Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– Видишь столбик? Да вот, вот! Куда ты смотришь? Вот! Видишь – цифра, единица? Такими столбиками отмечают километры. Раньше отмечали версты, а теперь – километры.

– Что это – километры?

– Ну как что? Километр – это тысяча метров.

– А что это – тысяча?

– А, что с балбесом разговаривать.

Впереди перед нами гора, а в ней проход.

– Это метро? – спрашиваю я.

– Не метро, а тоннель под каналом, – объясняет мама.

– Что это – канал?

– Канал – это как река. Помнишь, в Красноуфимске была река?

Да, правда, в Красноуфимске была река. Мы с папой ходили через мост на ту сторону. Там был лес. И ягоды. Я находила много ягод, а папа их почему-то не видел. И всегда удивлялся: «Как ты их замечаешь? Это, наверно, потому, что ты маленькая и глазки у тебя ближе к земле». А потом его забрали на фронт…

– Мы сейчас проходим под каналом, – говорит мама. – У нас над головой вода.

Я смотрю наверх, но никакой воды не вижу.

Мы ходим от дома к дому. Мама у всех спрашивает, где живет дядя Таля, но никто не знает. Домов много, и все они похожи друг на друга.

– Все, – говорит мама. – Зайдем еще сюда, если нет, значит, бесполезно и искать.

Мы заходим в беленький одноэтажный дом и находим дядю Талю и его жену тетю Аню. Мама плачет, тетя Аня тоже плачет.

– Ниночка, как ты изменилась! – говорит тетя Аня. – Боже, я бы тебя на улице не узнала… Половины от тебя не осталось…

– Что делать! Голод – не тетка, – отвечает мама. – Беда никого не красит…

– Нет, нет! – говорит тетя Аня. – Исхудала, но все равно красавица!

– Ах, что уж там говорить!.. Но объясни – как это получилось? Как вы тут оказались? Вот уж не думала…

– Заболел я, Ниночка. Туберкулез, – говорит дядя Таля.

– Как? Какой туберкулез? О чем ты говоришь!

– Да то, что ты слышишь, – чахотка открылась.

– Чахотка?.. Ты же был такой здоровяк! Действительно, сам на себя не похож… Один нос торчит.

– Вот так… Краковяк – здоровяк… Скрутило. И на старушку бывает прорушка. Началось с воспаления легких, а потом… Да что об этом говорить…

– Надо было вылежать, – говорит тетя Аня, – а он летал. По два, по три вылета за сутки. Ну вот – и долетался.

– Но как же?.. Что же теперь? – ужасается мама.

– Теперь не летаю, – говорит дядя Таля. – Преподаю в академии. Теорию.

– Боже мой, боже мой, какое несчастье!.. Ты же совсем молодой… На семь лет младше меня! Как же так? Просто отказываюсь поверить! И если бы еще не война эта проклятая, можно было бы поехать куда-нибудь на курорт, подлечиться…

– Вот именно – если бы не война… Страшное дело, Ниночка, эта война. Кто мог подумать, что она будет такой?

– Да, – соглашается мама. – Ты помнишь? Говорили: шапками закидаем!..

– Закидали бы, да шапок не стало. Шить разучились, видно… А я иногда думаю – может, оно и лучше, что заболел? Может, это мне как подарок?

– Какой подарок? Что ты несешь, ей-богу, – несусветицу какую-то… – сердится мама.

– Почему – несусветицу? Ты бы видела, скольких ребят каждый день не досчитываемся… Из тех, с кем начинали войну, десятой части не осталось… Теперь, можно сказать, одни курсанты летают… А я хоть и кашляю, да живой…

– Боже мой, боже мой, что ты говоришь – страшно становится… Ты помнишь, как тетя Надя умоляла тебя оставить авиацию? Ты и слушать не хотел!.. И вот вам результат… Ах!.. Ужасно! К чему все эти награды и все это жалованье! В сравнении с потерянным здоровьем это все гроша ломаного не стоит. Ведь можно было найти какую-нибудь спокойную должность…

– Сейчас он уже ничего, – говорит тетя Аня, – ты бы поглядела на него полгода назад!

– Я ведь как чувствовала! Фрондерство, молодечество!.. Пилот! Кому это было нужно? И ради чего, спрашивается?

– Чего уж там! – говорит тетя Аня. – О пролитом молоке плакать…

– Что ни день, то новая беда!.. – стонет мама. – Не знаешь уже, чего ждать… Боишься утром глаза открыть. Все отнято, все погублено. Вся жизнь псу под хвост… А ты еще загнал себя в эту чертову авиацию! Для чего, я спрашиваю? Во имя каких идеалов, каких высоких материй? Глупость, глупость!..

