Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

– Конечно, лучше, – соглашается мама. – Но вы подумайте – убежала за котенком! А еще говорят, кошка к дому привязана.

Папа заглядывает на террасу.

– Все, Нинусенька, можем трогаться.

Альма стоит, подняв уши, и смотрит. Не хочет, чтобы я уезжала.

– Что ж, прощайте… – говорит мама. – Прощайте, Ольга Николаевна, дорогая. Даже и поговорить не пришлось толком… Больше, боюсь, уже и не увидимся…

– Ну почему же, Нина Владимировна? Почему – не увидимся? Прекраснейшим образом увидимся! Как та зима промчалась, так и эта пролетит…

– Пролетит… Конечно… Только вряд ли переживу ее…

– Ох уж, любите вы тоску нагонять!..

– Не тоску, а просто чувствую, что моя песенка спета…

– Нинусенька, шофер нас ждет, – напоминает папа.

– Это мое последнее солнце… Последняя осень…

– И слушать не хочу! – сердится Ольга Николаевна. – Что это? Что за мысли такие? Можно подумать, старуха столетняя! Я вот себя еще молодой считаю.

– Дело не в годах и не в старости, – не уступает мама, – дело совершенно не в этом… Когда нет здоровья… И желания уже, честно говоря, не осталось – тащить весь этот непосильный груз… Да и вообще – к чему себя обманывать?

– Нинусенька, извини меня, но мы все это – слово в слово – уже выслушали в прошлом году. – Папа берет ее под руку. – У тебя каждую осень подавленное состояние. Но поверь, вовсе не обязательно заражать своими упадническими настроениями окружающих.

– Что ж!.. – говорит мама. – Остается только извиниться перед окружающими. Да, верно, все забываю – сытый голодного не разумеет…

Альма кладет лапы мне на плечи, я обнимаю ее, целую ее нос, уши… Собака моя, моя хорошая, любимая!..

– Я приеду… Обязательно приеду. Вырасту и заберу тебя… Мы будем жить вместе.

– Нет, я не могу этого видеть! – возмущается мама. – Меня сейчас стошнит! Что за мерзость – обниматься и целоваться с грязной вонючей собачиной!

Я иду к машине, калитка хлопает, урчит мотор. Альма рвется на цепи, скулит…

– Не расстраивайся, маленький, – уговаривает папа, – мы будем навещать ее.

Он не понимает. Я не могу ему рассказать. Это не только из-за Альмы. Из-за кошки тоже… У нее было два котенка, но любила она одного. А я хотела, чтобы она любила обоих, чтобы было по справедливости. Я ее мучила, ее и ее серого. Вначале я правда хотела, чтобы она кормила обоих котят, а потом мне уже просто нравилось мучить ее. И вот ее любовь оказалась сильнее моей справедливости… Все бросила и ушла… Кошка оказалась лучше меня… Победила меня. Я никому не могу об этом рассказать. О том, как кошка меня победила…

ЗИМА 1949–1950-го

– Павел Александрович! – пристает тетя Аня. – Вот вы умный человек – скажите, будем воевать с Америкой?

– Что ты, Анечка, родная, бог с тобой! – пугается мама. – Типун тебе на язык!

– Нет, но все говорят, что будем!

– Ха! Американцы – хамы! – замечает бабушка.

– Замолчи ты, ради бога, – бросает мама в ее сторону. – Не мели чепухи.

– Будем, – кивает папа солидно. – Весь вопрос в том… – он выпячивает губы, – как скоро.

– В этом году?

– Вряд ли.

– То есть не в этом, в следующем – допустим, весной или летом?

– Но это безумие! – возмущается мама. – Чистое самоубийство! От прошлой войны еще не очухались! Голые, босые, полстраны на грани голода – и в таком состоянии затевать новую бойню? Это нужно вообще не иметь головы!

– Не переживай, Ниночка, – успокаивает дядя Таля. – Не будет никакой войны. Тем более с Америкой.

– Откуда ты знаешь? – трясет кудряшками тетя Аня. – Ты не знаешь! Павел Александрович – это другое дело, он вращается в высоких кругах. Я его мнению верю.

– Я тоже вращаюсь в кругах, – не уступает дядя Таля. – Как это я не знаю? Конечно, знаю! Мы, рыжие, все знаем. Правда, Светка?

– Ты не рыжий, – сердится тетя Аня, – скорее уж лысый.

