Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Они убегают дальше, к другим подъездам, а ко мне подходит мальчишка с палкой. Сначала он просто крутится и машет палкой в воздухе, а потом подступает ко мне.

– А ну давай уходи отсюда! – говорит он. – Ты не с нашего двора, нечего тут на наших «каточках» кататься!

– Не уйду, – говорю я.

– Врешь, уйдешь! – говорит он, взмахивая палкой. – Ты тут не живешь!

– Живу, – говорю я.

– Врешь, не живешь! Ну, в каком подъезде ты живешь?

– В первом.

– Врешь! Я сам в первом живу.

– Нет, живу! У нас есть решение суда.

– Чего? – говорит мальчишка. – А ну, пошла отсюда! – Он замахивается и бьет меня палкой по лицу.

Я падаю в сугроб возле тротуара, хватаюсь за глаз – глаз жжет, невозможно открыть его.

– Что такое, что такое?! – говорит мама и вытаскивает меня за шиворот из сугроба. – Опять полные чувяки снегу? Опять? Ну погоди, я тебе задам!

Я тащусь за ней следом, из глаза текут слезы, я чувствую, как и глаз и щека разбухают и надуваются у меня в ладони.

– Становись здесь, – говорит мама, когда мы приходим в магазин. Сама она уходит в другую очередь.

– Это кто ж тебя так? – спрашивает старушка.

Я молчу.

– Чего не отвечаешь-то, а? – продолжает старушка.

– Да она немая небось, – подхватывает женщина рядом.

– Ты говорить-то умеешь? – пристает старушка. – Ты с кем пришла-то?

Я молчу. Слезы все текут и текут из глаза.

Подходит мама.

– Это ваша? – спрашивает старушка. – Она говорить-то у вас умеет? А то мы думали, немая. Кто ж это так ее изуродовал?

– Что? – не понимает мама.

– Да глаз-то!

– Боже мой! Что это? Как это случилось?

Я молчу.

– Что за наказание! Что за несчастье! – стонет мама. – На секунду нельзя оставить! Как это случилось? Отвечай, как это случилось!

– Меня мальчишка палкой ударил.

– Какой мальчишка? Где? Где ты его нашла?

– Во дворе.

Только бы она не узнала, что я каталась на «каточках».

– И ноги мокрые! – вспоминает мама. – Полные чувяки снегу! Что за мука, что за проклятье! Неужели я не имею права ни на минуту покоя?

– Ноги-то ладно, – говорит старушка. – А вот как она у тебя кривой останется…

– И ведь тысячу раз говоришь: видишь хулигана – отойди! Отойди от греха подальше. Все без толку! Как об стену горох! Никаких сил не хватает…

– Боже мой, боже мой! – говорит мама. – Письмо! От мамы… Значит, жива. Не могу поверить… Руки дрожат… Два с лишним года ни слуху ни духу! Боже мой, не могу читать, ничего не вижу… Наталья Григорьевна, милая, прочтите – ничего не вижу, слезы глаза застилают…

Тетя Наташа разворачивает листок и читает:

«Ниноленьки, здравствуй! Пишет тебе твоя мать, которую ты, верно, уже не чаяла застать живой…»

– И как она догадалась, что я в Москве? – перебивает мама. – Хотя что я говорю? Она же не знает, что мы были в эвакуации… Продолжайте, Наталья Григорьевна, продолжайте, дорогая…

«Но, слава богу, живы – и я, и Жорж…»

– Это ее муж, – объясняет мама.

«Немцы оказались совсем не то, что мы думали. Хамы и сволочи. Я бы тебе, Ниноленьки, много могла рассказать, но сейчас не стану, поскольку нет уверенности, что ты получишь это письмо. Сообщаю главное: Жорж работает на почте, как и до войны. И при немцах тоже работал. Приносил с работы бумагу, и я клеила конверты и продавала солдатам, чтобы они писали к себе в Германию своим фрау. Этим продержались, потому что с их жалованья, которое эти сволочи платили Жоржу, было не прожить. И если кто думал, что немцы принесут облегчение, то дураки. Теперь тоже не мед, но как-нибудь, думаю, продержимся. Надя с Тамарой успели эвакуироваться, но где остановились, не знаю. Может, ты знаешь, так напиши. Талю видела во сне с его самолетом. Хоть бы был жив. Тревожимся за Павла Александровича, как ты, Ниноленьки, писала, что у него больное сердце. Скажи, чтобы пил отвар шиповника, наша соседка, Потычиха, ты ее, верно, помнишь, этим вылечилась. Внучичка моя, думаю, уже большая. Напиши, Нина, не откладывая в долгий ящик, как ты это обычно делала. Помни, что мы с Жоржем уже не молоды. Жду ответа. Твоя мать».

