Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Я молчу. Инна наклоняется и начинает катать шар. Я катаю другой шар. За моим шаром остается ложбинка в снегу. За Инниным тоже. Иногда они пересекаются.

– Ты с кем-нибудь дружишь теперь? – спрашивает Инна.

– Нет, ни с кем, – говорю я.

Вообще-то я немножко дружу с Лялей Гизатулиной. Мы иногда делаем вместе уроки. Я помогаю Ляле по русскому. По всем предметам у нее четверки и пятерки, а по русскому – тройка. Марья Трофимовна велела, чтобы я ей помогала. Ляля живет с мамой. Папа у нее погиб на фронте. У них над комодом висит его фотография. На фотографии одна только голова, но все равно видно, что папа у Ляли был большой и сильный. А мама у нее маленькая. И очень добрая. Всегда угощает нас конфетами, а орехов разрешает брать, сколько хотим. Один раз даже купила нам бутылку лимонада. Орехи им присылают из деревни. У Ляли под кроватью полный чемодан орехов. С зелеными листочками, как будто только что из леса. А еще у них есть ширма, на каждой створке – рисунок: цветы и птицы с пышными хвостами.

– Твой больше, – говорит Инна про мой шар, – пусть он будет внизу.

Мы ставим ее шар на мой и лепим бабе голову.

– Знаешь, что я хочу? – спрашивает Инна и молчит. Я тоже молчу. – Я хочу, чтобы мы с тобой опять дружили… Как раньше.

– Разве у тебя нет там подруг? – спрашиваю я. – Там ведь много девочек…

– Таких, как ты, нет, – говорит она. – Такой подруги у меня уже никогда не будет… – Она закусывает губу.

Нет, как раньше, мы не будем дружить… Ничего не получится. Но правда, мне тоже грустно, очень даже грустно от этого.

– А помнишь, как мы с тобой первый раз подружились? – спрашивает Инна. – Вот здесь. Ты стояла, а я подошла и спросила, как тебя зовут. Помнишь?

Нет, она что-то путает… Я помню совсем-совсем другое. Но я ей не скажу… Ни за что не скажу.

– Светлана, это ты? – Мама сидит за столом, папа тоже сидит – в своем углу, и поглаживает пальцами подбородок. – Что ж, хорошо, что явилась. Тебе тоже полезно послушать: твой отец уходит от нас.

Уходит?! Как это – уходит? Что она говорит? Куда? Она, наверно, обманывает… Я смотрю на папу.

– Нинусенька, не говори ребенку глупостей!

Нет, он не уходит. Мама говорит глупости.

– Какие же это глупости? Далеко не глупости. Если ты влюблен, живешь с другой женщиной и находишь это вполне нормальным и естественным…

Другой женщиной… Как это может быть? Какой женщиной?

– Что ж, иди… Пожалуйста, я тебя не держу. Иди, будь счастлив. Если можно так легко все забыть и перечеркнуть… После стольких лет, после всех испытаний!.. Если все это уже не имеет в твоих глазах никакой цены, если я ничего для тебя не значу… Действительно, к чему себя неволить? С одной стороны постылая старая жена, а с другой – молодая прелестная любовница. Какие тут могут быть сомнения? Или угрызения совести? О чем тут раздумывать? Беги, спеши туда, где тебе милее. Веселее. Боже, какие были уверения, какие клятвы! Неземная любовь, безумная преданность, верность до гроба! А на поверку вышло одно притворство, пустое кривляние. Простить себе не могу – какой надо было быть идиоткой, чтобы ничего не понять и не заметить! И главное, радовалась, как дура: вот наконец-то, в кои-то веки – удача, деньги, какой-то просвет. А он, оказывается, спит и видит, как побыстрее вырваться отсюда. Что же ты молчишь? – оборачивается она вдруг ко мне. – Стоит, как пень, и молчит! Это твой отец. Или ты не поняла, что я сказала? Твой дорогой отец уходит от нас!

