Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

– Чек украл, мерзавец!.. Было выбито… Сто пятьдесят грамм…

Папа идет спокойным неторопливым шагом и смотрит прямо перед собой – не под ноги, а куда-то вверх, на деревья. Он не видит тени в подворотне.

Мы едем в цирк на машине. Машина Николая Петровича, папиного друга. Он депутат Моссовета, а всем депутатам полагается персональная машина и какая-нибудь ложа. Николай Петрович выбрал себе ложу в цирке. Яшка, его сын, может хоть каждый день ходить в цирк.

– Ну, Яшка, чет или нечет? – спрашивает Николай Петрович, оборачиваясь к нам. Он сидит впереди, рядом с шофером дядей Женей, а мы втроем сзади – Яшка, папа и я.

Чет или нечет – это Николай Петрович придумал такую игру. Если перед нами едет машина, мы загадываем – сумма цифр на номере четное число или нечетное.

– Нечет!

Дядя Женя прибавляет скорость, мы догоняем машину.

– Нечет! – радуется Яшка.

– Теперь Светка пускай загадывает, – говорит Николай Петрович.

– Чет, – говорю я.

Мы догоняем машину.

– Нечет, нечет! – кричит Яшка. – Не угадала!

Как это он так быстро считает? Я еще только складываю, а он уже знает – чет или нечет.

– Зачем? Не надо считать, – смеется Николай Петрович. – Гляди, если все цифры четные, так и сумма будет четная, верно?

– Да.

– А если все нечетные? Все равно получается четная. Нечетная да нечетная – выходит четная. Две четные – опять четная. Верно?

– Верно.

– А когда будет нечетная? Только когда одна нечетная или три. Поняла?

– Поняла. Но тогда чет должен получаться чаще, чем нечет.

– Это отчего же?

– Если все четные – чет и все нечетные – чет.

– Нет, брат, врешь! – смеется Николай Петрович. – Это ты врешь! Удачу не вычисляй. На удачу нет правила. Потому она и зовется удача… – Он кладет свою огромную ладонь мне на голову и треплет мои волосы.

– Это точно, – соглашается шофер дядя Женя. – Уж как повезет, так повезет, а уж как не повезет… Как не повезет, так, извиняюсь, хоть узлом завяжись, а судьбу все равно не перегнешь. А слышь, Николай Петрович, Подшивалин-то, говорят, в пятницу вагон денег выиграл…

– Было дело, – соглашается Николай Петрович. – Вагон выиграл, да два проиграл. Такой человек – пока все до копеечки не спустит, от стола не встанет.

Мы подъезжаем к цирку. Яшка первый выскакивает из машины и бежит к подъезду. Я стараюсь не отставать от него. Старичок в сером костюме с блестящими пуговицами и желтыми нашивками встречает нас и пропускает в двери. Николай Петрович жмет своей широкой лапищей его худую желтую руку:

– Ну как, Антоныч, жизнь-то?

– Живем, Николай Петрович, – отвечает старичок, кланяясь. – Помаленьку. Грех жаловаться, живем.

– Ну и хорошо, – говорит Николай Петрович. – Мы вот тебе, Антоныч, молодежь привезли. Ты уж проводи их в ложу. А после, как кончится, пускай обратно к машине выходят. Договорились?

– Не беспокойтесь, Николай Петрович, – обещает старичок и снова кланяется. – И провожу, и выведу, и ни о чем не беспокойтесь.

– Ну и порядок, – кивает Николай Петрович. – А мы тут пока кой-куда подскочим. – Он подмигивает нам всем, машет на прощание рукой и плюхается обратно в машину. – Оркестр им покажи! – кричит он Антонычу из окошечка. – Трубача!

– Не беспокойтесь, – повторяет старичок, – все покажем. Сюда пожалуйте. – Он ведет нас с Яшкой по лестнице и впускает в ложу. – Можно раздеться, вот вешалка, – предлагает он. – А оркестр – вот он оркестр.

– Я знаю! – радуется Яшка. – Видишь? – объясняет он мне. – Трубач! Видишь, труба у него какая огромная? А этот, который на барабане стучит, это барабанщик.

– Устраивайтесь, скоро начнется, – говорит Антоныч и оставляет нас одних в пустой ложе.