– Конечно, напишу… – бормочет мама. – Боже мой, конечно, напишу… Но я и сама ничего не знаю – ни про кого ничего не знаю…

Мы подымаемся по лестнице. Мама на каждом этаже останавливается, ставит сумки на ступеньку, отдыхает. Сверху навстречу нам спускается женщина, замотанная в большой серый платок, с ней четверо детей. Трое идут сами, а четвертую, девочку, женщина держит на руках, она совсем маленькая.

– Гражданочка, возьмите ребеночка! – говорит женщина и протягивает нам девочку.

– Что вы, бог с вами!.. – пугается мама.

– Возьмите! Христа ради, возьмите… Ведь помираю я с ними, совсем есть нечего. У вас тут и карточки, и рынок, а у нас ни хлеба, ни картошки, ничего!.. Возьмите, Бог вас наградит, пошлет вам всякого счастья!

– Откуда же вы? – спрашивает мама.

– Из деревни, откуда же… Пятьдесят километров от Москвы. Немцы у нас были, все побрали, пожгли…

– Как же вы до Москвы добрались? – спрашивает мама.

– Как добралась? Пешком… Как же еще? Детей спасти…

– Пятьдесят километров – пешком? С малыми детьми? – не верит мама. – Да ведь и не пускают в Москву.

– Не пускают, да я пробралась. Ночами шла. Возьмите, хоть одну возьмите, ведь помрем мы! Мне сказали: в тот дом иди, там богатые живут, а никто не берет…

– Нет, милая, я не могу, что вы! Вряд ли кто сейчас чужого ребенка возьмет. От своей-то не знаешь куда деваться… А где же ваш муж?

– Погиб муж на фронте…

– Не знаю, – говорит мама. – Нет, вы идите, идите, я ничем не могу помочь…

– Мама, – плачу я, – давай возьмем девочку! Она мало будет есть, она маленькая…

– Не говори глупостей! Иди, подымайся! Вы идите, идите, не стойте тут…

– Это вы, Нина Владимировна? – спрашивает тетя Наташа, когда мы заходим в квартиру. – А то сейчас какая-то приходила, уговаривала ребенка у нее взять. Мне даже боязно стало, я ведь одна тут с Верушкой. Зачем, думаю, я ей, дура, открыла!

– Я ее встретила, – говорит мама. – Знаете, по-моему, она врет. Говорит, муж на фронте погиб, а дети крохотные. Что-то не вяжется.

– Да ясное дело, – соглашается тетя Наташа. – Нагуляла, а теперь решила избавиться. Может, от немца и родила.

Мы идем из магазина. Мама держит кошелку за одну ручку, а я за другую. Плохо, что мы разного роста, я должна все время сгибать руку. В другой руке у меня бидон с молоком.

– Мама, что это?

– Где?

– Вот! На небе.

– Где? Ничего не вижу.

– Вот, вот! Круглое!

– Круглое? Ну, луна… Ты что, луны не видала?

– Не-е-ет…

– Что ты ерунду городишь! Луна каждый день на небе. Только иногда она полная, как теперь, а иногда как серп – месяц.

– Что это – серп?

– Серп – это чем жнут хлеб.

– Как это – жнут хлеб?

– Ну как? Срезают колоски.

– Какие колоски?

– Хлеб растет на поле колосками. Что ты думала – что он так и растет буханками?

– А колбаса чем растет?

– Колбаса растет свиньями. Колбаса не растет, ее делают. Сначала делают фарш, потом этот фарш набивают в кишки, получается колбаса.

– А почему мы ходим всем за продуктами? Ты же теперь работаешь. Тебе платят деньги, да?

– Какие это деньги! Разве я ради этих денег работаю? Работаю, потому что нельзя не работать. Кто не работает, того живо на завод упекут.

– А папин аттестат?

– Ну что ж, что аттестат… Кашу маслом не испортишь. Чем сидеть и в потолок плевать, лучше добыть лишний кусок. Если есть возможность, зачем же отказываться? К тому же и маме надо хоть чем-то помочь… Послать хоть какую-то копейку…

– Какой маме?

– Моей маме, какой же еще? Моей маме, твоей бабушке… Пойдем двором, так ближе.

Мы идем чужим двором, проходим мимо большого четырехугольного ящика без дна.