– Это из-за шлема, – объясняет дядя Таля. – У летчиков благородное облысение – шлем натягиваем, вот и лысеем. А чем меньше волос, тем больше ума.

– Да, ума! Ваши генералы только физиономии важные надувают, а сами на задних лапках вечно стоят и хозяину в глаза заглядывают. Велят воевать, пойдут воевать.

– Работа у них такая – воевать. На то они и генералы!

– Павел Александрович, скажите!

Папа сопит носом, смотрит в окошко.

– Нет, но что за сумасшествие! – негодует мама. – Рожать детей, растить их, мучиться, во всем себе отказывать – и для чего? Для того чтобы они после друг друга переубивали! Нужно просто запретить всякую рождаемость, и все. Всем женщинам старше двадцати перевязать трубы. По крайней мере, станет спокойно.

– У тебя, Нинусенька, странное представление о природе войн, – говорит папа.

– У меня представление самое верное. Нужно быть полным идиотом, чтобы этого не понимать.

– Надо… – Бабушка топчется возле стола и похлопывает себя руками по юбке. – Угол отгородить! И завести кабанчика!

– Разумеется! – фыркает мама. – Только кабанчика в одной комнате не хватало! Четыре кабанчика, можно сказать, уже имеются, требуется пятый.

– Тетя Лизонька, какого кабанчика? – интересуется дядя Таля. – Зачем вам кабанчик?

– Как – зачем? Чтобы мясо было – если война!

– Не обращай внимания, – говорит мама. – Окончательно выжила из ума, сама не знает, что несет.

– Я, Нина, как раз знаю! – не сдается бабушка. – Мы с Жоржем в войну конверты клеили. Он бумагу носил, а я клеила. Я семь войн пережила – не считая революции, чтоб они пропали!

– Семь войн и трех мужей! – добавляет мама.

– Древностью, – размышляет папа, – Елизавета Францевна действительно может сравниться с египетской мумией, но семи войн я на ее веку все же не насчитываю.

– Ты забываешь домашние сражения, – подсказывает мама, – каждое стоит двух войн!

В раздевалке очередь за пальто. Я стою самая последняя, передо мной Ика Никонова – Ика-Ника. Мы с Икой-Никой почему-то везде оказываемся рядом. Наверно, потому, что мы две копуши – все делаем медленно: и пишем медленно, и портфель собираем медленно, и переодеваемся медленно. Не знаю, почему так выходит – стараюсь делать быстро, а все равно остаюсь последняя.

В углу одеваются Света Васильева с Верой Лукашовой. Лина Ефимова переехала куда-то и не учится больше в нашей школе. Света теперь осталась без своей подружки и ходит с Верой. Вера мне очень нравится – она ловкая и смелая, быстрее всех бегает и умеет делать колесо. И совсем не копуша… Если бы я хоть капельку была такая, как Вера…

Очередь длинная, потому что тетя Маша, нянечка, никому не доверяет раздавать пальто – боится, что возьмут чужое, а ей потом отвечай. Принимают пальто дежурные, а после уроков она раздает сама. Она всех знает – какое чье пальто, и кто в галошах пришел, и кто без. Но зато она тут одна на тысячу человек, поэтому приходится стоять и ждать.

Девочки получают пальто, одеваются и уходят. Народу в раздевалке все меньше и меньше. Тихо, наверху у вечерников идут уроки, желтенькая лампочка горит под потолком. Я люблю, когда в школе тихо и такой вот желтенький свет. Тетя Маша возит по полу тряпкой.

– Давайте уж, идите! Идите, вона времени-то скока! На третью смену записаться вздумали? Прилипли, и не выгонишь…

Ворчит, но не очень. Когда я одна, тетя Маша вообще на меня не ворчит и не кричит, я знаю почему: мама ей на каждый праздник дает пять рублей.

– Не на третью, а на четвертую! – ехидничает Света.

Вера хихикает.

– Да, больно умная… – бурчит тетя Маша и отодвигается со своей тряпкой к лестнице. – Кабы у всех такие отцы были, все бы, поди, умничали…

Мы наконец выкатываемся на крыльцо. Мелкий редкий снежок сыплет с неба.

– Господи, до чего ж надоело!.. – вздыхает Света.

– Что – надоело?

– Учиться – что ж еще? Хоть бы уж семь классов как-нибудь кончить…

– Семь! – говорит Ика. – Четыре бы кончить. Мать моя четыре кончила.

– Так то раньше было! – объясняет Вера скоренько. – Раньше и четыре хорошо считалось, а теперь нельзя, теперь самое меньшее семь надо.

