Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

До Берлина! Кончил, кончил, он кончил свой роман! Все, папа кончил свой роман! Ура! Мы победили!

Я прокручиваю валик назад. «Покончив с выдачей наград, Братюк вернулся в больницу, где его ждали за столом. Тост следовал за тостом».

– Как ты думаешь, может, пойдем погуляем и купим что-нибудь вкусное? – предлагает папа.

– У тебя есть деньги? – удивляюсь я.

– Немножко есть, – говорит он и хитро щурится.

– А мама?

– Мы ей пока ничего не скажем!

Мы выходим на улицу. Я знаю, сейчас нельзя приставать, чтобы он рассказывал. Не потому, что очень холодно и трудно говорить, а потому, что он думает о своем романе – как его напечатают, и как ему заплатят много-много денег, и как тот дядя критик, у которого сын с красной саблей, напишет положительную рецензию. Самую-самую положительную!

– Пал-лесаныч! – кричит тетя Настя. – К телефону!

Папа выходит в коридор, мама чуть наклоняет голову и прислушивается. Я тоже прислушиваюсь.

– Так точно, – говорит папа. – Рад приветствовать, Константин Михайлович. Чрезвычайно рад слышать. Весьма польщен. Да, разумеется… Видите ли, тут имеется одно препятствие. Я передал его в «Октябрь» – так у нас ранее было договорено с Панферовым. Не знаю, успел ли он прочесть… Ах вот как! Нет, разумеется, не возражаю. Разумеется, Константин Михайлович. Всецело на вас полагаюсь. Буду чрезвычайно рад. Поддерживаю полностью. В любое время, когда вам удобно. Да, безусловно. От души вас приветствую.

– Что случилось? Кто это? – спрашивает мама, когда он возвращается в комнату.

Папа молчит, только сопит носом.

– Что еще за Константин Михайлович?

– Симонов.

– Симонов? Тот самый – поэт?

Папа кивает.

– Что же он хочет?

– Хочет печатать мой роман в «Новом мире».

– Что ты говоришь! А как же Панферов? Он теперь тоже ухватится. Может испортить все дело. Как собака на сене: и сам не напечатает, и другому не даст.

– Симонов обещал, что с Панферовым уладит все сам.

– Дай-то бог. Лишь бы не передумал.

– Мой милый Кисик! – Папа глубоко-глубоко вздыхает. – Тебя ничто не в силах сдвинуть с раз и навсегда занятых позиций. Ты ни за что не согласишься поверить во что-нибудь хорошее. Но, боюсь, на этот раз тебе все-таки придется признать свое поражение.

– Какое поражение? О чем ты говоришь? Что за глупости?

– Полное и безусловное поражение. Твои мрачные предсказания не сбудутся, роман выйдет в текущем месяце.

– В текущем месяце? Как это может быть?

Папа не то вздыхает, не то смеется:

– Так! У меня есть предчувствие!

– Что ж… Как говорится – вашими устами да мед пить.

– Ты, мой милый Кисик, самый что ни на есть пессимист и ипохондрик. Рукопись уже сдана в набор!

– Не может быть! Откуда же он взял рукопись?

– Не все ли равно – откуда. Наверное, получил в «Октябре». Главное, что роман ставится в готовый номер.

– Действительно, невероятно… Ну что ж – своя рука владыка. И все-таки, что ни говори, странно… «Дни и ночи», если я не ошибаюсь, тоже посвящены Сталинграду. Зачем ему потребовалось печатать чужую вещь на ту же тему?.. Да еще в таком спешном темпе? Я, конечно, не читала ни того, ни другого…

– Ты, мой любезный Кисик, не просто ипохондрик, ты гений сомнения. Ты взял себе за правило сомневаться во всем и всегда. Никогда ни при каких обстоятельствах не верить в удачу – даже если удача у тебя в кармане.

– Ну, знаешь!.. Удача… Не кажи «гоп», не перепрыгнув. Все еще сто раз может перемениться. Вот когда он будет лежать здесь, у меня на столе, этот журнал, тогда я поверю. А пока это все вилами по воде писано. Журавль в небе… Что ж, может, действительно опубликует, кто его знает… – Мама вздыхает, поджимает губы, снова вздыхает.

Папин роман напечатали в «Новом мире». Ровно через семнадцать дней после того разговора с Симоновым. Папа приносит домой новенький пахучий номер.