– Песочница… – говорит мама. – До войны дети играли. Ты тоже любила возиться в песке. У тебя было белое пальтишко, пикейное… Лидочка сшила…

– Мама, а что такое «Братья и сестры!»?

– Как – ты не знаешь, что такое братья и сестры? Ну, помнишь, в Красноуфимске рядом с нами жила семья, у них было девять детей. Между собой они были братья и сестры.

– Нет, – говорю я. – Не такие братья и сестры.

– А какие же?

– По радио говорят: «Братья и сестры!».

– Это фигуральное выражение. Риторический прием. Имеется в виду: близкие люди, родные. А вообще братья – это сыновья одного отца. Или одной матери. Например, у Иосифа было двенадцать братьев. То есть нет, одиннадцать, двенадцать – это вместе с ним.

– Кто это – Иосиф?

– Иосиф Прекрасный. Отец любил его больше всех остальных сыновей и купил ему красивое платье. А братья за это так на него разозлились, что продали его в рабство.

– Что такое «рабство»?

– Рабство? Это когда один человек принадлежит другому человеку, когда он раб этого человека.

– Я твой раб, да?

– Почему же? Ты не раб, ты просто ребенок. Ребенок не может жить самостоятельно, он обязан жить с родителями или с кем-то из взрослых.

– Смотри! – говорю я. – Еще луна!

– Что значит – еще? Это та же самая луна. Что ты, в самом деле, – будто сегодня родилась!

– Та же самая? Там была эта же самая луна? Мы столько прошли, и все та же самая луна?

Нет, этого не может быть, я ей не верю.

– Конечно, та же самая. Мы стоим на земле, а луна на небе. Ее видно с любого места.

– С любого? Даже с того, где Верховный суд?

– Ах, боже мой… Ну что с тобой говорить… Только время терять.

Мы разносим продукты по квартирам и заходим к Лере Сергеевне. Она, как всегда, строчит на машине, но сегодня она не одна – на диване сидит девочка. Ей, наверно, столько же лет, сколько мне.

– Кто это у вас? – спрашивает мама. – Родственница какая-нибудь?

– Это Инночка, моя дочка. Прошу любить и жаловать.

– Что вы, Лера Сергеевна, милая!.. – бормочет мама. – Бог с вами… Это не у той ли вы взяли, что тут ходила? Ходила тут одна с четырьмя детьми…

– Да уж где взяла, там нету.

– Лера Сергеевна, дорогая, но ведь это безумие! Чистейшей воды безумие! В такое время взять ребенка…

– А в какое же время брать? Только в такое и брать.

Девочка ничего не говорит, только смотрит на нас большими синими глазами. На коленях у нее лежит тряпичная кукла.

– А вдруг она какая-нибудь больная, заразная? И вообще, неизвестно, что за наследственность…

– Что делать, Нина Владимировна, каждый по-своему с ума сходит… Одной тоже не сладко.

– Нет, я просто отказываюсь поверить! – говорит мама. – Вы всегда были таким здравомыслящим, рассудительным человеком. Да меня бы озолотили!..

– Это оттого, Нина Владимировна, – Лера Сергеевна склоняется над шитьем, – что вам еще не приходилось детей терять… Если бы вы это пережили, вы бы иначе рассуждали.

– Не знаю, не знаю, – говорит мама. – Тут уж, ей-богу, не знаешь, что лучше. Иной раз просто молишь Бога, чтобы избавил.

– Типун вам на язык! – Тетя Лера качает головой. – Хотя Бог, похоже, наших молений не слышит… И проклятий тоже. А может, и вправду нет его. Если он все это допускает… Витюшка мой хоть родился с пороком сердца… – Она обрывает нитку о лапку машины, расправляет шов. – Тут уж, как говорится, судьба, некого винить. А Инночка такая была крепенькая, такая здоровенькая… Боровичок мой родненький… – Она вытирает рукой глаза. – В годик уже ходила, все понимала, говорила – просто удивительно, до чего умненькая была девочка. Веселенькая, ласковая. И не было у нее ничего серьезного – скарлатина в легкой форме. Если бы не больница эта, я бы ее выходила. Вначале у нее и температуры-то почти не было, потом уж застудили. Больные дети, и на голой клеенке – ни простынки, ни одеяльца… Чтобы нянькам возни поменьше, белье не менять. Вижу: погибает мой ребенок, девонька моя ненаглядная, день ото дня хуже. Отдайте мне ее, говорю, – нет, нельзя, не имеем права. Права, видите, вспомнили… Тогда позвольте хоть войти, побыть около нее. Тоже нельзя – инфекционное отделение. И жаловаться некому. Все как бы по закону. Никого не докричишься, никому нет дела ни до тебя, ни до твоего ребенка…

– Это мне знакомо, – соглашается мама.

