Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

– А вдруг мы двинемся?

– Я тогда позову тебя.

Правда, надоело топтаться тут – пойду посижу.

Я захожу в ближайший подъезд, нахожу ступеньку почище и сажусь. Дом старый, лестница широкая, но вся грязная, побитая, облезлая. Окна заросли пылью и паутиной, свет едва пробивается. Как сегодня жарко! Даже в этом сумрачном подъезде жарко.

Я кладу возле себя на ступеньку пальто – мама заставила меня надеть пальто. Собственными ушами слышала по радио прогноз погоды: в Москве тридцать два градуса, но все равно заставила взять пальто – как я ни отбивалась. «Ничего, ничего – пар костей не ломит!» Вот если бы был холод и дождь, тогда бы она точно отправила меня голышом: «Если хочешь быть здоров – закаляйся!» Всегда так – лишь бы вышло по ее, а не по-моему. Пускай… Вырасту и буду одеваться, как хочу. Вырасту и вообще уеду от нее далеко-далеко…

Какая-то женщина заходит в подъезд. С двумя тяжеленными кошелками. Праздник, а она таскается с такими кошелками. Смотрит на меня. Дескать: чего я тут сижу? Хочу и сижу себе… Подымается по лестнице и все перевешивается через перила – смотрит.

Интересно, что там делается – на улице? А вдруг они уже ушли? Вдруг папа забыл меня позвать? Заговорился с каким-нибудь знакомым и забыл… Пойду посмотрю!

Нет, никуда еще не ушли. Сдвинулись, может, метров на двадцать, и все. Ой, а где же мое пальто? Я забыла его в подъезде! Я бегу в подъезд – пальто нет на ступеньке. Нет… Пропало… Я его забыла… Потеряла!.. Что теперь будет? Мама убьет меня… Это ее пальто, папа привез ей из Германии. Оно, правда, сделалось ей тесно, поэтому она отдала его мне. Но все равно это ее пальто. А я потеряла! Потеряла ее пальто…

– Не расстраивайся, маленький, – говорит папа. – Мы сейчас поищем и найдем.

Где же он найдет? Я уже искала… Кто-то взял его!

– Чужой взять не мог, – уговаривает папа. – Я видел – никто туда не заходил и никто оттуда не выходил. Значит, взял кто-то из жителей этого подъезда. Пойдем и спросим.

А если даже из жителей – какая разница? Разве кто-нибудь теперь отдаст? Такое пальто – чистошерстяное! Мы заходим в подъезд, папа звонит в дверь первой квартиры. Выглядывает какая-то тетенька.

– Извините, девочка забыла тут на ступенях пальто… Может, вы видели?

– Да, да, я взяла, чтобы не унесли. Вот оно, ваше пальто.

– Спасибо! – Папа берет у нее пальто, кланяется и смеется. – Большое спасибо! Видишь, маленький, – говорит он, когда дверь захлопывается, – не все люди жулики.

Может, и не все… Но многие.

Четыре часа. Мы наконец начинаем двигаться.

Вот и Красная площадь… Мы на Красной площади. Все подымают повыше цветы и транспаранты.

– Ста-лин! Ста-лин! Ста-лин!!! – несется с площади. Наша колонна тоже подхватывает: – Ста-лин! Ста-лин!

Папа сажает меня на плечо – чтобы мне было видно. Мавзолей… Трибуны… Товарищ Сталин стоит на Мавзолее… Сам товарищ Сталин! Стоит на Мавзолее… Я вижу товарища Сталина!

Ой, только бы не потерять пальто. Нужно держать покрепче… Сколько людей – море… Море голов, море цветов, макетов, транспарантов, воздушных шаров!

– СТА-ЛИН! СТА-ЛИН! СТА-ЛИН!!!

Завтра я расскажу в школе, что видела товарища Сталина! Неужели он все время стоит на Мавзолее? Колонны идут и идут, а он все стоит… В такую жару. Столько часов подряд!

– СТА-ЛИН! СТА-ЛИН! СТА-ЛИН!!! – скандируют вокруг.

Я тоже кричу – скандирую вместе со всеми:

– СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!!

СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!! СТА-ЛИН!!!

Мы уже уходим с площади… Уже уходим… Да, конечно, ничего не поделаешь – другим тоже нужно пройти… Папа опускает меня на землю.

– Мы на следующий год опять пойдем, да? – спрашиваю я.

