Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

– Ледяной издевательский тон! Вечная неприязнь, раздражительность…

– Никакой неприязни и никакой раздражительности.

– Нет, ну что же? Если я стала тебе неинтересна и безразлична, то так и скажи.

– Не понимаю, Нинусенька, – он снова затягивается и пускает колечки дыма к потолку, – зачем всякий разговор обязательно сводить к мелочным обидам?

– Я тоже не понимаю. – Голос у мамы дрожит. – По-моему, ты просто хочешь от меня отделаться.

– Ты знаешь, мой милый Кисик, что я не собирался и не собираюсь от тебя отделываться. Единственно, о чем я прошу, это чтобы ты прекратила отдавать деньги теще.

– Какие деньги?! При чем тут деньги! Никто ей не дает никаких денег!

– Вот и прекрасно.

– Да, прекрасно! – говорит мама. – Лучше некуда!

Мы едем к Соломону. Соломон – папин фронтовой друг, он работает в издательстве «Дер Эмес». Дома у Соломона есть толстая жена и две дочери – Фира и Роза. Фира уже совсем взрослая, а Роза еще не такая взрослая, она иногда играет со мной, когда мы приходим, и читает мне книжки: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря». На синем море нарисована огромная синяя волна. «Раз закинул он в море невод…»

Сейчас мы с папой едем к Соломону в издательство. Папа делает какую-то работу для «Дер Эмеса».

– Хочешь посмотреть, как складывают страницу? – спрашивает меня старик наборщик. – Видишь тут букву? – Он показывает мне кусочек железа, на железе непонятный значок. – Во-первых, дитя, это не железо, а свинец, – объясняет наборщик. – А во-вторых, это не те буквы, что вы учите в школе, это еврейские буквы. И здесь они в зеркальной отображении.

– Матвей! – говорит Соломон. – «Отображение» – оно, а не она. Я уже тебе говорил: мнение, отображение и странное явление. Вообще, не дури ребенку голову.

– Если мы берем букву и еще букву… – продолжает старик, не обращая внимания на Соломона, и быстро-быстро забрасывает несколько свинцовых букв в строчку, – то получаем слово. И нужно еще вставить пробел. Знаешь, что такое «пробел»? Это между одним словом и следующим. Есть такая древняя книга, Библия называется, так там, между прочим, еще не знали делать пробел…

– Мотя, не забивай ребенку голову шелухой! – кричит от своего стола Соломон.

– Там они себе в древности писали слово за другим без пробела, – рассказывает наборщик и закидывает свинцовые буковки в новую строчку. – Это получалась экономия материала. – Он подымает кверху толстый черный палец. – Они в древности еще не знали бумаги и писали себе на коже. А кожа – вещь, скажем, не дешевая. Но это создает огромные неудобства, когда пишут без пробела. Какой тебе сказать пример? Допустим, мы набираем: коза к дому. Пришла коза к дому. Если набрать ее без пробела, можем читать: козак – дому. Козак! Тарас Бульба. Гоголь написал его, этого бандита. Ты еще будешь учить в школе. Дикий человек, хотя, конечно, отчаянный.

– Мотя, вернись к работе! – кричит Соломон. – Думай теперь не про коза, а про газета. Про козу! Оставь эту дурацкую козу!

– Между прочим, работа со свинцом вредная, – вздыхает наборщик. – И я с ним уже более чем сорок лет. За сорок лет евреи пришли в Страну обетованную. Пускай мне скажут, куда я пришел за сорок лет.

– Мотя, ты у меня пойдешь на пенсию, – сердится Соломон и добавляет что-то непонятное по-еврейски.

Папа смеется.

– Если хотите знать, он бы у меня давно пошел на пенсию, если бы я имел, кого поставить на его место, – объясняет Соломон.

– Это правда. Молодые сегодня сюда не рвутся, и я против них ничего не говорю, – объясняет наборщик. – Если бы у меня был сын, я бы ему сам сказал не рваться сюда. Вы знаете почему.

Соломон отвечает ему по-еврейски, папа смеется.

– К счастью, у меня нет сына, у меня есть три дочери, – вздыхает наборщик. – Как в сказке, три девицы под окном. Три дочери и ни одного зятя. Можете себе представить. Раньше если у еврея были дочери, так он думал, где взять приданое. А теперь он думает, где взять зятя. Что я могу сказать? Наши парни уже не рвутся жениться на наших девушках. Я ничего не имею против русских невест, но мне, знаете, тоже интересно в конце концов увидеть внуков.