Я вспоминаю Машу Аврову. Маша уже кончила семь классов, она теперь в восьмом. Я тоже, когда кончу семь, пойду в восьмой…

Наденька гладит белье. Прогладит простыню с одной стороны, перевернет и принимается гладить с другой. Сложит пополам и гладит опять. Одной рукой гладит, а другой утирает слезы со щек.

– Что такое, что случилось? – спрашивает мама.

– Ничего, – всхлипывает Наденька и крутит головой. – Ничего…

– Если ничего не случилось, что ж вы ревете белугой?

– Так… Был у меня один… милиционер. Мы с ним целый год встречались. А теперь он… с другой гуляет… – Наденька всхлипывает и забывает про утюг.

– Так он просто идиот, если оставил вас ради другой! – объявляет мама. – Нужно быть последним дураком, чтобы бросить такую девушку! Красавица, умница, скромная, честная! Если он так поступил, так он сам себе враг, и больше ничего.

– Нет, это он из-за комнаты… – всхлипывает Наденька. – Комната у нее. Вестимо, лучше, чем шестнадцать коек в общежитии… Он в общежитии, я в общежитии… – Она утирает рукавом мокрое от слез лицо.

– Нет, нет! – говорит мама. – Только не рукавом! Что вы, ей-богу? Вы же культурный человек. У вас что, носового платка нету? Скажите, я дам тряпочку. И вообще, нечего из-за него, из-за этой сволочи, расстраиваться и плакать. Если он мог променять вас на комнату, он не стоит ни единой вашей слезинки. Грош ему цена, такому кавалеру. Не о чем и жалеть. Другой найдется, поумней.

– Где ж нынче найдется?.. – не верит Наденька. – Нынче хорошего парня днем с огнем не сыщешь… А он душевный, непьющий…

– Непьющий – это, конечно, существенно, – соглашается мама.

– Я его сильно полюбила, – признается Наденька и опять утирает щеку рукавом.

– Но, надеюсь, глупостей никаких не наделали?

– Нет, ничего не наделала. А он на это и не покушался. Он парень совестливый…

– Ну и слава богу. Главное, что все ваше при вас. Сохрани бог, чтобы девушка позволила мужчине до свадьбы лишнее. Мужчина так устроен: своего добился, тут же в лес глядит. Ищет следующую дуру. В этом смысле ни одному из них нельзя доверять – что бы он там ни говорил, какие бы клятвы ни давал, голову терять нельзя. Наутро встанет и все забудет. Еще и посмеется. Товарищам расскажет: вот, дескать, курица какая безмозглая попалась!

Наденька всхлипывает, шмыгает носом, складывает простыню вчетверо, возит по ней утюгом.

Николай Петрович получил квартиру – недалеко от нас, на Хорошевке, в желтеньком двухэтажном домике. Мы идем к нему на новоселье.

– Снаружи вроде бы неплохо выглядит, – рассуждает мама, – а там черт его знает, что за качество. Сейчас уже ни на что нельзя положиться.

– А, гости дорогие! – радуется тетя Катя, жена Николая Петровича. – Заходите, проходите! Нина Владимировна! Появились наконец, вспомнили, уважили! А то мы уж думали, может, обиделись на что? Может, мы чем не угодили?

– Нет, что вы, какие обиды? – говорит мама. – Просто времени нет по гостям расхаживать.

– Ничего, теперь вот соседи – вы к нам, мы к вам, запросто, по-домашнему! – смеется тетя Катя. – Да вы садитесь, садитесь! Вон, на постель садитесь. Видали? Коля нам мебель соорудил! Матрас пружинный на четырех кирпичах!

– А что? – замечает лысый щупленький дяденька. – И спать привольно, и сидеть вольготно, куда как замечательно!

– Да, очень удачно, – соглашается мама.

– Мы вас, Нина Владимировна, меж двух Николаев поместим, – решает тетя Катя, – чтобы счастье вам выпало. Вы желание только свое загадайте. Чтобы все исполнилось.

– Что вы, Катенька, какие уж тут желания!.. – вздыхает мама. – Боже, Николай, Стоянов?! Сто лет, сто зим!.. Правду сказать, не надеялась встретить.

– Я и сам, любезная Нина Владимировна, не надеялся, – отвечает Стоянов громко. Он большой, весь какой-то квадратный, светлые волосы подстрижены ежиком.