– Нинусенька, зачем ты это говоришь? Ты прекрасно знаешь, что я не ухожу и не собираюсь уходить.

Он не собирается уходить…

– Что значит не собираешься? А что же ты собираешься? Жить с ней и время от времени являться сюда на побывку? Нет, вы подумайте – какая гнусная гадина! Как притворялась: постница, скромница, ничего не хочет, глаз не подымает, скорбит по погибшему жениху!.. Как бы не так! В первого попавшегося мужчину вцепилась как клещ. Не важно, что у него семья, ребенок! Какие тут могут быть правила или приличия? Лишь бы ухватить! Лоретка, потаскуха! Мать и отец тоже, надо заметить, хороши: добрые знакомые, в гости приглашают, милые разговоры ведут. А сами, оказывается, только и думают, как пристроить засидевшуюся в старых девках дочь. В прежние времена это был бы скандал, позор – чтобы девушка из порядочного дома сошлась с женатым мужчиной! А теперь пожалуйста, все можно. Ничего, я в данном случае молчать не собираюсь. Пусть люди узнают, что это за семейка. Кое у кого и теперь еще остались какие-то представления о долге, я уж не говорю – о чести. Какая тут честь!.. Боже, стыдно вспомнить: я же ей сочувствовала, мерзавке! Советы давала! Ей мои советы нужны, как зайцу здрасте. Сама кому хочешь даст совет!

Папа тяжко вздыхает.

– Теперь мне понятно, зачем понадобился автомобиль! Я-то думала: что за выдумки, что за блажь такая? Как же! Молодую любовницу, прелестную мессалину, надо ублажать, развлекать, катать на лимузине! Ничего, погоди, вытрясет из тебя все денежки и бросит, как выжатый лимон.

– Ты сама понимаешь, Нинусенька, что говоришь ерунду, – вздыхает папа. – Уж в чем в чем, а в моих деньгах она не нуждается.

– Это тебе так только кажется! – хмыкает мама. – Ого, еще как и нуждается! Конечно, при отцовском жалованье можно было бы жить припеваючи. Но ведь все тянут обожаемые коты. Меня бы убили, чтобы я вошла в эту квартиру: свора мерзких шелудивых кошек! Вонь, грязь, блохи, драки, вопли, шерсть клочьями, ни сесть, ни встать! Впрочем, это дело вкуса. Меня это не касается. Но если ты не представляешь своего дальнейшего существования без этой особы…

– Нинусенька, по-моему, ничего подобного я тебе не говорил.

– …то учти, во всяком случае, что двойную жизнь я тебе вести не позволю. Прикидываться примерным семьянином и иметь связь на стороне. Для столь унизительной роли – быть ширмой для твоих интрижек, – я полагаю, я не создана.

Она хочет выгнать его!

– Но не думай, пожалуйста, что тебе это пройдет так легко. Не те времена! Военный коммунизм кончился. Теперь даже в твоем замечательном Союзе писателей за это по головке не погладят – бросить престарелую жену, инвалида второй группы, с которой ты прожил ни много ни мало двадцать пять лет, и ради кого? Ради какой-то распущенной девки!

Нет, он должен уйти. Должен уйти отсюда… Только пусть возьмет меня с собой. Неужели он хочет уйти и оставить меня с ней?..

– Одевайся, пойдем, – говорит мама.

Мы идем к Эмилии Станиславовне.

– Нина Владимировна, вы? – удивляется Эмилия Станиславовна. – Какими судьбами? Сто лет вас не видела.

– Какими судьбами? – вздыхает мама. – Не самыми веселыми. Я, собственно, хотела бы повидаться с вашей дочерью. Надеюсь, она дома?

– Нет, ее нету. Она теперь работает, да и вообще, – Эмилия Станиславовна вздыхает, – не очень-то балует нас с Евгением Васильичем своим обществом.

– Вот как… Что ж, вполне понятно.

– Нина Владимировна, извините за любопытство: зачем она, собственно, вам понадобилась?