– Ну, мой милый скептик, кто ворчал, кто скулил, кто говорил, что мой роман никогда не напечатают, что нужно возвращаться в «Комсомолку», что я ищу лампу Аладдина и делю шкуру неубитого медведя?

– Ладно-ладно, покажи! – ворчит мама. – Действительно… Трудно поверить. Подожди, что это? – Она щурится, и так и эдак вертит журнал, вглядывается в страницу. – Павел Шатилов… Что это значит?

– Это значит, что Симонов решил дать мне псевдоним.

– Ты ни словом не обмолвился!

– Я и сам узнал в последнюю минуту.

– Как – он даже не счел нужным поставить тебя в известность? Чрезвычайно любезно с его стороны! И почему именно Шатилов?

– Какая, собственно, разница?

– Может, и никакой, но Штейнберг звучит гораздо приятнее. И вообще благороднее.

Папа шумно вздыхает:

– Штейнберг звучит вразрез с эпохой…

– Ладно, бог с ним – Шатилов так Шатилов. Все равно теперь уже не переделаешь… Главное, что напечатали. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь. – Она откладывает журнал, садится и подпирает голову рукой. – Только бы судьба не подстроила какого-нибудь нового свинства…

Я раскрываю журнал и читаю: «В блиндаже было полутемно».

Полутемно… Полубегом в полутьме… Нет, не буду читать дальше… Прочту когда-нибудь потом.

– Осторожно, не изомни! – Мама отбирает у меня журнал. – Вечно хватает, что ее не просят!

Мы с папой едем в «Новый мир» – получать гонорар. Троллейбус останавливается на Пушкинской площади. Я знаю это место, мы с мамой ходили тут в Литфонд и еще один раз в детский сад, где была красная, совсем как настоящая машина. Жалко все-таки, что я побоялась тогда сесть в нее…

Теперь мы сворачиваем не к Литфонду, а в другую сторону. Заходим в переулок, папа открывает дверь, за дверью широкая лестница. Папа идет к окошечку получать деньги, а я сижу на деревянном диване и жду его.

– Знаешь что, маленький, – говорит он, когда мы снова выходим на улицу, – я думаю, мы пойдем пешком. В троллейбусе слишком много народу. А твой старый мудрый отец ненавидит давку.

Конечно, гораздо лучше идти пешком! Во-первых, мы будем идти долго-долго (а я очень люблю ходить с папой), а во-вторых, может, он что-нибудь расскажет по дороге.

– Расскажи что-нибудь, – прошу я.

Он мотает головой:

– Нет, маленький, сегодня нельзя.

– Почему?

– Потому что нужно в оба смотреть по сторонам.

Я смотрю по сторонам, но ничего особенного не вижу. Вдоль мостовой стоят сугробы грязного, серого снега, на тротуаре блестят лужи. С крыш каплет, сосульки сверкают на солнышке. Скоро весна, скоро мой день рождения…

– Расскажи лучше ты мне что-нибудь, – говорит папа.

– Я? Я ничего не знаю…

– Ну, не может быть…

– Правда.

– Тогда подумай, что бы тебе хотелось купить.

– Купить? Ты можешь мне что-нибудь купить?

– Все, что ты захочешь!

– У тебя теперь так много денег?

– Тш-ш!.. Об этом нельзя говорить.

– Почему?

– Потому что кто-нибудь может услышать. Так что же ты хочешь?

– А ты правда купишь мне все-все, что я захочу?

– Правда!

– Тогда велосипед.

– Хм… Велосипед, – говорит папа. – Это, конечно, замечательная вещь. Только куда мы его поставим?

– Можно повесить на стенку. В коридоре.

– Ну что ж… Но нужно посоветоваться с мамой.

Он согласен! Если он уговорит маму, у меня будет велосипед! Настоящий двухколесный велосипед! Как я хочу велосипед… Колеса крутятся, крутятся, спицы блестят и переливаются на солнышке…

Мне становится жарко, я расстегиваю кожух и снимаю шапку.

– Ты не простудишься? – спрашивает папа.

Как я могу простудиться, если у меня будет велосипед! Новенький велосипед! Я поеду далеко-далеко!.. Просто полечу по воздуху… Немножечко буду вертеть педали и лететь, лететь!.. Скорей бы уже, скорей бы он у меня был, мой велосипед!