– Почему же? Отчего ж не надеяться? – хихикает лысый дяденька. – Гора с горой не сходятся, а человек с человеком – завсегда сойдутся!..

– Николая, его только тут и встретишь, – объясняет другой дяденька, в тесном сером пиджачке и мятой-перемятой рубахе-косоворотке. – Он тут, можно сказать, живет. Про-живает! Как зайдешь, а он тут!

– Верно, – говорит Стоянов. – Все время пьян и забываю уходить из гостей.

– Мы его на грузовике перевезли! – хохочет Николай Петрович. – Погрузили – и перевезли!

– Заместо шкафа! – хихикает дяденька. – Катька, Катерина! Ты что за посудину мне пожаловала? Это ж для барышни рюмашечка! Ты мне стакан подай!

– Родственник мой! – радуется тетя Катя. – Савелий Фролыч! Прошу любить и жаловать!

– Да за что ж его любить? – удивляется Николай Петрович. – Шакала старого, ехидну подколодную? Я такого молодца в жизни своей не видывал! Сейчас вот сидит тут с нами, жрет-пьет, а выйдет, непременно гадость какую-нибудь про всех скажет! Родня, называется…

– Не скажу! – обещает дяденька. – Про тебя, Николай Петрович, первым делом ничего худого не скажу.

– Скажешь! – не верит Николай Петрович. – Не удержишься!

– Пускай у меня язык отсохнет, если про тебя худое скажу! Ты всехний наш заступник и благодетель. Разве ж Катька, дура, счастье свое понимает? Великое счастье ей в жизни выпало – такого мужика отхватила! Я ей завсегда…

– Скажешь! – отмахивается Николай Петрович.

– Абсолютно справедливо, – говорит Стоянов. – Савелий Фролыч – наипакостнейшая, чистейшей воды сволочь! Хоть и Катькин родич!

– Ты говори, милый, говори, – разрешает дяденька, – Савелий Фролыч, он не обидчив…

– Его бы вот что, Савелия Фролыча, – мечтает Стоянов, – поместить в фашистскую подводную лодку да и двинуть хорошенько торпедой вместе с прочими фрицами!

– Говори, говори… Дудки, брат! Не выйдет! Я не фриц, мне другая смерть уготована!

– Совершенно верно, – кивает папа, – кому суждено быть повешену, тот не утонет!

– Кстати, Николай, вы меня извините, – вздыхает мама, – может, не следует об этом вспоминать, но все-таки, что с вашей семьей? Есть какие-нибудь сведенья?

– Нинусенька!..

– Нет, если вам это неприятно…

– Что значит – неприятно? – отвечает Стоянов. – Мне все приятно. Мне, товарищ Нина Владимировна, жизнь с некоторых пор сделалась исключительно приятной.

Тетя Катя смеется, Савелий Фролыч хлопает в ладоши и повторяет:

– Исключительно приятной!.. Поэт! Коля! Ты поэт! Хоть и желаешь смерти мне фашистской, но прощаю… Что верно, то верно – сказал, как припечатал: исключительно приятной!

– Я вот что… Я вот водки выпью. – Стоянов наливает себе полный стакан. – Ваше здоровье, дражайшая Нина Владимировна. Прекраснейшая из женщин. Напомнили дни юности!

– Зачем вы, Николай, юродствуете? – обижается мама. – К чему эти нелепые комплименты? Поверьте, я спросила без всякой задней мысли. Вы всегда были умным, интеллигентным человеком.

– Был, – соглашается Стоянов. – Да весь вышел.

– Трудно поверить… Я имею в виду Наталью… Помните, мы гуляли в Эрмитаже? Когда это было? Году в тридцать пятом… Или тридцать шестом… Боже, как время летит! На ней еще, я тогда обратила внимание, был желтый плисовый жакет. И представьте, такая дешевка, казалось бы, а смотрелся изумительно. Впрочем, на ней любая вещь сидела прекрасно… Редкостная, исключительная красавица!

– Нинусенька!

– Что ты меня каждую минуту одергиваешь? Как можно это забыть?

– Редкостная… сука! – Стоянов опрокидывает водку себе в рот, но не ставит стакан на стол, а продолжает держать в руке.

– Ты, Коля, закусывай! – советует тетя Катя. – Винегретик вот бери, картошечку. Селедочка-то у нас где? Дай-ка я тебе селедочки положу.

Тети Катин родственник тычет вилкой в маринованные грибы, грибы скользят по дну миски, вывертываются из-под вилки.