– Матвей, ты слишком много говоришь, – замечает Соломон.

– Это все, что отцу остается, – соглашается наборщик и снова прибавляет что-то по-еврейски.

Папа смеется.

– Ты разве понимаешь, – спрашиваю я, когда мы выходим из издательства, – что они говорят по-своему?

– Нет, маленький, почти ничего.

– Зачем же ты тогда смеялся?

– Ну… – Он вытягивает губы. – Так, из вежливости. В идише много слов, похожих на немецкие. А твой старый мудрый отец как-никак прожил два года в Германии. И когда-то очень-очень давно он учился в немецкой гимназии.

Мы идем встречать Новый год к Эмилии Станиславовне – той тете, у которой много кошек.

Бабушка достала у Елисеевского гуся. Папа заворачивает этого гуся – огромного и жирного – в газету и запихивает в кошелку. Потом он ставит туда же бутылку водки и бутылку вина.

– Ах, надо же было яблок на рынке взять! – вспоминает мама. – И ведь думала об этом… Что за несчастье! Самое важное почему-то всегда вылетает из головы. Какой же гусь без яблок!

– Может, у них найдутся, – успокаивает ее папа.

– Надо дать на лапу! – Бабушка слезает с сундука и заглядывает в кошелку. – Что у него там, водки нету? У такого генерала всегда полно водки. А вы из дому несете.

– Отстань, не болтай ерунды! – сердится мама.

– Какая ерунда! Если от него зависит, печатать или не печатать, надо дать на лапу. Ты думаешь, он зря вас пригласил? Он ждет, что дадите на лапу. Гусем такого гуся не подмажешь. У него там каждое утро под дверью дюжина бутылок, а вы одну несете курам на смех! Дать на лапу, и все – шито-крыто!

– Замолчи и не дури голову. Павел, застегни мне крючок.

– Нинусенька, надеюсь, ты не собираешься идти в этом платье? – вздыхает папа.

– Почему же не собираюсь? Именно, что собираюсь. Это мое лучшее платье. Почему бы мне не пойти в нем?

– Потому что оно выглядит абсолютно неприлично.

– Что же в нем неприличного? – обижается мама.

– Прежде всего, задранный подол.

– Не говори глупостей. Это не задранный подол, это такой фасон.

– Нинусенька, невозможно каждому объяснять, что это такой фасон. Люди думают, что у тебя задрался подол.

– Пусть думают!

– Они не просто думают, они подходят и шепчут мне на ухо: «Скажите вашей даме, чтобы поправила платье». Мне надоело это слушать.

– Под шубой никто ничего не увидит, – решает мама.

– Надень что-нибудь другое, – настаивает папа.

– Что значит – другое? Можно подумать, что у меня полный шкаф туалетов!

– Надень серое.

– Какое серое?

– То, что я привез из Германии.

– С этим остреньким воротничком под шею? Я в нем выгляжу как телеграфистка.

– Гораздо приличнее, Нинусенька, выглядеть телеграфисткой, чем кафешантанной певичкой.

– Да что такое? Ты вообще готов превратить меня в монашку! Что с тобой случилось? Ты прежде никогда не был таким ханжой.

– Прежде, Нинусенька, ты была несколько моложе.

– При чем тут это? – Мама подымает брови и широко раскрывает глаза.

– При том, что экстравагантные фасоны, которые простительны двадцатилетней женщине, не годятся для сорокапятилетней.

– Ты просто заразился партийным фарисейством.

– Может быть. – Папа кивает.

– Еще немного, и ты потребуешь, чтобы я повязала голову красной косынкой.

– Нинусенька, ты прекрасно знаешь, что от этих людей зависит моя работа и мой заработок.

– Так что же?

– Я не хочу, чтобы за моей спиной хихикали.

– Подумаешь, какая чувствительность!

– Не будем, пожалуйста, спорить.

– Хорошо, – хмыкает мама, – если ты так настаиваешь, пусть будет по-твоему. Если твое преуспеяние отныне зависит от моего гардероба… Что ж! Но это дикость и глупость. Всегда во все времена на Новый год надевали вечерние платья. Причем гораздо более роскошные и откровенные, чем это.

– Возможно, – соглашается папа.