– Что делать, Ниночка? Вчерашний день не воротишь. Расскажи лучше о себе.

– Что ж рассказывать? Ах… – Мама вздыхает и принимается вспоминать про шестнадцатое октября и про Красноуфимск.

Я все это знаю. Я сажусь к тете Ане на колени и прижимаюсь к ее груди. У нее замечательная мягкая грудь…

– Ты, никак, засыпаешь? – говорит тетя Аня. – Пригрелась и уснула… – Она укладывает меня на кровать.

– Не надо, Анечка, не надо! – возмущается мама. – Она тебе ногами все испачкает…

– Ничего, не испачкает… Пусть отдохнет, вам еще обратно идти.

– Все погибло, все! – звенит мамин голос. – Ни сил не осталось, ни здоровья!.. Столько мучений! Столько бессмысленных, никому не нужных мучений… Да, пока сам не убедишься на горьком опыте…

– Вот так… Бывает, и небо с овчинку покажется… – пробивается дяди Талин голос.

– Бедная тетя Надя! Сколько она пережила… Сколько ты заставил ее страдать… Как инженер ты мог получить бронь. Ах!.. Какая глупость! Какая беспардонная глупость!.. И главное – никто ничему не учится. Ты помнишь Мишу, моего брата? Хотя нет, что я говорю, ты же был ребенком… Тоже рвался – на Дон, спасать Россию! Какую Россию? Зачем, от кого? Когда все проиграно, все потеряно… Безумие!.. Теперь уж, верно, и косточки сгнили… Если б я тогда была постарше, может, сумела бы удержать, отговорить… Дурацкий героизм! Кому он нужен?

– К чему, Ниночка? – говорит дядя Таля. – К чему вспоминать и что пользы себя грызть? Надо жить дальше.

– Вот именно, – соглашается мама. – Надо жить – нести свой крест…

Я тебе участок устрою, – обещает дядя Таля, провожая нас до шоссе. – С картошкой полегче будет.

– И ведь подумать, – говорит мама, – я уже год в Москве… Могла бы раньше тебя разыскать. Но когда ничего не знала! Кто же мог предположить?.. По крайней мере, хоть теперь не безумствуй, береги себя.

Дядя Таля достал нам участок возле Тушино. Мы сажаем картошку. Тетя Аня уже посадила свою, поэтому она смогла отдать нам на время лопату и мотыгу. Мама режет каждую картофелину на части, я кладу эти части в лунки и засыпаю сверху землей.

– Ах, Ниночка, – говорит тетя Аня, – другие уже окучивают, а ты все сажаешь!

– Да, – соглашается мама. – Но пока протопаешь пятнадцать километров туда да пятнадцать обратно…

– Эдак ты до осени с одной посадкой провозишься!.. Почему ты не хочешь ездить на поезде?

– Что ты, Анечка, какой поезд! Ты бы видела, какая там давка! На крышах висят.

– Висят, а все-таки едут.

– Нет, это не для меня. Тут и платформы нет. Что же я – прыгать буду?

– И копаешь слишком мелко… Ничего у тебя не вырастет. Дай, я покажу, как надо.

– Что делать? Сил нету… – вздыхает мама.

– Если бы не моя работа да не Талина болезнь, я бы тебе помогла…

– Что ты, Анечка, разве я не вижу? Ты и так как белка в колесе крутишься…

– Да, – соглашается тетя Аня. – Вот именно, как белка. Меня ведь теперь главным сделали. Мужчины все на фронте… Оставайся у нас ночевать, – предлагает она. – Завтра с утра пораньше встанешь, со свежими силами…

– Нет, что ты, нет! Где же я останусь? Вы и так втроем на семи метрах! Нет, я не могу… Ни в коем случае.

– Не знаю, что и придумать… – говорит тетя Аня. – Хоть Ольгу, что ли, тебе на помощь прислать?..

Ольга – это ее дочка, она учится в пятом классе.

– И что за земля поганая! – возмущается мама. – Долбишь ее, долбишь, и никакого толку. Одна глина сплошная! Ты бы видела, Анечка, какая земля на Кубани! А тут – одно название, что земля.

Мы ходим по базару.

Старик держит пару черных ботиночек. Мама подходит к нему, берет один ботинок, вертит в руках.

– Сколько вы хотите?

– Четыреста.

– Да что вы!..

– А ты сколько думала?

– Ну… Рублей пятьдесят – шестьдесят…

Старик отбирает ботинок.

– За такую цену и ехать сюда не стоило. Все равно что выкинуть!

