Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

– И не думай – ни в коем случае! Чтобы у меня в комнате висела такая пакость!..

– Это не пакость! – не сдается бабушка. – Это память о покойном муже.

– Помни его так!

Мама открывает другой сундук. Здесь лежат железное блюдечко, зеленая стеклянная ваза для цветов, сломанный веер, веночек из пожелтелых бумажных роз и фиолетовая шелковая плиссированная юбка, от ветхости распавшаяся на ленты.

– Стоило везти в такую даль… – Мама поджимает губы.

Бабушка защищает юбку:

– Я за нее в пятом году тры рубля золотом отдала!

– Ну пойди возьми свои «тры» рубля обратно!

– Можно сделать абажур!

– Ну конечно!.. Подтереться, извините за выражение, и то нечем.

Бабушка плачет.

– У меня было много! Я Сашке снесла, когда большевики дом отняли…

– Какой дом? Какие большевики? Дом ты проиграла в карты еще до революции! Ты думаешь, я не помню, как отец на тебя орал?

– Да, орал, – соглашается бабушка. – Но вещи я снесла к Сашке. А Маруська после обокрала. А вазочку Сашка подменил. Разве моя была такая!..

– Убери всю эту дрянь, чтобы я ее не видела! – Мама пинает ногой бабушкину плиссированную юбку. – Выкини в мусоропровод, вынеси во двор, делай что хочешь, но чтобы у меня в комнате этой мерзости не было!

Бабушка подымает юбку, отряхивает, аккуратно складывает и прячет обратно в сундук.

– Ты что, не поняла, что я сказала?

– Я поняла, Нина, поняла! – плачет бабушка. – Я все поняла: ты из-за вещей меня выписала. Тебе мать не нужна! Ты думала, я тебе золото привезу…

– Не говори глупостей!

– Нет, это не глупости! Я все вижу. Ты думала, у меня еще что-то осталось, да! А у меня ничего не осталось. Вот ты и бесишься. Я из Таганрога в чем стояла ушла. Чуть не сдохла… Чужие люди приютили… – Бабушка усаживается на свой сундук и всхлипывает. – Был бы жив Жорж, не пришлось бы у тебя кусок просить. Если хочешь знать, твой отец два года добивался моей руки… Петровчиков…

– Не желаю этого слушать! – перебивает ее мама. – Не желаю знать никакого Петровчикова! Если бы этот идиот – твой Жорж – не пошел служить к немцам…

– Он не пошел служить к немцам! Он пошел служить на почту! И приносил домой бумагу. Я клеила конверты. И кто мог знать, что немцы такие хамы? Мы думали, они культурные люди. Все говорили, они распустят колхозы. И я думала, они вернут дом…

– Дом ты проиграла в карты! Ты что, идиотка? Я прекрасно помню, какой скандал был, когда ты вернулась из Петербурга! Как отец на тебя орал! А может, и поколотил, не знаю…

– Он меня не колотил! Он в жизни меня не бил! Он был интеллигентный человек. И я была на тридцать лет его моложе… И ты, Нина, не говоры – никто об этом не знает, – что я проиграла дом в карты. Его после приобрел Яковенков, а Яковенкова расстреляли в двадцать втором…

– Ты просто впала в детство! – Мама оглядывается на меня и начинает говорить по-французски.

Бабушка тоже отвечает по-французски, но все равно они продолжают кричать и ругаться. Потом мама хлопает дверью и уходит, а бабушка остается плакать на сундуке.

Победа!

– Окна открывайте! – кричит тетя Настя. – Велели все окна открыть – чтобы от салюта не полопались!

– Что значит – открыть? – возмущается мама. – Что сейчас, лето, что ли? Ночью пять градусов на улице! Какие-то дурацкие фокусы!

Ананьевы и Луцкие не ложатся спать – ждут, когда по радио объявят конец войны. Наина Ивановна тоже не ложится, но она не ложится и в другие дни.

– Сумасшедшие! – говорит мама. – Чтобы из-за этого ночь не спать! Объявят – не сегодня, так завтра, какая разница? И что оно, собственно, изменит – это объявление?..

Салют! Люди стоят на тротуарах и на мостовой, в небе пляшут лучи прожекторов, плывут разноцветные букеты…

Победа! На улицах гремит музыка, продают воздушные шары.

– Мама, купи мне шарик, – прошу я.

– Не болтай глупостей! Пустая трата денег – через минуту лопнет, и все.

Папа прислал в письме розу, сорванную в Берлине второго мая. Скоро он вернется к нам.