– Что ты расстраиваешься, Ниноленьки! – успокаивает бабушка. – Эти хамы не понимают! Когда я в тысяча восемьсот девяносто девятом году жила в Варшаве…

– Как, еще и ты тут со своими дурацкими воспоминаниями? – набрасывается на нее мама. – Сядь и сиди, чтобы я тебя не слышала!

– Где им знать, что такое интеллигентная дама!

– Нет, вы подумайте! – стонет мама. – Надеешься хоть в праздник как-то отвлечься, развеяться, так нет! Один со своими нравоучениями, другой с дурацкими рассуждениями! Что за проклятье такое!

– Бутылка ему не главное! – продолжает бабушка. – Ему главное – деньги! Если не хотите дать, то нечего и идти. Ха! Будет смотреть, когда дадите, а после проклянет и не напечатает!

– Замолчишь ты, в конце концов, или нет?

– Что ты, Ниноленьки, затыкаешь матери рот? Я говорю, как лучше! Ты думаешь, отчего Ананьев получил инвалидный билет? Сунул, кому надо! Ха! На улице еле ноги передвигает, а дома швырнет палку и скачет, как козел! Нашел, где подмазать, и шито-крыто!

– Не лезь не в свои дела! – шипит мама. – Никакой Ананьев тебя не касается. И не вздумай ни с кем делиться своими идиотскими наблюдениями. Держи язык за зубами, покуда цел.

– Не хочешь, Ниноленьки, слушать мать…

– Да, не хочу! Не желаю! Все, замолчи!

– Так после будешь плакать.

– Я от тебя и так каждый день плачу. И не забудь, пожалуйста, чайник на плите.

– Почему я должна забыть?

– Потому что я тебя знаю. Как только мы за порог, ты тут же вздумаешь чаи гонять. А потом уснешь и оставишь чайник на огне.

– Я еще никогда не оставляла, – спорит бабушка. – Это ты – голову на подушку и храпишь.

– Я? Что за бред? Я – храплю? Я вообще почти не сплю. Ладно, что с дураком объясняться!.. Пошли.

– Подожди, Нинусенька, – говорит папа. – Ты что, хочешь, чтобы Светлана шла в этом кожухе?

– Новое дело! Не одно, так другое! То ему мое платье не нравится, то кожух не подходит! Ты что, издеваешься надо мной?

– Нинусенька, ты сказала, что Светлана будет носить кожух временно, пока перешивается шуба.

– Да. Я уже договорилась с Лерой Сергеевной, она согласна, но нужно достать верх. И вообще, мне было не до этого.

– В таком случае пускай наденет шубу.

– Ну конечно! Чтобы превратить ее в грязную тряпку.

– Как хочешь, Нинусенька, я никуда не иду. – Папа снимает шапку и расстегивает пальто.

– Что значит не идешь? Что за дурацкие демонстрации!

– Я тебе уже сказал: я не намерен позориться перед Пеликановым.

– Подумаешь, какой великий позор! Что в нем плохого, в этом кожухе? Ты сам его носил в Красноуфимске.

– Носил, потому что не было ничего другого. Для дворника или для водовоза он вполне хорош. Но не для восьмилетней девочки из приличной семьи.

– Можно подумать! Принцесса Наваррская! Да на нее вообще никто не обращает ни малейшего внимания!

– Как угодно, Нинусенька. – Папа снимает пальто и садится на стул.

– Я не понимаю… – говорит мама.

– Я тоже не понимаю, – папа покачивает ногой в новеньком черном блестящем полуботинке, – твоего безумного упрямства. Две шубы лежат в сундуке, а ребенок ходит, как беспризорник.

– При чем тут беспризорник? Никому нет никакого дела до того, как она ходит. Это все твои выдумки. Можно подумать, что мне жалко шубы! Мне не жалко, но я стараюсь сберечь. Если ее перешить и надточать, то она будет носиться долгие годы. Но тебя это, конечно, не волнует. У тебя денег куры не клюют! Не знаю, просто сил уже никаких не хватает… Хорошо, пусть надевает шубу. Но учти – только сегодня. Один раз в порядке исключения. Иначе уже и перешивать будет нечего. Пусти, вечно топчешься под ногами!.. – Мама отодвигает бабушку от сундука и скатывает ее постель. – Пропадает уже всякое желание куда-либо идти…

Папа вытаскивает из сундука мою белую шубку, встряхивает и помогает мне одеться. Шуба пахнет нафталином. Она красивая и мягкая, но кожух я тоже люблю – во-первых, потому, что он папин, а во-вторых, потому, что он такой теплый.

