Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Ну, уж где один, там и два. Няньку возьмете.

– Да что вы!.. Какую няньку… Няньки эти все идиотки косорукие. Толкает коляску под самую машину. Я ей говорю: «Наташа! Что вы делаете?» А она: «Он отвечать будет!» Нет, Марья Семеновна, дорогая, я уже достаточно намучилась и с няньками, и без нянек. Лучше сразу сунуть голову в петлю… И вообще, как вы себе это представляете? В одну комнату еще и младенца?

Лето. Девочки разъехались в пионерские лагеря и на дачи. Те, что остались, целый день гуляют во дворе. А я занимаюсь. Меня примут сразу во второй класс, если я сдам экзамен. Мама заставляет меня переписывать тексты из книги.

– Вот, прекрасно, – говорит она. – Тут, кстати, и французские слова попадаются. Одним махом двух убивахом.

«Как вам сказать? – сказал князь холодным, скучающим тоном. – Quà-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûle…»

Я поворачиваюсь к окну, хотя увидеть за ним ничего не могу. Мама весь подоконник заставила своими цветами, так что даже свет к нам в комнату почти не проникает. Но за окном слышны трамвайные звонки, шум, там ходят люди, дети бегают. Мне так хочется туда…

Дверь открывается, я хватаюсь за ручку.

– Вот ты как занимаешься! – Мама подскакивает и принимается таскать меня за волосы.

– Оставь ее, Нинусенька, – говорит папа.

– Что значит оставь? Что значит оставь! Стоит мне выйти на минуту, как она тут же принимается считать ворон!

– Можно сказать – вместо того чтобы драться.

– Сказать? Как будто она обращает внимание на мои слова! В этом отношении вы абсолютно одинаковы – что ты, что она. Два сапога пара. Тысячу раз говоришь, говоришь, и все без толку, все как об стенку горох!

– Нинусенька, если ты поругалась на кухне с соседками, это не значит, что нужно срывать зло на ребенке.

– При чем тут соседки? Что ты ерунду городишь! С какой стати я буду с кем-то ругаться? Что я, базарная баба, что ли? Я только требую, чтобы она занималась делом, а не валяла дурака!

– Ты, Нинусенька, интеллигентный человек, а ведешь себя, как чеховская чиновница.

– Что значит чиновница? Должна же я как-то воздействовать на нее.

– Воздействовать можно по-разному, не обязательно битьем.

– Ничего, – говорит мама. – За одного битого двух небитых дают, и то не берут!

– С тобой, Нинусенька, так не обращались.

– Со мной? Как ты можешь сравнивать меня и ее? Я всегда была чудным ребенком, послушным, покладистым. Я вообще не помню такого случая, чтобы меня за что-то наказали. Хотя нет, вру. Действительно, было однажды. Мы пошли на базар – не помню за чем, – а там продавали ягнят. И мне ужасно понравился один барашек. Такой весь был беленький, чистенький, кудрявый. Я пристала к отцу, чтобы он мне его купил. Как он ни отнекивался, я ни за что не уступала. Он был очень добрый человек, никогда ни в чем мне не отказывал, ну, и в конце концов, конечно, согласился. И вот притащили этого ягненка домой, устроили ему загончик в сарае, дворнику заплатили, чтобы ухаживал за ним, кормил, чистил. А я в первые дни еще попыталась с ним играть, но какие игры с бараном? Это же не кошка. То есть кошек я тоже терпеть не могу, мерзкие твари, но хоть погладить можно. А барана гладь не гладь, все равно так бараном и останется. В общем, я стала требовать, чтобы его выкинули со двора. Не хочу, и все! Отец говорит: не надо было просить, если купили, теперь пусть живет. Я разревелась, раскричалась – не знаю, что на меня нашло, вообще, сколько я себя помню, я была очень спокойная девочка. Если, говорю, вы его не уберете отсюда, я его зарежу. Слышала, наверно, что скотину режут. И вот тут-то отец возмутился и отшлепал меня. Но это был единственный такой случай за все мое детство. Боже, как он меня обожал!.. Буквально пылинки с меня сдувал, дохнуть боялся… Да…

– У тебя был настоящий живой ягненок? – не верю я.

– Был. Что ж тут такого? Люди и лошадей держали… Выпросила неизвестно зачем. А ты пиши, пиши, нечего слушать! Обрадовалась, развесила уши. Подумаешь – велика трудность: переписать полстраницы текста! Сделала – и гуляй себе. Так нет – сидит, тянет, тянет… А ты во всем готов потакать ей.

