Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

ЛЕТО 1950-го

Я еду в лагерь! Еду, еду! Мы с папой победили маму.

Нас повезут на автобусах – три отряда, каждый в отдельном автобусе: первый отряд мужской, второй женский (это мы – девочки от одиннадцати до четырнадцати лет) и третий малышовый. Автобусов еще нет, мы стоим и ждем. Все в пионерских формах – синяя юбка, белая блузка, красный галстук. Девочки смеются, болтают, обнимаются – они знают друг друга, вместе ходили в детский сад и каждый год вместе ездят в лагерь, а я знаю только Зою Линкину. Хорошо, что хоть Зою знаю, и то легче.

Мама от нечего делать переходит на минуточку на бульвар. Какой-то дяденька продает по рублю самодельные дудочки. Вообще-то я у нее никогда ничего не прошу, все равно не купит, но теперь попробую – как-никак я уезжаю на целых сорок дней! Вдруг раздобрится и купит?

– Не выдумывай! – говорит мама. – В твоем возрасте забавляться идиотской деревенской дудочкой. Тебе что, два года?

– Когда мне было два года, у меня тоже не было никакой дудочки.

– И слава богу.

– А мне хочется дудочку.

– Тебе хочется, чтобы все над тобой смеялись, – вот чего тебе хочется!

Сказала бы прямо, что жалко рубля.

– Кстати, если хочешь знать, – хмыкает мама, – для игры на дудочке требуется приличный музыкальный слух, а ты сама призналась, что он у тебя полностью отсутствует.

– Главное, что у меня отсутствует дудочка. Ничего, вырасту, начну работать и с первой зарплаты куплю себе дудочку.

– Это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно!

Да, так и сделаю, обязательно. А ее больше ни о чем не стану просить. Никогда! И в этот раз не следовало. Пускай подавится своим рублем.

Мы залазим в автобусы, мама стоит внизу. Я нарочно отворачиваюсь, как будто не вижу ее. Она стучит в стекло.

– Следи за вещами, ничего не забывай и не разбрасывай! И будь умницей.

Как бы не так – умницей… Сорок дней! Сорок дней буду без нее и без ее наставлений. Хорошо, благодать!.. Жалко только, что не увижу в этом году Альму…

Лагерь – это просто две дачи. Как у Авровых, только две рядом. В одной располагаются первый и третий отряд, а в другой мы. У нас на первом этаже (с другого входа) живут хозяева, мы на втором. Восемь коек сразу возле лестницы, потом большая палата (почему-то совсем без окон, только с двумя застекленными террасками по обеим сторонам), в ней шестнадцать коек, и еще на каждой терраске по четыре койки. Мое место на терраске. У меня три соседки: Наташа Горская, дочь поэта Аркадия Горского, Мила Муратова (ее отец публицист, это вроде как журналист) и еще Наташа – не писательская дочка, у нее мать работает в Литфонде.

Мила (это я узнаю от других девочек) живет с отцом. Ее родители разошлись, и она осталась с отцом. Почему, никто не знает. Сама она никогда про это не говорит. Вообще больше всего у нас говорит Наташа Горская. Говорит, хихикает, сплетничает про всех – рот не закрывается. Только залезет в постель и сейчас же начинает болтать. Особенно во время мертвого часа. Считается, что во время мертвого часа мы должны спать, но я что-то не заметила, чтобы кто-нибудь спал. Как мы можем спать днем? Мы же не грудные дети.

– А у селедки есть молока, – сообщает Горская и хихикает.

– Ну и что? – спрашивает Мила.

– А у мужчин тоже есть молока. Как у селедки.

– Откуда ты знаешь?

– Я у нашего дворника видела. – Опять хихикает. (Она живет во дворе Литфонда.) – У нас дворник есть, татарин, Ринат, он мне показывал.

– Не ври! Ничего он тебе не показывал, – злится Мила. – И вообще все, замолчи, я хочу спать!

Не хочет она спать. Просто надоело слушать Наташкины глупости. Мне тоже надоело. Пионервожатая Женя ходит по палатам и всех упрашивает:

– Девочки, перестаньте болтать, закройте глаза, отвернитесь к стенке и постарайтесь уснуть.

Не собираемся мы отворачиваться к стенке. В Москве мы в это время сидим в школе, а тут почему-то должны спать.

