Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)

ЛЕТО 1951-го

– С ними что-то случилось! – плачет Марина Ильвинская. – Они не просто так заблудились, не просто!.. Я чувствую, что-то случилось! Мы должны идти искать! Все должны идти искать!

– Но где же искать? – вздыхает Риша. – Мы же совершенно не знаем, в какую сторону они пошли. Не имеем ни малейшего представления. Если бы они, по крайней мере, оставили записку…

Риша права: вокруг, на все четыре стороны, лес. Куда же идти искать?..

– Я вам пойду, я вам пойду! – грозится Вера Алексеевна. – Чтобы никто шагу не смел делать с территории! Всех запру в доме! Не хватает только, чтобы и вы заблудились.

– Да ну уж! – фыркает Оля Ожанова. – Развели панику! Придут… Вернутся!

– А может, их уголовники убили? – плачет Марина. – Тут ведь уголовный лагерь неподалеку! Вон, в райсовете все время пишут: бабам и девкам одним в лес не ходить.

– Вот именно! Правильно пишут: не ходить! – сердится Вера Алексеевна. – А вы все думаете, что это так, шуточки! Погодите, они еще дорого заплатят за эту выходку! Это им так не пройдет!.. Я их не просто отправлю в Москву, я еще сообщу в правление! Пускай и отцов потаскают – если вырастили таких сыновей замечательных!..

– А может, они в Москву поехали? – говорит Ляля Светлая. – Надо позвонить…

– Да, и напугать там всех до полусмерти! – не соглашается Вера Алексеевна.

– Да ну их всех к черту… – бурчит Оля. – Пойдем отсюда.

Оле, конечно, легко так говорить: она ни с кем не дружит, а Марина дружит со Славиком Озерским, одним из этих трех мальчиков, которые пропали. Ушли куда-то ночью. Ничего никому не сказали и ушли. Юра, вожатый первого отряда, заглянул среди ночи в палату, а их нет. Вначале он еще не сказал Вере Алексеевне – не хотел ее беспокоить, думал, они к утру вернутся. А они не вернулись. Теперь уже все знают, что они пропали. Только никто не знает, как их искать.

– Пошли, ну их… – Оля тянет меня за рукав.

Мы потихонечку отходим. Хоть Вера Алексеевна и не разрешает выходить «за пределы территории», но уследить за нами она никак не может: тут, в Алешине, не то что в прошлом году в Ильинке, тут тебе ни ограды, ни соседних дач. Иди куда хочешь… Кругом лес. Настоящий лес. До железнодорожной станции семнадцать километров. Мы живем в помещении сельской школы. Эта школа – бывший барский дом. Село дальше, за речкой. Мы с Олей туда и бежим, на речку. Мы каждый день туда бегаем. У нас даже есть там свое местечко, на берегу. Замечательное такое местечко, никто нас не может увидеть – со всех сторон прямо к воде подступают густые высокие кусты. Мы лежим и греемся на солнышке. Хотим греемся, а хотим – дурачимся в речке. Она неглубокая.

– А ты хочешь вырасти? – спрашивает Оля.

– Конечно! А ты разве нет?

– Нет, я имею в виду не просто вырасти, а чтобы грудь выросла… И все такое прочее.

Я хочу – ужасно хочу, чтобы у меня выросла грудь! Большая, как у тети Ани. Или у тети Муры. Но наверно, стыдно про это говорить.

– Не знаю…

– А я не хочу!

– Почему?

– На кой шут она нужна – чтобы болталась?

– Тогда ты должна быть парнем. У них грудь не растет.

– Парнем тоже не хочу – у них тоже кое-что болтается.

– А как же ты хочешь – чтобы ничего не было? Вообще ничего?

– Ага!

Мне становится смешно. Я себе представляю, как это – чтобы ничего не было.

– Чего смеешься?

– Тогда ты должна быть гладильной доской! И на тебе белье будут гладить!

– Доской – не хочу… Хочу быть просто девочкой. Девочкой – и все!

А я так не хочу… Девочкой… Вот еще!.. Все будут взрослые, а я девочкой! Нет уж… У меня даже немножечко начинает расти грудь… Чуть-чуть, самую капельку… Соски уже не такие плоские, как раньше.

Мальчики вернулись! Вернулись. Оказывается, они ходили на канал. Это не так далеко, как станция, но тоже все-таки семь километров. Через лес. И в темноте они, конечно, заблудились. Надеялись искупаться в канале и к подъему вернуться, а проплутали до самого вечера. Вера Алексеевна даже не позволила им зайти в столовую. Сразу отправила в изолятор. Завтра их отвезут в Москву. На той машине, которая доставляет нам продукты. Старшие девочки умоляли ее, чтобы она позволила им хотя бы поговорить с мальчиками, но Вера Алексеевна ни за что не согласилась и прогнала их. Марина теперь плачет даже хуже, чем утром. Ей очень жалко, что ее Славика отправляют в Москву.