Мы перевешиваемся через обитый красным бархатом барьер. Внизу много стульев, люди протискиваются между рядов, усаживаются на свои места. Посредине круглая сцена – манеж. В цирке особенный запах и шум тоже особенный. Музыканты пробуют инструменты, осветитель то включает, то выключает прожектор. Манеж становится то синий, то зеленый, то красный.

Наконец начинается представление. Первый номер: воздушные гимнасты. Трое мужчин в блестящих костюмах и одна женщина в коротенькой юбочке летают по воздуху и подымаются по узенькой лесенке к самому куполу цирка. Потом на манеж выезжают всадники на лошадях. Интересно, из чего у них сделаны костюмы? Из резины, что ли? Как будто приклеены к телу…

– Смотри, клоун! – толкает меня Яшка.

У клоуна широкие штаны – одна штанина желтая, другая красная – и огромный красный нос. Клоун выводит на манеж лошадь.

– Куда? Куда! – кричит на него дяденька в таком же сером костюме, как у Антоныча. – Куда ты ее ведешь?

– Купил! – отвечает клоун. – Сынишке на день рождения.

– Ты бы ему лучше игрушечную купил, – советует дяденька.

– На игрушечную денег не хватило! – объявляет клоун.

В зале смеются.

Вот как… Значит, у них тоже не хватает денег… Так красиво, а денег все равно нет…

Клоун уводит лошадь, на манеж выходит дядя в черном костюме с двумя хвостиками сзади.

– Фокусник! – говорит Яшка.

Фокусник вытаскивает из рукава тоненький прозрачный платочек, завязывает его узелком, сжимает в ладони… Платочек исчезает. Фокусник лезет в карман и вытягивает оттуда целую гирлянду разноцветных платков, связанных за уголки. Потом он вытаскивает из кармана синюю ленту – такую же, как у меня в косах, и разрезает ее на две части. Прикладывает части друг к другу, поджигает – лента снова становится целая.

Клоун выскакивает на манеж, цепляется штаниной за грабли, которыми разравнивают песок (после каждого номера разравнивают песок), падает, встает, потирает ушибленную ногу и показывает всем огромную прореху в штанине. Штаны разорвал! Он и так и сяк крутится с этой прорехой, засовывает в нее то руку, то ногу, снова чуть не падает и наконец решает чинить штаны: складывает вместе края дыры и поджигает их так же, как фокусник поджигал свою ленту. Но штанина у него почему-то не делается целой. Клоун кое-как выскакивает из горящих штанов и убегает с манежа в одних трусах.

– Сгорел! Как швед под Полтавой, – объявляет дяденька в сером костюме, и все смеются.

Потом выступает женщина с собачками, потом медведи, потом велосипедисты, которые умеют ездить задом наперед на одном колесе, а потом все кончается, свет гаснет, публика расходится, в цирке становится тихо.

Никто не приходит за нами. Мы выглядываем из своей ложи – никого нет. Мы смотрим на пустой манеж, потом принимаемся прыгать по стульям, обитым бархатом, потом решаем играть в прятки. Я прячусь за вешалкой, и Яшка сразу меня находит. Теперь он должен прятаться, а я искать. Я закрываю глаза, считаю до двадцати, открываю глаза – Яшки нет в ложе. Ни за вешалкой, ни под стульями. Может, он стоит за дверью? Я выглядываю в коридор, нет, за дверью тоже никого нет. Никого нет… Куда он ушел? Может, вышел на улицу? Может, я осталась одна во всем этом полутемном цирке?.. Где же папа, Николай Петрович? Где Антоныч? Он ведь обещал прийти за нами…

Я сажусь на стул и жду.

– Ты чего тут? – спрашивает Яшка, вбегая в ложу. – Пошли!

– Куда? Почему никто за нами не приходит?

– Да ладно, придут!.. – Он опять прыгает по стульям. – Хочешь, пойдем к медведям?

– Не хочу.

– Я знаю, как пройти, – уговаривает Яшка.

– Тогда мы совсем потеряемся.

– Не потеряемся! Пошли!.. А то я один пойду.

Я боюсь оставаться в пустой ложе и иду с ним. В нижнем коридоре мы натыкаемся на какую-то женщину.

– Вы что тут делаете? – спрашивает она. – Вы чьи такие?

– Мы Антоныча ждем, – бормочет Яшка.

– Антоныча? Какого Антоныча? Сергей Антоныча? Сергей Антоныч! – кричит она. – Это что за дети тут бродят? Их сейчас львы съедят!