Первого августа мы с мамой идем в школу. Женщина, которая приходила к нам в прошлом году, ведет меня и еще одну девочку к себе в кабинет. Оказывается, это завуч, Матрена Георгиевна. Мама остается сидеть в коридоре. У другой девочки есть тетрадка и карандаш, а у меня ничего нет. Матрена Георгиевна дает мне листок бумаги и свой красный карандаш. Мы решаем задачку. Потом Матрена Георгиевна диктует:

– Вова пошел гулять и взял с собой собачку Бобика. Мальчик катался на санках, а пес бегал за ним следом.

Я дохожу до буквы «д» и останавливаюсь.

– Ну, что ты задумалась? – спрашивает Матрена Георгиевна.

Я опускаю хвостик «д» вниз. Не буду я писать так, как мама и ее отец!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗИМА 1947–1948-го

Полный двор девочек. Мы с мамой ищем мой класс – второй «з». Второй «а», второй «б», второй «е», второй «и», где же второй «з»?

– Все – стоят – парами! – призывает с крыльца Матрена Георгиевна. – И держатся за руки!

Я боюсь, она заметит, что я не стою парами и не держусь за руки. Где же мой класс? Вот – вот он наконец – 2 «з»!

Мама оставляет меня и уходит. Девочки разговаривают, смеются, вертятся. Они все знают друг друга, а я не училась в первом классе и никого не знаю. Только бы не потеряться…

– Ты из какого класса? – спрашивает девочка в розовом байковом платье.

– Из этого…

– Из какого – из этого?

– Из второго «з».

– Я тоже, – говорит она. – Давай дружить, ладно?

Как я могу дружить с ней? Я ее первый раз вижу… И вообще, она не очень мне нравится. Наверно, она потому хочет дружить со мной, что никто с ней не дружит. Она, наверно, самая плохая ученица в классе. У нее даже нет портфеля, только матерчатая сумка.

– Давай сядем вместе! – продолжает она.

Я молчу. Нет, не стану я с ней садиться.

– Первым заходит второй «а», – объявляет Матрена Георгиевна. – Приготовиться второму «б»! Второй «в»! Второй «г»! Дружнее!

Наконец и мы взбираемся на крыльцо. Главное, не отстать. Я стараюсь держаться возле розового платья. Класс проходит через раздевалку и подымается на третий этаж. Девочки шепчутся, потихоньку толкаются, дергают друг дружку за косы. Неужели они не знают, что в школе нужно вести себя смирно?

– Садитесь, как в прошлом году, – говорит учительница.

Все разбегаются по местам, только мы вдвоем остаемся стоять у доски.

– Вам что, особое приглашение требуется? – оборачивается к нам учительница.

– А я в прошлом году здесь не училась! – говорит девочка в розовом платье.

– Где же ты училась?

– Во втором «г». Я на второй год осталась.

– Второгодница, значит? – хмыкает учительница.

– Ага! – отвечает девочка бойко.

– Ты тоже второгодница? – спрашивает учительница у меня.

– Нет, – лепечу я, – у меня была отсрочка по болезни…

Учительница кривит рот.

– Ладно, отличницы, – говорит она, – садитесь, где есть место.

Место есть только на самой последней парте. Мы проходим через весь класс в угол, все девочки оборачиваются и смотрят, как мы садимся. У нашей парты нет крышки.

– А как тут писать-то будешь? – спрашивает девочка в розовом платье.

– А вот никак не будешь! – передразнивает учительница. – В прошлом году надо было писать! И так сорок восемь человек, так еще второгодниц пихают! Кто пришел в пальто, – продолжает она, обращаясь к классу, – снимите и повесьте на спинку парты. Начинаем урок. Достаньте «Родную речь» и тетрадь.

– А ты чем болела? – спрашивает меня соседка.

– Когда?

– Ну, когда отсрочку дали.

– Тифом, – отвечаю я потихоньку.

– Здорово! – говорит она. – Тифом я еще не болела. Но я, наверно, заболею. Я, знаешь, чего где есть какая болезнь – обязательно заболею. А тебя как звать?

– Света, – шепчу я.

– А меня Тоней. А ты в первом классе где училась?

– Нигде.

– Это как это – нигде?

