Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– Мама! Пойдем скорей!

– Подожди, не дури голову… Куда же я ее положила? Что за несчастье… Не хватает только вообще остаться без ничего. Надень пальто.

Свист превращается в невыносимый вой.

– Мама!.. – прошу я.

– Подожди… Что-то еще хотела взять… Не помню…

Может, хоть спрятаться куда-нибудь? Залезть под кровать?

– Ну где ты? Куда ты вечно исчезаешь? – бормочет мама. – Что ты там потеряла? Пошли.

Мы спускаемся по лестнице. Я не могу идти, ноги от страха цепляются за ступеньки.

Вой несется сверху, гонится за нами. Мама тащит меня за руку.

Убежище – это несколько больших комнат с низким потолком, толстыми железными дверями и белыми стенами. И очень высокими порогами, через которые мне не перебраться. Мама переволакивает меня за руку. Посреди каждой комнаты стоят столы, на столах спят дети.

– Нина Владимировна! – зовет тетя Лера. – Наконец-то вы! Я уже беспокоилась, куда вы запропастились.

Она и сюда притащила свои коробки и набивает кукол ватой.

Мы садимся у стены. Жужжит какая-то машина.

– Знаете, сейчас я, по крайней мере, спокойна, – говорит мама. – А то до эвакуации, вы помните? – женщины и дети в убежище, а мужчин заставляли лезть на крышу, сбрасывать зажигательные бомбы. Иноземцева тогда ранило, помните? Я каждый раз волновалась за Павла. Места себе не находила. Даже не из-за бомб, мне все казалось, что он оступится и свалится.

– Он хоть пишет? – спрашивает тетя Лера.

– Пишет, но понять ничего нельзя – ни где находится, ни каково положение на фронте. Мог бы хоть как-то намекнуть… Одни общие фразы.

– Хорошо, что пишет…

– Да, конечно.

Я прислоняюсь к стене и задремываю.

– Смотрите, спит, – говорит тетя Лера. – Попросите, чтобы там на столе потеснились.

– Не стоит, – говорит мама. – Только положишь, она тут же вскочит. Так, по крайней мере, сидит и хоть голову не дурит. Она в начале войны совсем крохотная была, и то никак невозможно было уложить.

– Скорей бы уже отбой… – вздыхают женщины. – Спать-то ничего не осталось.

– Они наш район любят, все надеются завод зацепить.

– К заводу не подступишься, там сплошные зенитки…

– А бомбы-то куда-никуда сбросить надо.

– Господи, хоть бы уж прямо на голову упала, и не мучиться больше, – говорит мама.

– Ну, вы скажете – прямо на голову…

– Но сколько можно – третий год! И никакого просвета…

– Ничего, – утешают женщины, – скоро так их погоним, что только пятки засверкают!

Отбой. Мама тормошит меня, подымает на ноги.

Мы выходим наружу. На другой стороне улицы, там, где Боткинская больница, полощется в темном небе тяжелое багровое зарево.

– Сволочи! Главный корпус, – говорят женщины.

– Ужас, какой ужас!..

– Что же это? Господи, там ведь небось раненые!

– Мама, а как же «колбаса»? – вспоминаю я.

– Какая колбаса, что ты мелешь?

– «Колбаса», которая не дает самолетам пролететь!

– Не знаю. Значит, пролетели там, где нет «колбасы». Иди, не стой! – подталкивает она меня в спину. – Нашли, чем любоваться! Разинули рты – будто пожара в жизни не видели.

Наверно, она все перепутала – небо настоящее, а «колбаса» – иллюзия.

Верховный суд.

– Правда, здесь красиво?

– Не мели ерунды!

– Мы еще будем сюда приходить?

– Замолчи, не приставай. Сидишь как на иголках, так еще она голову дурит, лезет со всякими глупостями.

– Вы принесли выписку из приказа об увольнении вашего мужа? – спрашивает старичок с белыми волосами – секретарь.

– Да, да. – Мама торопливо протягивает бумажку.

И опять мы сидим и ждем. Наконец нас впускают в зал суда.

– Право на ведомственную площадь теряют уволенные по собственному желанию или за нарушение трудовой дисциплины, – говорит судья. – Так как в данном случае ни того, ни другого нет, суд постановляет: обязать издательство «Правда» в двадцать четыре часа освободить комнату.

– Боже мой, – говорит мама дрожащим голосом. – В двадцать четыре часа… Нет, я не смею поверить… Получив решение суда, мы едем к Бурову. Нам открывает домработница.