Я подружилась с Олей Ожановой. Она заплетает мне косы. Я никак не могу научиться заплетать косы. Мне уже двадцать раз показывали, как это делать, но у меня не получается. А Оле даже нравится заплетать кому-нибудь косы.

Олина кровать в той палате около лестницы, где все самые красивые и самые умные девочки: две Иры – Ира Барашина и Ира Дорская, Галя Константинова, Света Федина (внучка писателя Константина Федина, которого мы проходим в школе), Марина Ильвинская, Ляля Светлая и Наташа Лесная. Пионервожатая Женя тоже спит здесь. Чтобы не путать двух Ир, Дорскую девочки зовут Ирой, а Барашину – Ришей: Ириша – Риша.

– А дома кто тебе заплетает? – спрашивает Риша, глядя, как Оля причесывает меня.

Ей подходит ее фамилия – Барашина, волосы у нее топорщатся, курчавятся, как она их ни приглаживает, все равно надо лбом остаются мелкие завиточки. Черный такой барашек.

– Папа.

– Понятно, – говорит Риша. – А вы что, в одном классе с Линкиной учитесь?

– Да.

– Ну и как к ней относятся в классе?

– Хорошо. Она умная и умеет сочинять стихи.

– Хм-м, странно.

Странно… На самом деле странно не это, странно то, что в лагере к Зое относятся не очень-то хорошо и дразнят ее Машкой. И почему именно Машкой? Маша – хорошее имя.

– А к тебе как относятся в классе? – продолжает Риша.

– Тоже хорошо.

– А как ты думаешь, почему в классе к тебе относятся хорошо?

– Не знаю… Наверно, потому, что я хорошо учусь.

– Глупости! – говорит Риша. – Отличников как раз не любят. Ты, наверно, подсказываешь.

Разумеется, подсказываю. И списывать даю.

– Это другое дело. А Линкина дает списывать?

Вот уж не знаю… Может, и дает. Наверное, дает.

– Линкина списывать не дает, – решает Риша. – Но ты все равно странная.

– Почему?

– Почему?.. Вот это-то я и стараюсь понять.

Зачем ей нужно понимать про меня?

В большой палате что-то случилось: все ссорятся и кричат. Громче всех кричит Белка Тараскевич. Вообще-то это не первый раз. Противная палата, полутемная и вечный гвалт: то у них что-то пропало, то кто-то без спросу взял чужой карандаш, то кто-то кому-то что-то не то сказал. Пионервожатая Женя пытается успокоить Белку, но та не успокаивается.

– Как вам не стыдно, девочки? Зачем вы это говорите?

– Это нам должно быть стыдно? Нам?! Ей пусть будет стыдно!

– Девочки, даже если это так, не нарочно же она это делает!

– Если кому это нравится, может забирать ее к себе! Я с ней рядом больше спать не стану!

– Нам плевать – хоть нарочно, хоть не нарочно, а мы ее вонь нюхать не обязаны! Поглядите, поглядите, Вера Алексеевна (это появилась заведующая), поглядите: весь матрас мокрый!

– Это не матрас, – защищается Шура Митрошкина, – это на штаны попало. Я, чтобы быстрее, через штанинку писала.

– Если вы ее сегодня же не заберете, мы ей ночью устроим темную!

– Перестань, Тараскевич! Мы выясним и решим.

– Нечего тут решать! Мы уже решили: пускай собирает барахло свое и вытряхивается, здесь она больше не будет!

– Да что же это такое? Ты как разговариваешь? Ты с кем разговариваешь? Ты думаешь, что говоришь?

– Думаю! Наши родители деньги платили, чтоб мы тут отдыхали, а не чтобы чужой вонищей дышали!

– Шура, после завтрака зайдешь ко мне, – решает Вера Алексеевна.

– И матрас свой вонючий пускай берет!

– Живи сам – если можешь, – хихикает Наташка Горская, – и давай жить другому. А не можешь жить сам, не давай и другому!

– Как это все противно, – вздыхает Галя Константинова. (Ее кровать в палате у лестницы, но в столовой мы с ней сидим за одним столом.) – Хорошо бы сейчас вдруг оказаться в Москве…

Галя высокая, стройная, ее отец – известный поэт (правда, он от них ушел). У Гали коротенькие косички, большие синие банты, красивые платья, но главное – она чувствует взгляд. Это что-то невероятное, как она чувствует взгляд. Любой. Мы уже сто раз проверяли: пока на нее не смотришь, можно подкрасться к ней чуть ли не вплотную, но стоит только посмотреть – с любого расстояния, – она тут же обернется и вскинет свои замечательные светло-серые глаза. Как будто спрашивает: в чем дело? Мы уже даже боимся смотреть на нее.