Какая-то тетка продает парусиновые туфельки.

– Дешевле не найдете! – нахваливает она свой товар.

– Чем такую дрянь покупать, лучше ничего не надо, – говорит мама.

А я думаю, что лучше такие, чем никаких. У меня еще никогда не было туфель. Летом я хожу босиком или в чувяках из толстой синей материи. А зимой на чувяки надо надевать калоши и привязывать к ногам тесемками.

Мы уже почти уходим с рынка, когда у самых ворот я замечаю худого длинного дяденьку с желтыми туфельками.

– Мама!

– Продаете? – спрашивает мама.

– Продаю.

– Какой же это размер?

– Двадцать шестой.

– Не малы ли будут?..

Я пугаюсь, что мама не возьмет и эти туфли.

– А вы померяйте, – говорит дяденька.

– Дай-ка ногу… Ну как, не тесно? – Мама жмет туфель, пытаясь угадать, где там, внутри, мои пальцы.

– Нет, не тесно!

– Нигде не жмет?

– Не жмет! Нисколько!

– Ну ладно… – Мама снимает с меня туфель. – Сколько же вы хотите?

– А сколько дашь?

– Не знаю. Ваш товар – вы и скажите.

– Покупали за триста. Годок она их проносила. Так что уж не знаю… Сто пятьдесят, я думаю.

– Шестьдесят дам.

– Нет, шестьдесят – нет! Куда? Мало.

– Ну, хорошо – семьдесят.

– Ладно уж, пусть будет сто тридцать…

– Семьдесят пять.

– Сто двадцать. Это уж последняя цена…

– Хорошо – не по-вашему, не по-моему: восемьдесят.

– Нет… Постою маленько, так и за сто пятьдесят возьмут.

– Ну вот, как хотите – даю девяносто. А нет – так нет.

В конце концов мы покупаем туфли за сто рублей.

От бабушки опять пришло письмо.

– Что она пишет? Что она пишет? – бормочет мама. – Она с ума сошла… «Жоржа арестовали, будто бы он сотрудничал с немцами…» Что за бред? Что значит: «будто бы»? «Он, Ниноленьки, не мог сотрудничать, потому что, я тебе писала, немцы оказались хамы и сволочи. А что он работал на почте, так это было нужно, чтобы не протянуть ноги с голоду. Дали пять лет, но люди сказали, что умер еще до суда…» Если умер, то какой же суд? Она ненормальная! «Я теперь пробираюсь в Минск к Сашке, в Таганроге боялась остаться, чтобы тоже не взяли… Пишу тебе с дороги… Если бы ты видела свою мать в лохмотьях и без куска хлеба…»

Нет, это бред, форменный бред! – говорит мама. – Какие немцы, какое сотрудничество! С кем он мог сотрудничать? Он же такой идиот! И старик к тому же… У него уже до войны ноги тряслись. Ненормальная – отправилась куда-то бродяжничать… В такое время… Сдохнет в дороге, и все! Но чем я могу помочь? Я даже не знаю, где она… Тетя Наташа, Николай Афанасьевич и Верочка уезжают в Вильнюс. В их комнату приехали Луцкие – бабушка Прасковья Федоровна, две мамы – Елизавета Николаевна и Елена Николаевна – и трое ребят: Марина, Шурик и Танечка. Марина осенью пойдет в школу, Шурику столько же лет, сколько мне, а Танечка еще маленькая – как Верочка. Пока что они живут в комнате все вместе. Тетя Наташа упаковывает вещи, бегает из комнаты в кухню, из кухни в комнату и поет:

– Там, где пехота не пройдет, тяжелый танк где не промчится… Книг-то, книг-то одних сколько! – сокрушается она. – Господи, куда их? Оставить бы, да разве ж Николай Афанасьевич согласится! Иван на брюхе проползет, – поет она дальше, – и ничего с ним не случится!

– Вильно… – вздыхает мама. – Моя родина… Дивный город! Наш дом стоял у моста, на углу. Напротив Дворянского собрания. А на Георгиевском, против Лукишек, моя гимназия… Боже, как я вам завидую, что вы все это увидите…

– Да я бы из Москвы никуда не двинулась, – говорит тетя Наташа. – Если б только было, где жить. Там обещают сразу квартиру дать. И должность у Николая Афанасьевича, конечно, получше будет. Паек хороший…

Наина Ивановна тоже перетаскивает свои вещи – из большой комнаты в маленькую, ту, где жила Люба Удалова.

– Тебе даже лучше, – говорю я Любе. – Будешь жить в большой комнате.

– Пока не выгонят, поживу.

– А кто тебя выгонит?