– Ну, наконец-то! Ну, наконец-то!.. – Эмилия Станиславовна распахивает дверь, и несколько кошек тотчас вырываются на лестницу. – Куда, куда! – кричит Эмилия Станиславовна им вслед. – А ну-ка домой! – Кошки не обращают на нее внимания. – Вот озорницы… Нина Владимировна! Павел Александрович! Мы уже думали, с вами что-то случилось.

Папа целует ей руку.

– Да нет, ничего не случилось, просто туман ужасный, – объясняет мама. – Трамвай еле полз.

– Евгений Васильевич сейчас выйдет, – говорит Эмилия Станиславовна. – Он разговаривает по телефону. Проходите пока в гостиную.

– Подождите, Эмилия Станиславовна, милая, дайте снять боты, – отдувается мама. – Боже, и тут коты! Я чуть не наступила на одного.

Папа вешает мою шубку поверх своего пальто.

– Мы уже не знали, что и предположить. Евгений Васильевич принялся вам звонить, – сообщает Эмилия Станиславовна. – Подошла ваша мама…

– Надеюсь, никаких особенных глупостей не успела наговорить, – бормочет мама. – Эмилия Станиславовна, дорогая, мы тут кое-что принесли…

– Что это? Гусь? Какая прелесть! Тогда давайте пройдем в кухню.

Мы идем в кухню. Здесь стоит огромный длинный стол и почти такая же огромная плита.

– Вы все еще ею пользуетесь? – удивляется мама.

– Не каждый день, конечно, – говорит Эмилия Станиславовна, – но иногда пользуемся. В основном духовкой. Никакого сравнения с газовой.

– Да, без сомнения, – соглашается мама. – Такая духовка дает настоящий ровный жар, а в газовой вечно один край горит, а другой сырой. Впрочем, сейчас в духовках уже и готовить-то нечего.

– Нет, почему же, – возражает Эмилия Станиславовна. – Евгений Васильевич обожает пироги. Знаете, настоящие подовые пироги.

– Я уже и вкус забыла, – вздыхает мама. – Да мне, честно признаться, и нельзя. Я в последнее время ужасно растолстела. Просто не знаю, что делать… Даже хлеба стараюсь не употреблять.

Папа держит кошелку на весу над головой и отбивается от котов.

– Эмилия Станиславовна, милая, так что с гусем? – напоминает мама.

– Да, конечно, – говорит Эмилия Станиславовна, – на Новый год должен быть гусь. Это вы чудесно придумали. Но придется как-то выманить моих безобразников, вы не поверите, они буквально оккупировали кухню, невозможно ничего готовить. – Она вытаскивает из шкафчика под окошком круг колбасы и, помахав им в воздухе, направляется в коридор. Коты дружной сворой устремляются за колбасой. – Да, да, это вам, – обещает Эмилия Станиславовна. – Если будете умниками. Нет, не драться, нет!

Папа осторожно прикрывает дверь, снимает пиджак и принимается разделывать гуся. Эмилия Станиславовна возвращается в кухню.

– Что, Евгений Васильевич так и не появился? Его замучили с этими поздравлениями. Звонят беспрерывно с самого утра. Павел Александрович, давайте я вам помогу. Скажите, что вам нужно. Наверно, какие-нибудь приправы. Ах, я никогда не знаю, где у меня что хранится. Что это? Корица? Корица, я полагаю, нам ни к чему… Такой беспорядок, просто ужас.

– Может, у вас есть яблоки? – вспоминает мама. – Гусь любит тушиться в яблоках. Я собиралась купить, но, конечно, забыла.

– Агнесса! Агнесса! – зовет Эмилия Станиславовна. – У нас есть яблоки? Будь добра, иди, разберись, ты лучше знаешь, где тут что.

На Агнессе сегодня розовое платье с сереньким кружевным воротничком и такими же манжетами. Она уже не такая грустная, как в прошлый раз.

– Я опять без работницы, – жалуется Эмилия Станиславовна. – Кошмар, никого невозможно найти.

– Найти можно, – поправляет Агнесса. – Невозможно удержать. Из-за маминых драгоценных кошек.

– Это правда, – соглашается Эмилия Станиславовна, – так мало людей, способных сострадать этим чудным невинным созданиям. А простонародье, я вам скажу, вообще не любит и не понимает животных.