Доротея Мироновна гоняется с ремнем за своим сыном Валериком – уже загнала его в самый угол у забора. Валерику девять лет, он очень хорошенький мальчик. Все девочки говорят, что он очень хорошенький мальчик – хоть и маленький еще: прямо мальчик с картинки. Отец Валерика был писатель, он погиб на фронте. Из-за того что он погиб на фронте, Доротею Мироновну – как вдову писателя – взяли в третий отряд воспитательницей (чтобы дать ей возможность заработать сколько-нибудь денег). Она лупит Валерика в дальнем углу, но Валерик орет во все горло, слышно на весь участок.

– Доротея Мироновна, что вы делаете? Ему больно! – говорит Оля.

– Да, пусть ему будет больно! – откликается Доротея Мироновна. – Пусть ему будет больно, пусть ему будет как следует больно, чтобы он знал, чтобы знал, как не слушаться своей матери!

Какие-то дачницы останавливаются возле забора:

– Что такое? Что здесь происходит? Как вы смеете бить ребенка?!

– Имейте в виду, это не ребенок, это мой родной сын! – объясняет Доротея Мироновна (вообще-то мы зовем ее Дор-Мир).

– Это пионерский лагерь, – спорят дачницы, – и вы не имеете права на территории пионерского лагеря бить ребенка – даже если это ваш собственный сын!

– Пусть даже это пионерский лагерь, – соглашается Доротея Мироновна, – но вы не будете мне указывать, как мне воспитывать моего сына! Моего сына я буду воспитывать так, как считаю нужным! Я не хочу, чтобы из-за этого пионерского лагеря он вырос паразитом!

Мы все, почти весь лагерь, сто человек, собираемся вокруг и слушаем. Дачницы возмущаются и требуют позвать заведующую.

– Доротея Мироновна! – говорит Вера Алексеевна. – Я уже раньше предупреждала, что ваше поведение не соответствует занимаемой вами должности. Я думала, вы приняли во внимание. Но теперь я вижу, что вы ничего не поняли и опять устраиваете тут представление со своим мальчиком. Я вынуждена сообщить в Москву. Вы, верно, хотите, чтобы мы, весь коллектив, из-за вас опозорились и попали в историю!

– Какую историю? – не унимается Доротея Мироновна. – Я только хочу, чтобы он слушался матери! И я, многоуважаемая Вера Алексеевна, не вижу, при чем тут моя должность? Я воспитываю его как мать, а не как воспитатель!

Раз в неделю мы ходим в баню. В рабочий поселок за пять километров от нашей Ильинки – там есть баня. Мы ходим по проселку. Дождей давно не было, и мы подымаем такую пылищу, что возвращаемся обратно грязнее, чем были. Но все равно мы любим ходить в баню – в остальные дни нам не разрешают даже высовываться за ограду. Кто высунется за ограду, сразу отправляется домой в Москву. А в банные дни мы целых полдня за оградой – полтора часа топаем в одну сторону и еще полтора обратно. Мы идем строем, головы у всех повязаны белыми платками – чтобы пыль поменьше садилась на мокрые волосы, и орем что есть мочи:

– Кто шагает дружно в ряд? Это наш второй отряд!!!

Мальчишки стараются перекричать нас:

– Кто шагает дружно в ряд? Это первый наш отряд!!!

У нас голоса звонче, им нас не победить.

Марина Ильвинская с размаху шлепается на кровать и хлопает по покрывалу ладонями.

– Что такое, Мариша? – спрашивает Риша Барашина.

– Сережка предложил мне дружбу!

– Правда? А ты что?

– То есть как – что? Разумеется, согласилась! Он мне давно нравится.

– Расскажи, как было! – требует Риша.

– Очень просто, – говорит Марина, – подошел и предложил!

– Так и сказал: «Предлагаю дружбу»?

– Ну нет, сперва подослал Валерика, – рассказывает Марина, – чтобы я пришла на качели. А потом он тоже пришел.