– О господи! – откликается откуда-то из-за стенки Антоныч. – Вот пострелы! А я-то их ищу! А я-то ищу!.. Уж весь цирк сверху донизу обегал! А они, вон они где! Зачем же вы ко львам-то полезли? Они ведь нынче голодные!

Почему он обманывает? Он нас вовсе не искал. Я все время сидела в ложе. Он просто забыл про нас.

Антоныч выводит нас на улицу. Машина стоит у подъезда, но в ней один только дядя Женя. Папы и Николая Петровича нет.

– А где мой папа? – спрашиваю я.

– Дела у них! – отвечает дядя Женя весело. – Неотложные! Я вас сейчас домой свезу. Ну, что в цирке-то было?

Я стараюсь вспомнить и не могу.

– Было, что настоящая лошадь дешевле игрушечной, – говорит Яшка.

– Это точно! – радуется дядя Женя.

Яшка теперь сидит рядом с ним спереди, а я сзади одна. Я потихоньку нажимаю на ручку дверцы. Дверца приоткрывается. Ветер врывается в щель, давит на дверцу, хочет распахнуть ее. Я хватаюсь за ручку обеими руками, тяну дверцу к себе, ветер тащит меня наружу. Машина сворачивает за угол, и мне удается захлопнуть дверцу. Я уже не притрагиваюсь больше к ручке. Хорошо, что дядя Женя ничего не заметил.

Мы подъезжаем к нашему дому. Я прощаюсь и вылезаю из машины.

– Счастливо, милая! – кричит дядя Женя. – Будь здорова!

Жалко, что во дворе никого нет. Никто не видит, как я приехала на машине.

– А, это ты… Ну, как цирк? – спрашивает мама. – А где же отец?

– Он остался с Николаем Петровичем.

– Что значит остался? Как остался? Зачем?

– Я не знаю. Нас дядя Женя привез.

– Ну конечно! – говорит мама. – Следовало ожидать. Называется, повез ребенка в цирк. Любой предлог хорош. Лишь бы только вырваться из дому и назюзюкаться! Скотина! А эта сволочь, этот Николай Петрович, – видеть его, мерзавца, не могу!

Папа сидит за машинкой. Мама с ним не разговаривает. Я делаю уроки, но, когда она выходит, вылажу потихонечку из-за стола, подхожу к папе, сажусь к нему на колени и обнимаю его за шею. Мне его жалко. Я его все равно люблю – хоть он и назюзюкался, как свинья.

– Что ты, маленький? – спрашивает папа.

Я ничего не отвечаю, только покрепче прижимаюсь к нему.

– Что такое? Что такое? – Мама заходит в комнату с кастрюлей супа. – Почему ты не сидишь на месте? На минуту нельзя отлучиться. Написала две строчки и крутится, развлечений ищет!

Я слажу с папиных колен и возвращаюсь к тетради.

– Нет, теперь уже не время для уроков. Убирай это все. Неси миски, будем обедать. Так что, – обращается она к папе, – наливать тебе или ты со вчерашнего сыт?

Папа вздыхает, хмурится, но молчит.

– Говори по-человечески, – требует мама. – Я этих вздохов не понимаю.

Папа молчит.

– Как угодно. Была бы честь предложена, от убытка бог избавил.

Мы с ней едим суп, а папа сидит за машинкой и смотрит в окно.

– Еще бы, какой уж тут обед! – хмыкает мама. – После таких возлияний. Небось от одного запаха с души воротит. Представляю себе… Со стороны смотреть, и то муторно. Хорош, нечего сказать: под глазами синяки, скулы обтянуты, волосы дыбом, как у дикобраза…

Папа вздыхает, пробует пригладить волосы рукой, они не слушаются.

– Люди в выходной в театр идут, на концерт, за город едут, – перечисляет мама, – стараются провести время с пользой, с интересом, что-то увидеть, узнать, а эта гоп-компания никаких иных радостей, кроме беспробудной попойки, представить себе не в состоянии. Нечего сказать, чудесное общество для порядочного человека. И главное, ничто не важно – ни жена, ни работа. Лишь бы довести себя до скотского состояния, приползти домой на четвереньках и потом три дня приходить в себя. Я не говорю – можно встретиться, посидеть, поговорить, но у этих так называемых друзей на уме одно безобразие, и ничего более. Прежде ты все-таки чем-то интересовался: книгами, спортом…

– Нинусенька, во-первых, никакого безобразия у моих друзей на уме нет, – говорит папа, – а во-вторых, я и теперь интересуюсь и книгами, и спортом.