– Полночи под окном простояла… – рассказывает тетя Лера, позабыв про свое шитье. – Она меня увидела, ручонки тянет… Мороз пятнадцать градусов был, а я не чувствовала. Ничего не чувствовала… Взяли и унесли нарочно, чтобы я не смотрела. А утром прихожу – умерла, говорят. Ну пусть даже так – пусть суждено ей было умереть, но почему не дали, чтобы она у меня на руках умерла?.. – Лера Сергеевна втягивает в себя воздух и вытирает лицо подолом юбки. – Вот, Нина Владимировна, многое можно простить, а этого никогда не прощу…

– Нет, Лера Сергеевна, дорогая, – говорит мама, – как бы там ни было – я ваши чувства вполне понимаю, – но взять чужого ребенка… Да вы отдаете себе отчет в том, какой это рискованный шаг? И погодите еще – вы ее вырастите, а потом явится эта мамаша и заберет! Что вы думаете – нет таких случаев? Сколько угодно!

– Все может быть… А я как увидела – вылитая моя Инночка… Только постарше немного. Неужели дать погибнуть?

– Что делать? – Мама опять вздыхает. – Я, знаете, на Кубани такого насмотрелась. Вспоминаю иной раз и сама не верю. В начале тридцатых, в коллективизацию. У нас-то тогда, не стану врать, всего хватало. И, кажется, можно было бы помочь, но кому помогать, когда вокруг толпы голодных? Толпы, Лера Сергеевна, милая… Так и валили в город в надежде что-нибудь раздобыть. Бывало, подойдут под окно, просят: хозяюшка, очисток не найдется? Ну, дашь что-нибудь одному-другому. И то боишься, чтобы остальные не увидели. Мы уже различали, кому стоит дать, а кому – бесполезно. Если губы синие, значит, ничего не поможет, конец. Так и умирали на улице. Тысячами… И взрослые, и дети.

– Да, море слез, – вздыхает Лера Сергеевна. – Океан-море…

– Не знаю… – говорит мама. – Вы хоть врачу ее покажите, пусть хотя бы проверит.

Девочка на диване молчит, только прижимает к себе куклу.

Холодно. Очень холодно стало на улице. Мама говорит, что мою шубку сшили, когда мне был год, а теперь я выросла, и она сделалась мала. Между рукавами и варежками торчат голые руки. Осенью они были белые, а теперь покраснели и потрескались. Я то и дело дергаю рукава, пытаюсь натянуть их на руки, но руки снова вылазят.

– Не тряси кошелку, – говорит мама, – все рассыпешь.

– Расскажи что-нибудь…

– Что?

– Что-нибудь…

– Что же я могу рассказать? Ну… Вначале был мрак и хаос…

«Хаос», – повторяю я про себя.

– А потом Бог решил создать мир. В первый день он отделил свет от тьмы. Свет назвал днем, а тьму – ночью. Во второй день он создал твердь… И назвал ее небом. В третий день отделил сушу от воды… Сушу назвал землей и велел расти траве и деревьям… А в четвертый день… Что же он создал в четвертый день? Не помню, ей-богу… Ах да, светила! Солнце, чтобы светило днем, и Луну, чтобы светила ночью. В пятый день создал гадов, пресмыкающихся, рыб и птиц. А потом, в шестой день, были созданы скоты и человек. Человека Бог назвал Адамом и поселил его в раю. Знаешь, что такое рай?

– Нет.

– Это когда всегда тепло и на деревьях висят плоды. Подходи, срывай и ешь. Не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде, ни о топливе. Но Адама рай не радовал…

– Почему?

– Почему? Потому что человеку всегда чего-нибудь недостает. Сколько ни дай – всегда ему мало. Тогда только и начинает ценить, когда лишится… Вот и Адам не ценил ни тепла, ни райского изобилия, а все грустил и приставал к Богу, что ему скучно. Бог в конце концов расчувствовался и решил подарить ему подругу. Вынул у Адама ребро и сделал из этого ребра Еву.

– Из ребра? Значит, она была очень маленькая?

– Не знаю. Если хочешь слушать – слушай. В раю между других деревьев росло древо познания. Бог запретил трогать плоды с этого дерева. Но змий уговорил Еву сорвать яблоко с этого дерева. Она сама попробовала и угостила Адама. Бог ужасно разгневался…

– А откуда он узнал? Он подглядывал?