Мама вздыхает, но молчит.

Папа запихивает гуся в духовку. Появляется наконец Евгений Васильевич и предлагает перейти в гостиную, но папа боится оставить гуся. Мы усаживаемся вокруг пустого кухонного стола.

– Так что же, Павел Александрович, где же ваш роман? – спрашивает Евгений Васильевич. – Можно сказать, заждались.

– Через месяц – полтора будет готов, – обещает папа и довольно улыбается.

– Давайте, давайте! – советует Евгений Васильевич. – Не тяните. Как говорится, куйте железо, пока горячо. Сегодня спрос на фронтовую тематику. Мила! – оборачивается он к Эмилии Станиславовне. – Что это мы тут, как бедные родственники, за пустым столом горюем? Не пора ли нам старый год проводить, а? Сообрази, дорогуша, какую-нибудь закусочку.

Эмилия Станиславовна и Агнесса ставят на стол тарелки с закусками, Евгений Васильевич откупоривает бутылку и разливает водку по рюмкам.

– А малышке? – вспоминает он про меня. – Малышке настоечки.

– Что вы! – пугается мама. – Ей какого-нибудь лимонада…

– Ничего! – успокаивает Евгений Васильевич. – Настоечка у нас домашняя, некрепкая. Один раз в году можно. Ну, – говорит он, подымая рюмку, – первую – за товарища Сталина!

– За товарища Сталина! – подхватывает папа.

– До дна, Нина Владимировна, до дна! – требует Евгений Васильевич. – Такой тост нельзя пропускать! А теперь за уходящий… – Он снова разливает водку по рюмкам, но тут откуда-то сбоку, будто из стены доносится жуткий вопль.

– Боже, – говорит Эмилия Станиславовна, – боже! Он остался там! – Она подскакивает к плите и распахивает духовку.

Из духовки вываливается обгоревший кот.

– А-а-а!.. – Эмилия Станиславовна начинает оседать на пол. Мама пытается поддержать ее.

– Павел, Павел, помоги же!

Евгений Васильевич вместе с папой подхватывают Эмилию Станиславовну и усаживают на стул.

– Ах, оставьте, оставьте меня, ради бога! – говорит она. – Его нужно перевязать! Агнесса, принеси бинты… Подсолнечное масло! Где у нас подсолнечное масло?

Обгоревший кот оживает и принимается орать от боли. Мне становится страшно, я начинаю плакать.

– Замолчи, только тебя не хватало! – говорит мама.

Я вся дрожу. Я не хочу никакого Нового года. Я хочу, чтобы мы ушли отсюда.

– Папа, пойдем домой! – прошу я.

– Тихо! Чтобы я тебя не слышала! – шипит мама.

Эмилия Станиславовна опускается на колени перед котом и обкручивает его бинтами, смоченными в подсолнечном масле.

– Бедняжечка!.. – плачет она. – Маленький мой… Ну, потерпи, потерпи: мамочка сейчас поможет тебе… Павел Александрович, там на буфете должна быть коробка, достаньте, пожалуйста. Настелем в нее ваты. Не плачь, моя ляленька, сейчас мы тебя уложим…

Папа достает коробку, но кот не желает лежать на вате. Продолжая истошно мяукать, он рвется обратно в духовку – доедать гуся.

– Мне кажется, ему уже лучше, – говорит Эмилия Станиславовна, подымаясь с колен. – Боже, я так испугалась.

– Скоро они нас съедят, – вздыхает Агнесса, глядя в потолок.

Папа вытаскивает противень с гусем.

– Ничего страшного, – говорит мама. – Много он не успел сожрать. Можно обрезать по краям и поставить дожариваться.

– Да черт с ним, с гусем, – решает Евгений Васильевич. – Хоть и говорят, что гуси Рим спасли, а мы и без них обойдемся. Поросеночком утешимся. И давай-ка, Мила, перейдем в гостиную. Хватит тут у плиты сидеть.

– Да, будем ужинать, – соглашается Эмилия Станиславовна.

Мы переходим в гостиную.

Мы с мамой однажды уже были в этой комнате, но сейчас, при свете люстры, все можно разглядеть как следует – большой круглый стол, рояль (почти такой же, как стоит у нас в классе), диван, кресла, горку с посудой.

– Какое чудное бюро! – восхищается мама. – Это ведь розовое дерево?

– Представьте: у соседей купила, по случаю, – рассказывает Эмилия Станиславовна.