– Уходите, уходите, – машет она на нас руками. – Они никому не подают. За мной и то смотрят, сколько съела, – прибавляет она вполголоса.

– Я не прошу милостыню, – говорит мама. – Мне нужно видеть Анатолия Владимировича.

Женщина недоверчиво смотрит на нас, но потом все-таки идет звать хозяина. Буров выходит, оборачивается назад и кричит громко:

– Дверь надо закрывать, когда всякие тут околачиваются! Обчистят квартиру, ты, что ли, платить будешь? – После этого он поворачивается к маме: – Что вам от меня нужно?

Мама протягивает ему решение суда. Он долго читает, шевеля толстыми губами, а потом говорит:

– Плевал я на эту бумажонку! Можете оставить ее себе на память!

– Вы обязаны освободить площадь, – говорит мама. – Если вы не сделаете этого добровольно, вас выселят с судебным исполнителем.

– Чихал я на вашего исполнителя! – говорит Буров. – Всего наилучшего! – И захлопывает дверь.

– Ну и хам, ну и сволочь, – повторяет мама, пока мы спускаемся по лестнице. – Нет, подумать только – какая сволочь!..

Мы снова в суде. Теперь районном, нашего участка. Ждем судебного исполнителя.

Его нет, говорят, он уехал куда-то часа два назад.

– Ничего, я подожду, – говорит мама. – Я уже столько ждала, что лишний час не имеет значения.

– Вы ко мне? – спрашивает молодая девушка.

– Это вы – судебный исполнитель? – удивляется мама. – Я думала, мужчина.

– Мужчины на фронте, – говорит девушка. – А мы тут и сами справляемся. Что нам мужчины – мы и сами с усами, правда? – спрашивает она меня.

Никаких усов у нее нет, но я молчу. Мы выходим на улицу.

– Ах, как жалко! – говорит мама. – Трамвай! Все, уйдет, не успеем…

– Почему это не успеем? – не соглашается девушка. – На четырех не успеем, а на двух как раз! – Она подхватывает меня на руки и бежит со мной к остановке.

Мама бежит следом. Мы влазим в трамвай, мама и девушка садятся, я стою возле них.

– Держись, – говорит мама.

Я держусь, но трамвай вдруг бросает в сторону, я падаю, и все остальные пассажиры тоже падают, даже те, что сидят.

– Разбилась? – спрашивает девушка. – Ну ничего, ничего, не плачь… Где болит? Тут? И тут? Дай-ка я потру. Прошло? Сейчас пройдет.

– Вылезайте, вылезайте все! – кричат снаружи. – Все, приехали – с рельсов сошел.

– Как же теперь добираться? – спрашивает мама.

– Теперь, дочка, пешком надо идти. Пока пригонят кран да пока подымут…

– Ну вы подумайте! – говорит мама. – Ну что за невезение! И как это могло случиться? Я впервые в жизни попадаю в такую историю… И надо же, чтобы именно сегодня! Ах!.. Не одно, так другое, не одно, так другое!.. Верно, неопытный вагоновожатый… Вот вам и «с усами»!

Мы идем пешком. Мне больно ступать на ногу.

– Ничего, до свадьбы заживет! – утешает меня девушка. – Тебе сколько лет?

– Четыре года, – говорю я. – Раньше было три, а теперь четыре.

– Ну, так ты уже большая! А трамвай нам попался маленький – ходить не умеет. Его на рельсы пустили, а он раз – и свалился! Да?

За нашим трамваем, сошедшим с рельсов, останавливаются еще два.

– Два и еще один – это три, – сообщаю я девушке.

– Верно! – говорит она. – А четыре?

– Четыре – это после трех.

Трамваи один за другим подъезжают и останавливаются. Вдоль всей улицы тянется лента одинаковых красных вагончиков.

– Мы в Москву на поезде приехали, – рассказываю я.

– Правда? А где ты раньше жила?

– В том городе, который нельзя выговорить.

– Это почему же?

– Не выговаривается.

– В Красноуфимске, – объясняет мама. – Чтоб он провалился!.. Если б я знала, что меня там ждет, то уж, верно, никуда бы из Москвы не двинулась. Лучше было сразу умереть, чем все это перенести. Но кто мог предвидеть?.. Мы ведь шестнадцатого октября бежали. Некогда было раздумывать. Я как представила: дом «Правды», немцы придут, всех расстреляют. Соседка сказала: ребенка на штык подымут. Но лучше, я вам скажу, любая смерть, чем такая жизнь…

– А все остальные города выговариваются? – спрашивает меня девушка.