– Ути-юти, ути-юти! Ты куда ж, милой, от меня долой? – причитает он. – Подь, поди ж ты сюды, потолкуем о полезности еды…

Папа смеется – громко и раскатисто.

– В комнате, можно сказать, тепло, – объясняет тетя Катя, – а на кухне – одно слово: холодина!

– Это оттого, что дом новый.

– Первый этаж, с земли тянет.

– Картошечку берите, картошечка рассыпчатая, отборная! Николай Петрович с Женей из совхоза доставили, полный подвал навалили, на всю зиму хватит!

– Если не померзнет, конечно, – хихикает Савелий Фролыч.

– Так точно! – соглашается папа.

– Погодите, а Женя где ж? Где дядька Женька? – спохватывается Николай Петрович. – Как же – без дядьки Женьки? Ну-ка, Яшка, черт ты такой! Беги зови быстро! И тетю Люду зови, всех зови! Яшка-то наш, герой – слыхали? Пять двоек в четверти. По физкультуре зато пятерка. Пять двоек, а еще прыгает!

Гости хохочут.

Яшка выпрыгивает из комнаты и возвращается с дядей Женей.

– А Люда где? Людмила Семеновна? – спрашивает Николай Петрович.

– Стесняется, – подмигивает дядя Женя.

– Как это – стесняется? Кого стесняется? Да я сам пойду – приглашу. – Николай Петрович хочет выбраться из-за стола, но дядя Женя хватает его за плечи и усаживает обратно.

– Не надо! Сиди, Николай Петрович, не тревожься. На кой черт она тут сдалась? Да я при ней и выпить-то не решусь – глазищи-то свои колоссальные – проникновенные – раззявит, у меня вся водка в горле комом встанет! – Дядя Женя подмигивает. – Не в ту степь пойдет. Будьте все здоровы!

– Тамарка! – зовет Николай Петрович. – Ты что там, дочка, запряталась? Иди посиди с нами!

– Не могу, папка! – откликается из соседней комнаты Тамара. – Мне уроки делать надо.

– Если уроки, ладно. Уроки, это ты, дочура, молодец, – соглашается Николай Петрович. – Уроки – дело полезное. Вот ведь разница, а? Дочка, Тамарка, день и ночь учится, а сын, Яшка, балбес, за неделю ни разу книжки не откроет! И в кого это он, спрашивается, такой дурак?

Все смеются.

Мне видно через открытую дверь, что Тамара не делает вовсе никакие уроки, а раскладывает на сундуке пасьянс.

– Жизнь, Катя, происходит в основном от нашего к ней влечения, – объясняет серенький дяденька.

– И от этого тоже! – хохочет Николай Петрович и откидывает назад свои крепкие черные кудри. – Выпьем, товарищи!

– Да, но квартиры мы, собственно, еще не видели, – вспоминает мама. – Сколько же тут комнат – три?

– Всего три, а наших две, – отвечает тетя Катя.

– Как? Неужели вы не могли добиться отдельной квартиры? Главный редактор газеты? – не верит мама.

– Не только что мог, а и получил! – сообщает тетя Катя. – А после говорит: Катька, на кой шут нам такие хоромы? И то правда: эти-то комнаты поменьше будут, а та – тридцать пять метров! Сарай! Хоть конюшню устраивай. Так он пошел добился, чтоб на Женю переписали.

– Какого Женю? – не понимает мама.

– Нинусенька! – хмурится папа. – Я же тебя знакомил с Евгением Константиновичем.

– Да? Значит, я забыла.

– А мы еще разок познакомимся, – не обижается дядя Женя. – Ваше здоровье, Нина Владимировна!

– Давайте споем, други! – предлагает Николай Петрович.

– Споем! – соглашается папа.

– Чего, говорит, Катька, мы тут, как свиньи, одни в трех комнатах – когда человеку жить негде?

– Не по-людски выходит, – соглашается Николай Петрович. – Мы в трех комнатах, а они вчетвером на пяти метрах. Дядька Женька со своей Людкой глазастой!

– Да, но вас тоже четверо! – говорит мама.

– Пятеро! – Николай Петрович хлопает по плечу Стоянова.

– Тем более.

– Вы его не слушайте! – смеется тетя Катя. – Это он так – человека вроде пожалел, а сам – лишь бы шофер у него денно и нощно под боком находился!

– Точно! – смеется дядя Женя.

– Катька знает! – соглашается Николай Петрович, запускает пятерню в шевелюру и откидывает назад упрямые пряди.