Бабушка одалживает у Наины Ивановны ведро, набирает в него воды, снимает с себя юбку и принимается мыть пол. Под юбкой у нее длинные белые штаны с большим разрезом сзади.

– Бабушка, у тебя все видно, – говорю я.

– А, Светинька, глупости! – отвечает бабушка. – Это Жоржа кальсоны. Я их задом наперед надеваю. Мне так удобнее.

Входит мама.

– Что такое? Что ты выдумала? Кто тебя просил? Прекрати сейчас же!

– Нельзя, Нина, – отвечает бабушка, продолжая возить тряпкой по полу. – Смотры, какая грязь!

– Какая грязь! При чем тут грязь! – сердится мама. – Это не твое дело! Паркетные полы не моют!

– Что значит – не моют? Свиньи не моют. А человек, где живет, должен мыть!

– Я тебе говорю – паркетные полы не моют! Их только натирают. Ты что, забыла, как к нам приходили полотеры?

– То было раньше. А теперь надо мыть, – не сдается бабушка.

– Я тебе запрещаю! Понимаешь? Запрещаю распоряжаться в моем доме! Грязь!.. Ты мне хуже грязь развезла! Старая дура… Вечные фокусы.

– Мать – не дура, – возражает бабушка, продолжая продвигаться с тряпкой к двери. – Мать есть мать!

– Ах, так! – говорит мама, выхватывая у нее из рук тряпку. – Не трогай! Не смей! Еще бороться со мной будет!.. Попробуй только прикоснись к ведру – я его тебе на голову надену!

– Хорошо, – говорит бабушка, обтирая руки о кальсоны Жоржа и отступая к своему сундуку. – Хорошо! Если ты хочешь, чтобы мы стали как свиньи, пусть!

– И немедленно иди верни ей ведро. Нет, вы подумайте – на минуту нельзя отлучиться! Уже принялась хозяйничать. Хозяйка… Теперь все потрескается и покоробится!

Та часть пола, которую бабушка вымыла, стала совсем желтенькой, а квадрат возле двери остался серым как был.

«Угадайка, Угадайка, интересная игра!..»

Угадайка – это такая страна, где живет мальчик Боря. Он живет в маленьком домике из толстых бревен. Все ребята шлют ему письма и рисунки. Самые красивые он вешает у себя в комнате на стены. Я бы тоже могла написать ему письмо, только у меня нет марки. Но может, мама даст мне марку? Раньше она писала письма папе и бабушке, а теперь только папе, значит, у нее должны оставаться марки.

Я беру листок, карандаш и пишу:

«Дорогой Боря!

Я всегда слушаю твои передачи и отгадываю загадки. Сегодня я тоже слушала. Первая загадка – это лес. Вторая – грибы. А третья – речка. Посылаю тебе мой рисунок. Только цветы должны быть малиновые и синие, но таких карандашей у меня нет, есть только красный. Я еще не учусь в школе, потому что мне шесть лет, но на следующий год мне исполнится семь, и я пойду в школу. Я очень хочу учиться в школе, потому что там дают бублики. Еще я хочу, чтобы ты повесил мой рисунок у себя в комнате – если он тебе нравится.

Света Штейнберг».

Я кладу письмо на рисунок, складываю оба листочка уголком и пишу адрес.

– Чем ты тут занимаешься? – спрашивает мама, появляясь в комнате. – А ну-ка давай перебирай фасоль, нечего дурака валять.

– Мама, дай мне, пожалуйста, марку.

– Это еще зачем?

– Я Боре письмо написала.

– Какому Боре?

– Мальчику, который по радио загадки загадывает.

– Ты что, ненормальная? Какой мальчик? Какой Боря? Старая баба! Нужно ей твое письмо, как собаке пятая нога!

– Он не старая баба. Он – мальчик. Его Боря зовут…

– Старая баба, артистка! Ты что, не знаешь, что мальчишек на сцене всегда играют артистки? Женский голос похож на мальчишеский.

Я припоминаю голос Бори. Неужели это правда артистка?

– Зачем же она обманывает?..

– Что значит – обманывает? Ей за это деньги платят. Жрать всем хочется. Неужели ты такая дура, чтобы думать, будто там на радио сидят дети? Оставь эти глупости и садись перебирай фасоль.

Старая баба, артистка!.. Притворяется, чтобы ей деньги платили…

Я хватаю свое письмо и рву на части.

А я думала, что есть страна Угадайка… Думала, что есть!..

Бабушка ставит на табуретку полные сумки.

– Вот, Ниноленьки, достала! Он мне говорыт: «Ты куда, бабка, лезешь, тебе на печи сидеть!» А я ему говору: «А кормить ты меня будешь? Хам!» А одна интеллигентная дама как заорот: «Ты что, мерзавец, старуху не пускаешь!»