– Судя по вашему вопросу, вы не в курсе ее дел, – говорит мама. – Что ж, хвастаться тут, конечно, нечем…

– Ах, не выражайтесь, пожалуйста, загадками, – просит Эмилия Станиславовна. – Знаете, я слишком утомлена, чтобы разгадывать ребусы. Садитесь, – она заводит нас в гостиную, – и объясните толком, что вас ко мне привело.

Мама усаживается в кресло, я забираюсь в уголок между этим креслом и горкой с посудой. Белая кошка с розовым бантом на шее лежит на кушетке и смотрит на меня зелеными глазами. Интересно, где все остальные коты? И корзина с котятами?

– Привело то, – мама вздыхает и высоко-высоко подымает брови, – что, да будет вам известно, милая Эмилия Станиславовна, ваша дочь состоит в связи с моим мужем.

– С вашим мужем? Моя Агнесса? – Эмилия Станиславовна смеется. – Да что вы! Впрочем, по нынешним временам ни за что нельзя поручиться – все станется. – Она замолкает, мама тоже молчит. – Извините меня, Нина Владимировна, я, конечно, не знаю цели вашего визита, но должна предупредить: никаких скандалов в своем доме я не допущу.

– Боже мой, о чем вы? – обижается мама. – Неужели я похожа на скандалистку? Я хотела только повидаться с нею, как говорится, выяснить отношения. Если дело дошло до этого… К чему же играть в прятки и скрываться друг от друга? Не знаю, что он ей плетет и чем морочит голову, но я, во всяком случае, хочу открыть ей правду. Бог весть что она там себе воображает, но уверяю вас, всему этому роману грош цена в базарный день.

– Нина Владимировна! – перебивает Эмилия Станиславовна. – Я совершенно не желаю в это вникать. Какие бы у вашего мужа ни были отношения с моей дочерью, меня это не касается никоим образом. Он у меня ее руки не просил и в качестве зятя мне не представлялся.

– Разумеется, – говорит мама, – но если он посмел поступить со мной подобным образом, я обязана принять какие-то меры. Очень жаль, что я ее не застала. Не мешало бы все-таки посмотреть друг другу в глаза. Если только у нее хватит дерзости. Во всяком случае, пусть не думает, что я намерена отказываться от своих прав. После двадцати пяти лет совместной жизни, после всего, что между нами было… В конце концов, я отдала ему все: молодость, красоту, здоровье – всю жизнь! Ращу его ребенка… И теперь, на старости лет от всего отступиться в пользу, извините меня, какой-то случайной взбалмошной девчонки? Ни за что, ни за какие блага!

– Что за бред, что за наваждение! – Эмилия Станиславовна прикладывает к вискам длинные тонкие пальцы. – При чем тут я? Почему я должна это выслушивать?

– Имейте в виду, ваша дочь обольщается, если думает, что встретила что-то серьезное. Какие бы он ни расточал сегодня обещания, это в лучшем случае жалкая тень его прежних истинных чувств. Я говорю о его чувстве ко мне. Вы даже представить себе не можете, как он меня обожал! Он меня боготворил… Готов был бежать за мной на край света… Если это не любовь, то что же считать любовью? Поверьте, вашей дочери и во сне не снилось то, что я пережила наяву. Боже, он носил меня на руках, целовал мои следы! Большей преданности нельзя было и вообразить… – Мама вытаскивает из сумки платочек и принимается рыдать.

Эмилия Станиславовна подымается с кушетки, подходит к окну и отдергивает штору. Кошка спрыгивает на пол, потягивается, выгибает спинку.

– Нина Владимировна, простите, я этого не желаю знать!

– Желаете вы или нет, но так оно и было: часами умолял о нескольких минутах свидания, хранил мои локоны… О чем там говорить – счастлив был исполнить любой каприз… Боже, да вообще!.. Как он кинулся за мной в Таганрог!..

– Нина Владимировна, повторяю вам, я не желаю ваших воспоминаний! – Эмилия Станиславовна поворачивается к нам спиной и упирается руками в подоконник.