– Обязательно, – обещает он.

– А я видела! Видела товарища Сталина! – кричу я, вбегая в квартиру.

– С чем и поздравляю! – Мама обтирает руки о фартук. – Павел, звонил Нефедьев… Утонул Николай Стоянов.

– Утонул?.. – Папа глубоко-глубоко вздыхает, садится на сундук возле нашей двери, ерошит волосы. – Как?.. Где это произошло?..

– Поехали с вечера к Нефедьеву на дачу, а утром черт понес всю компанию купаться. Зашел в речку, поплыл и в одну секунду у всех на глазах ушел под воду. Ждали, что вынырнет, думали, он их разыгрывает – он же был отличный пловец! – ничего… Как корова языком слизнула!

– Ха, водяной утащил! – подает бабушка голос из комнаты. – За ногу схватил и утащил! О-о-о… У нас в Минске… в одна тысяча восемьсот… О-о-о… Девяносто первом году… тоже был случай… С сыном околоточного…

– Водяной не водяной, – хмыкает мама, – но что-то да утащило. Кто знает? Может, действительно попал в омут, а может, судорога ноги свела. Или удар хватил… Ничего удивительного – если в пьяном виде полез в воду… Это в воздухе тридцать градусов, а вода еще, ого, какая холодная! Ледяная… Мигом скрутит. Нефедьев говорит: сколько ни ныряли, сколько ни искали, никакого результата. Да, так-то… И жил, можно сказать, как свинья, и кончил тоже ничуть не лучше…

Папа подымается с сундука, идет к телефону.

– Ну что? – спрашивает мама. – Нашли?

– Нет, Нинусенька, не нашли. Вызвали водолазов…

– Водолазов!.. Смешно. Чем теперь помогут водолазы? После стольких часов… Да и вообще… Павел, ты куда? Ты что, собрался туда ехать?

– Да, Нинусенька, я собрался туда ехать.

– Зачем? Что это изменит? Ты целый день на ногах! Это безумие – на ночь глядя тащиться за город! Сядь поешь лучше.

– Неужели ты полагаешь, Нинусенька, что в подобных обстоятельствах я способен думать о еде?

– Обстоятельствах!.. Можно подумать! Как будто это могло кончиться как-то иначе! Человек упорно целенаправленно толкал себя в пропасть. Планомерно загонял в тупик. Какой вообще организм способен это выдержать – ежедневное беспробудное пьянство? Даже лошадиного здоровья не хватит. И дружков распрекрасных следует поблагодарить – вместо того чтобы остановить, удержать, образумить, только и знали, что подбадривали да накачивали. Подливали в рюмку. Ты тоже, между прочим, хорош… Сколько ни говорю, сколько ни умоляю!..

– Нинусенька, может, хотя бы на сегодняшний день ты прекратишь свои проповеди? – Папа проверяет, есть ли у него в кармане деньги, и выходит за дверь.

– Нет, вы подумайте – каков гусь! – говорит мама ему вслед. – Проповеди! Если я пытаюсь хоть как-то удержать, спасти… Возьми пальто! Павел! Ты слышишь? Как бы не так… Уже вырвался, полетел! Глас вопиющего в пустыне… Главное, что мне нравится, – изображает, прохвост, оскорбленную невинность. Сам рвется к тому же итогу! Мчится на всех парусах. Мерзавцы! Жаль, что один утонул, а не вся свора разом. Ничего, остальным тоже уготована та же участь, ничуть не лучшая! И их час не за горами. Достойная расплата за развеселую жизнь…

Я объясняю Ларисе Лучкиной задачку.

– Смотри, количество рабочих принимаем за икс… Ты меня слушаешь?

– Ага, слушаю.

Нет, она не слушает. Грызет ручку и смотрит в окошко.

– Ну-ка давай теперь сама мне объясни.

– Рабочих… Принимаем рабочих за икс… – вздыхает Лариса. – И тогда вся работа… А ну их в болото! Не буду я учиться. Ты больше ко мне не ходи.

– Почему? – спрашиваю я.

– Никому не скажешь?

– Не скажу.

– Дай честное пионерское.

– Честное пионерское.

– Я скоро замуж выйду. Вот!

Я не верю ей. Она просто так говорит. Не надеется, что перейдет в шестой класс, вот и придумывает всякие глупости.