Я кручу в руках шапку и подпрыгиваю на ходу. Жалко, что нельзя снять кожух. Если бы не такой тяжелый кожух, я бы уже сейчас полетела…

– А где шапка? – спрашивает мама.

Я трогаю голову руками – шапки нету. Я сняла ее… А потом… Потом потеряла нечаянно…

– Потеряла? Потеряла?! Как это можно потерять шапку? Ты что, развязывала тесемки? Говори, мерзавка, развязывала тесемки?! – Она хватает меня за волосы и принимается таскать из стороны в сторону. – Скотина! Сволочь! Кто тебе позволил?! Кто тебе позволил, я спрашиваю! Молчишь, дрянь?

Я не молчу, я визжу от боли.

– Ну погоди, я тебе покажу! Распустилась!.. Ничего, я тебе такую трепку задам, что долго будешь помнить. Будешь знать, как своевольничать!

– Прекрати, Нинусенька! – говорит папа.

– Что – прекрати? Что – прекрати?

– Прекрати эту безобразную истерику и оставь ребенка в покое.

– Ну конечно – оставь! Что значит оставь? Нет, как вам это нравится – оставь ребенка в покое! Значит, пускай вытворяет, что хочет, пускай выбрасывает вещи? Сегодня шапка, завтра пальто, послезавтра вообще полная распущенность! Уму непостижимо! Я стараюсь хоть как-то обуздать, привить хоть какие-то правила, а он тут же сводит все мои усилия насмарку! Вместо того чтобы сказать спасибо, меня же еще и одергивает!

– Никакие правила, Нинусенька, тут ни при чем. Если восьмилетний ребенок прошел пятнадцать километров в пудовом кожухе, ничего удивительного, что ему стало жарко. Тем более что сегодня шесть градусов тепла.

– А кто ее заставлял? Никто ее не гнал и не неволил! Сидела бы дома, было бы больше пользы.

– Не вижу никакого преступления в том, что ребенок хочет пойти куда-то с отцом.

– С отцом! Вот именно – с отцом! Одно название, что отец. Сам хуже любого ребенка. Как это можно было – не заметить, что она снимает шапку? Куда ты смотрел?

– Смотрел, чтобы не выхватили из рук чемодан.

– Да уж, чемодан! Герой, нечего сказать…

Герой или не герой, а когда несешь полный чемодан денег, приходится быть начеку.

– Нет, вы подумайте! – Мама всплескивает руками. – Это у него называется «быть начеку»! Потерял вместе с этой бестолочью, со своей обожаемой дочерью, шапку и даже не заметил где и когда! И вообще, не притворяйся, пожалуйста, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Вместо того чтобы проявить хоть какую-то строгость, запретить, приструнить, все позволяешь, на все смотришь сквозь пальцы, потакаешь всем выдумкам. Строишь из себя доброго дядюшку. Ничего, ничего, подожди, все это еще против тебя и обернется. Увидишь! Специально были пришиты тесемки именно для того, чтобы этого не случилось!

– Нинусенька, когда держишь в руках такую сумму, приходится думать не о шапках и не о тесемках, а о том, как донести деньги в целости и сохранности.

– Целости и сохранности! Вот уж верно говорят: у страха глаза велики! Заячье сердце! И вообще, непонятно, с какой стати ты тащился пешком, когда ходят троллейбусы. Все дурацкие выдумки!

– Троллейбусы, Нинусенька, ходят переполненные. В это время в них невозможно втиснуться. Я не хотел висеть всю дорогу в дверях и каждую минуту опасаться, что какой-нибудь бандит вырвет у меня из рук чемодан.

– Так уж обязательно и вырвет!

– Да, один толкнет, а другой тем временем выхватит чемодан. Ты сама прекрасно знаешь, как это делается.

– Я знаю одно – при мне она не посмела бы развязывать тесемки. И шапка была бы цела. Кстати, ограбить с тем же успехом могут и посреди улицы.

– Посреди улицы днем, как правило, не грабят. Грабят там, где давка и толчея, – в транспорте и в магазинах. Я потому и шел пешком, что старался выбрать наиболее безопасный вариант.

– С чем и поздравляю! Проявил такую великую бдительность, что посеял шапку. Молодец!

– Представь себе, – папа шумно дышит и трет подбородок пальцами, – представь себе, Нинусенька, что мне плевать на все эти твои мерзкие тесемки и проклятую копеечную шапку, из-за которой устраивается такой скандал!