Мама всхлипывает тоненько-тоненько. Мне ее жалко, но она сама виновата. Зачем она сюда пришла? Эмилия Станиславовна не хочет ее слушать, никто не хочет ее слушать, и никто ее сюда не звал.

– Сегодня, оказывается, снег, – говорит Эмилия Станиславовна. – Подумать только, я целую вечность не была на улице. Боже мой, я задыхаюсь в этих комнатах! И менее всего я расположена теперь вникать в интимные подробности чужой жизни.

– К сожалению, это не только мои подробности. – Мама шмыгает носом и промокает глаза платочком. – Что значит, вы менее всего расположены? Можно подумать, что я просто так, безделья ради, рассказываю вам какие-то истории. Я говорю с вами потому, что ваша дочь пытается соблазнить моего мужа, отца моего ребенка. Вы не вправе оставаться к этому равнодушной. Тем более в подобных обстоятельствах – когда перед вами тяжелобольной человек.

– Я сама тяжелобольной человек! – перебивает Эмилия Станиславовна. – Я не хотела упоминать, но вы меня вынуждаете. Я в эту осень два месяца провела в санатории и сейчас очень слаба. Разве вы не видите, как опустел мой дом? Моя душа мертва! – Эмилия Станиславовна долго молчит. Мама вздыхает. – Разумеется, что вам за дело! Вы озабочены собой. А у меня… Не важно. Моей трагедии вы не способны понять… Нет, я не хочу, не могу!.. Люди злы, злы и отвратительны!

– Да, возможно, – соглашается мама, – но сейчас это не имеет отношения к делу. И поверьте, это, по меньшей мере, легкомысленно с вашей стороны: обрывать меня и отказываться выслушать подробности. Если я пришла к вам, так исключительно ради нашего прежнего знакомства. Иначе я сразу обратилась бы по месту службы вашего мужа. В партком, или куда там принято анонсировать о подобных случаях.

– В партком, Нина Владимировна, вы – вы собираетесь обращаться в партком? – Эмилия Станиславовна оборачивается от окна и всплескивает руками. – Что у вас общего с партийными органами?

– Ничего. Но должна же я каким-то образом защищать свои интересы. Не могу же я остаться одна. Да еще с ребенком на руках! К сожалению, мне уже не двадцать пять и даже не тридцать. Это моя последняя надежда: может, если вашему мужу разъяснят всю серьезность ситуации, то он сумеет каким-то образом воздействовать на собственную дочь. Если вы сами не желаете принять участия…

– Извините, – говорит Эмилия Станиславовна, – но прежде всего я хотела бы выяснить: с чего вы взяли, что моя дочь состоит в каких-то сношениях с вашим мужем?

– То есть как с чего? Он сам мне признался! И потом, я ведь не слепая. Если сравнительно молодой и здоровый мужчина в течение… В течение ряда месяцев избегает… Вы понимаете, о чем я говорю, – избегает близости с женой, то это может свидетельствовать только об одном: о том, что у него связь на стороне.

– Вполне возможно, – фыркает Эмилия Станиславовна. – Охотно верю, что у вашего мужа имеется связь на стороне. Смешно было бы и осуждать его за это: интересный мужчина, преуспевающий писатель, да и выглядит прекрасно, даже моложе своих лет… – Она кривит губы и смотрит на маму. – Но при чем тут моя дочь?

– Я же вам говорю: он сам мне признался. И не стройте, пожалуйста, такую мину. Что вы хотите этим сказать? Что я сегодня уже не прежняя неотразимая красотка? Возможно. Это, однако же, еще не причина вышвыривать меня, как старую калошу.

– А я вам говорю: мне ничего подобного не известно. Если бы это была правда, моя дочь наверняка поставила бы меня в известность. Извините, но, по-моему, это все ваши выдумки, фантазии, связанные с климактерием.

– Хороши выдумки! Хороши фантазии!.. И при чем тут климактерий? Что за увертки?..