– Ты не можешь выйти замуж, – спорю я. – Замуж разрешается выходить с восемнадцати, а тебе только четырнадцать.

– А я беременная, вот!

– Ты придумываешь.

– Не веришь? Скоро поверишь… Выйду за Володьку замуж… – она улыбается, – и переведемся отсюда к чертям собачьим. Чтобы никого их больше не видеть. Он у меня офицер, запросто может перевестись, куда захочет.

Я не знаю, что ей сказать. Лишь бы этот Володька не застрелил ее, как мамин родственник ту гречанку. Если она начнет к нему приставать, чтобы женился… У офицеров всегда есть пистолеты. Может, она врет, конечно, что он офицер. А может, вообще все врет… Скорее всего, врет.

– Ладно, – говорю я, – эту задачу давай все равно докончим.

– Зачем?

– А что, тебе помешает?

– Не помешает, да ведь ни к чему!

– А ты не боишься, что он тебя бросит?

– Вот еще! Он меня любит, – фыркает Лариса.

Может, и любит… Может, и правда есть у нее Володька-офицер, который ее любит, – все-таки она очень красивая… Наверно, она гораздо красивее, чем та гречанка.

– Нинусенька, где моя Мартышка? – спрашивает папа.

– Что значит где? Вот она стоит на подоконнике, твоя обожаемая Мартышка!

– Извини меня, Нинусенька, это не Мартышка, это какая-то совершенно чужая рыба!

– Что за глупости!

– Совершенно чужая, незнакомая рыба… Гораздо больше и темнее моей Мартышки.

– Не знаю, я в ее оттенках не разбираюсь! – фыркает мама. – Ничего удивительного, что больше, – по двадцать раз на день кормишь, вот она и растет.

– Такие рыбы не растут. Они всю жизнь остаются маленькими рыбками. А за один день вообще… никакой живот вырасти не может. Это противоречит, Нинусенька, основному закону природы.

– Оставь меня в покое со своей дурацкой рыбой и со своими законами! – злится мама. – Действительно, только этого мне не хватает – следить за ростом его проклятой рыбешки! Мало всяких несчастий…

– Нинусенька, я не прошу, чтобы ты следила за ее ростом. Я только спрашиваю, кому и зачем потребовалось подменить мою милую Мартышку на совершенно другую, неприятную и ненужную мне рыбу?

Я разглядываю рыбку – действительно, стала больше и темнее. Но может, мы просто не обращали внимания – может, она сама постепенно выросла и потемнела? Главное, рыльце. Рыльце, по-моему, Мартышкино… Но папе, конечно, видней: он с ней лучше знаком, все время с ней возится…

– Только, ради бога, не изобретай чепухи и не сходи с ума! – кипятится мама. – Никто никаких рыб тебе не менял и не помышлял менять. Нет, это надо послушать! Нет у меня больших забот, чем менять потихоньку его треклятую рыбу!

– Нинусенька, я не утверждаю, что это ты ее подменила. Теща проделала это из подлости душевной.

– О-о-о!.. – стонет бабушка.

– Извини меня, Павел, всему есть предел! Как ты можешь? Как у тебя язык поворачивается бросать подобные обвинения в адрес тяжелобольного человека, который вот уже целый месяц вообще не встает с Постели?! Нужно, в конце концов, иметь хоть какую-то совесть! Хоть крупицу сострадания! Я уж не говорю о большем…

– Нинусенька, я ценю твои дочерние чувства, но вынужден заметить, что в этой комнате, кроме нас четверых: тебя, меня, Светланы и тещи, никто не бывает. Разве что твой обожаемый Георгий Иванович…

– При чем тут Георгий Иванович? С тех пор как заболела мама, он не был у нас ни разу!

– В таком случае остается теща.

– Нет, это… – Мама задыхается от возмущения. – Объясни, будь любезен, чего ты добиваешься? Какова цель этих инсинуаций? По-моему, ты преднамеренно стараешься довести меня до белого каления!

– Трудно поверить, чтобы это сделала Марья Александровна.

– Да уж, Марья Александровна покусилась на твою бесценную рыбешку! Зажарила ее на обед!

Папа вздыхает и почесывает нос.

– Теща в наше отсутствие полезла, как всегда, за керосином, разбила банку с Мартышкой и, желая замести следы, поспешила притащить другую рыбу – в надежде, что я не замечу подмены.