– Да.

– А ты много городов знаешь?

– Много. Все, о которых в сводках говорят. А в некоторых местах земля сама назад бежит.

– Это как же? – не понимает девушка.

– Так, – объясняю я. – Есть такие места – поезд стоит, а земля сама назад бежит.

– Это так кажется, – говорит мама.

– Нет, не кажется! Я видела. Ты спала и не видела, а я видела. Сначала поезд шел, а земля лежала, а потом поезд остановился, а земля стала убегать.

– Не выдумывай, – говорит мама.

– Я не выдумываю. Есть такое место, которое само бежит. Просто ты не видела.

– Интересно там жить, – смеется девушка. – Лег спать – рядом вокзал, а проснулся – речка. Замечательно, правда?

– Я потом найду, где это. Я помню это место.

– Найдешь, – соглашается девушка. – Если только оно до тех пор совсем не убежит!

Она верит мне. А мама никогда не верит!

Дома нас встречает тетя Наташа.

– Нина Владимировна, поздравляю! Буров вам оставил ключ! Знаете, пришел, черный весь, как туча. Ну, где, говорит, она? Вот, говорит, передайте ключ, решил не связываться.

– Ну вот, – говорит девушка, – все разрешилось наилучшим образом. Оказывается, я и не нужна. До свиданья, малышка! Расти большая и ищи свое замечательное место. А как найдешь, позови меня, я тоже хочу поглядеть!

Мама долго возится с незнакомым замком. Наконец дверь распахивается. Комната совсем голая, шкаф откинул одну дверцу и смотрит пустыми полками. Мама подходит к нему, открывает вторую дверцу.

– Боже… Где же вещи? Наташенька… Я ничего не понимаю…

На пол скатываются пояса, очевидно забытые впопыхах – голубой, салатовый, пестренький, белый, – и замирают вискозными змейками.

– Наташа! Наталья Григорьевна! – зовет мама. – Вы только взгляните… Он же все вывез… Боже, какой жулик!

– А я видела, как он выносил, – говорит тетя Наташа. – Но откуда ж я могла знать? Я думала, это его. Он с машиной приехал и давай вместе с шофером таскать.

– Его! Да у него тут вообще ничего не было! Пара грязного белья… Я еще, помню, в угол бросила, когда приехала. Боже мой, это он нарочно так устроил – я пойду за исполнителем, а он тем временем приедет и вынесет… Ах, какой негодяй!.. Все вещи, все, ничего не оставил!.. Как же жить? Боже мой… Не знаю, просто не знаю…

На полке в шкафу лежат черепки разбитой посуды и фанерный кружок. Я хочу достать этот кружок, задеваю черепки, они с глухим стуком падают на пол.

– Подавайте опять в суд, – говорит тетя Наташа.

– Вы смеетесь… Кто же станет такой ерундой заниматься… Да и не докажешь ничего…

– Поезжайте прямо сейчас к нему. Он, наверно, еще и распаковать не успел.

– Да он меня на порог не пустит.

– А лучше идите в редакцию. Не стесняйтесь. И тестю пригрозите. Скажите, если не вернут, вы его на всю Москву ославите. Как-никак, я думаю, ему свое доброе имя дороже, чем ваше барахло.

Я заглядываю за шкаф. Мой шкафчик и примус остались!

– Ах, какой жулик! Какой прохвост!.. Просто в голове не укладывается…

Мы сидим у тети Леры. Мама рассказывает, как нам вернули комнату, а Буров увез все наши вещи.

– Вот поверите – как увидела, что ничего нет, руки-ноги отнялись. Убила бы его, мерзавца.

– А вы утешайтесь мыслью, – говорит тетя Лера, – что он вашим барахлом на толкучке будет торговать, когда его из редакции выгонят.

– Кто его выгонит… Что вы, Лера Сергеевна, такой прохвост всегда сухим из воды выйдет.

– Бог, говорят, правду видит.

– Видеть-то он, может, и видит, да не скоро скажет… Ходила к адвокату, говорит, в суд обращаться бесполезно, ничего не выйдет.

– Ясное дело… Скажет, что въехал в пустую комнату. Пойди докажи, что это не так.