– Нигде, и все.

– Нигде – нельзя учиться, – говорит она. – Приехала, что ли, откуда?

– Я сразу во второй пошла.

– Сразу во второй? Врешь!

– Ничего я не вру.

– Врешь, врешь! А может, и впрямь такая умная…

– Новенькие, перестаньте болтать! – говорит учительница. – Где ваши чернильницы? Пузырек нельзя! Скажи своей матери, чтобы купила непроливашку. Пишите число и «Классная работа».

– Как писать-то? – спрашивает Тоня. – Тетрадь приладить не на что!

– Приладь на колени!

– Да, скажешь, на колени!.. – бурчит Тоня, пригибается к парте и принимается дуть в чернильницу. – Знаешь, я в прошлом году целую бутылку чернил выпила, – сообщает она мне.

– Зачем?

– Низачем. Просто так… Умереть чтобы. Есть, знаешь, змея такая – укусит, и сейчас умрешь. Гадюка называется. А ты, случалось, хотела умереть?

– Нет, – шепчу я.

Я ей не верю. Она все выдумывает. Если бы она правда хотела умереть, так не стала бы об этом рассказывать.

– Пиши лучше, – советую я, – учительница разозлится.

– Да ей все равно! – говорит Тоня. – Очень, думаешь, мы ей нужны! А на третий год так и так не оставят.

Ее-то, может, на третий и не оставят, а меня на второй вполне могут оставить. Не буду ей больше отвечать.

– У тебя отец есть? – допытывается Тоня.

Я молчу.

– Отец, говорю, есть? Чего молчишь? Язык проглотила? – Она подпихивает меня локтем, ручка у меня в пальцах подпрыгивает, на листе проводится косая длинная черта.

– Смотри, что ты сделала! – Я чуть не плачу.

– Не реви, рева! В отличницы, что ли, захотела? У меня отца нету – отчим. Вообще-то он с матерью нерасписанный живет. У него жена в деревне. Сам рассказывал. Как с фронта пришел, так и засел в Москве. Не дурак – в деревню-то на трудодни ехать. Второй год уже с моей мамкой живет.

– Кто помнит, что называется предложением? – спрашивает учительница.

Все девочки вдруг разом вскидывают вверх руки. Некоторые даже вылазят из-за парты, чтобы вытянуть руку повыше. Мне становится страшно. Зачем они это делают? Учительница стоит у доски, смотрит на них и молчит – не сердится, не кричит. Наверно, они все сумасшедшие. И учительница тоже.

– Мы в бараке живем, – трещит сбоку Тоня. – Раньше общежитие было, а после на комнаты переделили. Наша половина с окном, а у Верки Карповой темная. Так она нам говорит: давайте меняться. Нашла, слышь, дураков! У меня, говорит, четверо детей, а у тебя только трое. А мамка ей на это так ответила, что они теперь и вовсе с нами не знаются. А перегородка-то фанерная, так мы все слышим, как они там сговариваются. Заявим, говорят, что она тут чужого мужика голубит, так ее и вовсе из Москвы выпихнут. А моя мамка…

Я отодвигаюсь от нее на самый краешек парты и пытаюсь не слушать, что она там бормочет.

– Теперь разберем, какие бывают члены предложения, – говорит учительница. – Возьмем предложение: «Маленький мальчик играет в саду». Степанченко, иди напиши на доске: «Маленький мальчик играет в саду».

Тоня вытаскивает из кармана несколько медяков и принимается пересчитывать.

– Слышь, у тебя пять копеек есть?

– Есть.

Мама дала мне шестьдесят копеек на завтрак. С тех пор как кончилась война, бубликов в школе уже не дают, нужно покупать что-нибудь самим.

– Дай мне, а? – просит Тоня. – Не бойся, я тебе завтра принесу. Я нахожу пять копеек и даю ей. Она зажимает деньги в ладонях и принимается позвякивать ими. Учительница спрашивает, какой член предложения будет «мальчик», девочки опять тянут кверху руки.

– Зачем это они? – спрашиваю я у Тони.

– Дурачье! – говорит она. – Хотят, чтобы вызвала.

Наконец звенит звонок.

– Побегу в буфет, – сообщает Тоня. – Возьму чаю с хлебом. Ужас как есть хочется.

В буфет?.. У Луцких в комнате есть буфет, но как можно бежать в буфет?