– Откуда?! Откуда она могла притащить другую рыбу? Ты в своем уме или нет? Она месяц не встает с постели! Нет, я вижу, ты жаждешь, чтобы меня хватил удар!

– Ты ошибаешься, Нинусенька: она не встает с постели, когда мы дома. А когда нас нет, вскакивает как попрыгунчик и носится на помеле.

– Нет, это уже… – Мама садится на стул. – Это переходит все границы. Кому рассказать, не поверят…

– Как хочешь, Нинусенька. Я только довожу до твоего сведения, что за этой дрянью, которую мне подсунули под видом Мартышки, я не намерен ухаживать. Можешь забрать ее и делать с ней все, что тебе заблагорассудится.

– Мне ничего не заблагорассудится! Мне эта рыба нужна как собаке пятая нога. Не собираешься ухаживать – не надо. Пускай подыхает себе на здоровье!

– Я привязался к милому живому существу, но меня зачем-то его лишили.

Я смотрю на рыбку. Может, она и не папина Мартышка, но все-таки жалко ее. Она ведь не виновата, что она не Мартышка…

– До этого мерзкого карпа я не дотронусь.

– Нет, вы подумайте: что за идиот проклятый?! – Мама швыряет на стол кухонный нож. – Пока всю душу не вымотает, не успокоится! Хоть бы уже сдохнуть поскорей и не видеть всего этого и не слышать!..

Мы сидим в театре. Нина Константиновна за что-то сердится на нас. Сердится и ни с кем не разговаривает. Наверно, из-за того, что Мила Рошкован и Аня Воробьева опоздали. Мы их ждали почти целый час возле школы, а они, оказывается, поехали прямо в театр. Нина Константиновна говорит, что в коллективе так не поступают. Не отделяются. Если договорились ехать вместе, значит, должны ехать вместе. Но мы-то чем виноваты? Мы ведь ничего не сделали…

Даже в антракте сидит и ни на кого не смотрит. Мы все стоим вокруг, ждем: вдруг она что-нибудь скажет, а она даже в нашу сторону не смотрит. Как будто не замечает нас… Ну, сколько она будет сердиться? А может, это не из-за Милы и Ани, может, у нее что-то случилось?

– Ика! – зовет Нина Константиновна.

Наконец-то!..

Ика оборачивается (она стояла возле оркестровой ямы). Нам очень хочется услышать, что Нина Константиновна говорит Ике, но все вокруг, как назло, переговариваются, стучат стульями, музыканты пиликают на своих скрипках, ничего не разобрать.

– Что, что она тебе сказала? – набрасываются девочки на Ику, когда та отходит от кресла.

– Так… Ничего особенного…

– Чего – ничего особенного? Что? Скажи!

– Сказала, что некрасиво показывать на оркестрантов пальцем.

– Только и всего?!

– А чего вам еще?

– Ну, мы думали…

Папа спит, накрывшись с головой одеялом, бабушка лежит на маминой кровати и стонет:

– О-о-о!.. О-о-о…

– Елизавета Францевна! – Папа приподымает голову с подушки. – Позвольте вас спросить: почему вы так мерзко стонете? Причем именно тогда, когда я сплю?

– О-о-о! Мне так легче… – говорит бабушка. – О-о-о…

– Павел! – Мама входит в комнату. – Ты спишь? Ты видел сегодняшнюю «Литературку»?

– Нинусенька, как я мог видеть сегодняшнюю «Литературку», если я сплю? – Он зарывается поглубже в одеяло.

– Нет, ты не отворачивайся – тут не до шуток, – волнуется мама. – Мне сейчас Марья Семеновна сообщила: оказывается, в сегодняшней «Литературке» огромная статья. Абсолютно разгромная! И почти вся посвящена твоим «Стахановцам».

Папа садится на кровати, приглаживает рукой волосы.

– Где она?

– Кто?

– «Литературка», Нинусенька.

– Не знаю. Откуда я могу знать? Наверно, в почтовом ящике. Я, как тебе известно, никогда никаких газет не трогаю – ни наших, ни чужих. И так нет ни минуты времени, еще интересоваться газетами… Если ты не вытаскивал, значит, там и лежит.

Папа идет в прихожую и возвращается с газетами.

– Ну что? – спрашивает мама.

Папа молчит.

– Не молчи же, ради бога, скажи! Ты же видишь – я вся как на иголках…

– Что тебе сказать, Нинусенька?