– Не знаю. На то он и Бог, чтобы все видеть. Разгневался и выгнал Адама и Еву из рая. Сказал: живите на земле вместе со скотами. Адам пусть добывает хлеб в поте лица своего, а Ева в муках рожает детей.

– Как это – в муках рожает детей?

– Вырастешь – узнаешь. Ну вот и вся история. С тех пор так и мучаемся. Ни конца, ни краю…

– Мама, смотри! Тетя дерево несет!

– А… Это елка. Скоро праздник. Новый год.

– Как это – праздник?

– Праздник… Когда ничего не делают, а празднуют. Праздно проводят время. Когда-то, – вздыхает мама, – действительно были праздники… А теперь так, одно название осталось… У тети Наташи тоже есть елка. Большая, до самого потолка. Я помогаю наряжать ее. Сколько стеклянных шаров, золотого дождя!

– Красота! – говорит тетя Наташа. – Правда?

– Правда, – соглашаюсь я. – Мама говорит, что до войны у нас тоже были шары. И гирлянды. И елка.

– Зачем тебе шары? – смеется тетя Наташа. – Вон какой фонарь под глазом! Небось в темноте светится.

Мама принесла домой две еловые веточки и поставила в банку с водой. Ветки пахнут так же, как тети Наташина елка.

Сегодня мы идем в магазин вечером. Правдистам дают подарки на Новый год. Маме в сумку накладывают живых цыплят. Они пищат, лезут друг на дружку.

– Как бы не выпрыгнули, – беспокоится мама. – Надо бы их придавить чем-нибудь…

– А этого тебе! – говорит тетя продавщица и отдает мне настоящего петуха. – Удержишь?

– Как следует держи! – предупреждает мама. – Покрепче! Двумя руками. И смотри, чтобы в лицо не клюнул.

Мы выходим на улицу.

– Холодно тебе, да? – спрашиваю я петуха. – Лезь ко мне под шубу. – Я расстегиваю среднюю пуговицу и засовываю его так, что одна голова торчит наружу. Петуху не нравится в тесноте, он пытается вырваться.

– Сиди! – говорю я. – А то замерзнешь и будешь болеть.

Может, нам отдадут петуха… Отдают же нам продукты… Пусть отдадут петуха. Пусть отдадут петуха, а потом долго-долго не дают ничего.

Вместе с нами из магазина идут другие женщины из нашего двора.

– Неужели и в этом году не кончится? – говорит одна. – Два с половиной года своего не видала…

– Кончится, кончится! – уверяют другие. – Теперь все – капут им! На всех фронтах отступают. Еще два-три месяца, самое большее – до лета.

– Война кончится, еще какая-нибудь пакость начнется, – вздыхает мама.

– Что вы, Нина Владимировна, бог с вами, как это вы можете так думать?!

– Поверьте мне – я знаю, что говорю. Вся моя жизнь – сплошной кошмар. Одних войн сколько… Сначала – пятого года, потом – Первая мировая, потом – с Финляндией, теперь эта. Вот и посчитайте: за сорок лет четвертая. И это не считая революций, Гражданской войны и всего прочего… Так жизнь и прошла: бесконечные переезды, эвакуации, вечный страх, неизвестность. Но теперь уж все – пусть хоть чума, хоть потоп, хоть на месте расстреляют, никуда не двинусь. Хватит. Она… (это про меня) пусть ездит, если пожелает. Пускай спасается, как хочет. А я – нет уж, все… Теперь уже, кроме смерти, ничего не хочу.

– Да что вы, Нина Владимировна, – говорят женщины, – совсем тоску навели. Нельзя так… Всем тяжело, что поделаешь? Но теперь уж получше стало. И на фронтах дела веселей пошли… Да и праздник сегодня.

– В молодости, – говорит мама, – у меня, конечно, были какие-то надежды. Какие-то иллюзии… Как у многих. А теперь ничего не осталось.

– Вы, Нина Владимировна, прямо, пессимистка какая-то…

– Ничего не попишешь – жизнь такой сделала.

Снег завалил тротуары и мостовую. Чтобы легче было вытаскивать ноги, мы идем цепочкой друг за дружкой. Цыплята пищат в кошелках. Мой петух согрелся и притих.

– Петя-Петя-Петушок, – говорю я ему потихоньку, – если только нам отдадут тебя, я буду очень-очень тебя любить. Буду кормить тебя крошками… Все буду тебе давать…

Петух хлопает глазами.