У папы волосы тоже черные и вьющиеся, но не такие – не такие густые и тяжелые.

– Споем!

– Да, но у вас семья, – не может успокоиться мама. – Дочь-невеста. Нет, вы меня извините, но я этого альтруизма не понимаю. Все хорошо в меру.

– Враги сожгли родную хату, – затягивает Савелий Фролыч. – Сгубили всю мою семью!.. Куда идти теперь солдату?..

– Кому снести печаль свою! – подхватывает папа.

– Никакой семьи! – Стоянов бухает кулаком по столу. Лицо у него квадратное и красное. – Отныне и навсегда – никакой семьи!

Он мне совсем не нравится: лицо не нравится и глаза эти красные, мутные…

– Без пут и без оков… – кивает папа, – ты в этом мире странник…

– Ты сиди, Коля! – волнуется тетя Катя. – Сиди давай и закусывай!

– Брат – предатель! – сообщает Стоянов. – А жена – сука!

– Бабы все суки, – хихикает серый дяденька, – а которые ежели не суки, те сукины дочери!

– Чрезвычайно любезно, я бы сказала, – вздыхает мама. – Удивительно интеллигентный разговор.

– Ты это… Держи язык свой на привязи! – сердится тетя Катя и пихает серого дяденьку локтем.

– А вы мне вот чего скажите, – удивляется дядя Женя, – отчего это вдруг у меня вся кожа на пальцах потрескалась? От бензина, что ли? Или еще от какой напасти?

– Предатель, враг народа! – повторяет Стоянов мрачно. – За что и был всенародно повешен на центральной площади города Ростова!

– Всенародно!.. – восхищается тети Катин родственник.

– Да, я знаю, – говорит мама. – Я читала. Ужасно… Павел, ты бы закусывал.

– Ты, Коля, картошечку бери, – уговаривает тетя Катя.

– Ить как замечено – ежели суждено кому быть повешену… – качает головой серый дяденька. – Суждено это ему было, Коля!

– Хватит вам! Споем давайте! – вспоминает Николай Петрович.

– Споем!

– Мы ж на «эмке» драной!.. И с одним наганом!.. – выкрикивает папа.

– Павел, ты пьян! – возмущается мама.

– Первыми врывались в города!

– Гуляй, пехота! – провозглашает лысый дяденька. – А для тебя, родная, есть почта полевая!..

– Тяжелый танк где не промчится!.. – тянет дядя Женя.

– Брат – предатель. – Стоянов пытается подняться из-за стола и не может. – А жена – сука! И это… Не важно теперь… Я вот что… Я роман напишу! А что? Пашка пишет романы? – Он кивает в папину сторону. – А мы – не можем? Нельзя нам, что ли? Скажи, Николай Петрович, мне нельзя, что ли?

– Можно! – разрешает Николай Петрович.

– Ты мне бумаги наготовь. Я завтра… Только чтоб бумага была! Встану и напишу…

– Ты чего, чего? – Тетя Катя дергает его за рукав. – Опять за это, да? Ты не виновен! Ты на фронте сражался.

– Сядь, Катерина, не суетись, – говорит Николай Петрович. – Пусть пишет, коли ему хочется.

– Напишу! Название есть: «Брат предателя».

– Пиши и название! – соглашается Николай Петрович.

– Утром… Встану и напишу! «Предатель, брат предателя»!

– Ты не предатель, – спорит тетя Катя. – Ты воевал!

– Не предатель?! А кто ж я есть? – Стоянов бухает кулаком по столу, бутылки подпрыгивают, звенит посуда. – Мне эта женщина, Нина Владимировна, Пашкина жена – где она? Вот она! Она мне напомнила. Она правильно спросила: где? Семья твоя где? Сын то есть… Сын твой где? Где сын твой, сволочь ты эдакая. Николай Стоянов? Не интересуешься? Не спрашиваешь? Жена твоя, допустим, тварь. С братом спуталась. Допустим. Но сын – он ведь ребенок, он разве виноват? Почему же ты, сволочь… – Он прикрывает глаза ладонью и всхлипывает.

– Нет, что вы, я совершенно не в этом смысле… – убеждает мама.

– Никого ты, Николай, не предавал, – говорит Николай Петрович. – И брось ты это, пожалуйста.

– И сына забыл… Поскольку… жизнь свою подлую берегу! Подлую, никому не нужную жизнь свою… охраняю!..

– Перестань, Коля, – говорит Николай Петрович строго. – Прекрати болтовню пустую. Сам знаешь – пустая болтовня.