– Что там написано!

– Написано, что я злостно лакирую советскую действительность. И что такие произведения искусства нам не нужны. А нужны Салтыковы-Щедрины, умеющие вскрывать недостатки…

– О-о-о!.. – стонет бабушка. – Я знала! Я говорила: надо прежде подмазать! А вы смеялись… Думали, мать дура… Думали, мать не понимает…

– Нинусенька, заткни ей рот, пока я не пристукнул ее утюгом.

– Замолчи, отстань со своими глупостями! – набрасывается мама на бабушку. – Действительно, только твоих премудростей теперь не хватало. Нет, но просто интересно: какая сволочь это подстроила? Ты подумай! Ведь даже тиража журнала еще нет – был только «сигнал». Значит, написать мог только тот, кто вхож! Свой человек в редакции. Это же явный сговор! Кто-то задался определенной целью тебя погубить. Сначала сократили наполовину, а потом раздраконили. Конечно, если всех отрицательных персонажей выкинули, оставили одних положительных – одних стахановцев, то и вышла лакировка! А что за подпись? Наверняка вымышленная. Что ж, теперь ясно, зачем это все устраивалось! Подогнать под тот шаблон, который им требовался! Ах!.. Сначала убедили в необходимости сокращений, а потом превратили в мальчика для битья… После этого ни о каком отдельном издании, разумеется, не может быть и речи. Какие продувные мерзавцы! И еще прикидываются порядочными интеллигентными людьми. Нет, это просто в голове не укладывается – такая подлость…

Папа тяжко вздыхает, встает и подходит к окну. Банки с рыбкой на подоконнике больше нет. Не знаю, куда она делась. Я вернулась из театра, а ее уже не было. Остались только мамины вазоны с цветами.

– Что такое, Павел, почему ты без тапок? – замечает мама. – Не выдумывай, сейчас же надень тапки! Новости: стоит на холодном полу босиком. Хочет вдобавок еще и простудиться!

– Нинусенька, по-моему, простуда – это не самое страшное, что может со мною в данный момент приключиться…

– Все равно. Не самое страшное! Именно то, чего мне сейчас не хватает: еще одного больного. Для полного счастья. Ко всем прелестям моего существования прибавить еще и это.

– Не расстраивайтесь, Нина Владимировна, – успокаивает Лера Сергеевна (она пришла проведать бабушку). – Лакировать действительность у нас не опасно. Может, и грех, да не столь большой руки. Во всяком случае, куда лучше, чем очернять. Лакировщиков в Сибирь не сошлют.

– Сослать, может, и не сошлют… Может, вы и правы, – вздыхает мама, – но радости, поверьте, от всего этого мало… Попомните мое слово: эта мерзкая статья скажется не только на романе. И в других местах укажут от ворот поворот. Так уж у них заведено – выбрали мишень для нападок, долго теперь не успокоятся. А вы наше положение знаете… Все надежды возлагались на этот роман… И ведь угораздила же нелегкая! Как видно, не время было затрагивать производственную тему. До войны это было актуально – индустриализация. А сейчас черт их знает, чего они хотят… Как вспомню: вся эта дурацкая командировка! Одни мучения… Да, ждешь чего-то, надеешься, а выходит сплошная досада… Конечно, теперь это разговоры в пользу бедных… Если б знала, где упала…

– Доктор! Но сколько же это может продолжаться? – стонет мама. – Второй месяц, и абсолютно никакого улучшения!

– Если бы я могла ее вылечить, я бы вылечила, – говорит врач.

– О-о-о!.. – стонет бабушка. – О-о-о…

– Но если это что-то хроническое, то пусть, по крайней мере, заберут в больницу. У меня просто сил нет за ней ухаживать!.. Поверьте, не потому что не хочу, но вы же мое состояние знаете – я сама инвалид второй группы… – Мама вот-вот заплачет.

– Вы полагаете, так просто человека в ее возрасте положить в больницу? – вздыхает врач.

– Доктор, я вас умоляю! Придумайте что-нибудь. Должен быть какой-то выход. Сжальтесь и помогите! Если вы не хотите, чтобы я тоже слегла…

– Не знаю… Ей-богу, не знаю, чем вам помочь… Хорошо, попробую выписать направление на исследование. Может, примут на очередь. За невозможностью поставить диагноз в домашних условиях… – Врач вытаскивает из своего чемоданчика бланк и пишет направление.