– Да… И ведь что самое обидное – своими глазами все видела, в руках держала – все было цело. Все: белье, обувь, платья, безделушки всякие, бусы, брошечки. Не золотые – золото, слава богу, в ломбарде осталось, – так, безделица всякая. Они, может, и немного стоят, но мне они были дороги. Да что там говорить, зима на носу, а у меня, кроме этой юбки, и надеть нечего. Кофта была серая полушерстяная, перед самой войной в Дорогомиловском универмаге купила… Все, все унес мерзавец!.. Посуда, правда, и тогда уже была перебита. Говорят, он, когда кутил, развлекался тем, что бил посуду.

– Не горюйте вы, Нина Владимировна, об этих вещах, лучше наживете.

– Вряд ли… Знаете, сколько живу на свете, лучше что-то ничего не становится. Только все хуже и хуже…

– Главное, что комнату вернули.

– Конечно, вы правы. Теперь хоть карточки получу.

– И карточки получите, и аттестат. И вообще, на родном-то пепелище все равно легче.

Мама раздобыла где-то гусиное крыло и заставляет меня подметать пол.

– Не махай, не махай! – говорит она. – Всю пыль подняла! Сметай в кучку. Потихоньку… Куда ты метешь? Ты смотришь, куда ты метешь? К порогу мети!

Куда это – к порогу? Я не понимаю…

– К порогу, я сказала! Ты что – оглохла? Не видишь, где порог?

Чего она от меня хочет?

– Что за урод такой! Пол подмести не может. Из углов выметай! Это только неряхи метут одну середину.

– Нина Владимировна! – Наина Ивановна стучится в нашу дверь. – Можно к вам? Помните, вы говорили, что у вас есть сургуч – посылки запечатывать?

– Да, конечно, – говорит мама. – По-моему, сохранился. А вы что же, хотите послать кому-то посылку?

– Нет, я хочу запечатать бутылки.

– Бутылки?..

Я пользуюсь тем, что мама забыла про меня, откладываю крыло и усаживаюсь на полу.

– Да, – говорит Наина Ивановна. – Я сегодня посмотрела – у меня полно пустых бутылок. Если вы дадите мне сургуч, я наполню их водой, запечатаю и продам как водку.

– Бог с вами! – пугается мама. – Это же мошенничество! А если поймают?

– Не поймают! Все так делают.

– Что значит – все? Бог с вами… Обязательно поймают. Распечатают попробовать и тут же поймают.

– А милиционер для чего?

– Какой милиционер?

– Который рядом стоит. Вы продаете бутылку. Допустим, он или она – тот, что покупает, – хочет, как вы говорите, распечатать. А вы сразу в панику: милиционер! И, естественно, срываетесь с места – милиционера боитесь. И все – ищи-свищи!

– Нет, это, конечно, ваше дело, – бормочет мама, – но по правде сказать…

Она все-таки лезет в сундучок, что стоит у двери, и вытаскивает оттуда сургуч.

– Я вам с каждой бутылки принесу десять рублей, – обещает Наина Ивановна.

– Нет, нет, ради бога, не надо! – отказывается мама. – Мне такие заработки ни к чему. Я не желаю иметь с этим ничего общего.

– Как хотите! – фыркает Наина Ивановна и уходит с сургучом.

– Подумать только, какая аферистка! – бормочет мама, продолжая рыться в сундуке. – Нет, просто настоящая авантюристка… Поверить трудно… Светлана! – зовет она меня. – Поди-ка сюда… Видишь эту коробочку?

– Вижу…

– Если меня не будет дома и вдруг начнется пожар, прежде всего открывай сундук и вытаскивай ее. Поняла?

– Пожар от бомбы? – спрашиваю я.

– Почему обязательно от бомбы! Пожар может случиться от чего угодно: от спички, от керосинки… Не беги никуда, а первым делом открывай сундук и бери эту коробочку.

– А что в ней?

– Не важно, какая тебе разница! Кой-какие мои вещи. Возьмешь, и все. И держи, пока я не приду. Никому не давай. Ну-ка, попробуй, как ты можешь поднять крышку… Прекрасно. Главное, не забудь! Запомнишь?

– Да.

– Ну и хорошо.

– Спустим с нее шкуру… Спустим шкуру-у… Шкуру-у-у… Шкуру-у-у!.. – воет страшный голос.

Я хочу спрятаться под одеяло и вдруг вижу, что наша кровать стоит прямо на лестнице, причем так, что я лежу головой вниз.

– Шкуру-у-у! – несется по всему подъезду и ударяет в стены.

– Что ты орешь? В чем дело?