– Прелесть, – говорит мама.

На столе появляется белая скатерть, тарелки, рюмки, приборы, блюдо с целым поросенком. Поросенок лежит, как живой, только во рту у него торчит белая бумажная роза.

– Ах, какая роскошь! – говорит мама.

– В этом году первый раз давали, – объясняет Эмилия Станиславовна.

– Агнесса! Гони этих тварей! – рычит Евгений Васильевич.

– Без домработницы ужасно трудно, – жалуется Эмилия Станиславовна, – но, знаете, по крайней мере, не боишься отравиться. А что вы думаете? У нас тут недавно целая семья отправилась в больницу – и муж, и жена, и двое детей. Такая дикость, трудно поверить. Врач спрашивает у домработницы: что они ели? Не знаю, говорит, я борщ мясной варила. А вы мясо хотя бы мыли? А как же, говорит, мыла: мочалкой и с мылом. Ну, как вам это нравится?

– Не говорите! – подхватывает мама. – Нет, я им никогда не доверяю. Что касается еды, я всегда все сама готовлю. По крайней мере, хоть будешь уверена, что не сожрешь какой-нибудь гадости.

Я вдруг чувствую, что мне ужасно хочется спать. Глаза сами собой закрываются, голоса становятся далекими и неясными. Я переползаю потихоньку со своего стула к папе на колени и кладу голову ему на плечо.

– В чем дело? – сердится мама. – Почему ты не сидишь как человек?

– Я хочу спать.

– Не выдумывай! Сядь и сиди как полагается.

– Тихо, Нинусенька, – просит папа.

– Внимание! – Евгений Васильевич подымается из-за стола.

Все остальные тоже подымаются. Из репродуктора доносится бой курантов.

– Какой прекрасный звук… – бормочет мама.

– С Новым годом! – Евгений Васильевич чокается с папой.

– С Новым годом! С Новым годом!..

– С Новым годом, с новым счастьем!

– С новым счастьем!

– Выпьем за дам! – предлагает Евгений Васильевич.

– За дам! – подхватывает папа. – И за прелестных девушек. Агнесса, вы сегодня очаровательны.

Агнесса улыбается.

– Ты бы лучше взял себе что-нибудь, – говорит мама. – Ты только пьешь и ничего не ешь.

– Я ем, – возражает папа. – Я ем и пью, пью и ем, и снова ем, и снова пью! – Он громко смеется. – Нальем полней бокалы! Кто врет, что мы, брат, пьяны?

– Вот именно! – возмущается мама.

– Я не пьян ничуточки, ни капельки! Я все прекрасно помню и понимаю, – доказывает папа. – Я понимаю, например, что у Агнессы чудные глаза цвета морской волны.

– Павел, веди себя прилично! – требует мама.

– Что же тут неприличного? Морская гладь и дальный берег… – произносит он нараспев. В глазах у него прыгают веселые искры.

Я перебираюсь со стула в кресло, сворачиваюсь калачиком, упираюсь ногами в один подлокотник, головой в другой и засыпаю.

– Вставай, – говорит мама. – Вставай, мы уходим!

Я подымаюсь на ноги и плетусь в прихожую.

– Ах, боже мой! – говорит мама. – Я как чувствовала! Ну что за несчастье!

Моя шубка лежит на полу, на ней спят несколько кошек.

– Ну что? Ну? Не говорила я? – набрасывается мама на папу. – Вечное твое упрямство! Фанфаронство! Вот результат!

– Перестань, Нинусенька, не устраивай скандала в чужом доме, – говорит папа. – Все отлично, и ничего страшного не произошло. Пошли вон, мерзавцы! – Он сгоняет котов, встряхивает шубку и помогает мне одеться.

Я опускаю нос в воротник и тут же засыпаю, прислонившись к стене.

– Иди, иди уже, ради бога, – толкает меня мама.

Мы спускаемся по лестнице, ноги у меня заплетаются. Папа берет меня на руки.

– Что ты делаешь? – говорит мама. – Зачем ты ее берешь? Она прекрасно дойдет сама.

– Ничего, – говорит папа. – Ничего… Маленький хочет спать…

– Спать! Ты вот сейчас споткнешься и грохнешься. И этим все кончится! Не мог хотя бы здесь удержаться и не напиться. Ни малейшего такта, ни малейшего самообладания!