– Так бы и сказал с самого начала. – Мама поджимает губы. – Я это давно заметила. Тебе плевать не только на шапку, тебе и на меня плевать. Мерзкая копеечная шапка! Миллионщик. Фон-барон! Если хочешь знать, ее только нынешней осенью сшили – эту шапку.

– Не сшили, а в очередной раз перешили. Нинусенька, извини меня, но это невыносимо! Именно в тот день, когда я принес тебе полный чемодан денег…

– Чемодан денег! Заладил, как попугай! Не хватает только, чтобы соседи услышали.

– Именно в тот день, когда я принес тебе полный чемодан денег, – продолжает папа, – ты считаешь необходимым сживать меня со свету из-за пакостной, подбитой ватой шапки, которую в любом случае давно пора выкинуть!

– Ах вот как!

– Да, выкинуть и забыть – вместо того чтобы трижды перешивать!

– Не знаю, о чем ты говоришь. Я что-то не помню, чтобы ее трижды перешивали. И вообще, дело не в шапке, дело в отношении к вещам.

– Действительно, ты права – первый раз ее не перешивали, а шили, из моего старого пальто. А потом уж дважды перешивали: первый раз подставляли вату…

– Не вату, а ватин!

– Первый раз подставляли вату, а второй – лицевали.

– Подставлять ватин – это еще не называется перешивать.

– В любом случае она выглядела абсолютно неприлично.

– Не выдумывай, пожалуйста! Только не выдумывай! Ничего неприличного в ней не было. Эта паршивка могла бы еще добрых лет десять ее носить. Нет, как вам это нравится! Хорошенькие замашки – выбросить! Гуляй душа – ничего не жаль! Нет слов: с одной стороны, возмутительная распущенность, а с другой – не менее возмутительное попустительство. Действительно, чего можно требовать от ребенка, когда папаша сам подает великолепный пример разгильдяйства? И не пытайся подводить под это базу. Не желаю больше ничего слушать!

– Нинусенька, ты меня извини, но у тебя удивительная – да, просто удивительная! – способность все превратить в какой-то дикий кошмар. Отбить всякую охоту что-либо делать. Я полжизни мечтал об этом дне. Два года работал как каторжный. А ты, даже не потрудившись взглянуть на деньги, которые я тебе принес, битый час пилишь меня из-за ободранной нищенской шапки! Можно подумать, что тебе каждый день сваливается на голову сто тысяч!

– Оставь, пожалуйста, и не передергивай мои слова, – говорит мама. – Я ничего не имею против этих денег. Но шапки мне безумно жаль. Не вижу никакой причины это скрывать. Где, в каком месте ты ее потеряла? – набрасывается она опять на меня. – Что значит не помнишь? Как это можно не помнить? Шла, шла, и вдруг нате-здрасте взбрело в голову снять. Где это было? Когда? Ведь до какого-то момента она была на тебе! На твоей поганой голове! Не знаю, может, попробовать съездить, поискать?.. Хотя, конечно, надежды мало. Давно уж кто-нибудь поднял. Еще и спасибо сказал… Нет, это нужно уметь – посреди дороги развязывать тесемки! Еще и башкой, верно, болтала. Взять бы хороший лом да проломить эту башку проклятую – чтобы в другой раз неповадно было! И папаша ничуть не лучше. Шагал, как остолоп, и, представьте себе, не видел. Не видел, как она снимала шапку! Олух царя небесного!

У нас будут гости. Папа пригласил всех сотрудников «Нового мира» и своих боевых друзей.

– Не знаю, дело, конечно, твое, – вздыхает мама, – но я, честно говоря, не представляю, как сюда втиснется столько народу. Не то что сесть, и встать-то будет негде.

– Можно сдвинуть два сундука вместе, получится нечто-то вроде широкой скамьи, – размышляет папа. – Только желательно чем-то прикрыть их. Я сегодня заглянул в наши «Ткани», там есть вполне приличный тисненый плюш.

– Да, я видела, – соглашается мама.

– Нужно купить метров десять и сшить покрывала.

– В таком случае заодно и на дверь сделать штору. Ты не представляешь, до чего мне осточертело каждую ночь просыпаться от Наининых каблуков.

– Разумеется, сделаем и штору.

– Ниноленьки, если теперь есть деньги…

– Какие деньги? Может, и есть, да не твои!

– То надо послать Сашке! – говорит бабушка.

– Да, больше уж некому посылать, как этому прохвосту!