Надо мной стоит мама.

– Нас опять выгнали, да?

– С чего ты взяла? Никто нас не выгонял.

– А почему наша кровать стояла на лестнице?

– Это тебе приснилось.

– Как это – приснилось?

– Во сне приснилось.

– Нет, мне не приснилось. Я сама видела.

– Не выдумывай, спи, ради бога.

Мама стучит к тете Наташе.

– Входите, – слышится сонный голос.

Мама открывает дверь, подталкивает меня.

– Наталья Григорьевна, ничего, если я вам Светку подкину?

– А… Давайте, давайте, – отвечает тетя Наташа, приподымаясь на постели.

– Не помешает она?

– Да нет, что вы. Пусть нянчится с Верушкой.

– Если надоест, гоните ее, не стесняйтесь.

Мама уходит. Тетя Наташа смотрит на часы.

– Я, пожалуй, еще посплю, – говорит она, позевывая. – Если Верочка проснется, дай ей ту бутылочку, ладно? Покачай, если будет плакать… – Она отворачивается к стенке и натягивает одеяло на голову.

Я сижу у Верочкиной кровати и жду, пока она откроет глазки. Я люблю играть с ней. Она уже умеет сидеть и даже встает в кроватке, цепляясь ручонками за сетку. Может, если немного потрясти над ней погремушкой, она побыстрей проснется…

– Покорми, только осторожненько, чтоб не захлебнулась, – бормочет тетя Наташа сквозь сон.

Выпив молоко, Верочка встает и тянется ручонкой к ножницам, которые лежат на столе. Наверно, ей нравится, что они такие блестящие. Я протягиваю ей ножницы, она тотчас засовывает их в рот и принимается грызть беззубыми деснами. Мы смотрим друг на друга и смеемся.

– Ой, времени-то, времени! – говорит тетя Наташа, подымаясь. – Что ж ты меня не будишь? Скоро наш папка придет, а я и не начинала готовить! Чего бы мне такого побыстрей сообразить? – Тут она замечает ножницы у Верочки в руках. – Ах ты, господи! Как она до них дотянулась? Вот проказница! Это я небось на этажерке оставила… – Она забирает у Верочки ножницы, кладет их на стол и выходит на кухню.

Верочка, лишившись ножниц, принимается плакать. Я трещу над ней погремушкой, качаю ее, но она от этого ревет только громче. Я опять протягиваю ей ножницы, она тут же запихивает их обратно в рот и успокаивается. Слезки сверкают в глазах, но плакать она больше не думает.

– Да что же это! – говорит тетя Наташа, снова появляясь в комнате. – Это уж ты ей дала!

– Нет, – говорю я, – она сама взяла.

– Не выдумывай, не могла она взять! – Она отбирает у Верочки ножницы и на этот раз прячет их в шкаф. – Эдак ты мне дитя без глаза оставишь, горе-нянька!

Мне стыдно – не оттого, что я соврала, а оттого, что она догадалась. Хорошо еще, что она не вспомнила, что и в первый раз ножницы лежали на столе.

Приходит Николай Афанасьевич и приносит с собой большой зеленый мяч. Тетя Наташа кладет мяч на тарелку.

Верочка опять спит. Маленькие дети только и знают, что спать. Я сижу на диване. Николай Афанасьевич выходит из комнаты.

– Тетя Наташа, что это?

– Ты не знаешь? Арбуз.

– Его едят?

– Конечно, едят.

Они обедают. Потом тетя Наташа разрезает арбуз. По красной сахаристой мякоти стекает сок. Я жду, может, и мне дадут попробовать. Наверно, очень вкусно. Я смотрю, как арбуз кусок за куском исчезает. Но ведь весь сразу они не смогут съесть. Хоть немножечко, наверно, оставят. Наверно, оставят…

Тетя Наташа и Николай Афанасьевич разговаривают, смеются и не замечают меня.

– А Верочке можно арбуз? – спрашиваю я.

Тетя Наташа не отвечает, берет последний кусок и съедает. В тарелке остаются зеленые корки. Тетя Наташа протягивает их мне.

– На, иди выбрось.

Я беру тарелку, выхожу в коридор и принимаюсь грызть корки. На некоторых осталось немного розовой мякоти. Я съедаю все – и розовое, и зеленое. Я так хрумкаю этими корками, что даже не слышу, как в квартиру входит мама.

– Что это ты тут ешь?

– Арбуз.

– Боже мой! Да это же корка! Кто тебе дал?