– Счастливая ты, Маринка, – вздыхает Ляля Светлая, – симпатичная! За тобой всегда ребята будут бегать.

– Ну, ты тоже симпатичная.

– Не такая…

– Так, теперь у нас в палате одна только Ольга ни с кем не дружит, – соображает Риша. – Нет, еще Федина. Ей Арик Кардов предлагал дружбу, но она сама отказалась. Ей нравится Алеша. А ты почему не дружишь с мальчиками? – спрашивает она вдруг меня.

– Я?.. Ну, во-первых, мне никто не предлагал… А во-вторых, зачем это? Мне больше нравится дружить с Олей.

– Это совершенно разные вещи, – говорит Риша. – Но ты еще, видимо, не понимаешь. Да, правда: ты иногда понимаешь слишком много, а иногда вообще ничего не понимаешь. Скажи, что ты сейчас читаешь?

– «Обломова».

– Так. А «Мойдодыра», например, ты читала?

– Как его можно читать? Это же набор – мыло и зубной порошок… (У меня-то и набора такого нет, я видела у других девочек.)

– Мыло душистое! – говорит Риша. – И полотенце пушистое, и зубной порошок, и густой гребешок! Ты что, правда никогда не слышала «Мойдодыра»?

– Не знаю… Нет…

– Никогда не слышала: «У тебя на шее вакса, у тебя под носом клякса, у тебя такие руки, что сбежали даже брюки, даже брюки, даже брюки убежали от тебя»?

– Не слышала.

– Невероятно! – объявляет Риша. – А брат или сестра у тебя есть?

– Нет, – говорю я. – Но это из-за войны. Если бы не война, у меня бы, наверно, кто-нибудь был.

Я говорю так нарочно: пускай себе думают, будто моя мама собиралась родить еще одного ребенка, только война помешала. Зачем им знать, что моя мама вообще не любит детей? Даже если Риша задаст тысячу вопросов, я ей про это не скажу.

Оля залезла на сосну, что растет возле крыльца, и распевает там песни. Она часто залазит на эту сосну. Раньше она залазила просто так, от нечего делать, а теперь, чтобы дразнить Доротею Мироновну.

– Ольга, немедленно, немедленно слазь с дерева! – кричит Доротея Мироновна, издали услышав ее пение.

– Зачем, Доротея Мироновна? – спрашивает Оля сверху. – Мне тут нравится. Расцветали яблони и груши!.. Над великой русскою рекой!

– Ольга, сию минуту слазь с дерева, или тебе будет плохо!

– Доротея Мироновна, это дерево называется сосна. И мне тут не плохо, мне тут хорошо. Выходила на берег Катюша!..

– Я сказала! – Доротея Мироновна даже подпрыгивает под сосной от возмущения. – Я сказала: сию минуту слезь, если ты не хочешь, чтобы я сообщила твоей маме!

– Нет, пожалуйста, можете сообщить. Не представляю только, как вы это сделаете.

– Я сделаю, и еще как сделаю! Ты знаешь, что у меня с твоей мамой прекрасные отношения. Она умная, прогрессивная женщина. Очень жаль, что у нее такой невоспитанный и дерзкий ребенок!

– Доротея Мироновна, моя мама сейчас находится в Грузии.

– Мне совершенно безразлично, где она находится. Но ты у меня немедленно слезешь с этого дерева. Это очень опасное и высокое дерево, и девочка в твоем возрасте не должна лазить на такие деревья!

– Доротея Мироновна, в каком возрасте вы хотите, чтобы я лазила на такие деревья? – интересуется Оля.

– Ни в каком! Ты в одну минуту можешь оттуда свалиться. И учти, когда ты свалишься, это будет совсем не весело. Я не допущу, чтобы ты в моем присутствии свалилась с этой сосны. Это, конечно, было бы прекрасно, если бы ты за свое невыносимое непослушание как следует свалилась, но ради твоей бедной матери я этого не допущу. И ты еще получишь за свое упрямство и за все свои проделки, так и знай! Я иду звать Веру Алексеевну!

– Не делайте этого, Доротея Мироновна, вы и так уже надоели ей до чертиков.

– Да, теперь я вижу, что ты черт, а не ребенок! Будь уверена – завтра же это все станет известно твоей маме, будь уверена! И тебе как следует попадет! Сейчас ты думаешь, что это очень веселые проделки – смеяться над Доротеей Мироновной, но потом ты как следует заплачешь. Я сейчас же иду за Верой Алексеевной. Имей в виду!