– Огромное вам спасибо! – благодарит мама.

– Вот, я тут подчеркнула: диагноз не установлен.

– Да, я понимаю. Доктор, вы меня спасли!.. – уверяет мама. – Я никогда этого не забуду. Я ваша вечная должница.

– Подождите благодарить – ее еще не положили, – говорит врач. – Свободных коек у них, конечно, никогда нет. Но если вы сумеете подойти и поговорить… Я со своей стороны попробую позвонить главному врачу больницы, намекну, что вы к нему зайдете…

– Да, да, я понимаю, – говорит мама. – Большое вам спасибо! Большое спасибо.

– Нина, – зовет бабушка.

– Да! Что ты хочешь?

– Я скоро умру!

– Не болтай ерунды!..

– Это не ерунда! Положи мне в гроб мою фату. И флёрдоранж.

– Да, непременно! – хмыкает мама. – А подвенечное платье не требуется?

– И мои зубы.

– Какие зубы? Какие еще зубы?! Боже мой, окончательно рехнулась!..

– Мои зубы!

– Ты что, сухари там собираешься грызть – на том свете?

– Неизвестно, Нина. Мы не знаем. Могут пригодиться.

– Извини меня, но всякому сумасшествию должен быть предел! Где ты видывала, чтобы в гроб клали искусственные зубы?

– Что тебе, жалко? – плачет бабушка. – Много места они не займут! Сунь под подушку – чтобы никто не видел, и шито-крыто!

– Угу, – папа втягивает носом воздух, – Елизавета Францевна права: зубы – вещь необходимая. Без зубов как без рук… Вдруг она повстречает в аду какого-нибудь своего давнего недруга и пожелает его загрызть? Но с другой стороны, если попадет в рай… Что тоже не исключено… – Он подмигивает мне краешком глаза. – В раю искусственные зубы могут скомпрометировать… В раю все молоды и прекрасны собой. А тут вдруг – искусственные зубы. Неприятный намек на ее истинный возраст… Отделаться от них, полагаю, будет весьма непросто. Это здесь можно выкинуть какую-нибудь вещь, а там, как известно, все, с чем человек прибыл, остается при нем навечно. С одной стороны – шелест ангельских крыльев, а с другой – кляцанье искусственных зубов… Следует хорошенько взвесить – прежде чем принимать столь важное решение: брать или не брать?..

– Нет, это невообразимо, – говорит мама. – Канатчикова дача на дому. Просто руки уже опускаются…

Нина Константиновна заходит в класс. Еще не заходит, еще задерживается капельку в дверях – на полсекундочки. Она всегда так делает: подойдет и остановится. Слушает, как мы сидим. А мы сидим и не дышим. Слышно, как муха пролетит. В Москве, правда, нету мух, но если бы были…

Нина Константиновна подходит к учительскому столу, обводит взглядом класс. Вздыхает.

– Сегодня у нас последний урок… Последний в этом году… И вообще… последний наш с вами урок. На будущий год меня переводят в мужскую школу.

Как… переводят? Переводят… от нас?.. Почему?! А она? Соглашается?.. Согласилась?.. Я начинаю всхлипывать. Нет, мы не хотим, мы не позволим! Другие девочки тоже плачут. Весь класс плачет.

– Ну-ну, только не это! – Нина Константиновна хмурится, пушистые глаза мрачнеют. – Зачем это вы? Перестаньте, я же не умерла. Мне тоже тяжело уходить от вас, и не я это решила – это решило начальство. В мужских школах положение очень сложное – и с успеваемостью, и с дисциплиной. Я там нужнее. А если я там нужнее, значит, я должна быть там!

Нет, она должна быть здесь, здесь, с нами! Плевать мы хотели на мужские школы. В мужских школах ее пока что никто не любит, а мы ее любим! Мы так ее любим… Она не может, не может уйти от нас!.. Неужели я никогда больше не увижу ее?.. Никогда больше не увижу!.. У-у-у!..

Я помогаю Нине Константиновне оформлять личные дела учениц – она сама позволила мне помогать ей!

– Ненавижу возиться с бумажками – честное слово, лучше два раза в атаку сходить, чем один раз подшить свидетельства об успеваемости!