Я опускаю голову и молчу.

– Ну, ты что, онемела? Я кого спрашиваю?

– Я сама взяла…

– Что? Не слышу!

– Я сама взяла.

– Как взяла? Как взяла! Да кто тебе позволил! Это же гадость, это не едят! Хочешь заболеть? Хочешь, чтобы у тебя разболелся живот? Ну что за наказание! На минуту нельзя оставить! Ну, как вам это нравится – схватила какую-то дрянь и жрет!

– Я ей дала выкинуть, – объясняет тетя Наташа. – Вот уж не думала, что она станет есть. Кто же это ест?

– Это черт, а не ребенок! – говорит мама.

– Немцев привезли!

– Нина Владимировна, немцев привезли, идемте смотреть!

– Идемте смотреть, немцев привезли!

Со всех сторон спешит народ. Я никогда еще не видела на улице сразу столько людей. Мы пробираемся между двух деревянных домов и попадаем на большое ровное поле. Колючая проволока, за проволокой большая серая палатка. У проволоки толпа. Все хотят видеть немцев. Мы стараемся протиснуться поближе.

– Чего толкаетесь? – возмущается кто-то. – Идите, глядите! Все равно ничего не видать…

В палатке не заметно никакого движения, и вокруг нее тоже ничего интересного.

– Может, никого там и нет?

– Там они, там!

– Ипподром… – вздыхает мама. – Подумать только, в мирное время устраивались скачки… Не верится, что это вообще когда-то было. Я так любила смотреть конные соревнования. Мы с Павлом всегда ходили…

– Да, где-то теперь те кони?..

– На фронте, наверное. Все для фронта.

– Такие были прекрасные лошади!..

– Смотрите, смотрите! – прокатывается по толпе.

Я просовываю голову между мамой и какой-то тетенькой. Полы палатки слегка раздвигаются, показывается человеческая фигура.

– Немец! Немец! – гудит толпа. – Смотрите, какой!

– Вон он, глядите! Вон какой!

Я стараюсь увидеть немца, но не вижу. Мне обидно, все видят, а я – нет.

– Мама, где он?

– Да вот же!

Человек прячется.

– Где?

– Да вот же – высовывался из палатки!

– Это высовывался человек.

– А что же, немцы, по-твоему, не люди?

– Конечно, нет. Они чудовища. По радио говорят: «Фашистские чудовища».

– Это эпитет.

– Что?

– Ну что с дураком говорить! Ты не понимаешь.

Нет, это она сама не понимает. Не может быть, чтобы немцы были люди. Кто бы пошел на них смотреть, если бы они были люди? Людей и так все видели.

– А этот дядя с винтовкой?

– Это часовой.

– Это не часовой, это – солдат, – поправляет какой-то мальчишка.

Конечно, мама ничего не знает. Про солдата говорит «часовой».

– Ладно, пошли отсюда, – вздыхает мама. – Насмотрелись. Больше тут вряд ли что покажут.

– Карточки, слава богу, получила, – сообщает она тете Лере, – но теперь новая печаль – надо искать работу. Сказали, если в течение месяца не устроюсь, пошлют на военный завод.

– Так идите к нам в артель. И работа не тяжелая, и ходить близко – шестнадцатый дом, и ребенок при вас.

– Да, но… Лера Сергеевна, милая, я же ничего этого не умею – ни шить, ни вышивать. Понимаете, как-то так жизнь сложилась, что в общем-то никогда не было в этом необходимости…

– А вы идите в красильный цех. Там никаких умений не надо – наложил трафарет, щеткой промазал, вот и вся хитрость.

Мама приносит домой большие рулоны густой белой марли. Достает трафареты и разводит краски.

– Ты будешь резать, – решает она, – а я – красить.

Я должна резать марлю на квадраты. Ножницы нам дала Люба Удалова, она живет в нашей квартире в самой маленькой комнате. Запах краски мне нравится, плохо только, что ножницы никак не хотят резать марлю.

– Мама, они совсем тупые, ничего не режут.

– Не ножницы тупые, а руки у тебя дурные. Не фокусничай, режь. Ножницы скрипят и щелкают, марля застревает между лезвий и все равно остается целой.

– Ну посмотри, не получается!

– Я тебе дам – не получается! Режь!

– Я не могу…

– Хорошо, кромку можешь оставлять, я потом сама разрежу. Темнеет. Марля течет и течет. Рулон все такой же тяжелый, как был. Рука болит.