Дор-Мир уходит, Оля спрыгивает на землю.

– Твоя мать правда в Грузии? – спрашиваю я.

– Конечно, нет.

Мама у Оли не жена писателя, она сама писатель. Оля говорит, что она пишет очень толстые и умные книжки.

– А Дор-Мир правда ее знает?

– Знает? Конечно, знает! А что ты думала, есть кто-нибудь, кого Доротея Мироновна не знает?

За окном льет дождик. Я не могу уснуть от холода. Другие девочки спят. У них есть теплые рубахи и шерстяные носки, а у нас двенадцать отличных шерстяных рубах лежат в сундуке. В сундуке, наверно, очень тепло, даже жарко. Я сажусь, прижимаюсь спиной к подушке и складываю одеяло пополам. Так теплее, только невозможно вытянуть ноги. Наверно, я зря просилась в лагерь: холодно тут и скучно… Ужасно скучно. Уж лучше, наверное, сидеть в Москве.

Пионервожатая Женя вдруг заглядывает на нашу веранду:

– Ты почему не спишь?

– Не знаю, – говорю я. – Я хочу домой…

– Да? А хочешь перейти в нашу палату?

В их палату? Конечно, хочу! Конечно – там Оля… И вообще…

– Но у вас же там нету свободной кровати…

– Завтра будет, – говорит Женя. – Ляля завтра уезжает.

– Уезжает? Почему?

– Едет с родителями в Крым. Я спросила девочек, кого бы они хотели на ее место, и все сказали, что тебя.

Правда? Я не знала, что они так… Что они так хорошо ко мне относятся. Я ведь все-таки младше их всех…

Что это? Что бы это значило? Все девочки лежат на кроватях, причем в совершенно одинаковых позах – ноги свешиваются на сторону, а голова уткнулась в подушку. Договорились они, что ли? Но зачем?

– Что это вы? – говорю я.

Никто не отвечает.

Я стою некоторое время, потом спрашиваю опять:

– Девчата, вы что?

– Что? – Света Федина отрывает лицо от подушки. – Ты не знаешь?

– Нет…

– Она всегда как с луны свалившись! – говорит Риша в подушку.

Почему они злятся?

– Ты не знаешь, что началась война? – говорит Света. – Война, понимаешь, война!

Кто-то даже подвывает слегка на своей кровати.

– Какая война?.. С Америкой?

– Почти что, – говорит Риша. – Война в Корее.

– Но это очень далеко…

– Далеко? – возмущается Света. – Корея, если хочешь знать, граничит с Советским Союзом! И американцы воюют на стороне Южной Кореи. А мы, конечно, не оставим Северную Корею в беде. Так что будет настоящая большая война!

Мне все-таки не верится… Я спускаюсь потихоньку и иду искать Женю.

– Женя, это правда, что война?

– Глупости! – говорит Женя. – Скажи всем, что Вера Алексеевна велела построиться на линейке.

Я иду обратно в палату. Глупости! Женя сказала: «Глупости!» Сережа Канторович трубит сбор. Мы все выстраиваемся на линейке, кто-то громко плачет.

– По приказу главнокомандующего американскими войсками, – начинает Вера Алексеевна.

Девочки отвечают ей дружным воем.

– Прекратите это и слушайте, что я говорю! – злится Вера Алексеевна. – Виктор, приведите их в чувство!

– Смир-р-р-на!.. – командует Виктор, вожатый первого отряда. (Девочки говорят, что наша Женя в него влюблена. Мне-то он не особенно нравится.) – Рев и вой – отставить! – рявкает Виктор. – Слово для доклада предоставляется заведующей пионерлагерем товарищу Стручковой!

Мы стоим по стойке «смирно». Девочки хлюпают носами, но в голос уже не ревут.

– По приказу командующего американскими войсками генерала Макартура, – докладывает Вера Алексеевна, – лисин… лысин…

– Ли! Сын! Ман! – подсказывает кто-то из первого отряда. – Предатель корейского народа Ли Сын Ман!