– Приедут хозяева и выгонят.

– А Наину Ивановну не выгонят?

– Нет. Это Кравченкова комната, а он с ней связываться не станет.

– А когда ты свои ножницы заберешь?

– Буду уезжать, заберу.

Жалко Любу, что ее выгонят. Но когда она заберет свои ножницы, мама перестанет заставлять меня резать марлю.

– Газ! – кричит Наина Ивановна. – Нина Владимировна, идите поглядите, газ дали! Саратовский!

– Что вы говорите! Действительно… Просто не верится…

– Ну вот, – сердится тетя Наташа, – как мне уезжать, так и газ дали. А там небось опять с керосинкой возись.

Теперь мама оставляет меня у Луцких. Марина и Шурик дают мне играть в свои игрушки. Я тоже приношу примус и шкаф. Мы играем, а Танечка сидит в кроватке. Тетя Наташа продала Луцким кроватку Верочки. Сказала, что в Вильнюсе купит получше.

– Что, опять мокрая? – говорит Прасковья Федоровна, вытаскивает Танечку из кровати и пускает на пол.

Та быстренько подползает к нам.

– Гляди, гляди, что она делает! – толкает меня Шурик.

Мой примус! Она сжевала мой примус! На что он теперь похож?!

– Ты чего? Чего ревешь? – спрашивает Прасковья Федоровна.

– Она съела мой примус!

– И правда! Это зубы у нее чешутся.

– Я не хочу такой примус! Я хочу такой, как был!

– Да ничего ему не сделалось, твоему примусу. Подумаешь, велика беда – бочок помялся…

– Сделалось, сделалось!

– Ладно уж орать-то, – говорит Прасковья Федоровна. – Что она, нарочно, что ли? Она еще маленькая…

– Маленькая!.. Противная девчонка! Дрянь!

– Ишь ты, ишь ты!.. – говорит Прасковья Федоровна. – Не нравится тут, ступай домой.

Вечер. Луцкие ложатся спать. Мамы все нет. Почему она не возвращается? Я сижу у стола. Чуть горит свечка, вставленная в пухлую бутылку. Сидеть скучно. Я поджимаю под себя ноги, становлюсь на коленки. Стул подо мной скрипит.

– Что это, в самом деле, – ворчит Прасковья Федоровна. – Хоть ночью-то надо людям покой дать. Не молоденькая небось, до такого времени гулять…

– Ладно тебе, мама, – отзывается Елизавета Николаевна, – спи уж… Может, по делу какому задержалась…

– Хороши дела! Отдавай ребенка в сад и ходи, где хочешь. Я ей скажу. Нашла выход – на людей спихивать.

Капля за каплей стекает парафин со свечки и застывает на стекле. Я смотрю, смотрю на пламя свечи и не замечаю, как глаза сами собой закрываются.

– Батюшки!!! – кричит Елизавета Николаевна.

Я просыпаюсь. В комнате совсем светло. Отчего вдруг так светло? Елизавета Николаевна вскакивает и тушит руками огонь – это горят мои волосы. Я заснула и опустила голову в пламя свечи.

Елизавета Николаевна мажет мне голову маслом. Меня укладывают вместе с Мариной и Шуриком на диван. Я лежу на самом краю и боюсь упасть. Голову щиплет. Мама завтра убьет меня за то, что я уснула.

– Что это? Что с тобой?! – говорит мама утром. – На кого ты похожа? Что за несчастье, что за наказание такое! На минуту нельзя оставить! Не одно, так другое, не одно, так другое! Будь проклят тот день и час, когда я решилась на это безумие! Нет, Прасковья Федоровна права – надо отдать тебя в сад. Там-то уж будешь по струночке ходить! Чужая тетя по головке не погладит!..

А все-таки хорошо, что у меня сгорели волосы, – теперь она не будет меня причесывать. Мама повязала мне голову косынкой. Мы идем в детский сад. Громадная комната и в ней много-много игрушек. И две совсем настоящие машины.

– Что вы хотите? – спрашивает тетя в белом халате.

– Да вот, решила отдать вам свою паршивку. Хочу узнать кое-что…

Я смотрю на машины. Красные блестящие бока, руль, фонарики. Неужели я буду сюда ходить?

– Хочешь покататься? – спрашивает тетя. – Иди, садись.

Мне… Мне можно сесть в эту красную машину?..

– Ну что ж ты? Боишься? Не бойся!

Я делаю шаг и останавливаюсь.

– Да нет, зачем, что вы, не нужно, – говорит мама. – Мы сейчас пойдем.