Мама прерывает ее рассказ:

– Ладно, показывай, что принесла.

Один пакет бабушка пытается незаметно вытащить из сумки и спрятать в складках юбки.

– Что это? – спрашивает мама.

– Где?

– Где – у тебя в руках!

– Это мое, Ниноленьки.

– Что значит твое? У тебя что, имеются сбережения? Капиталы? Рента? На мои денежки покупаешь какие-то глупости. – Она отбирает у бабушки пакет. – Так! Прекрасно! Бананы! По коммерческим ценам! Хороши замашки! Я лишний кусок хлеба боюсь съесть…

– Я думала, Ниноленьки, ты будешь довольна.

– Не строй из себя идиотку!

– Мать – не идиотка, – говорит бабушка.

– Чтоб ты не смела порога Елисеевского переступать! Понятно? – Мама стучит по столу кулаком. – Я как-нибудь и сама знаю, чем мне кого кормить. Как вам это нравится – аристократка! Бананы! Может, тебя еще марципанами угостить? О, господи, у меня же там кастрюля!.. – спохватывается она и выскакивает из комнаты.

Пакет остается лежать на столе. Бабушка вытаскивает один банан, чистит и протягивает мне:

– Ешь, Светинька, – пока она не видит!

Второй банан она съедает сама.

– Вкусно! – говорю я.

– Ого, еще бы! Уберу, пока она не отобрала. – Бабушка прячет пакет в свой сундук.

Мама возвращается с кастрюлей.

– Светлана, дай подставку!

– Какую подставку?

– Не важно… – говорит она, вспомнив, что подставки у нас давно нет. – Когда до того всю голову задурят, что уж сама себя не помнишь! – Она ставит кастрюлю на подоконник. – Да, между прочим, где эти проклятые бананы?

Бабушка протирает краем юбки пенсне и молчит.

– Где бананы, я спрашиваю?

Бабушка надевает пенсне на нос, заправляет шнурок за ухо и принимается стягивать с себя кофту.

– Я что, к стенке обращаюсь? Где бананы?

– Ты меня, Ниноленьки?

– Тебя, а кого же – соседа? Ты что идиоткой прикидываешься!

– Мать не прикидывается, – отвечает бабушка. – Мать могла недослышать. Это не значит, что надо орать.

– Где бананы, я спрашиваю! Что ты меня изводишь? Что ты надо мной издеваешься?! Где бананы?

– Бананы? Ты унесла!

– Я – унесла? Не морочь мне голову! Я пока еще в своем уме.

– Ха, взяла и унесла! Отсюда взяла, вот так – и понесла.

– Куда же в таком случае я их дела?

– Откуда я знаю? Унесла, а с матеры требует!

– Я их не трогала!

– Взяла и понесла!

– Что ты мне лжешь! Что ты меня разыгрываешь!

– Мать не лжет! Туда унесла, там и ищи!

Мама идет на кухню, но тут же возвращается.

– Не дури мне голову, там ничего нет.

– Значит, Наина взяла, – говорит бабушка. – Ха! Ты оставила, а она тут как тут!

– Не может быть… – бормочет мама. – Ерунда… Я прекрасно помню, что они лежали тут.

– Кто же оставляет! – говорит бабушка. – Оставил – пиши пропало!

– Светлана, ты не видела? – спрашивает мама.

– Не-е-ет…

– Ну, ладно. – Мама поджимает губы. – Неси миски, будем есть. Имей в виду, – предупреждает она бабушку, – если я их найду, тебе несдобровать.

– Где! – говорит бабушка. – Найдешь! Давно съедено!

К нам во двор приехал трактор. Он берет на буксир один из танков и тащит его на улицу. Три танка почему-то простояли всю войну у нас во дворе. Теперь их увозят. Мальчишки жалеют, что танки увозят, – они любили забираться в них и играть, будто они танкисты. Я тоже один раз забралась в танк, но сразу вылезла. В танке было тесно и противно пахло. Я ни за что не буду танкистом.

Я хочу, чтобы у нас во дворе выросли деревья. Чтобы был лес – как в Красноуфимске. Чтобы было как будто лес…

Я ложусь животом на теплую землю, раскидываю руки и ноги в стороны. Мама говорит, что земля – шар. Правда… Большой-большой шар. Я чувствую, что она – шар. И внутри у нее что-то вертится и клокочет…

– Нарисуй куклу, – просит Инна.