– Не знаю, в чем ваш муж вам признавался, но, скорее всего, он преднамеренно ввел вас в заблуждение.

– Нет, но как же? – Мама широко раскрывает глаза и смотрит куда-то мимо Эмилии Станиславовны. – Нет, этого не может быть… С какой же целью он стал бы возводить на себя поклеп?

– Нина Владимировна, мне скучно разбираться в ваших отношениях с вашим супругом, – говорит Эмилия Станиславовна. – Сейчас мне абсолютно ясно, что моя дочь не имеет к этому ни малейшего касательства. Это ваши ни на чем не основанные нелепые подозрения! Прошу вас меня оставить.

– Нет, так что же? По вашему мнению, я должна была взять с него подписку?

– Извините, но вы не понимаете простых слов.

– Нет, это вы извините! Уж что-что, а врать он мне не стал бы. Тем более в таком деликатном вопросе. Я просто удивляюсь, что вы не в курсе дела. Я уверена, он бывал тут с нею.

– Бывал тут? С какой стати? По какому праву?

– Вы сами упомянули, что два месяца отсутствовали в санатории. Значит, квартира пустовала.

– Вы хотите сказать, что в мое отсутствие в моем доме… В моем доме?!

– Что ж тут такого особенного? Что вы так удивляетесь? И должна предупредить: если она думает, если ваша дочь полагает, что ловко ухватила лакомый кусочек, то она жестоко ошибается! Даже если бы ее план удался и она сумела бы увести его из семьи, ему пришлось бы платить содержание не только на ребенка, но и на жену, которая, будучи за ним замужем, сделалась инвалидом второй группы. Да, имейте это в виду, так что пусть хорошенько поразмыслит, прежде чем совершать непоправимые поступки. Прощайте, Эмилия Станиславовна, не стану долее вас задерживать, и извините за этот вынужденный неприятный разговор.

Мама подымается из кресла и идет к двери. Я иду за ней. Следом за нами бредет беленькая кошечка с розовым бантом на шее. Я нагибаюсь ее погладить.

– Оставь эту гадость! Мерзкая вонючая кошка! Обязательно потрогать какую-нибудь заразу.

– Бланш! – зовет Эмилия Станиславовна. – Иди сюда, моя деточка! Иди к мамочке!

– Какая гадина! – говорит мама, когда мы выходим на лестницу. – Как повернула: и я не я, и хата не моя. Доказательства ей, видите ли, подавай! Я не утверждаю, что рассчитывала на какое-то сочувствие с ее стороны, но должна же существовать элементарная справедливость и порядочность! Ничего, пусть не надеется, так легко ей это не пройдет! Сколько веревочка ни вейся, а конец будет.

Леру Сергеевну обокрали. Вынесли шесть парашютов. Два она успела распороть, а четыре были еще целые.

– Лера Сергеевна, дорогая, но как же? Как это могло случиться? – ужасается мама.

– Сама не понимаю… Вышла на полчаса в магазин. Возвращаюсь, дверь квартиры открыта. Думала, кто-нибудь из детей забыл закрыть. Потом вижу: в комнате все вверх дном…

– Что-нибудь еще взяли?

– Облигации из шкатулки… – Лера Сергеевна кивает на комод, где стоит шкатулка.

– Что вы говорите? И много?

– Да нет, ерунда… Облигации – ерунда… Все равно ни одна никогда не выиграла. Так, купила, думаю, пусть лежат Инночке на счастье. А вышло, видите, какое счастье: как раз наоборот… Помните, у Лескова? Мальчик проснулся в день своего ангела – в ожидании подарков, а дядя взял да и высек его: чтобы не рассчитывал ни на какие сюрпризы, кроме неприятных.

– Не помню, но охотно верю, – говорит мама.

– Облигации чепуха. Парашюты – вот что плохо.

– Вам что же, придется за них выплачивать?

– В десятикратном размере.

– Ах, боже мой, но ведь это дикость – не вы же их украли!