– Ну, что было в школе? – спрашивает мама.

– Ничего…

– Что значит ничего? Уроки задали?

– Нет.

– Как это может быть, чтобы ничего не задали?

– Не знаю.

– Тут что-то не так, – говорит мама. – Ну-ка покажи тетради. О, господи, очки надо заказывать – ничего уже не вижу… Что это за грязь? Что за пакость?

– Это меня девочка толкнула…

– Какая девочка?

– Тоня. Которая со мной сидит.

– С какой стати она должна на уроке толкаться?

– Потому что у нас крышки на парте нету.

Мама вздыхает:

– Бублик купила?

– Нет, там не продавали.

– Тогда верни деньги.

Я отдаю ей мелочь.

– Только у меня одна девочка пять копеек попросила.

– Что значит попросила? Какая девочка?

– Не знаю. Просто девочка…

– Но как ее, по крайней мере, зовут?

– Не знаю.

– Ну что за идиот! Взяла и отдала неизвестно кому свои деньги.

– Она завтра вернет.

– Вернет, как же! Держи карман шире! Я тебе дала на завтрак, а ты тут же принялась раздавать всяким попрошайкам. Больше ни копейки не получишь.

– Учительница велела, чтобы ты мне непроливашку купила.

– Какую еще «непроливашку»? Что за выражения такие! Мерзость какая-то, тарабарщина. Чтобы я этого не слышала! И что значит – велела? Пускай велит своей дочери. Слушаешь, ей-богу, и собственным ушам не веришь. Чтобы педагог выражался подобным образом…

– Она сказала, без непроливашки не пустит в класс.

– Не смей повторять это дурацкое слово!

– Нет, вы подумайте, – возмущается мама на кухне, – посадили на последней парте рядом с второгодницей, в тетради одни каракули, требуют какую-то чертову непроливашку, и к тому же эта дура умудрилась отдать кому-то пять копеек! Завтра же пойду к директрисе. Дело, конечно, не в пяти копейках, но надо же быть такой идиоткой! Не знаю… Долбишь, долбишь, и все без толку.

– Найдешь ее и потребуешь свои деньги обратно, – говорит она мне утром. – Не забудь!

– Учительница сказала, что не пустит меня в класс, – напоминаю я.

– Что значит – не пустит?

– Потому что у меня нет непроливашки.

– Ничего! Пустит как миленькая. Это мы еще посмотрим, кто кого не пустит.

Какая-то женщина посреди урока входит к нам в класс и говорит, заглядывая в бумажку;

– Есть тут… Штеп… Штейн… Штейнберг!

Все девочки почему-то догадываются, что это я, и оборачиваются в мою сторону.

– Сложи свои вещи, пойдешь со мной, – говорит женщина.

Мне становится немного страшновато – куда это я с ней пойду? Я медленно-медленно подымаюсь из-за парты и очень-очень не торопясь запихиваю в портфель тетрадку, учебник, ручку.

– А пальто тоже брать?

– Конечно, – говорит женщина.

Девочки молча смотрят, как я выхожу из класса.

Она ведет меня по коридору. Куда, зачем? Почему одну меня? Мы сворачиваем за угол и попадаем на лестницу – не ту, по которой подымаются в школу, а другую. На первом этаже женщина распахивает одну из дверей и вводит меня в класс – огромный, совсем не похожий на тот, где я уже училась. Доска здесь не висит на стене, а стоит на ножках посреди класса. С обеих сторон от доски учительские столы и лицом к доске и друг к другу – парты. В одной половине сидят такие девочки, как я, а в другой большие, в пионерских галстуках. И все они смотрят на нас. И две учительницы тоже оборачиваются и смотрят, как я вхожу в класс.

– Марья Трофимовна! – обращается женщина к учительнице в очках. – Это та девочка… Вам Матрена Георгиевна говорила. – Она оставляет меня и уходит.

– Омельченко! – говорит Марья Трофимовна. – Возьми свои вещи и пересядь к Филоновой.

В среднем ряду подымается высокая светлая девочка и неохотно бредет в конец класса. Учительница сажает меня на ее место. Я вдруг вижу рядом с собой Инну. Значит, мы будем учиться в одном классе! Будем сидеть за одной партой!

– Хорошо, что тебя перевели в наш класс, – шепчет Инна. – Это твоя мама попросила, я слышала.