Она любит играть во всякие куклы, и тряпочные, и бумажные, а рисовать не умеет. Куклы у нее получаются кривые и неуклюжие. Большая голова и тоненькое тельце. Я умею рисовать, но играть в куклы не люблю. Инна вырезает кукол, которых я рисую, и мы делаем им платья. Много-много платьев. Вот если бы у нас было столько! Или полстолько. Или хотя бы четверть столько…

– Видали? – плачет тетя Настя. – Нина Владимировна, видали, что делает? Опять к Мишке моему вяжется!

– Бросьте, Настя, что вы выдумываете! Это одно ваше воображение.

– Хорошо воображение! Вчера бутылкой подманивала. Будто я не вижу! Только я за порог, она тут как тут!

– Бог с вами, Настенька, он на нее теперь и не глядит.

– Не глядит!.. Вижу я, как он не глядит! Я ей, вороне черной, башку проломлю!

– И наживете себе неприятности. Он же первый вас возненавидит. Поверьте моему опыту: чем меньше вы будете переживать, чем спокойней отнесетесь, тем меньше он станет на нее обращать внимания…

– Ха! – вступает в разговор бабушка. – Уйдет к соседке, и ищи-свищи – пропало! Мужик есть мужик!

– Только тебя не хватало с твоим суждением дурацким! – сердится мама. – Лезет со своим пятаком, когда никто не просит.

– Убью ее, проститутку! – говорит тетя Настя. – Убью и к матери в деревню уеду.

– Ах, Настя… – вздыхает мама. – Ну к чему эти крайности? Как будто и без этого мало всякого горя…

– Это ты, Светинька? – кряхтит бабушка. – Ты моей шапки не видала?

Она всегда ходит в ватной шапке, даже когда жарко. И всегда теряет ее. Кофту с юбкой она не может потерять, потому что никогда их не снимает, даже ночью, а шапка падает у нее с головы и теряется. Бабушка вечно ее ищет.

– Ох-ох-ох… Надо в город слетать – шапки нигде не найду, пропади она пропадом!

– Она, бабушка, у тебя уже пропала.

– Старость – не радость! Доживешь, Светинька, внученька, до моих лет – узнаешь. Ох-хох-хох…

– А сколько тебе лет?

– Много, внученька, много… Не дай Бог… Старость хуже смерти. Все отнимет – и красоту, и память… Я, бывало, смотрела на старух и не верила, что такая буду. А стала еще хуже их…

– Ты не хуже, – утешаю я. – Ты – хорошая. – Я обнимаю ее за шею. Кожа у нее на шее мягкая-мягкая.

– Пусти, внученька. Вот она, проклятая! – Бабушка вытаскивает шапку из-за сундука, отряхивает, напяливает на голову, берет в обе руки кошелки и уходит.

Мы с мамой теперь не ходим по магазинам – все приносит бабушка. И подыматься пешком на шестой этаж теперь не нужно. Пустили лифт, и мы ездим на лифте. В кабинке есть зеркало. А внизу около лифта сидит лифтерша – иногда тетя Дуся, иногда тетя Глаша. Они сидят и смотрят, чтобы в подъезд не заходили чужие. На столике у них стоит телефон – чтобы звонить в милицию, если зайдет чужой. А по вечерам они запирают наружную дверь на ключ и вяжут кружевные скатерти из белых тонких ниток.

Я сижу на перекладине под столом. Входит бабушка. Я ее вижу, а она меня нет. Бабушка ставит на пол кошелки, топчется возле сундука, потом нагибается, засовывает руку в карман – рука прячется по локоть, но еще не достает дна. Бабушка собирает юбку гармошкой и тогда вытаскивает из кармана бутылку. Соскабливает сургуч с пробки, несколько раз ударяет ладонью по донышку – пробка выскакивает. Бабушка пьет из горлышка.

Входит мама. Бабушка моментально опускает бутылку в карман.

– Что у тебя там?

– Где, Ниноленьки?

– В кармане.

– Ничего нету. – Бабушка похлопывает себя по ноге. – Видишь, пусто.

Мама ощупывает ее юбку и вытаскивает бутылку.

– Так!.. Прекрасно! Четвертинка. Только пьянства мне тут не хватало.

– Что ты, Ниноленьки! Какое пьянство? Не приведи Бог!

– Что – не приведи бог? Что – не приведи бог! Жрешь водку, как последний извозчик!

– Где водка? Ты думала, это водка? Это не водка. Это святая вода. Я в церкви была.

Мама нюхает святую воду.

– Что ты из меня идиотку делаешь! Я же вижу, что это водка! На какие средства ты пьянствуешь?

Бабушка кряхтит.

– На какие деньги, я спрашиваю, ты покупаешь водку?