Помимо свидетельства об успеваемости на каждую ученицу в каждом классе есть еще характеристика. У нас в средней школе тридцать восемь классов. А в каждом классе – в среднем – сорок учениц. Тысяча пятьсот двадцать личных дел!.. Может, даже капельку больше… Это замечательно – так много бумажек, мы с Ниной Константиновной можем сидеть тут долго-долго, до самого вечера… Раньше всю эту бумажную волокиту волок секретарь Владимир Александрович, но теперь он заболел. Старенький, почти как бабушка. А может, Нина Константиновна все-таки не уйдет от нас? Вдруг все-таки не уйдет?..

– Ты знаешь, – вспоминает Нина Константиновна, – я получила ответ из «Пионерской правды». Пишут, что сейчас не могут напечатать твои стихи, но как автор ты их заинтересовала. Просят, чтобы ты в дальнейшем присылала им свои произведения. Правда, так и пишут!

Не могут… Хорошо, что не могут… Если бы напечатали, папа увидел бы и узнал, что я его не послушалась.

В школе тихо, все разошлись. Окна во двор раскрыты, пахнет свежими кленовыми листочками. Я сижу в канцелярской, а Нина Константиновна в своем кабинете. Вообще-то это их общий с Матреной Георгиевной кабинет. У директора Марьи Ивановны отдельный кабинет, а у Нины Константиновны с Матреной Георгиевной – на двоих один. Но Матрены Георгиевны сейчас нет – в младших классах уже каникулы. А у нас экзамены.

Нина Константиновна правильно тогда сказала, что в нашем классе никто не останется на второй год. Никто не остался – кроме Ларисы Лучкиной. Но она вообще не хочет больше учиться. Хочет выйти замуж за своего Володьку. Верка Лукашова говорит, что Лариска правда была беременная, но ей сделали аборт – чтобы не было ребеночка. Будто бы райсовет не позволил ей выходить замуж.

Кто-то заглядывает в секретарскую. Моя мама. Наверно, ходила в «кружевной» магазин и по дороге завернула в школу. Видит меня и вроде бы удивляется:

– А, это ты! Что ты тут делаешь?.. – Заглядывает в кабинет к Нине Константиновне. – Нина Константиновна, дорогая, можно к вам на минуточку? Так что – это уже окончательно – насчет мужской школы?

Нина Константиновна нарочно не приглашает ее садиться, я вижу, что нарочно не приглашает, но мама все равно усаживается за стол Матрены Георгиевны, кладет на колени свою кошелку и ридикюль.

– Между прочим, эта дуреха (это я, мама кивает в мою сторону) третьи сутки ревет, не просыхая.

– Кто ревет? – Пушистые глаза подымаются. – Совершенно неподходящее занятие для пионера!

– Да… Честно признаться, мне тоже жаль. Я, собственно, поэтому и зашла. Надо отдать вам должное – уж не знаю как, но вы их приручили. Они вас боготворят. Дня прожить не могут… Да, да, не спорьте (никто с ней не спорит), у вас просто талант какой-то – справляться с детьми. Эдакие оболтусы, а тут буквально дохнуть боятся!.. Что ж, можно только позавидовать… Что называется, по струнке ходят… Нина Константиновна, дорогая, ничего если я прикрою дверь? Ужасный сквозняк, того гляди, прохватит. Только простуды не хватает… – Мама поднимается со стула и закрывает дверь между кабинетом и секретарской.

Ничего, я все равно все слышу.

– Вы – героиня, – говорит мама. – Я этих чертовых хулиганов только издали вижу, вся дрожу!

– Напрасно… Запущенные дети, но, в сущности, дети, – не соглашается Нина Константиновна.

– Не запущенные, а распущенные! Форменные бандиты! Способны на любое безобразие, любую гадость. Ни малейшего страха – я уж не говорю о каком-то почтении к старшим! Все прощается, все дозволено! Родители даже не пытаются справиться.

– Вы не правы. Эти бандиты часто оказывались настоящими людьми. На фронте, по крайней мере, это было так. Прибывали к нам из колоний, из лагерей, а сражались, как герои, и погибали, как герои…

– Не знаю, не знаю, Нина Константиновна, дорогая! Не смею с вами спорить, у меня нет вашего опыта – не могу судить, как они там погибали на фронте, но тут-то уж мне никто не докажет: каждодневно вижу, как мы от них погибаем! Причем, заметьте, день ото дня становится только хуже. Скоро вообще невозможно будет высунуться на улицу!