– Да! Я вижу, как ты интересуешься. Чуть только где запахнет выпивкой, тут же стрелой летишь. Несешься, как из пращи выпущенный.

– Ты ошибаешься, Нинусенька, я три месяца вообще ни с кем не встречался и не виделся, – возражает папа.

– Ну конечно! Ошибаюсь! Будто я не вижу! Сидишь и каждую минуту ждешь призыва. На телефонный звонок бежишь, словно там архангел Гавриил явился.

– Нинусенька, чего ты хочешь? Чтобы я вообще никуда не выходил? Сидел на стуле, как приклеенный?

– Почему же? Выходи себе на здоровье. Кстати, мог бы прогуляться до магазина. Настя говорит, сегодня на Хорошевке пшенку давали.

– У меня, в конце концов, тоже существуют какие-то свои интересы.

– Хороши интересы! Напиться до беспамятства! До положения риз! Назюзюкаются, как свиньи, и валяются в собственной блевотине! В прежние времена уважающий себя дворник не опускался до подобных развлечений. Я уж не говорю о том, что я для тебя с некоторых пор вообще перестала существовать. Пустое место. Считаешь вполне естественным водить меня за нос, как какую-то девку! У него, видите ли, интересы – вожжаться с этими мерзавцами, с любезными друзьями-приятелями, а я должна сидеть дома и дожидаться, пока он наконец соизволит явиться. И потом наблюдать, как его полночи крутит и выворачивает.

– Ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что это не так, – говорит папа.

– Что не так? Нет, объясни, пожалуйста, что не так?

– Если я и встречаюсь с друзьями-приятелями, то не чаще чем раз в два-три месяца.

– Да, – говорит мама, – конечно. Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Клялся, божился, что ноги его больше не будет в этом притоне, и все как об стенку горох. Как с гуся вода. Разговоры в пользу бедных… – Она шлепает мне на тарелку котлету с картошкой и принимается выскребывать сковородку ножом.

Папа морщится от скрежета, прикладывает пальцы к виску, встает, наливает воды из кувшина.

– Да, представляю себе, – говорит мама, – прекрасное самочувствие: голова трещит, изжога. Что ж… Когда ни себя не жаль, ни других. Какое-то непонятное, непостижимое безволие. Безволие и бессердечие.

Папа молчит, пьет воду, возвращается на свое место, тяжко зевает.

Мама вытаскивает из стопки несколько старых газет, разрывает их пополам и еще раз пополам и сворачивает из четвертинок фунтики.

– Светлана, достань мне пакет из шкафа, – говорит она.

– Какой пакет?

– На нижней полке, коричневый. Ну что, не видишь? Пакет с семенами. Боже, даже этого сделать не в состоянии! Не бойся, нагнись, нагнись, загляни поглубже.

– Нету тут никакого пакета.

– Что значит нету? Что значит нету? Не желаешь поискать как следует! Что за наказание… – Она встает, принимается искать сама, но не находит. – Куда же он запропастился? Черти его, что ли, сожрали? Я же прекрасно помню, как я его сюда ставила. Подожди… Да, я его потом вынула… Куда же я его дела? Посмотри возле сундучка. Есть! Слава богу. Неси сюда.

– Ты всегда так, Нинусенька, – замечает папа из своего угла. – Сама куда-нибудь переставишь, а на других набрасываешься.

– Я ни на кого не набрасываюсь, – обижается мама. – И вообще, можешь оставить свои замечания при себе. Что это там? – Она оборачивается к двери.

За дверью кто-то топчется, чем-то шуршит.

– Крыса, что ли, скребется? Наверно, Герман опять какие-то свои фокусы выстраивает! – Мама подымается и распахивает дверь.

На пороге стоит бабушка.

– О! Нежданный гость! Чем обязаны? – Мама поджимает губы и возвращается к своим семенам. – Что случилось? Никак, дорогой муженек выставил под зад коленом?

– Он не выставил, он хочет, чтобы я ему обед варыла! – объявляет бабушка. – Хам!

– Да, обед! – хмыкает мама. – Нашел себе подходящего человека. Попал в самое яблочко. В жизни еще ничего не сварила – во всяком случае, без того, чтоб не сжечь или не вывернуть на пол. Болван.