– Он просит десять тысяч на кабанчика!

– Что ты говоришь?.. Просит. Имеет еще наглость просить, мерзавец! Как он просит – в долг или насовсем? А как он тебя на улицу вышвырнул, он уже забыл? И главное, что мне нравится – хороши аппетиты: десять тысяч! Да за десять тысяч не только что кабанчика, а весь свинарник уступят. С пастухом в придачу.

– Он после сала пришлет!

– Разумеется. Сала пришлет и сам явится, собственной персоной – лично выразить благодарность. Чтоб я имени его в моем доме не слышала, ясно тебе? Еще раз заикнешься об этом прохвосте, поедешь обратно к нему в Минск. Если он вдруг воспылал к милой сестрице столь нежными чувствами, пусть у себя и держит. Десять тысяч! Ни больше ни меньше! Скотина немазаная! И она еще адвокатом у него выступает!

Папа заталкивает чемоданы на антресоли, Наденька ему помогает.

– Подождите, подождите! – командует снизу мама. – Не пихайте как попало. Кладите все-таки так, чтобы можно было вытащить.

Пишущая машинка больше не будет стоять на чемоданах – папа купил себе настоящий письменный стол, с ящиками и дверцей. И еще он купил книжный шкаф.

– Прекрасно, среднюю полку я займу под свои вещи, – объявляет мама.

Папа пытается отстаивать шкаф.

– Да, но как это, Нинусенька, будет выглядеть?

– Ничего страшного, можно прикрепить изнутри занавесочку.

– Дверцы для того и делаются стеклянными, чтобы видеть корешки книг.

– Ах, боже мой! Мы не в Юсуповском дворце, а в одной комнате. Приходится как-то приспосабливаться. Вобью два гвоздика. Кстати, а куда же они повесят пальто? Не шутка – сорок человек гостей. Пойду разыщу Макара Федоровича. Пусть хотя бы прибьет в прихожей доску с крючками. Все-таки какое-то решение проблемы.

– Говоры, Ниноленьки, что купить! – волнуется бабушка. – Слетаю к Елисееву, мадам Щеглова сказала, там сегодня колбасу дают.

– Да, действительно, – вздыхает мама, – не красна изба углами, а красна пирогами. Нужно решить, чем мы будем кормить всю эту ораву.

– Не извольте, Елизавета Францевна, беспокоиться, – говорит папа, – все будет сделано и куплено без вас.

– Почему ты не хочешь, чтобы она съездила? – удивляется мама.

– Потому что она вместо колбасы приволочет собачью требуху.

– Зачем ты говоришь глупости? Человек хочет помочь…

– Не человек, а теща, – бурчит папа. – Теща – не человек. И вообще, я тебе уже, по-моему, сказал, Нинусенька, что никакой помощи мне не требуется. Я приглашаю достойных людей и не хочу, чтобы они в моем доме отравились какой-нибудь гадостью.

– Что за мерзкая манера вечно все утрировать! Никто еще никогда в этом доме ничем не отравился. Обязательно все охаять и извратить. Не знаю, может, позвать Леру Сергеевну, пусть сделает закуски?

– Прошу тебя, Нинусенька, никакой Леры Сергеевны и вообще никаких соседок и приятельниц! Я все сделаю сам.

– Что ж, делай… Ты не успеешь. Ты еще должен сварить пунш. И времени осталось всего-навсего три дня.

– Прекрасно успею. Пока мясо будет тушиться, я собью майонез и приготовлю закуски. А пунш варится в последний момент – он должен быть горячим. Только убери, пожалуйста, отсюда тещу.

– Что значит – убери тещу? Как это – убери тещу?

– Отправь ее куда-нибудь. С глаз долой, из сердца вон.

– Куда же я могу ее отправить?

– Пускай съездит навестит племянника в Тушино.

– Ты смеешься! Чтобы она там рассказала, что мы принимаем гостей, а их не пригласили.

– Не знаю. Ушли куда угодно, но чтобы духу ее тут не было.

– Да в своем ли ты уме? Куда же я могу ее услать?

– К чертям собачьим.

– По-моему, Павел, ты просто издеваешься надо мной. Как это ты себе представляешь – чтобы я выгнала собственную мать из дому?

– Не выгнала, а удалила – на один вечер.

– Прекрасно! Может быть, мне тоже куда-нибудь удалиться? Чтобы ты чувствовал себя легко и привольно?