– Да, Ли Сын Ман, пропади они пропадом, ей-богу! Ли-сын-мановские войска напали на Северную Корею. Это случилось позавчера. В настоящее время американские авиация и военно-морской флот ведут варварские бомбардировки мирных корейских городов и сел. Но все это нисколько им не поможет! Весь корейский народ и братские народы демократического Китая и Советского Союза окажут… Короче говоря, мои милые, мы их разобьем наголову и выкинем оттуда раз навсегда как дохлых крыс! Так что их агрессия против них самих и обернется полным провалом и поражением.

– Ура-а-а! – кричит кто-то из мальчишек.

– «Ура» пока еще говорить рано, – успокаивает Вера Алексеевна, – ли-сын-ма… южнокорейским, короче говоря, пособникам временно удалось вторгнуться за тридцать восьмую параллель на территорию Северной Кореи, но все равно результатом этой войны будет только то, что вся Корея станет народной и свободной. Победа останется за нами! И никакого места для паники и упаднических настроений тут нет и быть не может. Нечего реветь. Вольно!

– Вольно! – повторяет Виктор.

От объяснений Веры Алексеевны девочки веселеют и начинают обниматься друг с дружкой: победа останется за нами! Как это можно было думать иначе? Ясно, что победа останется за нами!

Родительский день. Многие ребята с раннего утра висят на заборе – высматривают, не покажутся ли родители. Я не собираюсь висеть на заборе: когда приедут, тогда и приедут. Моя мама, даже если встанет в семь утра, раньше двенадцати из дому не выберется. Так что мне бесполезно выглядывать.

– Разойдитесь сейчас же по своим местам! – требует Дор-Мир. – Что вы хотите? Чтобы свалился забор? Чтобы Литфонду пришлось платить за чужой не особенно крепкий забор?

Никто ее не слушает и никуда не расходится.

– Вот что, – решает Доротея Мироновна, – чтобы вы не скучали на заборе, у нас запланирована прогулка. Пока ваши родители успеют приехать, мы пойдем в поход.

Большинство не хочет никакой прогулки, но малыши соглашаются, потому что привыкли слушаться старших. А мы с Олей соглашаемся просто так. Чем слоняться по участку, лучше идти в поход. Олина мама, возможно, и вовсе не приедет сегодня – Оля все-таки не уверена, что она в Москве, а не в каком-нибудь Тбилиси. Костя Постников из первого отряда тоже идет с нами и еще один мальчик поменьше. Вообще-то он мой ровесник, но на полголовы ниже меня.

Дор-Мир ведет нас вдоль пруда в рощу. Она говорит, что за прудом есть роща. Пока мы видим только низенькие кусты и широкий луг. Мы идем и идем, трава на лугу сменяется высокой жесткой осокой, под ногами начинает хлюпать и чавкать вода, но зато правда, впереди торчат тощие редкие осинки.

– Это начало рощи! – радуется Доротея Мироновна.

Ноги у нас все чаще проваливаются в теплую черноватую воду.

– Еще немного, и мы выйдем на сухое место!

– Доротея Мироновна, мы зашли в болото! – говорит Оля. – Надо поворачивать обратно – пока не утопли.

– Никакого болота здесь быть не может! – спорит Дор-Мир. – Я смотрела по карте. Тут есть дачные поселки, пруд и роща.

– Так то на карте. А на самом деле тут болото.

Малышам вода уже по пояс. Наши нарядные платья, надетые по случаю родительского дня, насквозь промокли и покрылись черной ряской.

Доротея Мироновна приставляет руку к глазам козырьком и отыскивает на небе солнце.

– Поворачиваем налево! – решает она.

Костя сворачивает влево и проваливается по грудь.

– Но пасаран! – сообщает он.

– Тогда вот что, – говорит Дор-Мир, – стойте! Перестаньте кидаться во все стороны. Не будем ступать в воду так, без разбора. Ищите кочки и перебирайтесь с кочки на кочку!

– В болоте, между прочим, водятся пиявки, – пугает Оля. – Доротея Мироновна, вы как хотите, я иду назад.

– Ты никуда не идешь! Ты идешь туда, куда у нас запланировано! И ты мне здесь не будешь отрываться от коллектива!