– Прямо черт знает что! – сокрушается дядя Женя. – Вся кожа растрескалась на фиг. Может, глицерином их мазать, руки-то? А то пойду маникюр сделаю. А? Людка вон себе делает! Мужу бы лучше чего сделала.

– Кто сказал – жизнь? – хихикает лысый дяденька. – Где она, жизнь? На Марсе? Картошечка, это правда – с лучком! С лучком да с постным маслицем – объедение!

– Сын, он ребенок… – повторяет Стоянов.

– Да, Котенька, Котик, прелестный был мальчик, – подтверждает мама.

– А что ж делать-то? Что делать? Коля, что делать! – причитает серый дяденька. – Это ж так, это ж точно: кому суждено быть повешену…

– Пошли, Коля, вставай, – решает Николай Петрович. – Тебе отдыхать пора. Отдыхать тебе, тезка, надо.

– А я ничего не сказал… – обижается Стоянов. – Ничего такого! И не скажу… Если кому что показалось – извиняюсь…

Я вылезаю потихоньку из-за стола и иду к Тамаре.

– Садись. – Она освобождает мне место на сундуке. – Умеешь?

Карты маленькие и очень хорошенькие, я никогда таких не видела.

– Немножко…

– Я обожаю, – вздыхает Тамара и принимается быстро-быстро тасовать и раскладывать колоду.

Я пытаюсь уследить за тем, что она делает, но не успеваю.

– По Серпуховской вчера проезжал, – рассказывает в другой комнате дядя Женя, – а там мильтон стоит. А я про него забыл. Забыл! Ну что ты будешь делать? Дурень старый, дую себе на красный свет. Ну он, конечно, меня и зацапал. «Виноват, – говорю, – товарищ милиционер, искренне виноват и раскаиваюсь! Но видите, какое дело: спешим по личному вызову товарища Кагановича. Товарищ Каганович, – говорю, – интересуется темпами строительства в столице».

Лысый дяденька заливисто смеется.

– Темпами строительства в столице!..

– Все, Павел, хватит, – решает мама, – пошли. Подымайся, подымайся, пора прощаться.

– Да куда ж это вы? – расстраивается тетя Катя. – Рано еще, посидите. Время-то всего ничего – десять часов! В кои-то веки зашли и уже бежите!

– Нет, нет, надо идти. Завтра рано вставать, – не уступает мама.

– Ну, тогда на посошок! На посошок в таком случае! – Николай Петрович наливает папе водки.

Папа пьет и громко смеется. Мама тянет его из-за стола.

– Светлана! Где ты? Иди помоги мне.

Стоянов спит, уронив голову в миску с грибами.

– Все в порядке, – говорит Николай Петрович. – Звони, Паша, не пропадай!

Мы одеваемся и выходим на улицу.

На лужах ледок, снежок кружит под фонарем.

– Павел, подоткни шарф, ты простудишься! – говорит мама. – Нет, это просто в голове не укладывается – такой свинский образ жизни! Дичь, бред! Не понимаю, как ты можешь сюда ходить? Называется, позвали в гости. Хуже, чем в хлеву! Ни сесть по-человечески не на что, ни стола порядочного – верстак какой-то! Из необтесанных досок. И газетами застелен. Скатерти и той не нажили. Форменный кабак! Кому рассказать, не поверят – при таких-то заработках! Голь перекатная. Все псу под хвост!

Папа сопит носом и молчит.

– Главное, вы подумайте – «зачем нам три комнаты?». Действительно, привыкли у себя в деревне по лавкам валяться. Вот уж воистину – интеллигенция от сохи. Курная изба им нужна, а никакая не квартира. А Стоянов – ты заметил? Узнать невозможно! Конечно, не позавидуешь – все эти переживания… Даром, разумеется, ничто не проходит. Но все же – опуститься до такой степени! Интересный ведь был мужчина. Допился, извиняюсь, до полного скотства – сам на себя не похож. Да…

– Судьба-индейка! – подтверждает папа.

– Обиделся, что я напомнила про Наталью. Но она действительно была редкостная красавица. Ты полагаешь, она и до войны находилась в связи с Борисом?

– Полагаю, что находилась, – кивает папа, – хотя свечи не держал.

– Кошмар, – вздыхает мама. – А он, видимо, и не подозревал. Главное, сам отправил к нему на дачу. Хороша дача! Да, не жизнь, а греческая трагедия… Говорят, их арестовали в Риме, прямо на балу.