– Я за него пошла, чтобы он меня кормил, – плачет бабушка. – А он крычит, что ему в ресторане плита надоела. Я, крычит, женился, чтобы мне теперь жена готовила, а я буду отдыхать на пенсии.

– Подумать только, какой негодяй, – соглашается мама.

– Мужик! – всхлипывает бабушка. – Думает, нашел себе прислугу!

– Да, но почему он тебя выставил именно сегодня?

– Он не выставил, он на меня орот.

– Ах, орот! – передразнивает мама. – Орот, это еще ничего. Дорогой Жорж временами и поколачивал. Когда бывал не в духе. Да-да, не притворяйся, что ты ничего не помнишь. Визжала, как кошка драная. Я однажды по глупости вздумала заступиться, так он, ничтоже сумняшеся, вышвырнул меня за дверь. Ночь, холод, темень, кругом жулики, бандиты – белые, красные, зеленые, – и будь здорова, иди куда знаешь. Главное, стыдно было даже признаться кому-нибудь.

– Я думала, ты пойдешь к Наде, – говорит бабушка.

– Какой Наде? Какой Наде? Что ты выдумываешь? Что ты чушь городишь? Тетя Надя в это время жила в Азове. Ты что, не помнишь? Окончательно ум за разум заехал? Конечно, я пошла к Покровским. Может, не самое удачное решение, но что же оставалось делать? Сидеть до утра на крыльце? И вообще, я твердо решила, что ноги моей больше не будет в этом чертовом доме. Жить под одной крышей с этим уродом! Нечего сказать, прекрасного нашла себе сожителя – бездельник, недоучка, вообразил себя великим художником, идиотские картины малевал! Продавал наши вещи и приобретал себе краски. Когда в доме жрать было нечего! Что ж, как говорится, по барину и говядина. Такого человека, как мой отец, умудрилась променять на этого дегенерата. Да… Это, конечно, твое частное дело. Вольному воля. Я тебе не советчик. Непонятно только, зачем ты теперь приползла.

Бабушка шмыгает носом и всхлипывает все громче. Папа что-то насвистывает, глядя в окно.

– Старая комедиантка! Замужество на седьмом десятке лет! Двух мужей ей было недостаточно! Нужно было еще отличиться – выставить себя на потеху всему свету. Впрочем, чему ж тут удивляться? Естественный финал дурацких поступков. Вообще всей идиотской жизни.

– Я хотела как лучше! – говорит бабушка. – Я думала, ты будешь рада.

– О да, разумеется! Как не радоваться… Ты всегда хочешь, как лучше. Благими намереньями ад вымощен.

Тетя Настя проходит по коридору и заглядывает в нашу комнату.

– Не стой на пороге, закрой дверь! – говорит мама. – Еще долго терпел, надо заметить. Другой бы на следующий день выгнал. Я, между прочим, с самого начала ни одной минуты не сомневалась, что тем все и кончится.

– Тут, Ниноленьки, мои вещи… – Бабушка переволакивает через порог свою кошелку.

– Не знаю, – говорит мама. – Если тебя еще не выписали от нас… Что это – матрас? Верно, уже превратился в ком грязи.

Бабушка затаскивает матрас на сундук и принимается стелить себе.

– Подожди, я прежде посмотрю, нет ли клопов. Не хватает только, чтобы ты нанесла мне всякой гадости. Невеста! Уж лучше бы сидела тихо и не смешила народ.

– А счастье было так возможно, так близко… – вздыхает папа, вставляя в машинку чистый лист бумаги.

– Разумеется, вернулась, – сообщает мама Елизавете Николаевне на кухне. – Я ничего другого и не ожидала. Медовый месяц оказался недолог. Супруг потребовал, чтобы женушка варила суп, и любовь растаяла как дым. Как майский снег!

У всех девочек есть ластик. Только у меня нету. Мама говорит, что я прекрасно обойдусь и так. Непроливашку она мне в конце концов купила – Марья Трофимовна специально вызывала ее в школу, и она купила, а ластик точно не купит. Света Васильева потеряла свой ластик, и ей сразу купили новый. Если бы у меня был ластик, я бы ни за что его не потеряла. Интересно, кто нашел тот ластик, который Света потеряла? А вдруг я найду какой-нибудь ластик? Кто-нибудь потеряет, а я найду. Иногда у нас в классе случается, что у кого-нибудь ластик падает на пол. Но это не считается, нельзя поднять его и забрать себе, нужно спросить, чей он. А на улице можно взять себе. Я однажды нашла на улице тридцать рублей. Мы с мамой шли по Башиловке, и я вдруг увидела, что возле дерева валяются деньги. А мама ничего не заметила. Если бы я не показала ей, она бы так и прошла мимо.