– Что ты сидишь, паршивка! Сидит, думы думает. Ждешь, пока дядя с улицы придет и за тебя все сделает? Наказание какое-то…

– Я голодная, я не ела…

– Не выдумывай! Голодная… А я, по-твоему, не голодная? Я еще сегодня крошки во рту не держала! Лишь бы найти какой-нибудь предлог…

– Ты ела хлеб, я видела.

– Ах, вот как! Я ела хлеб! Ну что ж… – Мама достает из шкафа кусок хлеба. – На, жри!

Я жую хлеб и потихоньку плачу.

– Побыстрей! До ночи готова просидеть! Ничего не сделано, ничего!.. Не смей реветь!

Я стараюсь сдерживать слезы, но они все равно стоят в глазах. Ножницы расплываются в пенистой марле.

– Ты как режешь?! Мерзавка! Хочешь испортить всю марлю? Дразнить меня вздумала, а?

Она бьет меня по голове и по плечам, я стараюсь сжаться, вздрагиваю от ударов и долго еще реву в голос.

– Замолчи, скотина! Бери ножницы и режь! Я тебе покажу, как издеваться над матерью!

Скрипят ножницы, шуршат щетки по картонному трафарету. Лечь бы, лечь в эту пушистую марлю и уснуть. Но нельзя, нельзя, надо резать, резать, резать…

Ах, как хорошо… Я еду на телеге… Одна, совсем одна… Кажется, даже лошади нет, а телега все равно едет… И вокруг лес, зеленый, солнечный…

– В чем дело? Ты что, спишь? Ты что, не понимаешь, что послезавтра я должна все это сдать? Хочешь, чтобы меня послали на военный завод? Отвечай, сволочь! Отвечай, дрянь, убить тебя мало!..

Воздушная тревога.

Тетя Лера опять набивает своих кукол, опять жужжит какая-то машина.

– Лера Сергеевна, милая, я не знаю, что делать. Я просто в отчаянье. Послезавтра сдавать, а у меня и десятой части не наберется.

– Ну, на первый раз они вам простят. А на следующий месяц… Попросите Осипову, чтобы дала побольше метров.

– Что значит, побольше метров? Я не понимаю…

– Что тут понимать? Половину сдаете, а другая половина у вас остается. И вы себе работаете потихонечку, когда есть время и настроение. Поговорите с ней по-хорошему, намекните… Ну что, я вас учить должна? Сами знаете, как такие дела решаются.

– Нет, Лера Сергеевна, дорогая, я на это не пойду. А если узнают?

– Да кто узнает? Кому это интересно? И потом, вам ведь только один раз лишнее взять, а там у вас каждый месяц будет запас. И будете спокойненько себе красить по десять – двадцать платков в день, без всякой горячки, одно удовольствие. А так, в два дня двести метров – конечно, не просто. Тем более без сноровки.

– А если явятся с обыском? И найдут эту проклятую марлю? Нет, нет, я на это просто не способна…

– Ну, смотрите, как знаете… С Полонской поговорите, она всегда норму перевыполняет.

– Что значит перевыполняет? Ведь марли дают всем одинаковое количество.

– Ой, Нина Владимировна, родненькая, что вы, ей-богу, как дитя малое? Не то ума, как правило соблюсти, а то, как его обойти.

Я опять еду на телеге, только теперь под колесами не дорога, а лестница. Длинная, длинная лестница, и я падаю вместе с телегой вниз – стук, стук, стук подпрыгивают колеса на каждой ступеньке. А-а-а!

– Ты что орешь?! Боже мой, как я испугалась!

– Я вам говорю: положите ее на стол. Что это за сон – сидя?

Полонская пришла выручать нас.

– Лера Сергеевна говорит, надо вас выручать. Ну, давайте начнем выручать. Прежде всего – подготовить рабочее место. Стол должен быть чистый. Между прочим, у вас прекрасный стол.

– Это мы перед войной выиграли по облигации, – рассказывает мама. – Никогда в жизни не выигрывали, а тут вдруг выиграли. Этот стол купили, полку на кухню.

– Прекрасно, – говорит Полонская. – Придвинем стол к окну. Во-первых, светлей, а во-вторых, краски и щетки можно класть на подоконник, не будут мешать. Марлю раскладываем так… Есть у вас что-нибудь тяжелое? Утюг, например? Придавить, чтобы не ерзала. Так. Теперь берем бритву и режем…

Она просовывает бритву в марлю и одним движением вспарывает целый слой.