– У тебя, Нина, не беру! – отвечает бабушка.

– Откуда же ты берешь? Ну, откуда – позволь полюбопытствовать? Ты что, работаешь, что ли? Или пенсию получаешь? Или, может, Жорж тебе наследство оставил?

– Если бы он оставил наследство, ноги моей тут не было бы! Стала бы я у тебя просить.

– Думаешь, я не замечаю, как ты меня обсчитываешь на каждой покупке? Нет, как вам это нравится! – мучаешься, экономишь, во всем себе отказываешь, а эта мерзавка пьянствует и угощается деликатесами! Воровка старая!..

– Мать не воровка! Мать есть мать!

– Мать! – Мама хватает бабушку за кофту, кофта расстегивается. – Поганая пьяница! – Она собирает в кулак бабушкину рубаху и то тянет бабушку к себе, то отталкивает.

Бабушка вскрикивает, взмахивает руками, пенсне соскакивает у нее с носа и раскачивается на шнурке, зацепленном за ухо. Рубаха трескается, бабушка шлепается на пол.

– Ой! – вырывается у меня.

Мама наклоняется и заглядывает под стол. Лицо у нее потное и белое.

– Это ты? Что ты тут делаешь?!

– Ничего, – отвечаю я и потихоньку выползаю из-под стола с другой стороны.

Бабушка, кряхтя и плача, подымается с пола, запахивает разорванную рубаху, прячет в карман пенсне. Слезы текут у нее по морщинам, как по желобкам. Мама забирает бутылку и уходит. Бабушка ложится на свой сундук и отворачивается к стенке. Так она лежит до вечера.

Вечером мама ставит на стол ужин и зовет ее:

– Садись есть, старая пьяница.

Бабушка ворочается, но не встает.

– Будешь жрать или нет?

– Нет!

– Дело твое. Была бы честь предложена – от убытка бог избавил.

Мы с мамой сидим и едим, а бабушка ворочается на сундуке. Вот она приподымается, слазит с сундука, выходит из комнаты. Мама перестает есть, прислушивается, кладет ложку и тоже выходит.

Через минуту они возвращаются – мама тащит бабушку за шиворот, толкает к сундуку и запирает дверь на замок.

– Что ты мне не даешь в уборную сходить! – плачет бабушка.

– Я видела, в какую уборную ты ходишь! Кинулась жаловаться!

– Нельзя с человеком поговорить?

– Нельзя! Нашла себе собеседника! Вчера еще вообще не разговаривали – если мне память не изменяет.

– А сегодня помырылись! – Бабушка снова направляется к двери.

– Куда?! Я тебе пойду! – Мама снова отшвыривает бабушку к сундуку. – Не хочешь жрать – сиди так.

– Ничего, Ниноленьки, – всхлипывает бабушка. – У тебя у самой дочь растет. Отольются тебе мои слезы…

– Ты меня не пугай! – Мама стучит кулаком по столу. – Покуда я тебя кормлю и одеваю, будь добра, веди себя по-человечески!

– Одеваю!.. Ты маленькая была, я тебя в одни кружева одевала… На руках носила, пылинки сдувала… Думала, ангельчик у меня растет… Думала… на старости лет… – Бабушка захлебывается плачем, стискивает в руке шапку, растирает ею слезы по лицу. – Ничего, Нина, Бог все видит…

– Хорошо! Хорошо! Видит! – Мама встает, достает из шкафа сумку, вытаскивает оттуда деньги и протягивает бабушке. – Бери! Бери, не стесняйся! Иди, пропивай! Кути, развлекайся! Иди, что же ты?

Бабушка перестает плакать и опускает шапку. Мама бросает деньги на стол. Бабушка осторожно, вытянув шею, приближается к столу, быстро сгребает бумажки обеими руками и, задрав юбку, прячет в чулок.

– Бери, бери! – говорит мама. – Можешь пропить, можешь покупать себе все, что вздумается, – ко мне ни за чем не обращайся. Будешь подыхать – меня это не касается. Пожалуйста, живи, как хочешь. Вот! Вот тебе сковорода, вот стакан, ложка. Чайник сама себе купишь. И не вздумай ничего моего трогать. Если увижу, в два счета ребра переломаю.

Бабушка не отвечает и выбирается за дверь.

– Отправляйся, блаженствуй! – говорит мама ей вслед. – И попробуй мне еще пожалуйся!.. Вышвырну как собаку!

Мама ушла в магазин, а бабушка печет на кухне блины. Прасковья Федоровна помогла ей поставить тесто. Бабушка мажет сковородку маслом, наливает тесто и, немного подождав, пытается перевернуть блин. Он не переворачивается.