Мы заходим в подъезд, подымаемся на пятый этаж.

– Вот, Людмила Аркадьевна, – говорит мама, – это ваши.

– Какие чудные! – радуется Людмила Аркадьевна. Она вытаскивает цыплят из кошелки и сажает в большую корзину. – Пускай подрастут! А этого, – продолжает она, ощупывая моего петуха, – сейчас ощиплем и в суп. Спасибо, Нина Владимировна!

Что вы, не за что, – отвечает мама.

– Мама, как это – «ощиплем»? – спрашиваю я, когда мы выходим за дверь.

– Ну как? – говорит мама. – Нельзя же класть в суп с перьями.

– Зачем – в суп?

– Как зачем? Сварят из него суп.

– Сварят суп?.. Как?

– Что значит как? Свернут голову и сварят. Что ты, в самом деле, – спрашиваешь такие глупости! Подумать только, – прибавляет она со вздохом, – есть люди, которые и теперь едят куриный бульон… Я уж и вкус забыла…

– Но он же живой… Нельзя варить из него суп!

– Ладно, иди, не болтай чепухи!

– Нельзя из него варить суп – он живой! Он живой! Мама, скажи, чтобы они отдали петуха! Это мой петух!

– Не выдумывай, иди! Все-таки, – размышляет она, – могла бы и мне дать одного цыпленка…

– Скажи им, скажи!.. Отбери у них петуха!

– Замолчи сейчас же, чтобы я тебя не слышала! И без тебя тошно. Напрасно, конечно, я промолчала. «Спасибо»! Очень мило – «спасибо»! Она что ж, воображает, что я ради собственного удовольствия за ними таскалась?

– Нина Владимировна! – зовет тетя Наташа. – Идите выпейте с нами рюмочку!

Я сажусь на перекладину под столом и плачу. Бедный, бедный петух!.. Он был такой хороший… Так пригрелся у меня в шубе… А его… Бедный петух…

– Вот твой петух, – говорит мама. – Из него сварили суп, и теперь ты можешь забрать его. – Она вытаскивает петуха из огромной кастрюли и бросает в ящик.

Неужели это мой петух? Он весь мокрый и уже не хлопает глазами. Я присаживаюсь возле ящика на корточки. Петух не шевелится, все перышки прилипли к телу.

Дует ветер. Может, ветер высушит ему перья и тогда он снова станет таким, как был? Вот, кажется, поднял крыло. Нет, это ветер треплет перья…

Мне становится страшно. Я хочу встать и уйти.

– Куда? – говорит мама. – Сиди! Сиди теперь с ним. Ты же говорила, что это твой петух.

Я оглядываюсь по сторонам. Где она? Ее нигде не видно. Один только голос…

– Хотела, чтобы у тебя был петух, – вот, пожалуйста, получай!

Ящик стоит на пригорке. Вокруг нет никого. Ветер дует все сильней и несет крупный темный песок… Петух не шевелится. Почему он такой мокрый? Такой несчастный? Из него сварили суп…

Слезы текут у меня по вискам. В комнате темно. Мама спит рядом. Это был сон. Это все – и ящик, и песок, и мамин голос – был сон. Бедный петух… Лежал в самом уголочке и даже не шевелился. Но может, он все-таки знал, что я смотрю на него?

Наина Ивановна бегает по коридору и стучит каблуками. Кравченков уже не живет в нашей квартире, но у Наины Ивановны и без него бывает много гостей. Она часто смеется, особенно по ночам.

– Не хочу Новый год, – говорю я. – Никогда не буду есть суп…

– Что? Что? – бормочет мама, приподымаясь на подушке, но тут же опять засыпает.

– Вот уже и февраль, – вздыхает мама. – Второе февраля. Мой день рождения. Сорок два года… Мало радости… Да, жизнь пролетела… В мирное время хоть гости, бывало, собирались, поздравляли, подарки дарили, цветы… А теперь и этого нет…

Мне становится жалко ее. Я иду в свой уголок, беру шкаф и протягиваю ей:

– Вот тебе подарок!

– Не выдумывай, поставь на место. Зачем мне твой шкаф…

– Хочешь примус? – спрашиваю я.

– И примус не нужен. Хватает керосинки, чтоб она пропала… Кстати, хорошо, что ты напомнила, надо идти за керосином.

– Больше у меня ничего нет…

Мама читает письмо, переворачивает листочки, вздыхает, качает головой.

– Вот, – говорит она, – отец поздравляет тебя с днем рождения.

– У меня тоже есть день рождения?