– Ну что ж, поэтому я и иду в мужскую школу. Отцы погибли, матери с утра до ночи на работе.

– Дело не только в них! – говорит мама. – Все рушится, буквально все, все летит в тартарары! И никакого просвета впереди… Чтобы великую страну довести до такого отчаянного состояния – это, я вам скажу, надо уметь!

– Но ведь была страшная война! Я прошла пол-Европы, я все видела. Страшные потери, страшные разрушения…

– Насчет войны вы правы. Но как вас занесло туда? Я имею в виду – на фронт…

– Пошла добровольцем. В первый же день пошла и записалась добровольцем. В танковые войска.

– Чистое безумие!

– А через три месяца уже была командиром звена.

– Да, действительно, каких только глупостей люди не делают по молодости лет!

– А бойцы мои все до одного прибыли прямо из колонии. Всякий народ: беспризорники и настоящие преступники. Поначалу действительно было нелегко – найти к ним подход… Но ничего, постепенно договорились.

– Да, – вздыхает мама. – Вы, что называется, сильная натура. Это редкость, особенно для женщины. Я, например, жуткая трусиха… Хотя что я, собственно, удивляюсь? У меня у самой была… приятельница… Можно сказать, родственница. Дальняя… Тоже вроде вас – четыре года на фронте. Медсестрой, правда. Обстоятельства толкнули… Мужа в самом начале забрали, а дочь восьмилетнюю – ах, какая была прелестная девочка! – убило, представьте, во время бомбежки. В Ростове. Бежала в бомбоубежище, держала ребенка за руку, девочку убило наповал, а сама осталась целехонька… Исключительно красивая была девочка – высокая, с прекрасной осанкой. Муж ее был эстонец. Человек, признаться, не особенно приятный: черствый, замкнутый, высокомерный. Не представляю, как она с ним жила. Но она его обожала. Красавец, надо отдать ему должное. Да, так вот – похоронила дочь, взяла с собой противогаз и новые модельные туфли – на высоких каблуках! Самая, понимаете ли, необходимая вещь в окопах. Все бросила – дом, имущество, а туфли эти с собой потащила. Верно, уже ничего не соображала от горя… Впрочем, она и раньше была несколько взбалмошная особа. Отправилась разыскивать мужа, но пока нашла его часть, пока добралась, оказалось – убит накануне! Так-то… В жизни иной раз случаются такие коллизии, что ни в одном романе не прочтешь. Но вас родители обязаны были удержать!

– Родителей у меня уже не было…

– Да?.. Тогда отчасти можно понять… Извините, Нина Константиновна, дорогая, не сочтите за навязчивость, но я с первого взгляда почувствовала в вас что-то такое… Молодая энергичная женщина, и какая-то страшная тяжесть на душе…

– Энергичная… – повторяет Нина Константиновна. – Не знаю… Иногда я чувствую себя совершенно беспомощной… Вы говорите: сильный человек – какой же сильный, если ничего не могу доказать! Когда перед тобой враг, все ясно: ты обязан выстоять, уничтожить его! А тут – как будто кричишь в пустоту… Пишешь и не получаешь ответа…

– Боже, как мне это знакомо! – подхватывает мама. – Биться в закрытые двери и всюду встречать одну только черствость и равнодушие!

Нина Константиновна молчит, наверное, приглаживает рукой волосы – она их все время приглаживает, хотя они у нее и так гладкие и блестящие, туго-туго затянуты в пучок.

– Рассказывайте, рассказывайте, я слушаю!.. – говорит мама.

– Пошла на фронт – хотела погибнуть за родину… За родину, за Сталина. Своей смертью доказать…

– Что вы, бог с вами!

– Для таких, как я, это была единственная возможность. Единственный путь. Четыре года жить с опущенной головой! Не сметь взглянуть людям в глаза. Я не могла жить с опущенной головой. Я знала, что это неправда!

– Если я вас правильно понимаю…

– Мой отец был кем-то оклеветан.

– Боже, какой ужас…

– Я должна была смыть это пятно – своею кровью! Нас там было много – детей врагов народа. Но мой отец не был врагом народа! Он был честным коммунистом. Я это знаю. Почти все верили, что их отцы невиновны. Конечно, этого не может быть – чтобы все были невиновны. Но мой отец… А ребята все были хорошие, настоящие. И почти все погибли… Большинство в первые же месяцы. Вызывались на самые трудные задания…