А еще один раз мы с ней нашли кусочек вареного мяса. Возле нашего подъезда. Завернули за угол и увидели на снегу кусочек мяса. Наверно, кто-нибудь положил за окошко на мороз, чтобы не испортилось, а оно свалилось. Вареное мясо очень вкусное.

Надя Найденова всегда кладет свой ластик на самый краешек парты. Она плохо слышит и поэтому сидит на первой парте – перед столом Марьи Трофимовны. Я всегда смотрю на Надин ластик, когда выхожу из класса. Такой хорошенький новенький ластик… Если чуть-чуть, самую капельку, протянуть руку, можно дотронуться до него. Как будто нечаянно. Марья Трофимовна редко выходит из класса, но, когда она смотрит в журнал, она ничего не замечает. Она вообще не очень хорошо видит. Нужно только дождаться, чтобы все девочки вышли. Я и так почти всегда выхожу из класса последняя. Нужно пройти поближе к Надиной парте. Как будто чуть-чуть стукнуться об парту и взмахнуть рукой. Вот так…

Я взмахиваю рукой, дотрагиваюсь до ластика и смотрю на Марью Трофимовну. Нет, она не подымает глаз от журнала. Ластик у меня в ладони. Я опускаю руку в карман фартука. Потом перепрячу его куда-нибудь в другое место, а пока пускай полежит тут.

Надя возвращается в класс. Я боюсь, что она начнет искать ластик, но она даже не вспоминает про него. Только когда кончаются уроки, она спохватывается и принимается заглядывать под парту.

– Ты чего потеряла? – спрашивает Валя Красненькова.

– Ластик, – говорит Надя.

– А может, ты его дома забыла?

– Может… – соглашается Надя.

У меня есть ластик! И никто ни о чем не догадывается…

Я дожидаюсь, пока мама выйдет из комнаты, беру папину бритву и обрезаю ластик по углам. Папа куда-то уехал, а бабушке все равно, что я делаю. Теперь никто не узнает, что это Надин ластик. Даже сама Надя нипочем не признает его. Теперь это мой ластик. Мой! Положу его пока в карман пальто. Если мама спросит, скажу, что нашла на улице. Нашла, и все. Завтра не стану доставать его в классе. И послезавтра тоже. А то могут удивиться: у Нади пропал ластик, а у меня вдруг объявился. Нет, обожду несколько дней, а потом уже вытащу его.

– Что это такое? Откуда это? – спрашивает мама, ощупывая мой карман.

– Это? – говорю я. – Ластик…

– Что?! Я тебя, кажется, предупреждала: чтоб я не слышала этих мерзких слов! Нужно говорить: старательная резинка. И попробуй мне еще раз произнести этот свой «ластик», я с тебя всю шкуру спущу, так и знай! Мерзавка! Сколько ни говоришь, все как об стенку горох.

Марья Трофимовна не разрешает стирать в тетрадках, только в альбоме, но девочки все равно стирают. Если тереть аккуратненько, она не замечает. Главное, чтобы бумага не сделалась слишком тонкой, иначе на свет будет видно. Нельзя торопиться, нужно тереть чуть-чуть, легонечко, едва касаясь листа.

Марьи Трофимовны нет в классе. Я стираю ошибку – лишний крючочек, нужно было написать «о», а я написала «а». Девочки стоят вокруг и смотрят, как у меня получается. Чтобы бумага осталась такой, как прежде, нужно загладить шершавое место ногтем.

– Ты промокашку подложи, – советует Надя. Белые кудряшки почти касаются моего лица. – Промокашку подложи, будет лучше.

– Может, это у тебя руки грязные, – говорю я громко (она ведь плохо слышит, чтобы она услышала, нужно говорить громко), – а у меня чистые!

Надя смотрит на меня с удивлением – как будто не верит, что правильно расслышала, – ничего не говорит и отходит.

Любая другая девочка на ее месте ответила бы, хотя бы сказала: «У меня тоже чистые», а она ничего.