– Так, а теперь тихо, – говорит Марья Трофимовна. – Продолжаем урок. Мы уже вспомнили, что «мальчик» – это подлежащее. Найдем сказуемое.

На доске написано знакомое предложение: «Маленький мальчик играет в саду». Вчера он играл во втором «з», а сегодня перебрался поиграть сюда.

– В прошлом году мы с вами решали уравнения первой степени, – доносится звонкий голос с той стороны доски. – В этом году мы познакомимся с системами уравнений…

– Ярощук, как ты думаешь, что такое «маленький»? – спрашивает Марья Трофимовна, поправляя очки на носу. – Какой это член предложения?

– Решим следующую задачу, – звенит голос из-за доски. – С десяти гектаров колхозного поля убрали сто сорок шесть центнеров моркови и свеклы. Известно, что урожай свеклы составил двадцать центнеров с гектара, а урожай моркови – одиннадцать центнеров. Узнать: сколько гектаров было занято под каждую из культур в отдельности?

Морковь и свекла – это понятно. А центнеры и гектары – нет. Жалко, что нельзя видеть, что там написано – с той стороны доски.

– Что ты сидишь! – шепчет Инна. – Пиши!

Я спохватываюсь, вытаскиваю учебник и тетрадку, но никак не могу найти ручку. Все девочки пишут, а я все роюсь и роюсь в портфеле.

– В чем дело? – спрашивает Марья Трофимовна. – Штейнберг, почему ты не пишешь?

– Я, наверно, забыла там ручку – в том классе… – бормочу я.

– Когда разговариваешь с учительницей, нужно вставать, – говорит Марья Трофимовна строго.

Я поскорее встаю, портфель падает на пол.

– Садись, – вздыхает Марья Трофимовна. – У кого есть лишняя ручка? И скажи маме, что чернила должны быть в непроливашке. Пузырек в класс нельзя носить.

Мне дают ручку, но я не знаю – писать или не писать? «Маленький мальчик» у меня уже написан вчера. Правда, не очень красиво. Ладно, напишу еще раз.

– Что мы принимаем за икс? – спрашивает учительница с той стороны.

– Макай в мою, – шепчет Инна, тыкая ручкой в свою непроливашку.

«Маленький мальчик играет в саду» – вывожу я.

– Что ты написала! – фыркает Инна. – Ты написала: «В сады»!

После уроков я иду во второй «з» искать свою ручку. Девочек никого нет, только учительница сидит за столом.

– Можно войти? – спрашиваю я.

– Войди, – откликается она. – А ты почему не здороваешься?

Я ведь уже здоровалась с ней сегодня, разве нужно здороваться второй раз? Но если ей так хочется…

– Здравствуйте, – бормочу я.

– Здравствуй. Ты что хочешь?

– Ручку…

– Забыла, что ли? Надо отвечать полным предложением: «Я забыла ручку». Поняла? Ну, ищи свою ручку. А что это родители не учат тебя здороваться?

Я молчу.

– Отец у тебя есть?

– Есть.

– Где он работает?

– Нигде…

– Как – нигде? А мать?

– Тоже нигде.

– Не может этого быть, чтобы и отец и мать нигде не работали! На что же вы в таком случае живете?

– Папа дома работает…

– А, надомник, – говорит она. – Так бы и сказала. Инвалид, что ли?

– Нет, не инвалид.

– Инвалиды только работают на дому, – не уступает она.

Я решаю не спорить.

– Ну, нашла? – Она листает журнал и как-то подозрительно поглядывает на меня.

– Нет еще.

– Бестолковая какая-то…

Сама она бестолковая. Хорошо, что меня перевели из ее класса. Я смотрю везде – и в парте, и под партой, ручки нигде не видно. На всякий случай я снова заглядываю в портфель. Вот же она! Спряталась за учебниками.

– До свиданья, – говорю я, выходя из класса.

– До свиданья, – отвечает она кисло. – Другой раз не теряй. И дети-то чудные пошли…

– Ну что, перевели? – спрашивает мама, размешивая в миске что-то белое.

Марья Семеновна дала ей рецепт лосьона: двести грамм сливок, два желтка, пол-лимона, сто грамм спирта – все это растереть, смешать, процедить, охладить, перелить в бутылку и держать в темном месте. Протирать лицо и шею два раза в день – утром и вечером. Мама заглядывает в бумажку и проверяет, не забыла ли она чего-нибудь.