– Нинусенька, если ты хочешь устраивать сцену, то, должен сказать, ты выбрала совершенно неподходящее время.

– Я вовсе не собираюсь устраивать никаких сцен, но существуют, в конце концов, нормы и правила порядочного поведения. Да, не перебивай меня! Не говоря обо всем прочем, это просто неприлично – выставить мать за дверь.

– Значит, ты хочешь, чтобы это чучело восседало за столом и высказывало свои суждения?

– Не смей называть мою мать чучелом! Не смей! Держись в рамках пристойности! Ты воображаешь, что если раз в жизни тебе удалось заработать какую-то копейку, то это уже дает тебе право на всех плевать и всячески меня оскорблять!

– Нинусенька, по-моему, я не оскорбил тебя ни единым словом. И ты сама прекрасно понимаешь, что присутствие сумасшедшей старухи в таком обществе абсолютно неуместно.

– Да, я понимаю, я прекрасно вижу и понимаю, что ты пользуешься любым предлогом подчеркнуть, какая я для тебя невыносимая обуза. Но куда же мне деваться? В конце концов, нравится тебе это или нет, это и мой дом. Да, мой дом и моя мать! И какова бы она ни была, я обязана ее терпеть.

– Терпеть – это еще не означает непременно сажать с гостями за стол.

– Ты великолепно устроился – тебе на всех плевать. Живешь, как на необитаемом острове. А мне со всех сторон колют глаза твоим отвратительным отношением к моей матери. Надоело выслушивать! Все эти дурацкие выходки и шуточки – тебе это представляется страшно забавным, а расплачиваться приходится мне. Люди не знают, сколько я терплю и как я страдаю, они судят поверхностно. И вообще, не желаю, чтобы про меня говорили, что я та дочь, которая держит мать в хлеву со свиньями!

– Как угодно, Нинусенька. Если тебе непременно нужно, чтобы вышел конфуз и скандал, пожалуйста, поступай как знаешь.

– Конфуз выйдет, если ее не будет. Что я, не понимаю – тут же станут спрашивать: где ваша мама, что с ней, как она себя чувствует? Изволь вертись, как угорь на сковородке!

– Нинусенька, я уже сказал – если тебе хочется скандала, пожалуйста: сажай ее на почетное место, делай, что хочешь.

– И посажу! Ничего твоим драгоценным гостям не сделается. Не отъест она кусок стола. Посидит какой-нибудь час и уйдет. Кстати, чуть не забыла, а Симонова ты пригласил?

– Разумеется, нет.

– Но как же?.. Это неприлично! Он обидится.

– Нинусенька, я не могу приглашать такого человека, как Симонов, в эту комнату да еще сажать за стол рядом с драгоценной тещей.

– Что значит – не можешь приглашать Симонова в эту комнату? Как будто у тебя есть другая!

– Вот именно, Нинусенька, – когда у меня будет отдельная квартира и приличная обстановка, а не этот сарай, заваленный мерзкими сундуками, тогда я смогу приглашать к себе редактора журнала.

– По-моему, ты не прав. Он воспримет это как оскорбление. Вся редакция приглашена, а он – нет.

– Он в любом случае откажется. Зачем же я буду ставить его в неловкое положение?

– Пусть откажется – это его право. Но совсем не пригласить – это как будто умышленно продемонстрировать пренебрежение.

– Никакого пренебрежения. Напротив, я не приглашаю его из чувства уважения. Можно даже сказать, почтения.

– Чрезвычайно странная логика. Но в конце концов, это твое дело. Вольному воля, спасенному рай. Поступай, как знаешь. Кстати, зачем ты приволок такую гору ветчины?

– Не гору, а всего пять кило.

– Пять кило ветчины! Безумие! Сумасшествие!

– Никакого безумия, Нинусенька. Все явятся голодные как звери. Пусть лучше что-то останется на столе, чем кому-то вообще не достанется ни кусочка.

– Ладно, что с тобой разговаривать!.. Горбатого могила исправит. Вечное фанфаронство, вечное желание пустить кому-то пыль в глаза.

Папа варит пунш прямо в комнате, на подоконнике. Поставил плитку, взгромоздил на нее самый большой наш таз и что-то наливает в него, подливает, подсыпает. Бабушка топчется рядом и пытается заглянуть.

– Елизавета Францевна, отойдите, пожалуйста, и не толкайте меня под локоть, пока я не вывернул все на пол.