– Не важно… Социалистическая собственность. В случае утраты, утери, хищения оплачивается в десятикратном размере. Государство свои интересы защищает, на нас ему наплевать. И то верно, если бы не эти драконовские законы, все бы растащили…

– Да, но сколько же это выйдет в деньгах? – спрашивает мама.

– Если стоимость каждого парашюта четыреста рублей, так за шесть – выходит, две тысячи четыреста, в десятикратном размере – двадцать четыре тысячи.

– Но у вас же нет такой суммы!

– У меня никакой нет. С зарплаты будут высчитывать.

– Какой зарплаты?

– Пойду в «Правду» работать.

– Как? Боже мой, но это кошмар! Каждый день восемь часов торчать на службе?

– Восемь это хорошо, как бы не десять… Что ж делать? Не я одна, все так. Я уж и раньше об этом думала, да не решалась. А теперь за меня решили.

Если тетя Лера не будет больше шить дома, значит, не будет больше ни выкроек, ни шелковых полотнищ, ни обрезков для Инниных кукол…

– Но это, вы меня извините, просто нереально, – говорит мама, – выплатить такую сумму! Какая у вас может быть зарплата? В лучшем случае рублей шестьсот-семьсот.

– Дай-то Бог.

– Вот видите!

– Ничего, лет за двадцать расплачусь.

Инна подходит к Лере Сергеевне, обнимает ее за шею, упирается лбом в ее висок.

– Мама, не расстраивайся! Не расстраивайся, мамочка, я скоро вырасту и буду тебе помогать!

– Да, девочка, да, моя милая… – Тетя Лера сажает ее к себе на колени. – И ты не расстраивайся, переживем. Устроимся как-нибудь…

– Но кто же, кто это мог сделать? – удивляется мама. – Ведь посторонние к нам в подъезд не заходят! Лифтерша всегда на месте. И если бы кто-то пошел с тюком, она бы, конечно, обратила внимание.

– Что теперь гадать? – вздыхает Лера Сергеевна.

– А что милиция? – спрашивает мама.

– Говорят, никаких следов.

– Разумеется! Как преследовать старуху беспомощную, они тут как тут, а как вора ловить – никаких следов. Я уверена, это кто-то свой! Во-первых, нужно было знать, что этот шелк у вас имеется, во-вторых, уловить момент, когда вы выйдете. Это все не так-то просто. Уж не ваши ли новые соседи тут руку приложили? – прибавляет мама полушепотом и кивает на дверь.

– Нет, что вы! – пугается Лера Сергеевна. – Они люди простые, но вполне порядочные.

– Как знать?.. Ужасно, ужасно! Да, есть от чего прийти в отчаянье.

– Ну, от всякой кражи-пропажи приходить в отчаянье… Больше было потеряно, и ничего, пережили. Это, Нина Владимировна, в сущности, не беда, так, полбеды – можно даже сказать, пустяк…

– Хорош пустяк! Двадцать четыре тысячи! И главное – за что? За здорово живешь. Чтобы какая-то сволочь попользовалась. Ах!..

– А я утешаюсь, что вору его добыча впрок не пойдет. Еще совьет себе веревку из этого шелка и на ней же удавится!

– Из ваших уст да Богу в уши! – вздыхает мама.

Папа спит, накрывшись с головой одеялом. Я делаю уроки. «С одного поля колхозники собрали 26 пудов пшеницы, а с другого 39 пудов ржи…»

Бабушка топчется по комнате, застилает сначала свой сундук, потом мамину кровать, вытирает пыль с тумбочки, потом с зеркала над папиным столом – для этого ей приходится влезть на стул, – кряхтит, ворчит, стул под ней трещит, она хватается руками за зеркало, зеркало шатается и елозит по стенке, совсем скособочивается на сторону, но все-таки почему-то не падает.

– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты пропал! – возмущается бабушка и кое-как сползает обратно на пол.

Я не должна на нее смотреть, я должна решать задачку.