– Да, – говорю я.

– Куда перевели? – интересуется папа.

– В другой класс. Сперва я была в «з», а потом меня перевели в «д».

– Не сперва, а сначала, – поправляет мама. – Боже мой, два дня походила в эту проклятую школу и уже выражается как деревенская девка!

– Нинусенька, зачем ты говоришь такие вещи? – хмурится папа.

– Какие вещи? А что я, по-твоему, должна говорить?

– Зачем настраивать ребенка против школы, в которой ему предстоит учиться?

– Нет, я должна взирать равнодушно, как она превращается в тупую косноязычную скотину! Вот, чем болтать чепуху, разотри лучше желтки.

– У тебя, Нинусенька, странная любовь к преувеличениям, – замечает папа, принимая от мамы кружку с желтками. – Чем нападать на ребенка, ты бы лучше прислушалась, как разговаривает твоя собственная мать.

– С какой стати я должна прислушиваться! И вообще – оставь в покое мою мать! Она жила в западных губерниях.

– Я говору на четырех языках, – сообщает бабушка.

– Совершенно верно – одновременно, – соглашается папа, вздыхает и выпячивает губы.

– Когда императрица-мать была в Вильно, я объяснялась с ней по-французски, – хвастается бабушка.

– Не мели ерунду! – сердится мама. – Можно подумать, что у императрицы не было других забот, как объясняться с тобой по-французски!

– Ты не помнишь, Ниноленьки.

– Я прекрасно помню! С извозчиками ты объяснялась, а не с императрицей! Не было такого извозчика, на котором бы ты проехала и не изругалась вдрызг. С молодости отличалась исключительно склочным характером. Я еще помню, как ты бежала с Лукишек. – Мама усмехается и начинает быстрее болтать свой лосьон в миске.

– Я не бежала. Я обронила одну вещь.

– О да! И еще какую! Всегда была тощая, как селедка, и, чтобы сделать себе фигуру, подкладывала на зад ватную подушку.

– Это такая мода была!

– Еще бы!.. Пошла на рынок и потеряла эту самую подушку.

– Стала бы я ходить на рынок! У меня кухарка была, – спорит бабушка.

– Не знаю. Я помню, что это случилось возле Лукишек.

– Я шла в магазин мадам Дювалье.

– Не берусь утверждать, к какой мадам ты шла, но нашлепку свою ты потеряла возле рынка. А кто-то из извозчиков приметил и стал орать на всю улицу: «Барыня-Иголка, жопу потеряла!»

– Н-да… – вздыхает папа. – Чрезвычайно изысканное выражение.

– Я рассказываю, как было, – объясняет мама. – Извозчики между собой так ее называли – Барыня-Иголка. Она бежит как угорелая, тянет меня за руку, а все виленские извозчики едут за нами и улюлюкают: «Барыня-Иголка! Жопу потеряла!»

Папа снова вздыхает, откидывает голову назад и принимается глядеть в окно.

– Мне, верно, лет пять тогда было, но я эту сцену на всю жизнь запомнила. Ты три, три, что ты сидишь! – говорит она папе.

– Сколько будет три, три и еще раз три? – спрашивает папа.

– Девять, – отвечаю я.

– Будет дырка! – говорит он, довольный.

– Ха, так то с извозчиками было в тысяча девятьсот седьмом году, – вспоминает бабушка, – а я тебе, Ниноленьки, говору про тысяча девятьсот двенадцатый. Императрица-мать накануне Пасхи посетила женскую гимназию. А я ее приветствовала от имени родительниц.

– Государыня императрица действительно посетила нашу гимназию, – подтверждает мама, – она же была попечительницей. Но такого, чтобы ты ее приветствовала… Не помню. Это твои выдумки. Помню, что день был изумительно ясный… – Она опускает ложку в миску и забывает про лосьон. Глаза у нее делаются большие-большие, зеленые-зеленые, брови подняты высоко-высоко. – Воспитанницы выстроились, мать-императрица со свитой идет по залу, а мы все приседаем в глубоком книксене… Боже, так и стоит перед глазами… Как сейчас вижу: паркет натерт до зеркального блеска, солнечные квадраты на полу… А главное, ощущение какого-то дивного восторга… Утренний свет… Будто сон… Невероятно, непостижимо, зачем понадобилось расточать все эти несбыточные обещания? Безумные надежды? Неужели только для того, чтобы единым духом всего лишить?.. Что за странная жестокость?