– Она правильно сказала, – говорит Инна, – нужно тереть через промокашку, а то будет блестеть.

Я знаю, что правильно. Я знаю! Надя самая тихая, самая незаметная девочка в классе. Ни к кому не пристает, ни с кем не ссорится. Зачем мне потребовалось обидеть ее? Может, из-за ластика? Я ведь никогда никому так не отвечала… А вдруг Надя знает, что это ее ластик? Знает, но не говорит…

Я встаю – как будто хочу выйти из класса, – беру ластик и незаметно бросаю Наде под парту. Пускай думает, что он все время лежал там.

На следующий день я прихожу в школу и вижу свой ластик. Наш с Надей ластик. Он лежит у меня на парте. Кто-то подобрал его и положил на край моей парты. Но я все равно больше не возьму его. Ни за что не возьму. Пойду домой и по дороге выброшу. Пускай кто-нибудь найдет его. Кто хочет, пусть найдет.

Кто-то стучит в дверь.

– Пришли! – сообщает бабушка.

– Можно подумать, что я без тебя не слышу, – бурчит мама. – Да-да!

Никто не входит.

– Да-да, заходите! – повторяет мама погромче.

Дверь потихоньку открывается, на пороге стоит девушка в белом вязаном берете.

– Я вас слушаю, – говорит мама.

– Мне сказали, вы ищете… – Девушка потихоньку оглядывает комнату и нас с бабушкой. – Чтобы по хозяйству помогать…

– А, да, – кивает мама. – Это вас Дуся прислала?

– Уж не знаю, как ее звать. Которая возле дверей сидит. Я спросила, говорю, может, тут кому требуется? А она говорит: в семнадцатую квартиру иди, там спрашивали. Вот я, значит, и пришла.

– Да, очень хорошо, – говорит мама. – Да вы присаживайтесь.

– Я постою, – смущается девушка.

– Зачем же стоять, когда можно сесть? Присаживайтесь, присаживайтесь. Как говорится, без церемоний. Я терпеть не могу, когда церемонятся.

Девушка присаживается на кончик стула.

– Вы сама откуда? – спрашивает мама.

– Я в Боткинской работаю, санитаркой, – рассказывает девушка. – И живу там же – в общежитии.

– Да вы расстегнитесь, а то запаритесь.

Наверно, чтобы не огорчать маму и не церемониться, девушка расстегивает пуговицы на пальто. Она очень хорошенькая: личико белое, а носик тоненький, как запятая у меня в прописях – только хвостиком вверх.

– Так я через день работаю, – говорит девушка, – а через день тогда к вам буду…

– Сколько же вы хотите? – спрашивает мама.

– Ой, я не знаю… – Она опускает глаза – опять стесняется.

– Что значит не знаете? Ваша работа, значит, вам и говорить.

– А что делать-то?

– Ну, прежде всего, конечно, стирка, – перечисляет мама. – Постирать, погладить… Ну, что еще? Посуду вымыть, убрать, пыль протереть. Иногда окна помыть. Готовлю я сама, но если нужно – картошку почистить, мясо прокрутить… В общем, все, что потребуется. Так сколько же?

Девушка молчит.

– Кстати, скажите, как вас зовут, – говорит мама.

– Надей.

– Так вот, Наденька, не надо мяться и не надо жеманиться, назовите, сколько вы предполагаете, и покончим с этим делом.

– Я не знаю, – повторяет девушка. – Вы уж сами положите…

– Нет, нет, – отказывается мама. – Я не хочу, чтобы потом были какие-то обиды. Вы назовите цену, а я скажу, подходит мне это или нет.

– Я правда не знаю…

– Ну, тогда посоветуйтесь с кем-нибудь. Наверно, есть кто-нибудь, кто может вам подсказать.

– Прямо не знаю… Сто пятьдесят, что ли…

– Хорошо, пусть будет сто пятьдесят. Обедать, разумеется, будете вместе с нами. Что мы едим, то и вы. Я еды никогда никому не жалею. Значит, договорились. Так когда вас ждать?

– Завтра я работаю, а послезавтра приду. Часов в восемь, да?

– Нет, нет, – говорит мама. – В восемь – это рано. Приходите в девять.

Девушка застегивает пальто, прощается и уходит.

– Чужому человеку деньги платить! – кряхтит бабушка. – Я бы, Ниноленьки, сама все сделала.