– Она у вас слишком застенчивая, – говорит тетя. – Ну, ничего, привыкнет. Ребята у нас хорошие, все такие умненькие, развитые. Писательские дети!

– Вот, Прасковья Федоровна, дорогая, вы говорите – сад! Полюбуйтесь, какой список вещей они мне дали!

Прасковья Федоровна не торопится любоваться списком, она мешает что-то в кастрюльке на плите, потом отходит к раковине.

– Три платья! На неделю! Да у меня у самой не наберется трех платьев! Три пары чулок! Кофта. Шесть штанов, три рубахи. Откуда, интересно, я должна все это взять? Они думают, верно, что я внучка Рокфеллера! И все это нужно в воскресенье перестирать и в понедельник утром чтобы опять было чистое! Нет, уж лучше пусть сидит дома.

– Пусть сидит, – бурчит Прасковья Федоровна себе под нос, – только не у нас…

«Благодаря Бога я уже в Минске, – пишет бабушка. – Добрые люди не дали умереть в дороге. Сашка принял, ничего не сказал, но Маруська смотрит волком. Когда я прежде, бывало, приезжала с подарками, так она вьюном вилась, а теперь увидела, что у меня ни шила, ни мыла, и рычит, как вепрь».

– Ах, надо ей денег послать… – вздыхает мама. – Что за несчастье?.. Ниоткуда никакого просвета…

– Вставай, иди в булочную! – говорит мама. – Занимай очередь, я потом подойду. Хотя подожди… Вот, возьми карточки и деньги. Зачем мне таскаться лишний раз на шестой этаж?.. Не потеряй, смотри! И проследи, чтобы взвесила как следует.

Я стою в очереди, зажав в кулаке квадратики карточек. Очередь еле движется. У кассы то и дело вспыхивает скандал.

– Куда, куда! Не стояла! Не пускайте ее, не стояла она!

– Как не стояла? Как это – не стояла? На минуту отошла! Ее вот спросите! Все видели!

– А чего отходила?

– Чего-чего? Живой человек! Бывает, и отойти надо.

– Не напирай! Чего напираешь? Думаешь, будешь толкаться, так быстрей получишь?

Наконец я почти у кассы. Какая-то тетка оттесняет меня в сторону. Я пытаюсь втиснуться обратно на свое место.

– Куда лезешь? Ты-то куда лезешь? – рычит другая тетка. – Дети пошли! Нахальнее взрослых!

– Я тут стою!

– Вот еще – стою!

– Мы тебя не видали! – говорит третья.

– Да стояла она! – заступается за меня кто-то.

– А хоть и стояла! Нечего детей ставить!

– Скоро грудных в очередь посылать станут!

– Пускай сама приходит и стоит! Так все детей понаставят!

Они отпихивают меня все дальше и дальше от кассы.

– Да пустите вы ее… Чего накинулись – ребенок…

– Вот именно, что ребенок! У меня их четверо, так что – четверых в очереди понаставлю, а сама буду сидеть, ноги задравши?

– А какая разница?

– Вот именно, что есть разница! У меня тоже дома не стирано, не варено, а я стою!

– Иди, иди, скажи мамаше своей, чтоб сама приходила!

Я бегу домой в слезах.

– Что? Что такое? – сердится мама. – Что значит – не дали? Как это – не дали? Ты что, не могла сказать? Простейшей вещи нельзя поручить!

Она тащит меня за руку и пытается пробиться к кассе.

– Не пускайте! – гремит очередь.

– Она стояла! – доказывает мама. – С шести утра!

– Где, где стояла? Ничего не стояла!

– Сама стой! Барыня!.. Девчонку посылает! От полу не видать…

– Не давайте, не давайте ей! Пусть, как мы, постоит!

– Пропустите! – требует мама. – Я пойду к заведующей!

– Иди, иди к заведующей! Нет такого закона, чтоб детей в очередь ставить!

– Это издевательство… Форменное издевательство! – Лицо у мамы становится красным, а голос тоненьким-тоненьким.

– Да пустите вы ее…

– Вот еще! Пускай, как все, стоит! И так жизни от них нету…

– Хорошо! Хорошо же, – говорит мама, выволакивая меня из булочной к хвосту очереди. – Не могла удержать очередь, будешь стоять сначала! Стой и посмей мне только сказать, что тебя выгнали! Без хлеба домой не являйся!

Она уходит, а я остаюсь стоять.

– Мать, называется, – бурчит какая-то тетенька. – На ребенка спихивает…

– Стоишь, дрянь? – говорит мама, снова появляясь возле булочной. – Давай карточки и убирайся отсюда. Чтобы я тебя не видела! Убирайся сию же минуту! Смотреть противно…

– Хлеб! – говорит мама. – Одно название, что хлеб! Не хлеб, а мыло.