– Нинусенька, – хмурится папа, – у тебя наивные и устаревшие представления. Ты изображаешь судьбу в виде древнегреческой богини с человеческими страстями. А на самом деле судьба лишена каких бы то ни было побуждений. Не говоря о том, что ее вообще нет.

– Ты прав, – соглашается мама. – Не судьба, а рок. Бесчувственный Молох, который давит все самое лучшее, самое прекрасное. Катит, не различая дороги… Никакое страдание его не остановит. Что там говорить… Все эти рассуждения не приносят ни малейшего утешения. Верно, уже достаточно. – Она принюхивается к лосьону, окунает палец в белесую жидкость и растирает ее по тыльной стороне ладони. – Хорошо, пускай теперь остужается. Светлана, поставь на окно.

– Возраст женщины можно весьма точно определить по ее рукам, – замечает папа. – И как бы престарелые красотки ни красились и ни мазались, а руки все равно их выдают.

– К чему ты это говоришь? – удивляется мама. – Я не понимаю.

– К тому, что в женщине главное не лицо, а шея и руки.

– Весьма оригинальное замечание.

– Спирт с лимонным соком помогает от головной боли, – сообщает бабушка.

– Жаль, что он не помогает от дурости, – бурчит мама.

– Я, Ниноленьки, своим умом довольна.

– Да, это мы уже слышали. Курица тоже своим умом довольна. И главное, почему ты решила, что я непременно имею в виду тебя? – хмыкает мама.

Бабушка ничего не отвечает, кряхтит, цепляет пенсне на нос и разворачивает вчерашнюю газету. Газеты сложены у нас в стопки возле сундучка, что стоит под окном, папа считает, что старые газеты нужно выкидывать, но мама говорит, что она их еще не прочла. Она их никогда не читает.

– Да, маленький, – вздыхает папа, – это очень печально…

– Что?

– Что тебя перевели из «з» в «д».

– Почему?

– Потому что «з» – это заиньки, а «д» – дурики.

– Ну вот, – говорит мама, – и ты еще упрекаешь меня! Что я настраиваю ее против школы. Ты сам хуже всякого ребенка. Да, а что же с пятью копейками? – вспоминает она. – Отдала эта паршивка наконец?

– Нет, я ее не видела. Наш класс теперь на другом этаже.

– Можно было не сомневаться! Не такая она, извините, дура, чтобы показываться тебе на глаза. Можешь распроститься со всякой надеждой их увидеть. И как это только приходит в голову – одалживать деньги совершенно незнакомому человеку? Ладно, все!.. Теперь это разговоры в пользу бедных. Уроки задали?

– Задали. По русскому упражнение, а по арифметике задачку и пример.

– Слава богу! Наконец что-то задали.

– Я, чтобы уроки не повторять, к крестной убегала и там пряталась, – сообщает бабушка, откладывая газету.

– Оно и видно, – говорит мама. – Потому и вышла такая умная.

– Ты, Нина, считаешь мать дурой, а мне, если хочешь знать, сделал предложение один интеллигентный господин.

– Какой господин? Какое предложение? Что ты ерунду болтаешь?

– Почему – ерунду? Очень приличный мужчина. Предложил руку и сердце.

– Руку? Сердце?! Ты что, совсем сдурела? Окончательно выжила из ума? Забыла, что тебе шестьдесят семь лет? Да он, верно, издевается над тобой. Увидел, что ты такая идиотка, и решил подшутить. А ты поверила, развесила уши.

– Я ответила ему положительно.

– Не мели чепухи! Не желаю слушать этих глупостей!

– Это не чепуха, Нина. – Бабушка всхлипывает. – Ты думаешь, я не вижу? Я все вижу. Я вам здесь кость поперек горла. Ничего, Бог милостив – выйду замуж и буду жить у мужа. Он меня уважает. Он мне обед станет готовить. – Она трет лицо шапкой и плачет.

Папа смотрит в окно и потирает подбородок ладонью.

– Боже, уже не знаешь, что думать и что говорить! – стонет мама. – Каждый день какие-нибудь новые фокусы. Иди, иди! Убирайся, куда хочешь, – хоть к мужу, хоть к черту с рогами! Никаких сил уже не хватает! Только не вздумай после сюда возвращаться. Интеллигентный господин! Верно, сумасшедший какой-нибудь. Или жулик. Пьянчуга какой-нибудь. Нормальный человек не станет жениться на старой кочерге. Сушеной вобле без гроша в кармане.