– Я не мешаю, я только смотру!

– Смотрэть можно, но следует соблюдать дистанцию.

– Ах, как я люблю запах гвоздики! – вздыхает мама. – Боюсь только, они так перепьются, что потом никаким чертом не вытолкаешь. Ром – это же страшно крепкая штука. А ты наварил, как на Маланьину свадьбу.

– Это не чистый ром, Нинусенька, а сильно разбавленный.

– Кстати, а Соломона ты пригласил?

– Нет, не пригласил.

– Почему?

– Я не в состоянии, Нинусенька, пригласить всю дивизию.

– При чем тут вся дивизия? Вы с ним были достаточно близки. И мы столько раз у них бывали. Просто неловко не пригласить.

– Близки мы с ним никогда не были. Общались по долгу службы.

– Да, но кофе в Германию он тебе возил по дружбе, а не по долгу службы.

– Если люди вместе служат, то время от времени они оказывают друг другу какие-то мелкие услуги. И вообще, Нинусенька, прошу тебя, оставим эту тему.

– Оставим так оставим… Соломон – это, конечно, полбеды, а вот то, что ты не пригласил Симонова – после всего, что он для тебя сделал, – невероятная глупость! Человек так исключительно отнесся… Проявил такую доброжелательность. И заплатил по высшей ставке.

– Я уже, кажется, объяснил, почему я его не пригласил.

– Извини меня, но твои объяснения абсолютно неубедительны. Если бы ты хоть раз в жизни меня послушался…

– Я всегда тебя слушаюсь, мой милый Кисик, но я не стану выставлять себя на посмешище.

– Никакого посмешища. Подумаешь – смирение паче гордости. Сегодня все живут в коммунальных квартирах, еще и в худших условиях.

– Все, но не он.

– В конце концов, бедность не позор.

– Но большое свинство.

– Павел Александрович! – Бабушка тянет свою кружку. – Разрешите капельку попробовать. Может, что-нибудь не хватает, так я скажу.

– Да, только твоих дегустаций не хватало! – сердится мама. – Отойди и не дури голову. Лучше поправь блузку – вся рубаха наружу вылезла. Кстати, Павел, я давно хотела спросить, да все как-то забываю: что с Храпалем? Где он?

– Храпаль в Марах.

– В Марах?

– Так точно, Нинусенька, в Марах.

– Но это же где-то у черта на рогах… В какой-то Туркмении, если не ошибаюсь.

– Мары – самая южная область Советского Союза, и там дует ветер афганец, – сообщает папа.

– Да, но какая нелегкая его туда занесла?

– Его перевели туда из Германии.

– Так, значит, он по-прежнему служит?

– Да, по-прежнему служит.

– А жена что же?..

– Нинусенька, не задавай, пожалуйста, наивных вопросов.

– Это не наивные вопросы. Как-то просто не верится, что интеллигентная женщина вздумала вдруг заняться какой-то преступной деятельностью. К тому же мать двоих детей. В голове не укладывается. А дети что же, с ним? Тоже в этих Марах?

– Нет, дети в Кушке.

– Почему в Кушке?

– Потому что Кушка еще южнее.

– Не понимаю, зачем ты городишь какую-то чушь. Я серьезно спрашиваю.

– Нинусенька, я давно ничего не знаю ни о Храпале, ни о его детях. Слышал, что его перевели в Мары. Это все, что мне известно. И вообще, мне кажется, сейчас не время для подобных бесед. Нужно поставить на стол стаканы и нарезать хлеб.

– Стаканы может расставить Светлана, а хлеб тебе придется нарезать самому, я этого не умею.

– Кто-то уже подымается, – говорит папа, прислушиваясь к урчанию лифта.

– Да… Просто не знаю, как быть, – вздыхает мама.

– Что такое, Нинусенька?

– Надо, очевидно, дать салфетки…

– Разумеется, надо. А в чем дело?

– Да ведь на всех не хватит.

– Нужно было купить.

– Купить! Купить недолго, а потом всю жизнь храни их – неизвестно где. Когда тут и для самых необходимых вещей места не хватает. Не будем же мы постоянно принимать по полсотни гостей!

– Не знаю, Нинусенька. С одной стороны, ты хочешь, чтобы салфетки были, а с другой – не желаешь их покупать.

– Положим, я думаю, бумагу.

– Какую бумагу?