– И в эту минуту, – говорю я, – он услышал на лестнице шаги. Тихие, но отчетливые… Сомнения не было: кто-то подымался из зала. Он спрятался за тяжелую бархатную портьеру и стал ждать…

– А дальше? – говорит кто-то из девочек.

Я, кажется, немножко уснула.

– Скрипнула дверь, и послышался шелест шелкового платья… Запах духов выдал присутствие в комнате женщины. Он стоял за портьерой, не шевелясь и затаив дыхание…

– Дальше! – требуют девочки.

Я заставляю себя встряхнуться.

– Женщина шла без свечи. Пробиралась на ощупь. Но вот тонкий лунный луч из окна упал на ее лицо… Это была Валентина. Две недели назад она уехала к себе в деревню. Откуда же она взялась тут нынешней ночью?..

– Рассказывай! Не спи! – Катя Семенова перепрыгивает со своей кровати на мою и тормошит меня. – Не спи! Ну, не спи, пожалуйста…

– Он решил подождать и посмотреть, что же она станет делать. Она постояла немного и в нерешительности двинулась к той стене, у которой стояли книжные полки…

Не могу, хочу спать… Умираю – хочу спать! Сколько можно рассказывать? Сначала все рассказывали по очереди. Света Федина рассказала «Жизнь» Мопассана и еще что-то, потом Инна Королькова рассказывала про Шерлока Холмса, потом Мила Загоскина вспомнила какой-то рассказ Толстого, но девочкам не очень понравилось. А потом я начала рассказывать. Я даже не думала, что у меня так хорошо получится. Девочки удивляются, откуда я столько всего знаю. Я не знаю, я придумываю. Немножко вспоминаю то, что рассказывал папа, немножечко сама придумываю. Но не могу же я без конца рассказывать каждую ночь…

– Не спи!

– Не могу… Девочки, правда не могу… Я завтра доскажу…

– С Танькой Зеленской никто не разговаривайте! – предупреждает Катя Семенова. – Мы ей объявляем бойкот! Весь отряд!

Бойкот? Тане Зеленской? Почему это?.. Она мне очень даже нравится. Особенно глаза – замечательные зеленые глаза, и волосы тоже – светлые, кудрявые. Я, правда, не дружу с ней, я дружу с Олей, но я бы очень хотела подружиться и с Таней. Я уже много дней придумываю, как бы мне с ней подружиться. И вдруг здрасте – бойкот… Интересно, за что это они на нее злятся? Что она такого сделала?

– Не знаешь, да?

– Не знаю.

– Из-за нее!.. Из-за нее Вале попало от матери! Вот что!

Валя – это дочка нашей уборщицы тети Нюры.

– Как это – из-за нее?

– Так! Очень просто! Тетя Нюра сказала никому в палату не заходить – потому что она мыла. А Танька нарочно пошла. А тетя Нюра разозлилась и ударила Валю мокрой тряпкой по лицу!

– Значит, – говорю я, – Валя тоже зашла в палату… Не на улицу же она за ней бежала, чтобы ударить тряпкой?

– Она не зашла, она в дверях стояла! Она только заглянула!

Мне не очень-то приятно так говорить – когда все девочки «за», а я одна вроде бы «против». Но что-то тут не так… Я чувствую, что Таня ничего такого не сделала. Ничего ужасного. Они просто так на нее взъелись. Чем-то она кому-то тут не подходит…

– И не только это! Много еще всего! – кричат и Катя, и Наташа, и Мила.

А другие девочки молчат. Почему они молчат?

– Что – много?

– Всего много!

– Это не объяснение.

– Ты что? Ты против? Против всех – да?!

Против всех, да… Что они мне сделают – все? Тоже объявят бойкот? Пусть… Тогда они уже будут не все против одного, а все против двоих… Нас с Таней двое.

– Если я сама узнаю – собственными глазами увижу или собственными ушами услышу, что она действительно сделала что-то такое… Тогда я с вами соглашусь, – говорю я.

– Сама узнаешь? А так тебе недостаточно, если все тебе говорят? Так ты не веришь, да?

– Да, так мне недостаточно. Так я не верю.

– Ну хорошо же! – грозится Катька.

Ничего, переживу. Переживу… Мы еще посмотрим, кто к кому прибежит… Кто им станет сегодня ночью рассказывать…

Мне опять приснился сон – про Нину Константиновну. Как будто она сидит в маленькой-маленькой, малюсенькой комнатке и не может выйти. А я бегу по улице и громко-громко плачу: чтобы все слышали. Чтобы все знали, как мне ее жалко. Чтобы кто-нибудь нам помог…

– Итак, – говорит Вера Алексеевна, – прежде всего не растягиваться по дороге и не отставать. Через час устроите привал. Но чур – не пить!