– У каждого человека есть день рождения. – Она отдает мне рисунок, который прислал папа.

– Что это?

– Заяц, наверно.

– А это?

– Не знаю. Свинья какая-то.

– А сколько мне теперь будет годов?

– Не годов, а лет. Пять лет… Да, бежит время… Подумать только – я так ясно помню, как мне самой исполнилось пять лет. Был такой чудесный праздник…

– Тебе тоже было пять лет?..

– Ну конечно. Ты что, думала, что я так и родилась сорокалетней? И пять было, и семнадцать было. Все было, да все прошло… И у тебя пройдет – не успеешь оглянуться.

– Мне тоже будет сорок лет?

– Ну конечно!

– И я буду такая большая, как ты?

– Будешь, будешь…

Вот это да! Вот это – да! Я буду такая же, как она! Если только она не обманывает…

– Наташа как раз приехала из Италии, – погружается мама в воспоминания, – привезла такие дивные подарки… Куда все это кануло? Исчезло, растаяло, как фата-моргана…

– А ты что мне подаришь?

– Я? Что же я могу тебе подарить? А, я знаю, – говорит мама. – Я тебе подарю твой шкаф. Ты ведь его мне дарила? Ну вот, теперь я тебе его возвращаю.

Весна. Светит солнышко, во дворе лужи, по улицам бегут ручьи. Мы идем из магазина. Теперь нужно ходить очень осторожно, чтобы не промочить ноги. Если я промочу ноги, мама сделает из меня котлету.

– Надо бы попытаться найти Талю, – рассуждает мама. – Хоть узнать, что с ним… Каждый день просыпаюсь с мыслью, что надо этим заняться. И все никак не соберусь… Что за жизнь такая проклятая – не успеешь оглянуться – вечер…

Мы уже недалеко от нашего дома. Мимо нас проезжает трамвай и вдруг останавливается со страшным скрежетом и визгом.

– Что такое? Боже мой, что такое? – пугается мама.

«Наверно, опять сошел с рельсов», – думаю я. Только что на улице никого не было и вот – толпа народу.

– Что такое? Что случилось?

– Девушка! Девушка! Молоденькая совсем! – визжит какая-то женщина.

– Насмерть?

– Насмерть, насмерть, пополам!

– Это же Нона, Нона! Полонской дочь! – кричат женщины.

– Боже мой, боже мой! – говорит мама. – Нет, нет, я не могу этого видеть! Идем, идем отсюда! – Она бежит и тянет меня за руку. – Боже мой, какое несчастье, какой ужас! – говорит она уже в подъезде. – Буквально на глазах! Взрослая девушка, в восьмом классе…

– Как же это случилось? Вы видели? – спрашивают соседки.

– Я не знаю, не помню… Боже мой, я вся дрожу…

– А мать где?

Все, все собрались – и тетя Наташа, и Наина Ивановна, и Людмила Аркадьевна, и Лера Сергеевна. Все соседки тут, все толпятся у дверей Полонских.

– Спрыгнула, – объясняет кто-то, – спрыгнула и попала под прицеп.

– Да нет, какой прицеп! Головным ее задавило!

– Подумайте – такая умница, отличница, красавица!

– Боже, какое горе, какое горе!..

– А мать-то где? Сама-то где?

– Вышла куда-то. Не знает. Еще узнает.

– Вот так – растишь, растишь, а после раз – и нету… В минуту…

– Ужас, ужас!..

– А на фронте сколько поубивало…

– Спаси и помилуй… Подумать страшно…

На нашей улице зажгли фонари, они висят на проволоке над мостовой. Синие круги плавают в воздухе. Снежинки залетают в них и становятся голубыми. Мы идем домой вместе с Лерой Сергеевной и Инной.

– Ах, боже мой, – вздыхает мама. – Ведь было уже совсем тепло, и опять снег…

– Каждый год так, – говорит тетя Лера. – Вы что, не помните: «Взбесилась ведьма злая и, снегу захватя…» Зато теперь хоть освещение есть! Как-никак, а на душе веселей… Идешь от фонаря к фонарю, и дорога короче.

– Разве это освещение? – вздыхает мама. – Так, одно недоразумение… В мирное время, помните? – вся улица сияла…

– Ничего, скоро опять засияет… Не в этом счастье, Нина Владимировна…

– Какое счастье, бог с вами, Лера Сергеевна, о чем вы говорите?.. Кто сегодня думает о счастье… Лишь бы уж дотащиться как-нибудь до могилы…

– Мама, как это – война кончится?