– Ты мне уже сделала! – хмыкает мама. – После твоего деланья двоих нужно звать переделывать.

Мы с папой идем в «Правду».

– Расскажи что-нибудь, – прошу я.

– Что же я, маленький, могу рассказать? – вздыхает папа. – Я уже рассказал тебе все, что знал.

– Что-нибудь… – упрашиваю я.

Он снова вздыхает:

– Ну, слушай… Однажды в одном городе развелось столько крыс, что жители просто не знали, как от них спастись. Все припасы сожрали проклятые ворюги: и колбасу, и сыр, и муку, и крупу, и хлеб… Даже картошку сожрали. И чего только не придумывали горожане, и какие только ловушки не ставили, и какие капканы не мастерили – ничего не помогало. Отчаялись жители и решили вырыть глубокую-преглубокую канаву на берегу реки. Чтобы сбросить всех крыс в эту канаву. Дело в том, что крысы ходили на водопой к реке. Весь день сидели в городе в своих норах, а по ночам вылазили и шли на водопой. Так вот, когда канава была готова, каждый горожанин встал на валу с лопатой в руках. Решили, что, как только крысы попадают в канаву, их забросают сверху землей, и они задохнутся в канаве. Но не тут-то было… Крыс оказалось так много, что они заполнили собой всю канаву, и задние побежали как ни в чем не бывало по спинам передних. Тогда какой-то умник сказал, что нужно изловить сотню крыс и сжечь на площади перед ратушей. Дескать, когда крысы увидят, что случилось с их приятельницами, они испугаются и сами убегут из города. Только вышло все наоборот: крысы учуяли запах жареного мяса и сбежались со всех концов города на площадь. А жители, увидев тысячи и тысячи стекающихся отовсюду крыс, пришли в ужас, побросали дома и работу и с воплями понеслись в сторону леса. Один бургомистр остался в здании ратуши, потому что побоялся выйти на улицу, полную крыс.

И тут в городе появился юноша с флейтой. На нем были красные штаны, зеленая куртка, на голове малиновая шляпа с пером, а на ногах серые чулки в клеточку и башмаки из грубой желтой кожи. Незнакомец шел как ни в чем не бывало по улице, играл на флейте, и крысы расступались перед ним, словно преисполнившись почтения. Бургомистр высунулся в окошко и не мог поверить своим глазам. Юноша подошел к ратуше, поклонился бургомистру и сказал: «Здравствуйте, господин бургомистр! Не желаете ли вы, чтобы я избавил ваш город от крыс?» – «Конечно, желаю!» – воскликнул бургомистр. «Что дадите за труд?» – спросил флейтист. «Все, что пожелаешь!» – ответил бургомистр. Он еще не очень-то верил, что флейтист сумеет одолеть крыс. «Желаю получить тысячу гульденов», – сказал юноша. «Хоть две тысячи!» – закричал бургомистр. «Нет, достаточно тысячи», – отвечал флейтист. И вот ночью, когда крысы как обычно отправились на водопой…

Мы входим в здание «Правды» и подымаемся на лифте наверх.

– А дальше? – спрашиваю я.

– Дальше – потом расскажу, – говорит папа. – Когда пойдем обратно. Подожди меня, маленький, здесь.

Он оставляет меня в полутемном коридоре, а сам скрывается за серой перегородкой.

Я сажусь на стул и думаю про крыс. У нас в квартире тоже один раз были крысы. Я их, правда, не видела, но мама с Елизаветой Николаевной нашли их нору в коридоре и заткнули ее замазкой. А в замазку напихали иголок, чтобы крысы укололись и убежали в другое место. Наверно, они убежали в булочную.

Папы уже долго нету. Почему он сидит там столько времени? Я встаю и иду в конец коридора. За перегородкой большое окно, около окна стоят два стола, за столами сидят дяденьки. Но папы тут нет. Куда же он подевался? Не может быть, чтобы он забыл про меня. Он придет. Обязательно придет. Я только должна сидеть и ждать.

Я возвращаюсь на свое место, сажусь и жду. Иногда по коридору проходят люди, но они почти не глядят на меня.

– Величко спустили? – спрашивает женский голос за перегородкой.

– Давно уже, – отвечает мужской голос.

Я сижу и сижу.

– Ты что, девочка, – спрашивает вдруг какая-то тетенька, – ждешь кого-нибудь?

– Папу, – говорю я.