– Я не споткнусь и не грохнусь, – спорит папа. – И ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что у меня железное самообладание. Железная воля и выдержка. Я могу не пить хоть целый год. И могу пить, совершенно не пьянея. И если потребуется…

– Поставь ее на ноги! Кому я говорю? Немедленно поставь ее на ноги! Здоровенная деваха! Наверно, уже два пуда весит.

– Неправда, – не сдается папа. – Наш маленький легок, как пушок… Я не чувствую ни малейшей тяжести. Если хочешь, Нинусенька, я подыму тебя на одной руке… – Он слегка покачивается.

– Да, только этого не хватало! – говорит мама. – Пьяное бахвальство! Держись хотя бы за решетку.

– Шаганэ, ты моя, Шаганэ! – запевает папа во весь голос.

– Счастье еще, что никто не слышит, – говорит мама.

Я открываю на секунду глаза и вижу булыжную мостовую внизу. Каждый папин шаг отдается у меня в голове, но все равно мне хорошо спать у него на плече.

– Михоэлс погиб в автомобильной катастрофе, – сообщает папа, переворачивая газетный лист.

– Что ты говоришь! – ужасается мама. – Подумать только, сколько несчастий на свете… Ну, конечно, когда носятся, как бешеные! Буквально уже боишься улицу перейти. Я позавчера тоже – здесь, у нас, возле самого дома! – на минуту, можно сказать, задумалась, вдруг он прямо под самым носом тормозит, черт ненормальный! Аж боком его повело, сволочь такую. Еще немного, и была бы под колесами. Да, вот так – выходит человек из дому и не знает, вернется ли. А его, между прочим, в свое время весьма превозносили – этого Михоэлса. Собиралась все как-нибудь сходить, посмотреть, да так вот и не собралась. А с другой стороны, может, и жалеть не о чем – все равно, когда не понимаешь языка… Да, жизнь человеческая – сегодня есть, а завтра нет. Но лучше уж так, сразу, чем остаться без рук, без ног и еще двадцать лет в инвалидах ползать.

Холодно. Мы сидим на уроках одетые – в шубах и в платках. Марья Трофимовна тоже стоит у доски в пальто.

– В зимний холод всякий молод! – говорит она и молодецки передергивает плечами. – Посмотрите на улицу!

Некоторые девочки приподымаются и вытягивают шеи к окнам, но большинство остаются сидеть – не очень-то удобно вылазить из парты, когда ты закутан в толстое пальто.

– Посмотрите! – призывает Марья Трофимовна. – Люди шагают бодро, щеки у всех румяные, даже старушки скачут вприпрыжку!

– Скакать-то ладно, – бурчит за моей спиной Аня Воробьева, – ты вот в очереди поди постой. Вчерась мыло на Хорошевке давали, думала, совсем околею к шутам.

– Давайте вспомним, – предлагает Марья Трофимовна, – какие мы знаем пословицы и поговорки про мороз и зиму.

Девочки молчат.

– Власть церкви была очень сильна, – раздается с той стороны доски. – В одиннадцатом веке германский король Генрих Четвертый попытался противопоставить себя папе Григорию Седьмому. Папа был религиозный фанатик, жестокий и хитрый. Даже ближайший его соратник монах Петр Дамиани называл его святым сатаной. Генрих Четвертый тоже не брезговал никакими средствами, лишь бы в свою очередь достичь господства в Германии и Италии.

Я придвигаю к себе непроливашку и заглядываю внутрь. На чернилах намерзла корочка льда. Я осторожно прокалываю ее пером.

– Ну, так кто знает поговорку про зиму? – напоминает Марья Трофимовна. – Никонова, скажи.

– Мороз – красный нос! – говорит Ика – Ика-Ника.

– Это не поговорка, это метафора, – не соглашается Марья Трофимовна.

– Зато складно, – спорит Ика.

– Ах ты, зимушка-зима! Ты морозная была!.. – вздыхает впереди Лина Ефимова и кладет голову на парту, будто собирается спать.

– Он написал папе письмо, – продолжает учительница «с той стороны», – которое закончил словами: «Мы, Генрих, король Божьей милостью, со всеми нашими епископами говорим тебе – ступай вон!»

– Ступай вон! – фыркает передо мной Света Васильева.

– Пошел на фиг! – подсказывает Лина.

Света и Лина – самые высокие девочки в классе и сидят за одной партой. Они даже похожи немножко, только у Лины в косах голубые банты, а у Светы – салатовые. Мне хорошо сидеть за Светой – меня за ней почти не видно.