Бабушка выходит в коридор и возвращается с веником. Выметает мусор из-под батареи, из-под папиного стола, отодвигает стопку газет. Папа высовывает голову из-под одеяла, приподымается на постели, некоторое время смотрит на бабушку – бабушка метет пол и ничего не замечает. Папа перегибается через край кровати, выдвигает деревянный баул (в этом бауле у нас хранятся инструменты), откидывает крышку и нащупывает рукой топор.

– Я, кажется, тысячу раз просил – тысячу раз просил! – не шваркать веником, когда я сплю! – Топор летит в бабушку, бабушка взвизгивает, отпрыгивает в сторону и шлепается на пол.

Топор ударяется о ножку маминой кровати и, покрутившись, замирает. Веник отлетает к двери.

– Ведьма проклятая! – говорит папа и снова накрывается одеялом с головой. Бабушка подымается с пола и с плачем отправляется на кухню. Мне ее жалко, но я молчу. Я должна делать уроки. «С одного поля колхозники собрали…» Когда я ем, я глух и нем.

Мама появляется в комнате:

– Ты что, совсем с ума сошел?! Окончательно взбесился?

– Я, Нинусенька, тысячу раз просил ее не шаркать ногами возле моей кровати и не шваркать веником, когда я сплю!

– Так это что, повод набрасываться на старуху с топором?

– Я не набрасывался на нее с топором.

– Ты швырнул в нее топором!

– Это не одно и то же.

– Нет, это просто уму непостижимо! Допустим даже, что ты с некоторых пор меня возненавидел, но это еще не значит, что нужно убивать или калечить мою мать!

– Это не мать, Нинусенька, это старая ведьма, которая регулярно не дает мне спать. Я лег в пять утра, а она спозаранку ухватилась за свое любимое помело и принялась шваркать им по полу.

– Оставь свое дурацкое фиглярство! Ведешь себя не как порядочный человек, а как какой-то бандит-уголовник. Какая бы она ни была, она моя мать! Да, моя мать! Постарайся уяснить себе это. В конце концов, я не могу вышвырнуть мать на улицу только из-за того, что она тебе не по вкусу. Представляю, что бы сказал твой отец, если бы мог это видеть!.. – Мама плачет.

– Нинусенька, даже если она твоя мать, это еще не причина не давать мне спать.

– Боже мой! – стонет мама. – Куда же мне деваться? Куда мне деваться? Я понимаю, я для тебя невыносимая помеха! Преграда на пути твоих развлечений и наслаждений. Но не могу же я провалиться сквозь землю! Что делать, куда исчезнуть, куда бежать? Была бы жива тетя Надя, я бы уехала к ней в это проклятое Кривошеино. Хоть бы уже сдохнуть и не мешать тебе! Что я такое сделала, скажи мне, что я тебе сделала, чем заслужила подобное отношение? Ниоткуда никакого просвета! Ни одного близкого человека, ни одной родной души!.. Если бы десять лет назад мне сказали, что я доживу до такого ужаса… Хорошо, я попрошу Елизавету Николаевну, может, она пустит нас к себе в Немчиновку, в этот промозглый нетопленый дом, где не станет жить даже собака… Да, чтобы подохнуть, тоже нужно забиться в какую-то щель, какой-то угол!

– Нинусенька, – папа встает с постели и одевается, – прекрати, пожалуйста, эту истерику. Единственно, о чем я прошу, это чтобы меня не будили по утрам.

– Хороша просьба! Швырнуть в пожилого человека топором!

– Я сто раз просил тебя, чтобы ты запретила ей шваркать веником! И абсолютно безрезультатно. – Он надевает пальто, шапку и уходит.

– Мерзавец! Негодяй! – говорит мама. – Нет, вы подумайте, какой прожженный негодяй! Просто не верю собственным глазам и собственным ушам – неужели это тот нежный чувствительный юноша, который читал стихи под моим окном? Неужели человек способен так измениться?