Я не очень-то верю в пиявок. Мне нравится блуждать по болоту. Молодец Доротея Мироновна, что придумала поход! Тепленькая вода, сверху припекает тепленькое солнышко. Хорошо – настоящее болото! Я в первый раз в жизни в настоящем болоте. Иногда нога погружается в вязкую тину, и становится немножко страшно. Но это даже здорово, когда вот так немножко страшно. Жалко, конечно, если папа с мамой уже приехали, но ведь их я все равно увижу, а болота, может быть, не увижу больше никогда…

– Никто не идет ни назад, ни вперед! – командует Дор-Мир. – Мы встанем на одном месте и будем громко кричать.

Мы громко кричим «ау!.. ау-у!..», но отвечает нам только эхо.

– Здесь не может быть слишком огромного болота, – рассуждает Доротея Мироновна. – Это густо заселенная местность, особенно в летнее время. Надо идти все время прямо, тогда обязан быть дачный поселок. Главное, не терять из виду солнце.

– Солнце не стоит на небе, оно движется с востока на запад, – дразнится Оля.

– Не умничай, Ольга! Мы тоже будем двигаться. И вы, ребята, ничего не бойтесь, я пойду первая! Если я провалюсь, тогда вы не идите за мной.

Малыши потихоньку ревут.

– Прекратите! – командует Доротея Мироновна. – Ведите себя как подобает московским пионерам и писательским детям! Главное, держитесь за мной! – Она задирает юбку до подмышек, вытягивает вверх руку с босоножками и устремляется вперед.

– Смело, товарищи, в ногу! – запевает Оля.

Мы подхватываем:

– Духом окрепнем в борьбе! В царство свободы доро-о-огу…

Малыши всхлипывают и громко вскрикивают, когда проваливаются особенно глубоко.

В конце концов мы действительно выбираемся на сухое место и оказываемся в роще. Наверно, той самой, которая была на карте. Потом мы топаем – уже не через болото, а по проселку, – обратно к своей Ильинке.

Возле пруда нас встречает Вера Алексеевна с группой родителей. Многие мамы плачут и кидаются обнимать своих детей.

– Вы уволены! – говорит Вера Алексеевна Доротее Мироновне. – Чтобы сегодня же, слышите, сегодня же вас не было на территории лагеря!

– Вы обязаны дать мне предупреждение за две недели! – не сдается Дор-Мир. Она вся облеплена тиной и водорослями.

– Я обязана отдать вас под суд! Вы едва не угробили мне тридцать человек детей! И главное, помимо всего прочего, вам потребовалось проделать это именно в родительский день!

– Я ничего такого не имела в виду, вы сами знаете, я только хотела, чтобы они не ломали забор.

– Вы хотели, чтобы я вместе с вами села в тюрьму! Вот что вы хотели! Я первая отвечаю за этих детей. За их жизнь и здоровье!

– Это из-за неправильной безответственной карты! – оправдывается Дор-Мир. – Я изучала местность по карте.

– Вы преднамеренно затащили детей в болото! Никому ни слова не сказав. Понимаете вы это наконец или нет?!

Доротея Мироновна решает немножко схитрить:

– Не такое уж, поверьте, страшное болото, правильнее назвать, небольшой бочажок.

– Да, я вижу – совсем небольшой! Промокли до ушей. Чудо, что никто не пострадал.

– Так это нам просто стало жарко, – объясняет Оля. – Жарко стало, мы немного и окунулись.

– А ты, Ожанова, у меня первая поедешь в Москву! – обещает Вера Алексеевна. – Хватит тут с вами цацкаться! Будешь окунаться у себя на кухне в корыте!

– Да пожалуйста, пожалуйста, с превеликим удовольствием! – фыркает Оля. – Только, к вашему сведенью, моя мама сейчас находится в Тбилиси.

– Твоя мама сейчас находится в болоте! Нам сказали, что вас видели идущими в сторону болота. Писатели уже два часа ищут своих детей в болотной грязи!

Поскольку у нас на территории мало воды – нам привозят ее только для варки и умывания, решено искупать нас в пруду. Невозможно, чтобы мы стояли на линейке, с головы до ног покрытые черной тиной.