– А мыло можно есть? – спрашиваю я.

– Конечно, нет, что ты выдумываешь!

– Почему?

– Что значит почему? Потому что несъедобно.

– А что будет, если съешь несъедобно?

– Будет, что умрешь.

– Как?

– О господи – как! Умрешь, и все.

– И что тогда будет?

– Тогда уже ничего не будет.

– Ничего? Совсем-совсем ничего?

– Совсем ничего.

Если так просто умереть и если ничего не будет, то отчего же никто не умирает? Зачем же тогда все мучаются и живут? Она, наверно, обманывает меня. Но попробовать все-таки можно… Мыло лежит у нас в мыльнице над раковиной.

Я дожидаюсь, пока на кухне никого не будет, и откусываю серый скользкий край. Теперь понятно, почему его не едят, – оно очень противное. Но я все-таки съем. Съем и умру. И ничего не будет. Ничего… Совсем ничего. Это будет хорошо. Нет, целый кусок мне не съесть. Но я, наверно, и так уже умру. Я много съела…

– Елизавета Николаевна, дорогая! Нет, вы только взгляните – видите?

Елизавета Николаевна смотрит, но не понимает, зачем мама показывает ей мыло. А я понимаю – она показывает, что половины не хватает.

– Идиотка! Ах, какая же я идиотка! – говорит мама. – Черт угораздил положить новый кусок! Но кто же мог подумать…

Плохо, что я не умерла. Теперь мне влетит за это мыло. Но зачем она меня обманула?

– Как будто крыса отгрызла, – говорит Елизавета Николаевна.

– Не крыса, а наша милая соседушка! И тут не упустила попользоваться. Нет, вы подумайте – полкуска как не бывало!

– Скажите ей.

– Вы смеетесь? Чтобы она меня же еще облила помоями? Нет, говорить тут бесполезно – надо было прятать. Не спрятала, и вот результат. Вот так дураков и учат уму-разуму.

Девочки во дворе играют в куклы. У них есть большой картонный ящик – как будто комната, и внутри столик и стульчики. Я останавливаюсь около них и смотрю.

– Глядите, нищенка пришла! – сообщает Нинка.

– Чего пришла? Иди отсюда! – говорит Валька.

Я не ухожу.

– Нищенка, вшивая, оборванка! – кричат они.

– Она не нищенка, – заступается за меня Марина.

– Нищенка, нищенка! – говорит Валька. – Мать ее по квартирам таскается, куски выпрашивает! Я сама видела!

– А поглядите, какое на ней платье! – подхватывает Нинка. – Если бы у меня было такое платье, я бы лучше целыми днями дома сидела!

– У нас тряпка половая и то лучше!

– А шубу ее помните?

– Шуба! – смеется Нинка. – Ни одной волосинки! Мы бы такой шубой ноги вытирали!

– Ой, девочки! – говорит Валька. – У нас в деревне пугало на огороде стоит, так и то красивше!

– У нее руки, как у пугала палки! – тотчас добавляет Нинка.

Я отхожу. Ничего… Когда-нибудь потом, когда я стану большая и сильная, я посажу Вальку и Нинку в клетку. Все будут останавливаться, смотреть на них и смеяться. Пусть тогда как хотят просятся – я их все равно не выпущу.

– Что это? Что это такое? Ты почему чешешься? – спрашивает мама.

На теле у меня тут и там высыпали какие-то красные прыщики.

– Только этого не хватало! – говорит мама. – Подхватила какую-то заразу! Ну конечно – вечно грязные руки! Слезай с кровати. Недоставало только, чтобы я заразилась!

Она стелет на полу какую-то тряпку.

– Будешь здесь спать. В следующий раз будешь слушать, что тебе говорят.

Я не могу уснуть. Я лежу и смотрю на полоску, которая отделяет стенку от потолка. Белый потолок, оранжевая стена, коричневая полоска. Если долго смотреть, полоска начинает качаться – вверх-вниз, вверх-вниз… Взмахи шире, шире… Я зажмуриваюсь. Открываю глаза – полоска скачет через всю стену.

Голова болит… Опять эти шары катаются по телу. Вот отчего я чешусь – от их колючих боков… Липнут, трутся о кожу, давят…

– Ну конечно! Опять температура! – возмущается мама. – Говоришь-говоришь, талдычешь-талдычешь – и все без толку! Никакой пользы, ноль внимания, как об стенку горох! Вечно мокрые ноги, вечно грязные руки! Вечно таскается черт знает где!