– Ну как? Должна же она когда-нибудь кончиться…

– Почему?

– Что значит почему? Все, что имело начало, должно иметь и конец.

– Почему?

– Ну что – почему, почему! Потому что так устроено. Иначе не бывает.

– А что начнется, когда война кончится?

– Мирное время.

– А потом опять будет война?

– Нет, почему? Не обязательно.

– Но ведь все, что имело начало, должно иметь и конец. Значит, когда мирное время кончится, начнется война.

– Я уж, бог даст, до этого не доживу…

– Иди, причешу тебя, – зовет мама из кухни.

Она варит суп на керосинке и боится, чтобы не убежало. Тетя Наташа тоже что-то варит – на своей керосинке – и поет:

– Темная ночь, спят облака… Ты не спишь и, над детской кроваткой склонившись, вздыхаешь…

Беззубый гребешок раздирает свалявшиеся волосы. Я потихоньку ною:

– Больно…

– Ничего, потерпишь, – говорит мама.

– Больно! – Я начинаю реветь в голос.

– До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага! – поет тетя Наташа.

– Замолчи сейчас же! – сердится мама. – Сейчас же замолчи, скотина, пока я за тебя не взялась как следует!

– Господи, чего вы ее мучаете и сами мучаетесь? – говорит тетя Наташа. – Давно бы остригли, и дело с концом. И вшей меньше…

– У нее нет вшей, – отвечает мама и продолжает терзать мою голову. – Что, что ты хочешь? Хочешь ходить нечесаная, как пугало огородное?

– Отрежь мне косы!

– Не говори глупостей! Никто такие волосы не режет.

– Почему?

– Потому что красивые.

– Разве я виновата, что красивые?

– А, что с балбесом разговаривать – только время терять.

– Суп ваш бежит, – говорит тетя Наташа.

– Ах, боже мой! Что же это такое?! – Мама кидается к кастрюле. – Ведь специально приоткрыла крышку… Ну что за несчастье! И суп убежал, и чисть теперь эту проклятую керосинку! Делаешь самый маленький огонек, и все равно бежит…

Тетя Наташа уходит к себе в комнату.

– Все из-за тебя, из-за твоих капризов дурацких! Всю душу вымотала, паршивка! Дрянь, скотина! Хочешь для нее же что-то сделать, так нет – фордыбачится! Стой как человек, не смей хвататься за гребень! Еще реветь мне будешь? Это я должна реветь!

– Больно!!!

– Больно? Так тебе и надо, что больно! Так тебе и надо! Дрянь такая! У всех дети как дети, а у меня урод проклятый!

Я изворачиваюсь, выхватываю у нее гребень и с силой швыряю об пол.

– Что?.. – Мама отпускает мои волосы и замирает над гребнем. – Боже мой… Какое варварство… Три зуба… Последние три зуба! Что же это такое? Что за сволочь такая… Отдаешь последние силы…

Я выскальзываю потихоньку в коридор и прячусь в уголке между двумя дверями.

– Нина Владимировна, наши войска вступили в Румынию! – сообщает тетя Наташа, выскакивая из своей комнаты. – Сейчас по радио сказали!

– Какое мне дело до этой чертовой Румынии! – отвечает мама. – Пусть она сквозь землю провалится! Когда я уже сдохну, наконец!.. Когда избавлюсь от этого всего!

– Да ладно вам, Нина Владимировна, – говорит тетя Наташа. – Нашли, ей-богу, из-за чего убиваться – расческа вшивая! Ей так и так пора на помойку!

– Как вы легко рассуждаете! Как будто мне кто-то даст новую! Волей-неволей приходится держаться за то немногое, что осталось… Но какая редкостная мерзавка!.. И главное, не знаешь, куда от нее деваться. Хоть беги из собственного дома! Я только спрашиваю себя, где был мой разум? Как я могла обречь себя на такую муку?

Хорошо бы убежать от нее, думаю я, вжимаясь в стенку. Но куда? На улице нельзя жить – очень холодно… Может, спрятаться в метро?..

– Нина Владимировна! На Пресне калоши дают! – объявляет Наина Ивановна, появляясь в квартире.

– Что вы говорите? – откликается мама. – Давно?

– Не знаю. Пока, говорят, есть.

– Так надо мчаться… А не слышали, только взрослые или детские тоже? Мы идем разыскивать дядю Талю. Мы никогда еще не ходили так далеко. Мама писала в разные места, и ей ответили, что дядя Таля живет теперь в Тушино. Мы идем в Тушино.