– Комом! – говорит бабушка. – А, чтоб тебе!.. – И отправляет его прямо со сковороды в мусоропровод.

Туда же летит и второй блин.

– Куда нитка, туда и иголка! – провожает его бабушка.

– Наоборот, – поправляю я. – Куда иголка, туда и нитка.

– А, Светинька!.. Один черт!

Выкидывая третий блин, бабушка говорит:

– Бог троицу любит! Чтоб он пропал!..

Потом она вспоминает: не наелся, не налижешься; пропала веревка – пропадай и коровка…

– Вы так все тесто переведете! – замечает Наина Ивановна.

– Перед смертью не надышишься! – отвечает бабушка.

– До седых волос дожили и блина испечь не умеете.

– Зачем мне было уметь? Стала бы я блины печь! У меня кучер был!

– Он что же, с лошадьми вас овсом кормил? Дайте я покажу…

С помощью Наины Ивановны бабушке удается испечь несколько блинов. Она складывает их на тарелку и идет в комнату. Но дверь, неловко открывшись, вышибает тарелку у нее из рук. Блины шлепаются на пол.

– Слава богу, порог накормила! – Бабушка кряхтя собирает блины с полу и бредет обратно в кухню – вышвырнуть в мусоропровод. – Чтоб вы все сгорели!..

– Ну и ну! Ну и ну! – говорит Наина Ивановна. – Вас, Елизавета Францевна, в цирке показывать – хорошие деньги заработать можно.

Бабушка ничего не отвечает, идет в комнату и ложится на свой сундук.

– Хамка!

– Кто? – спрашиваю я.

– Наина! Овсом кормил! Да если она, мужичка, хочет знать, я в Минске уборную рядом с самим губернатором снимала!

– Как это, бабушка?

– Очень просто, Светинька. У нас в Минске построили вокзал и в нем пять уборных. А в городе канализации не было. Так что это было большое чудо – эти пять уборных. Начальник вокзала приказал их закрыть, чтобы всякая сволочь не пачкала, и после сдал уважаемым людям. Городовой тоже одну снимал. Я раз иду – он мне навстречу бежит, как угорелый. Я говору: куда это вы бежите? А он ключ показывает.

– И ты тоже в уборную на вокзал бегала?

– Нет. У нас дома была. Только не такая. Простая. Ее чистить было нужно. Мужик приезжал и чистил. Там ящик стоял.

– А зачем же ты на вокзале снимала?

– Это так было прылычно. Сам губернатор снимал. А она, хамка, смеется!

Возвращается мама. Мы с ней садимся обедать. Бабушка бродит по комнате, останавливается возле стола, вздыхает:

– Ниноленьки, налей мне немного твоего супа… Хочу попробовать.

– Ага! – говорит мама. – Пусто в брюхе после деликатесов? Я чувствовала, что все эти фокусы ненадолго. Что ж… Отдавай деньги и, пожалуйста, садись ешь.

Бабушка кряхтя наклоняется, задирает юбку, вытаскивает из чулка деньги и протягивает маме.

– Двести пятьдесят, – говорит мама, пересчитав. – А я тебе триста давала.

– Муки купила, масла, молока… – перечисляет бабушка.

– Ну, теперь ты убедилась, что сдохнешь без меня?

– Ох-хох-хох… Кто старое, Ниноленьки, помянет, тому глаз вон… Хороший суп, жалко только, что сельдерея не положила…

– Сельдерея – конечно! – говорит мама. – Уж лучше тебе со мной не ссориться.

Мы с бабушкой едем в церковь.

Бабушка топчется на остановке, бурчит, ахает, прикладывает руку к глазам козырьком.

– Пропал! Что ты будешь делать!.. Как сквозь землю провалился! Чтоб он сгорел!..

Трамвай выползает из-за поворота. Растопырив локти и расталкивая народ, бабушка лезет к дверям. Я протискиваюсь сзади.

– Хамы! – говорит бабушка, занося ногу на ступеньку. – Задавили, войти не дадут!

– Да проходи, бабуся, проходи! – успокаивает какая-то женщина и помогает ей подняться в вагон.

Бабушка окидывает сидящих сердитым взглядом и придвигается к ближайшему мужчине.

– Ты что расселся, как барин! – накидывается она на него. – Не видишь, хам, что дама вошла? Не можешь место уступить?

Мужчина встает:

– Садись, бабка, садись!

– Дама!.. – смеются в вагоне. – Это кто – дама? Ты, что ли?

– У меня два сына генерала! – заявляет бабушка, усаживаясь. – А вы – босяки!