Вечно… Какое шершавое, противное слово… Как у меня болит голова… Неужели она никогда не замолчит? Пусть она замолчит наконец…

Я снова лежу на кровати, рядом сидит женщина-врач.

– Я вам выпишу ихтиоловую мазь, – говорит она маме. – Будете мазать. И обязательно овощи и фрукты.

– Что вы, доктор! – пугается мама. – Какие овощи? Какие фрукты? Откуда?

– По крайней мере, питьевые дрожжи. У нее малокровие и авитаминоз.

– Малокровие? – ужасается мама. – И от этого прыщи? Первый раз слышу…

– Это не прыщи, это фурункулез.

– Боже мой, я думала, это от грязи!

– И от грязи тоже, – говорит врач.

– Но где же я возьму дрожжи?

– Постарайтесь, так достанете. Что вы, в самом деле, в таком доме живете и не можете достать дрожжей?

– При чем тут дом? – удивляется мама. – Конечно, у некоторых есть связи, я понимаю. Но я этого совершенно не умею… У меня мать погибает в Минске, а я не могу ее выписать.

– Оставьте мать, думайте сейчас о ребенке, – говорит врач. – Ей нужно быть на солнце. У кого-нибудь из соседей есть балкон?

– У нас на кухне есть балкон…

– Вот и хорошо. Будете выносить ее каждый день на полчаса. И еще я вам выпишу микстуру, будете протирать ей глаза.

– Что пользы протирать, – говорит мама, – когда она вечно трет их грязными руками!

– Не будут чесаться, не будет тереть. – Врач захлопывает свой чемоданчик и подымается. – Я завтра зайду проверить, как у вас идут дела.

– Спасибо, доктор, – говорит мама обиженным голосом.

– Павел у меня второй муж, – рассказывает мама тете Лере.

Они сидят за столом и, наверно, думают, что я сплю. Но я не сплю.

– Честно говоря, я не так уж и стремилась к этому браку, – объясняет мама. – Понимаете, все-таки разница в возрасте… Не то чтобы меня это пугало, но как-то обычно принято думать, что мужчина должен быть старше женщины, а не наоборот… Что там говорить, он был безумно влюблен, все время настаивал, чтобы мы поженились. Я долго колебалась, но в конце концов… В двух словах всего не расскажешь… То есть я, конечно, не жалею, он гораздо интересней, чем тот, первый, – и как человек, и как мужчина. И значительно моложе… Представьте себе, того тоже звали Павел. Только этот Павел Александрович, а тот Павел Николаевич. Павел Николаевич Пахомов. Ему уже сорок стукнуло, когда я за него вышла. У него дочь была почти моя ровесница. Умерла спустя два года. Довольно интересная была девушка, балерина. Сделали неудачную операцию…

– А муж? – спрашивает Лера Сергеевна.

– Муж? – повторяет мама.

– Тот муж. Он что, тоже умер?

– Пахомов? Нет, мы разошлись. В двадцать восьмом году. Я ведь за него без всякой любви вышла. В молодости он, очевидно, был интересный мужчина – судя по фотографиям. Но когда я его узнала, ничего уже не осталось – толстый, лысый…

– Зачем же вы за него пошли?

– А что было делать? Обстоятельства навалились, Лера Сергеевна, дорогая! Двадцатый год, Гражданская война, голод, деваться некуда, а он все же был директором фабрики, получал паек… Тетка его вела хозяйство, это тоже было удобно – я терпеть не могу кухонной возни. А потом что-то там случилось на этой фабрике, не знаю, не то злоупотребление какое-то, не то недостача, короче говоря, его посадили. А я уже в то время познакомилась с Павлом, но, знаете, когда его посадили, как-то неудобно было уходить. Когда человек и без того в беде… Он три года просидел, его досрочно освободили, но все равно стало ясно, что вместе мы жить не можем. Но я еще забеременеть успела. Когда он вышел. Угораздило, что называется. Черт попутал.

– Да, – говорит Лера Сергеевна, – кто хочет детей, у того ничего не получается, а кто не хочет… Я вот восемь лет с Ильей Витальевичем прожила, прежде чем Витюшку своего родила.

– Мне бы такое счастье! – говорит мама. – Нет, я только и знала, что беременела. Просто проклятие какое-то! Вначале такая дура была, совершенно не умела предохраняться. Каждые полгода как часы! Пахомов, конечно, хотел, чтобы я родила, но я понимала, что рано или поздно уйду от него, так что мне эта обуза была совершенно ни к чему. Он был очень тяжелый человек, жутко ревнивый.

– Ну, при такой-то жене – молоденькой да красавице – неудивительно, – говорит Лера Сергеевна.