– Тройственная ось, – соглашается папа. – Рим – Берлин – Токио.

– Верно, уже почитали себя в безопасности…

– А за что его повесили? – спрашиваю я.

– Не его, брата – ну, как за что? За связь с немцами. Он же при немцах был в Ростове губернатором. Борис Стоянов. Известная личность. Он, между прочим, всегда выглядел немного странновато… Чувствовалась какая-то скрытность. Хотя весьма был интересный мужчина. Стройный, видный. И в общем-то не глуп. А помнишь, Павел, как он любил стенные часы с боем? И всегда носил запонки. Помнишь, у него были запонки с маленькими бриллиантиками? Никто, верно, и не догадывался, что это настоящие бриллианты.

Губернатором… При немцах… При царе губернатор целовал бабушке ручки.

– А почему его звали Котик?

– Не его, сына! Что значит почему? Хорошенький мальчик: Котик, Котя. Помнишь, Павел, как они его к нам привели однажды – в черном бархатном костюмчике, белая манишка, огромный бант? Локоны до плеч – настоящий херувимчик.

– Нинусенька, – хмурится папа, – по-моему, я не обязан помнить всякую чушь десятилетней давности.

– Почему бы и нет? Что-что, а память у тебя, слава богу, изумительная.

В Риме… На балу… На балу все женщины в панбархатных платьях и чулках ажур…

– Вот уж действительно, – вздыхает мама, – с корабля на бал… Могу себе представить: верно, упивались счастьем. Все прекрасно, все тревоги позади. И нате вам – арест! Между прочим, ты знаешь, Павел, у этого Яшки какой-то идиотский вид. Сидит весь вечер с открытым ртом – форменный болван. Пять двоек! По-моему, он вообще не вполне здоровый ребенок.

– Да, малость дураковат, – соглашается папа.

– Подожди, а ведь был еще третий брат – Севка, если я не ошибаюсь.

– Был!

– И что же с ним?

– Не знаю. Кажется, работает в «Советском спорте».

– Подумать только, – удивляется мама, – все как с гуся вода! Брата повесили, а он работает в «Советском спорте»!

– Нинусенька, где же, по-твоему, он должен работать? В «Социалистической законности»?

– Нет, но согласись, что это странно. Даже более чем странно. Да, темна вода во облацех…

– Слушай, ты можешь меня проводить? – спрашивает Вера Лукашова.

– Я? – Неужели Вера правда хочет, чтобы я пошла с ней? Сама зовет?.. Сколько раз я пыталась хоть немножко с ней подружиться, а она даже внимания на меня не обращала. Всегда уходила – со Светкой Васильевой или еще с кем-нибудь. А сегодня вдруг – ни с того ни с сего… Зачем ей нужно, чтобы я ее провожала?

– Понимаешь, меня ребята наши подкарауливают, из тридцатого дома, – объясняет она. – Я вчера от них убежала, а сегодня они меня точно поймают и изобьют!

Неужели она думает, что я смогу защитить ее? Я себя-то никогда не могу защитить…

– Так они нас вместе изобьют…

– Не, побоятся!.. Они знают, что у тебя отец писатель.

Вот как? Интересно…

– А где же твоя Васильева? – спрашиваю я.

– Она не может, – говорит Вера. – И вообще, ей не по дороге.

Это правда – Светка живет в другой стороне, в «ажурном» доме. А Вера в Боткинской больнице, немножко подальше, чем я.

– А чего они к тебе лезут?

– Светку Карпову знаешь?

– Нет.

– Не знаешь? В пятом «В» учится. Ну, все равно! Она с Колькой Воробьевым гуляет. А вообще-то ей Валерка Погожев больше нравится. А Колька стоит у подъезда, а Валерка, бывает, выйдет – просто так. Позавчера вышел, а она сразу к нему, как будто спросить чего. А он говорит: чего надо? Ему вообще-то с Колькой связываться неохота. И Светка эта ему совсем не нравится, он на нее и не смотрит. Так я ему говорю… Мне что? Мне его даже жалко – Кольку этого, что он, дурак, за ней бегает. А он увидел, Колька-то, что я с Валеркой говорю, и бог весть что подумал. Подумал, что это я им со Светкой встречу устраиваю. И ребят подговорил – избить меня. Я вчера убежала, я их всех быстрей бегаю. Я когда со Светкой разговаривала… Знаешь что? Давай лучше через забор перелезем, а то они там, наверно, напротив ворот ждут.