Я дергаю ее за рукав:

– Бабушка, у тебя вообще нету сыновей!

– Молчи, внученька! Ты не понимаешь.

– Сильно, видать, твои сыновья-генералы тебя уважают, что даже пальто тебе не справят, – говорит какая-то тетка. – В лохмотьях ходишь!

– Что ты знаешь, мужичка, о моих лохмотьях! Я из Парижа платья выписывала!

– Мужичка… – обижается тетка. – Я хоть и мужичка, а почище тебя!

– Я фрейлину императрицы у себя принимала! – не уступает бабушка.

Вагон покатывается со смеху.

– Да оставьте вы ее, – говорит женщина в шелковом платочке. – Не видите – ненормальная.

– Чего напали? – заступается другая. – Пусть себе едет. Мешает она кому, что ли?

У Ваганьковского кладбища мы слазим.

– Чтоб вы пропали! – говорит бабушка, покидая вагон.

– Сыновьям привет! – кричит нам вслед какой-то дядька.

Бабушка оборачивается:

– Мужичье, босяки, хамы! Чтоб вы сгорели! Чтоб вам до Пресни не доехать!

Народ на улице оглядывается.

– Пойдем, бабушка, – прошу я.

– Ничего, внученька, ничего! Я им докажу! Кто аристократ, тот знает, как это доказать! У меня фрейлины обедали! Генералы мне ручку целовали! А они – хамы!

В церкви сумрачно и душно. Колышется толпа старух. Кто-то напирает, протискиваясь вперед, кто-то продирается к выходу. Бабушка держит меня за руку, но свободным локтем успевает пихнуть какую-то тетку.

– Чего? Чего толкаешься, стерва? – возмущается та.

– Сама стерва! – накидывается на нее бабушка. – Чтоб ты пропала, чтоб тебе руки-ноги переломать!

– Кончайте ругаться, православные! – увещевают вокруг. – Уж и в церкви свару устроили…

– Я не православная! – заявляет бабушка. – Я – униятка!

– А коли не православная, так чего в церковь пришла?

– Тебя, мужичку, не спросила, куда мне ходить!

– Бога побойтесь! – взывают по сторонам. – Дома, что ли, не доругались?

Нас оттесняют в сторону. Мы попадаем в какую-то очередь. Старухи вокруг бормочут что-то невнятное – то порознь, то все вместе. Очередь продвигается к стеклянному ящику. Внутри что-то лежит.

– Что это? – спрашиваю я.

– Мощи, внученька, – говорит бабушка.

– Что это – мощи?

– Нетленные останки святого Пафнутия!

– А это что?

– Где?

– Вот там…

– Это чтобы жертвовали на церковь.

– А где Бог?

– Бог везде, внученька!

– Везде? И вот тут?

– Везде!

– А почему я его не вижу?

– Потому что он в нас! – говорит бабушка.

Я не понимаю:

– Как это – в нас?

– И в тебе, и во мне, и вокруг! Он нас видит, а мы его – нет.

Старухи наклоняются над ящиком, крестятся, целуют стекло. Бабушка подталкивает меня. Мне противно целовать ящик – после всех старушечьих ртов, но я все-таки слегка касаюсь его губами – чтобы не огорчать бабушку. Потом старик с бородой и в красивом платье дает мне какую-то таблетку и немного сладкой водички. Я вижу картину – голый человек не то стоит, не то висит, прислонившись спиной к какой-то деревяшке, склонив набок голову и раскинув руки.

– Бабушка, кто это?

– Иисус Христос, внученька, – говорит бабушка.

– Почему у него нет одежды? Он бедный?

– Он – не бедный, он – Боженька.

– Бог?

– Бог. Господь Бог наш – Иисус Христос.

– Ты сказала, его нельзя видеть…

– Нельзя. Но он – в трех лицах!

– Как это?

– Бог Сын, Бог Отец и Бог Дух Святой!

– Три бога?

– Бог – един! В трех лицах – един!

Нет, это невозможно понять.

Мы наконец выбираемся наружу.

– Бабушка, – спрашиваю я, – если Бог везде, зачем ты ходишь в церковь?

– Так надо, – говорит бабушка. – Чтобы причащаться. И молиться.

– Разве ты не можешь молиться дома?

– В церкви учтивее!

– Мама, как это – Бог Дух Святой?

– Не болтай ерунду, – говорит мама.

– А тот Бог, что выгнал Адама и Еву из рая, – он сын, отец или дух святой?

– И отец, и дух святой. Пока не сотворил человека, был дух святой, а как сотворил, стал отец.