– Это не только меня касалось. Он и первую жену буквально в гроб вогнал этой своей ревностью идиотской. Мне соседи рассказывали. Со мной он уже не позволял себе такого, знал, что я чуть что – подымусь и уйду, а ее форменным образом извел. Нет, в молодости я и думать ни о каких детях не думала. А на старости лет, видите, попалась на эту удочку. Простить себе не могу!.. Но разве можно было предвидеть весь этот ужас? Павел до войны занимал приличную должность – заведующий отделом. Можно сказать, почти не нуждались… Хотелось верить, что что-то еще может наладиться…

– А тот муж? – спрашивает Лера Сергеевна. – Вы с ним отношений не поддерживаете?

– Что вы! Зачем? Какие тут могут быть отношения? Наверно, теперь уже совсем старик. За шестьдесят… Если вообще жив. Перед войной он где-то на Урале жил, а теперь уж не знаю…

Стелла Полонская стоит на балконе пятого этажа. Странно, что я вижу ее, – из нашего окна никак нельзя видеть этого балкона. Но все-таки я его вижу. И еще непонятно, что она делает там, на чужом балконе, ведь они живут на втором этаже, а не на пятом. Это балкон Иноземцевых, что же там делает Стелла? Зачем она перелазит через балконную ограду? Мне страшно… Я не хочу, чтобы она перелазила через ограду!

– Не надо! – кричу я. – Стелла, не надо!

Не слышит меня… Отпускает руки и наклоняется вперед. Я очень хорошо все это вижу. Вижу, как она падает, падает вниз, на тротуар под балконом. Вокруг собираются люди, целая толпа людей, и я тоже стою теперь в этой толпе.

– Зачем, зачем ты это сделала?! – кричат все и плачут. Я тоже плачу.

– Чтобы вы выслушали меня, – отвечает Стелла. – Вы не хотели слушать…

Все ждут, что она еще скажет. Но она ничего больше не говорит. Совсем ничего. Ни слова…

– Проснулась – вставай, нечего валяться! – говорит мама.

Я не двигаюсь. По вискам у меня текут слезы.

«Чтобы вы выслушали меня…» Но ведь она ничего не сказала… Неужели для того, чтобы человека выслушали, он должен спрыгнуть с балкона?.. Неужели Стелла в самом деле спрыгнула с балкона? Нет, это была не Стелла, это была Нонна, ее сестра Нонна… Та, которую задавил трамвай…

– Что ты ревешь, как белуга? – говорит мама. – Что случилось?

– Она нарочно прыгнула под трамвай, да? – говорю я.

– Кто прыгнул? Какой трамвай?.. Что за бред? Что ты несешь?

– Нонна Полонская…

– Нонна Полонская?! С чего ты взяла? Что за глупости… Кто тебе сказал?

– Я знаю… Вы не хотели ее выслушать!.. Никто не хотел выслушать ее…

– Перестань! Прекрати сейчас же! – сердится мама. – Новости! Какая-то идиотская история. Кто тебе наплел эту чушь? Только этого не хватало!

Я не отвечаю. Как я могу объяснить ей? Она все равно не поймет. Она не хочет понять. Никто не хочет понять… Чтобы они захотели понять, нужно спрыгнуть с балкона… Или броситься под трамвай…

– Ты совсем ее не знала! Ты не можешь ее помнить. Успокойся немедленно!

Нет, я могу ее помнить… Я всегда буду ее помнить.

«Ниноленьки! – пишет бабушка. – Твоя мать опять на улице. Маруська выгнала, а Сашка, подлец, даже не заступился. Я ему говору: „Твоя сестра умирает“, а он руки в бруки, и пошел, и засвистел. Ночую на вокзале, и милиция гоняет. Вот, Нина, какой конец. И это после того, как мужчины ходили за мной толпой и ловили мой взгляд. И Петровчиков, ты его, верно, помнишь, тот, что служил в Управе, в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году грозился застрелиться, если я за него не выйду. А теперь хуже собаки и не знаю, что делать, как настанут морозы. Чтобы написать тебе, и то выпросила клок бумаги у кассира. А недавно еще в Таганроге сама клеила конверты и продавала немецким солдатам. И Жорж был жив. А теперь лишилась всего и умираю под забором. Бросят в яму и креста не поставят. Поцелуй от меня внучечку и помни мать. Пойду, Бог даст, выпрошу на почте марку. Туфли развалились, подвязываю веревкой и в дождь стараюсь не выходить. А помнишь, как я выписывала ботинки из Парижа? Твой отец злился, что проматываю деньги».