– Что вы говорите! – удивляется мама. – А я ножницами резала.

– Теперь будем красить…

– Ах, подумайте! – восхищается мама. – Что значит – дело мастера боится! Но я ведь так не сумею…

– Сумеете! Как хлебнете горя с мое, так все сумеете.

– Анна Матвеевна, милая, вы просто не знаете, о чем говорите. Уверяю вас, я его уже столько хлебнула!..

– А я вас уверяю, что вы пока во счастливицах.

– Ах, боже мой… – говорит мама. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Никаких вестей от него?

– Какие ж могут быть вести? – Анна Матвеевна вздыхает и проводит по лицу рукой, измазанной в зеленой краске. Вся щека становится зеленой. – Я и не жду вестей. Мне сразу сказали: без права переписки.

– Бывает, иногда через людей удается что-то передать. С оказией…

– Нет, никаких оказий…

– Может, там все-таки не так опасно, как на фронте… Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Один Бог ведает…

– Бог!.. Мы ведь с вами, Нина Владимировна, в Бога не веруем – ни вы, ни я.

– Конечно… – соглашается мама. – Но чего я все-таки не понимаю – почему бы не выдать эту марлю в начале месяца? Почему обязательно дотягивать до последнего дня? Просто издевательство какое-то…

– Представьте себе, кое-что отбила! – говорит мама. – Угадайте, как?

– Да ну вас, Нина Владимировна, какой я угадчик!

– Пришла, думаю, нет, не стану показываться, пока он не выйдет. Поднялась площадкой выше, стою, жду. И действительно, около десяти появляется. На прощание еще нежно так ее поцеловал – я уж и не помню, чтобы меня кто-нибудь так целовал. Ну, как только он скрылся, я к дверям, звоню. Так и так, говорю, ваш муж, Анатолий Владимирович, по ошибке увез часть моих вещей. Она поначалу стала спорить, не знаю, говорит, не имею представления, но я настояла. Разрешите, говорю, я взгляну, поверьте, мне вашего не надо. И что вы думаете? Не успела войти, вижу – полотенце, то самое, которое Лидочка, подруга моя, вышивала. Это такая нестандартная вещь, что ошибиться просто невозможно. И пепельница наша на столе стоит, с русалкой, помните? Я ей говорю: это мое и это. И все соседи, говорю, и все правдисты могут подтвердить. Отец ваш, говорю, у нас, правда, не бывал, но другие сотрудники бывали. Вижу, она растерялась, аж побледнела вся. Как же так, говорит, Анатолий Владимирович мне сказал, что это трофейное. Нет, вы подумайте, каков мерзавец – трофейное!

– Да, – говорит Лера Сергеевна, – трофейное! На каких это, интересно, фронтах он, собачий сын, сражался? Всю войну в Москве проторчал. Даже корреспондентом ни разу в действующую армию не выехал.

– Да, – вздыхает мама. – И после этого, поверите ли? Сама стала меня по квартире водить, все шкафы распахнула, смотрите, говорит, может, что-нибудь еще признаете. Я, конечно, не стала рыться в их барахле, но что сверху лежало, взяла. И главное, туфли мои замшевые. Она говорит: как! Это Анатолий Владимирович мне на годовщину свадьбы подарок сделал! А я говорю: можете проверить, там внутри штамп есть: Ростовская фабрика модельной обуви имени Клары Цеткин. Это я еще до Светкиного рождения к маме в Таганрог ездила и в Ростове по дороге купила. Она глянула – и правда, есть штамп. Берите, говорит, все берите!

– Ну, Нина Владимировна, я, признаться, такой прыти от вас не ожидала! – смеется Лера Сергеевна. – Настоящий сыщик, Шерлок Холмс!

– Нет, знаете, – говорит мама, – вещи вещами, но самое обидное, когда считают тебя идиотом…

– Спускайся и жди меня, – говорит мама. – И никуда от подъезда ни шагу!

Девочки катаются по «каточкам», разгоняются и едут, подпихиваются ногой и едут дальше. Мне тоже хочется прокатиться, но мама не разрешает: говорит, что я протру калоши. Я стою и смотрю. Ну, один-то разочек, наверно, можно прокатиться – мама не узнает. Я разбегаюсь, качусь, но скоро застреваю посреди дорожки. Хочу двинуться дальше – ноги разъезжаются в разные стороны, я падаю.

– Пусти, уходи, не мешай! – кричат девочки. – Косолапая!..