– Обыкновенную писчую бумагу. Под каждую тарелку по листку. По крайней мере, не так захрюкают скатерть.

– Да, но как это будет выглядеть?

– Ничего, не велики баре. Как-нибудь перетерпят.

В дверь звонят – долго и весело.

– Пришли! – говорит папа.

– Ах, боже мой, уже явились! – ужасается мама.

– Я пойду встрэчу! – устремляется бабушка к двери.

– Нет, Елизавета Францевна, – останавливает ее папа. – Позвольте, я уж как-нибудь сам встречу, а вы останетесь здесь.

Папа снимает фартук и идет в прихожую. Бабушка стоит, склонив голову к плечу, косит глазом на маму, потом бочком-бочком придвигается к тазу и тянется зачерпнуть своей кружкой пунша.

– Куда ты лезешь! Куда тебя черт несет! – кричит мама. – На минуту нельзя отвернуться. Сядь и сиди! Проклятие какое-то. И так не знаешь, за что хвататься, так она еще на нервы действует.

– Я думала, Ниноленьки, тебе надо помочь.

– Да, помочь!.. Помочь – воду в ступе толочь. Не выдумывай, никто в твоей помощи не нуждается.

Бабушка кряхтит, садится за стол, водружает на нос пенсне и принимается читать вслух этикетки на бутылках:

– Рислинг… Не знаю… Черт с ним! Кабарне. Верно, сладкое… Грузинское вино номер двадцать – красное. Грузины, внученька, все разбойники. На конях скачут, и в зубах кинжал. У нас в Таганроге был один грузин, работал монтером по электричеству. Бывало, залезет на столб и орет оттуда, как бешеный, чтобы мальчишки провода не трогали. Ох-хо-хо… – Она высовывает язык и облизывает нижнюю губу. – Донское игристое. Глупости! На Дону мужики пьют водку. Или горилку. Когда мы жили в Ростове – ты помнишь, Ниноленьки? – Жора раз привез четверть самогона.

– Да, больше мне нечего помнить, как твой самогон проклятый! Представляю себе, какой праздник – выжрать четверть самогона. Не каждый день такое привалит.

В прихожей слышатся звонкие голоса, папа громко смеется, с кем-то здоровается, разговаривает.

– Проходите, пожалуйста. Вперед, вперед, по коридору! Ирочка, дорогая! Вы все молодеете и хорошеете!

– Что ты сидишь, как засватанная? – накидывается вдруг мама на меня. – Гости в дом, а ничего не готово. Иди таскай стулья от соседей! Тысячу раз все нужно сказать.

Гости идут и идут, комната уже полна народу, все друг друга приветствуют, хлопают по плечу, обнимаются, какая-то тетя даже плачет от радости и вытирает глаза платочком. Папа знакомит сталинградцев с новомировцами.

– Ирочка, красавица наша! – кричит какой-то военный. – Соловей ты наш неумолчный!

– Прошу! – призывает мама. – Прошу, дорогие гости, усаживайтесь, где кто может! Садитесь, пожалуйста, садитесь, не церемоньтесь!

Кто-то усаживается на мой топчан, кто-то на сундуки, кто-то на мамину кровать, некоторые на подоконник, но многие так и остаются стоять посреди комнаты.

– Павел, уговори их сесть! Я не в состоянии.

– Друзья, внимание! Поднимем первый тост! Первый тост – за товарища Сталина!

– За товарища Сталина! – отвечают все дружно, встают и чокаются. – За Родину, за Сталина!

В комнате становится тихо.

– Хм!.. – говорит бабушка. – Налей мне, что ли, Ниноленьки, этого рислинга. Черт с ним, попробую, что за вкус. Или лучше кабарне. Кабарне даме больше подходит.

– Наливай себе сама что хочешь, – фыркает мама. – Мне некогда за тобой ухаживать.

– За твой роман, Павел Александрович! – говорит дядя военный.

– Нет, за встречу! – спорит папа. – За нашу сегодняшнюю встречу и за тех хороших людей, сотрудников редакции «Нового мира», которые ей способствовали!

– За всех друзей!

– За всех друзей… И особо за тех, кто не дошел до победы. Вечная им память.

– Вечная память… – Дядя военный подымает стакан и опускает голову. – Батюка-то ты, Пал Лексаныч, верно описал. Так и стоит перед глазами – как живой. Командир был… Настоящий командир. Болел за людей. Всей душой болел.