– Почему?

– В жару пить нельзя, – объясняет врач Ирина Самойловна. – Потому что когда человек пьет, он потеет. А вместе с потом из организма выделяется соль. И это очень вредно.

– Во, чудеса! – говорит Оля.

– В крайнем случае один глоточек – если уж совсем невтерпеж, не больше. И всем надеть панамки! – командует Вера Алексеевна. – Все – в добрый час, счастливый путь! Возвращайтесь к ужину. Канал не переплывать! Ни в коем разе! Слушайтесь Юру.

Мы надеваем панамки и двигаемся. Идем на канал. Может, если бы Славик Озерский, и Толя Червинский, и Боря Аникин знали, что мы все равно всем лагерем пойдем на канал, может, они не сбежали бы тогда ночью. А теперь Боря живет в изоляторе один и никуда не ходит. Вера Алексеевна их всех троих отправила в Москву: и Славика, и Толю, и Борю, но Славик и Толя там остались, а Борю отец даже на порог не пустил – сказал, что не для того он отправлял сына в пионерский лагерь и платил деньги за путевку, чтобы через две недели получить обратно – из-за его хулиганства. Так что Боря вернулся. На поезде ехал без билета и прятался от контролера, а потом шел от станции семнадцать километров пешком. После этого Вера Алексеевна уже не решилась отправить его снова в Москву. Он живет теперь в изоляторе, но девочки все-таки иногда бегают туда проведать его и переговариваются с ним через окошко.

Все девочки останавливаются и пьют воду – хоть Ирина Самойловна и предупредила, что это вредно. А я не пью.

– Неужели тебе не хочется пить? – удивляется Риша.

– Что значит – не хочется? Если нельзя, то и не хочется.

– Совершенно не хочется?

– Совершенно не хочется.

– А если тебе скажут, что и есть вредно? И есть не будешь?

– Не знаю… Может, и есть не буду.

– Вернулись, походники? Ну, молодцы! – встречает нас Вера Алексеевна. – Купались?

– Купались! – отвечаем мы хором.

– Канал переплывали?

– Нет!!!

– Ну, молодцы! Ну, умники! А у меня тут для вас сюрприз! Угадайте какой?

– Почта! – кричит кто-то.

– Верно, почта! – Она потрясает над головой пачкой писем и начинает раздавать по одному.

Каждый, кому есть письмо, должен плясать. Вера Алексеевна называет фамилию, и надо плясать. Иначе она не отдаст. Мне тоже есть письмо.

– Пляши!

Я не хочу.

– Нет, нет, даже и не думай – не получишь!..

Я не хочу… Я не умею плясать… Я хочу свое письмо. Письма оплачиваются марками, а не плясками.

– Не задерживай, пляши! – требуют вокруг.

Я пляшу. Ни на кого не смотрю и кое-как пляшу. Получаю наконец свое письмо, разрываю конверт, иду по направлению к столовой и на ходу читаю.

«Как жаль, – пишет мама, – что тебе не выдали той вишни, что я отправила. Что же с ней случилось, не понимаю? Два кило отличнейшей вишни, специально купила на базаре».

Что тут не понимать? Она обдала ее кипятком! Неудивительно, что вишня сгнила в дороге. Ирина Самойловна показала мне – вишня была вся коричневая, пришлось ее выкинуть. Не отдали, чтобы я не вздумала съесть эту гниль. Я даже плакала, так мне было обидно. Но это, конечно, не помогло. Почему другие мамы догадываются слать печенье, вафли, сухари, а моя непременно должна была положить вишню? Ладно, теперь это уже не важно…

«У нас Настя Ананьева, представь себе, отравилась раками. Отец твой достал где-то раков, я их сварила, полную кастрюлю (я обожаю раков), а тут как раз зашла Настя и спрашивает: „Что это у вас?“ Она, оказывается, представления не имела, что их едят. Я уговорила ее взять одного…»

Я переворачиваю страничку:

«Счастье, что сама не успела попробовать. Она-то здоровая баба, и то два дня была, можно сказать, в очень тяжелом состоянии. Но в конце концов обошлось, а я бы, верно, уже отдала богу душу. Ты пишешь, что у вас жарко. Не знаю, я бы этого не сказала. Хотя я сейчас вообще почти не выхожу. Незачем как-то. Нет ни сил, ни настроения. 17-го числа умерла мама…»

Умерла… мама?.. Бабушка?.. Бабушка… умерла?!

Пальцы у меня разжимаются… Что-то очень тяжелое подымается из живота и ударяет в грудь. В то место, где сердце.

Бабушка… умерла…

Синее – голубенькое небо… И в нем три листочка… Три беленьких листика… Трепещут. Нет, даже не трепещут. Лежат… Стоят в воздухе. В голубеньком небе. Три беленьких листа.

Тихо…