Из пруда мы вылазим более-менее чистые, а по дороге даже успеваем немного обсохнуть. На линейке мы читаем монтаж – много всяких стихотворений одно за другим. Каждый по очереди делает два шага вперед и читает по нескольку строчек. Мои мама с папой появляются как раз тогда, когда Валерик замечательным звонким голосом читает про американского мальчика, который от бедности должен работать манекеном в витрине. «Я мальчик, я совсем не манекен!» – говорит Валерик, и все родители начинают ему аплодировать. Мои мама с папой не хлопают – наверно, не слышали начала и не поняли. Жалко все-таки, что они опоздали. Я уже сказала свои две строчки: «Мы на солнце загорели, стали все, как шоколад!» Дальше говорил мальчик из третьего отряда: «Даже мамы еле-еле узнают своих ребят!» Нет, все-таки в лагере хорошо…

Мы идем обедать, и нам дают консервированный сливовый компот. Девочки говорят, что это каждый год так: в родительский день дают сливовый компот. Потом вместо мертвого часа нам разрешают выйти с родителями за ограду. Мы с папой и мамой усаживаемся в закутке за задней калиткой.

– Ну, так расскажи, – говорит мама, – чем же ты тут занимаешься?

– Ничем…

– Совсем ничем?

– Ну… Иногда картошку чищу…

– Какую картошку?

– На кухне. Тут каждый день нужно много картошки. Вообще-то должны чистить дежурные. Но они убегают. Капельку почистят и убегают. А мне даже нравится чистить картошку.

– Что же в этом интересного? – удивляется мама.

– Ну… Во-первых, не так уж зря проходит время…

– Не знаю, – сомневается мама, – может, конечно, и лучше, чем просто дурака валять, но, по-моему, все-таки обидно: как-никак мы заплатили за твое пребывание здесь четыреста десять рублей! Сидеть и чистить картошку можно было бы дома задаром.

– Мы заплатили не четыреста десять, Нинусенька, – поправляет папа, – а всего двести семьдесят.

– Почему двести семьдесят? Я отлично помню, что четыреста десять.

– Четыреста десять – это полная стоимость путевки, а мы получили льготную за двести семьдесят.

– По-моему, ты что-то путаешь. Хорошо, не важно! А что же еще? Что во-вторых?

– Во-вторых… Ну, пока я чищу картошку, я придумываю.

– Придумываешь? Что же ты придумываешь?

– Пьесу. – Мне очень хочется рассказать папе про пьесу.

– Какую пьесу? Как это понимать?

– Про Корею.

– Про Корею? Почему именно Корею? Ты там никогда не бывала!

– Ну и что ж… Там теперь война.

– И почему именно пьесу?

– Так мне нравится. Как будто все сидят в бомбоубежище. Много пионеров, целый отряд или даже больше, но видно только несколько человек. И вожатого. Они говорят разные вещи, что у кого дома, и так, вообще… Один мальчик предлагает дружбу одной девочке. И еще будет женщина с ребенком. Ребенка у нее убило осколком, но все равно она все время повторяет, что ее сын вырастет и спасет Корею от иноземных захватчиков. От американских агрессоров и ли-сын-мановских пособников! Как только в бомбоубежище становится потише, она встает и говорит это. И показывает всем мертвого ребенка.

Папа вздыхает и трет пальцами подбородок.

– Боюсь, маленький, что это будет слишком грустная пьеса. Убитый ребенок и бомбоубежище…

– Нет, вообще-то не очень. Там еще будет Дор-Мир.

– Какой Дор-Мир? – спрашивает мама.

– Доротея Мироновна, воспитательница из третьего отряда. Она будет гоняться по всему бомбоубежищу за моей подружкой Ольгой Ожановой и кричать, чтобы Ольга немедленно слезла со столба – там посредине должен быть столб: «Сейчас же слезь с этого столба! Это очень опасный столб! Ты упадешь и как следует расшибешься!» А снаружи в это время будут выть самолеты – жутко так, как немецкие.

Папа снова вздыхает.

– Ладно, – говорит мама, – какая разница? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Авось до написания дело не дойдет.

– Это все я уже написала.

– Как – написала? Где же ты взяла бумагу?

– У девочек. Им родители блокнотов с собой надавали, чтобы они письма домой посылали, но они не так уж часто пишут. Мне теперь только имена нужно придумать – я не знаю никаких корейских имен.

– Ну, Дор-Мир – вполне корейское имя, – говорит папа.

– Опять ты подучиваешь! – сердится мама. – Что за человек такой! Вечно подучивает. Дает дурацкие советы. Вместо того чтобы сказать, что это абсолютно недопустимо и неприлично – награждать взрослую женщину и к тому же воспитательницу какими-то мерзкими прозвищами…