– Вспоминайте, вспоминайте, – поторапливает Марья Трофимовна. – Ну, Грошева, скажи!

– Солнце на лето, зима на мороз.

– Совершенно верно, – кивает Марья Трофимовна. – В народных поговорках заключена мудрость многих поколений. Люди уже давно заметили, что именно тогда, когда дни становятся длиннее – солнце поворачивает на лето, – мороз крепчает. Кто еще знает поговорку?

– Пришли Кресты, навели мосты, – говорит Тася Потачкина.

– Какие Кресты? – морщится Марья Трофимовна.

– Крещенье. Морозы крещенские.

– Эта поговорка сегодня устарела. Садись, Потачкина.

– А еще есть: «Трещит Варуха, береги нос и ухо!» – сообщает Варя Батищева со своего места на задней парте. – Варуха – Варвара, значит, – объясняет она.

– Батищева, я тебя, кажется, не вызывала! – сердится Марья Трофимовна. – Если хочешь ответить, подыми руку.

– Больно надо… – бурчит Варя.

– Ну, Зайцева, скажи ты.

– Пар костей не ломит!

– Это не про зиму, это про баню, – решает Марья Трофимовна. – Садись.

– В конце концов победа осталась за папой, – доносится из-за доски. – В январе 1077 года Генриху пришлось унизиться и поехать в Каноссу. Три дня босой и с непокрытой головой вымаливал он у папы прощение во внутреннем дворе замка.

– Каносса объелся проса, – вздыхает сзади Аня. – Видать, зима-то не шибко холодная была, а то бы за три дня все себе пообморозил.

– Да, – соглашается Тася Потачкина, – мороз невелик, да стоять не велит!

– Король!.. – подхватывает ее соседка Аля Митрошкина. – Лаптей не припас…

– Ты слышал? Как тебе это нравится! Удостоен Сталинской премии! – возмущается мама.

– Кто, Нинусенька?

– Ну, кто же? Сволочь эта, мерзавец – Буров! За пьесу «Калиновый цвет». Представляю себе эту пьесу!

– Ничего, зато ему Новак недавно всю скулу своротил.

– Что ты говоришь! Я ничего не слышала.

– Как же! Буров с дружками закатился в «Метрополь» и, напившись, принялся поносить жидов. А за соседним столиком сидел Новак.

– Это чемпион этот?

– Да.

– Прекрасно!

– Новак слушал-слушал, а потом встал и говорит: «Товарищи, прошу обратить внимание: я бью его одной левой». И так врезал, что тот через весь зал летел, посшибал по дороге все столики и еще с лестницы скатился.

– Поделом! Жалко, что одной левой. Надо было еще и правой добавить. Такую сволочь убить мало. Негодяй! Как вспомню его рожу мерзкую!.. «Разрешите, – говорю, – хотя бы пока ребенок болен, в комнате пожить. Вы же все равно тут не бываете», а он мне отвечает: «Я специально пришел сменить замок. Потом вас никакой силой не выгонишь». Как сейчас слышу, аж трясет всю. Боров проклятый! А этот Новак, он что же, еврей?

– Конечно.

– Никогда бы не подумала. Такой здоровенный мужик.

– Евреи, Нинусенька, тоже бывают здоровенные.

– И как только земля его носит, эту гадину! Сталинскую премию ему. Хорошенькие нравы, нечего сказать. Вместо того чтобы в солдаты забрить мерзавца, наградами осыпают.

– Нинусенька, у тебя временные аберрации, – вздыхает папа. – Сегодня за дурные наклонности в солдаты не забривают.

– Да, сегодня всякую дрянь генералом делают.

– Ну, генералом его, положим, не сделают… Разве что редактором журнала.

– Да уж, конечно, – каков поп, таков и приход.

– Хочешь что-то посмотреть? – спрашивает папа.

– Что? – Я только что зашла в комнату и скидываю валенки.

– Кое-что… – Лицо у него немножко хитрое и ужасно радостное.

– Ты кончил свой роман!

– Как ты, маленький, угадал?

Как? Как я могла не угадать!

Я висну у него на шее, он несет меня к своему «столу». В пишущей машинке до половины заполненная страница. Я читаю вслух последнюю фразу: «А огонь войны будет катиться все дальше и дальше на запад, к границам Германии, и докатится до Берлина».