– Нина, ребенок заболел, – говорит бабушка. – Посмотри, все лицо красное!

– Где – красное? Что – красное? Что ты выдумываешь!

Но к вечеру она сдается и вызывает врача.

– У нее скарлатина, – говорит врач. – Придется ее госпитализировать.

– Доктор! Только не на Соколиную Гору, – умоляет мама. – Я сама инвалид второй группы, еле на ногах держусь. Я туда даже съездить не смогу.

– Все твои идиотские походы в церковь! – накидывается она на бабушку, когда врач уходит. – Притащила заразу!

Меня кладут в Боткинскую. Длинный барак разделен перегородкой на две части. В одной лежат те, кто только заболел, в другой – выздоравливающие. Сестра провожает меня до кровати, смотрит, как я укладываюсь.

– Ну, хорошо?

Я киваю.

– Хочешь чего-нибудь?

Сказать или лучше не надо?..

– Я есть хочу…

– Отлично! Если хочешь есть, значит, скоро поправишься! Только сегодня больше кормить не будут. Спи. Проснешься – принесут завтрак.

Сестра уходит.

– Новенькая! – кричат вокруг ребята. – Как тебя зовут? Ты чего молчишь?

– Почему я новенькая?

– Потому что ты только что поступила! Как тебя зовут?

– Света.

На завтрак дают манную кашу. Нянечка протягивает мне полную тарелку каши, я беру ее обеими руками. Края горячие, пальцы сами собой разжимаются, тарелка падает на пол, разбивается, каша растекается по доскам. Что я наделала! Что теперь будет!.. От страха я начинаю плакать.

– Ну, а чего реветь-то? – говорит нянечка, берет другую тарелку, снова наливает кашу и ставит мне прямо на одеяло. – Не переверни!

Если бы я дома разбила тарелку, мама бы целый день ругала меня. И уж конечно, ничего не дала бы.

Нянечка приносит щетку, на которой болтается тряпка, и вытирает пол.

Комната, где мы лежим, называется палата. Посреди палаты, за стеклянной перегородкой, стоит стол медсестры, а вокруг лежат тридцать мальчиков и девочек. После завтрака все начинают разговаривать, играть, один мальчик слезает со своей постели и бежит в угол к товарищу.

– Куда? Куда, пострел? – ругается нянечка. – Сейчас кликну Валю, чтоб укол сделала!

Мальчишка возвращается на место и прячется под одеяло, но, как только нянечка отворачивается, опять бежит в угол.

Девочки загадывают загадки. Мне тоже хочется загадать какую-нибудь загадку, но я ничего не могу вспомнить. Я решаю придумать загадку.

– Стоит домик бел – не снег и не мел. Попадет в чай, скажи ему «прощай».

– Это не загадка, – фыркает Оля, что лежит у окна.

– Загадка! – не сдаюсь я.

– Таких загадок не бывает.

– Бывает!

– Я знаю, – говорит еще одна девочка. – Это – сахар! Правильно?

– Все равно это ненастоящая загадка, – говорит Оля.

После обеда в палату приносят новую девочку. Сестра укладывает ее в постель, накрывает одеялом и уходит к себе за перегородку.

– Новенькая! – кричит палата. – Как тебя зовут?

Девочка ничего не отвечает, даже не смотрит на нас.

– Новенькая! Эй, ты, новенькая! Ты чего молчишь?

Кто-то подбегает к постели новенькой, наклоняется над ней и говорит:

– Она спит!

Сестра заглядывает в палату.

– Не тревожьте ее. И не шумите.

– А почему она не говорит?

– Она очень тяжело больна, понятно? У нее голова болит, она не может разговаривать. Лежите тихо.

Ночью я несколько раз просыпаюсь и вижу свет в углу. У постели новенькой сидит врач, потом сестра. Утром девочку заворачивают в простыню и уносят. Нянечка перестилает постель, и на это место кладут мальчика.

– Новенький! – кричат ребята. – Новенький, тебя как зовут?

На шестнадцатый день меня переводят в отделение выздоравливающих. Но кладут не в общую палату, а в бокс. Бокс – это угол, отгороженный стеклянной перегородкой. Тут стоит всего одна койка. В другом боксе, напротив моего, лежит девочка Ира. Она так ослабела, что не может даже головы поднять. Ее кормят с ложечки жидкой кашей и поят из маленького чайника. Два раза в день ей делают укол – укол делает не сестра, а врач. Все ребята приподымаются на кроватях, чтобы видеть, как Ире делают укол. В шприце пенициллин – новое американское лекарство. Родители Иры заплатили за него шестьдесят тысяч. Так все говорят.