– Он не сумасшедший и не пьянчуга, он повар! Будет мне продукты носить и обед готовить.

– Прекрасно, – говорит мама. – Любовь да совет. Скатертью дорога. Нет, вы подумайте!.. Дойти до такого безумия! Стыдно кому-нибудь сказать!

– Весь мир… насилья мы разру-у-ушим!.. – поют в другой половине класса. – До ос… нованья, а затем!..

– Пестрая птица села на ветку, – диктует Марья Трофимовна.

– Чего? Не слышно! – кричат девочки.

– Пестрая – птица – села – на ветку!

– Чего села?

– Мы свой!.. мы новый мир постро-о-оим!.. Кто был!.. ничем, тот станет всем!

– Послушайте, – говорит Марья Трофимовна, переходя на ту половину, – нельзя ли чуть-чуть потише? У нас диктант!

– А у нас подготовка к сбору! – отвечает та учительница.

– Но я вас прошу петь немного потише.

– Вы считаете, что «Интернационал» следует петь потише?

– Я считаю, что следует считаться с другими! – Марья Трофимовна возвращается очень сердитая. – Весной облака редко закрывают солнце, – продолжает она диктовать.

– Чего? Чего закрывают?

– Не надо переспрашивать! Сидите тихо, и тогда все будет слышно!

– Это есть наш последний!.. и реши-и-ительный бой! – стараются на той стороне.

– Ты что написала? – шепчет Инна. – Ты написала «закрувают»!

Мы идем домой.

– А Марья Трофимовна нас будет учить только до четвертого класса, – сообщает Инна. – А потом будут разные учителя по всем предметам. Жалко, правда? Всего три года осталось. Даже меньше трех, потому что неделю уже проучились…

Мне тоже становится жалко. Ужасно жалко: так скоро придется расстаться с Марьей Трофимовной! Как же мы останемся одни, без нашей учительницы? Я чуть не плачу.

– Но все же еще почти три года, – утешает Инна себя и меня.

Мы проходим мимо магазина «Ткани», возле которого всегда, утром, днем и даже вечером, в темноте, толкутся и дерутся в очереди тетки и инвалиды. Мы стараемся держаться подальше от этой очереди и заранее сворачиваем к трамвайным рельсам. Потом мы проходим мимо булочной с нищими на крыльце и вдруг видим дядю Мишу Ананьева. Он выходит из ворот и, конечно, не смотрит на нас. Серая мятая шляпа надвинута на самые глаза. Дядя Миша еле переставляет ноги, опирается на палочку и трясет головой.

– Что это с ним? – спрашивает Инна.

– Не знаю… Наверно, это у него от плена. Немцы, наверно, что-то ему сделали…

– Настенька, дорогая, что у вас случилось, что с Мишей? – спрашивает мама. – Я сегодня его увидела и глазам своим не поверила.

– Голова у него чего-то болит, – отвечает тетя Настя.

– Что значит – голова? Так вдруг, ни с того ни с сего, голова не станет болеть. Надо выяснить: может, ударился, упал?

– Наверно, что ударился, – бурчит тетя Настя.

– А может, заболел? Как же так? Вчера еще был здоров – и на тебе! Как гром среди ясного неба… Нет, я всегда говорю: ничему не завидую, кроме здоровья. Может, у него грипп? Вы температуру мерили? Нет, подумать только, какое несчастье…

– Чего ее мерить, температуру… Контузия у него была. Теперь вот отразилось.

– Контузия? Когда же это? Я что-то не помню, чтобы он упоминал. Он говорил, что в первый же день попал в плен…

– Чего это – в плен? – вскидывается тетя Настя. – Ни в какой он не попадал в плен! Вот еще – вы скажете – в плен! Да он всю войну в партизанском отряде пробыл.

– Как?.. Он же сам рассказывал!

– Рассказывал! Спьяну, может, чего наболтал. Не был он в плену! Одного часу не был! Это и командир его подтвердить может.

– Совершенно непонятная история, – рассказывает мама Лере Сергеевне. – Сам говорил, причем неоднократно, что был в немецком плену, приводил такие подробности! Невозможно поверить, чтобы человек все это выдумал. И главное, зачем? А теперь полностью отрицает.