«С одного поля колхозники собрали… – читаю я в учебнике. – С одного поля колхозники собрали…»

Бабушка заглядывает в комнату, потихонечку протискивается в дверь и принимается топтаться возле мамы.

– Ниноленьки, чего он бесится? Как же не убирать? Нельзя, будет гразь!

– Оставь меня в покое! Убирайся отсюда! – кричит мама. – Сию минуту убирайся! Чтобы я тебя больше не видела! Ты что, не понимаешь, что ты изуродовала всю мою жизнь? Мало того что из-за тебя и твоего драгоценного сожителя я вынуждена была бежать из дому и выйти за этого идиота Пахомова, так теперь ты губишь последнее! И вообще, какой черт тебя просит тут хозяйничать? Без тебя некому наводить чистоту и порядок? Слава богу, через день приходит девушка! Что за мука, что за проклятие! Никаких сил не хватает! Действительно, старая ведьма…

Бабушка кряхтит, вздыхает:

– Если не мести, будет, как в хлеву! А мы люди!

– Слышали? – говорит Елизавета Николаевна. Глаза у нее круглеют от ужаса. – Девять человек задавили! Сейчас, в «Тканях»! Сказали, одеяла коневые давать будут, очередь с вечера настроилась, в одиннадцать открыть должны были, а не открыли. Почему – неизвестно. Замешкались. Задние подперли, а передним деваться некуда, а тут решетка над подвалом – знаете? – не выдержала, проломилась – решетка-то деревянная, сколько она может выдержать? Не думали, что на нее сто человек разом навалятся. Эти в яму падают, а те думают, они в магазин заходят, не видно! Так еще сильней напирают. А как вытаскивали, Марья Михайловна рассказывала: у кого ноги, у кого руки переломаны, а девять человек насмерть! У одного, говорит, прямо как у курчонка, голова на сторону свернута. Вот тебе и одеяла!

– Пропади они пропадом! – вздыхает мама. – Чтобы всю ночь из-за них на морозе скакать, да еще жизнью рисковать…

– Говорят, инвалид один безногий прямо с тележкой своей туда рухнул! Людям на голову!

– Безумие!.. Сумасшествие…

– Пойду посмотру! – решает бабушка.

– Да, тебя только там не хватало! – говорит мама.

– Увезли уже, – сообщает Елизавета Николаевна. – Я проходила, яма вся пустая, только кровь по стенкам запеклась.

– Подожди, – останавливает мама бабушку, – если уж все равно тащишься, так возьми мне на Хорошевке бутылку кефира. Я, знаете, теперь стараюсь молока вообще не употреблять, от него только живот пучит, кефир гораздо полезней. И портится не так быстро, и кипятить не надо… Бутылку пустую не забудь! Несется, как сумасшедшая, ничего не помнит… Ямы дурацкой не видела.

– Папа, – спрашиваю я, – какие это коневые одеяла? Они что, из лошадиной шерсти?

– Не «коневые», маленький, а «тканевые», – объясняет папа, – из обычной хлопчатобумажной ткани.

– А почему говорят: коневые?

– Потому что дураки безграмотные.

– А почему ты говоришь, что бабушка ведьма?

– Ну, она в самом деле ведьма. – Папа почесывает щеку. – По ночам на помеле летает, а утром по полу им шваркает, батареи заряжает.

– Какие батареи?

– Ну, какие… Ты ведь знаешь, всякий двигатель нуждается в энергии. Конь идет, потому что его овсом кормят, паровоз движется по рельсам, потому что у него в топке сжигают уголь, а помело летает, потому что им шваркают по полу – под ухом у спящего человека.

Он шутит… Но вообще, это было бы здорово, если бы бабушка по правде умела летать на помеле. Не так уж плохо летать на помеле. Лети, куда захочешь…

Я иду в школу. Остатки сломанной решетки валяются на тротуаре. Я обхожу яму подальше и даже не смотрю в ту сторону. Мне кажется, если я хоть чуть-чуть к ней придвинусь, она меня притянет. Упаду туда и сверну себе шею.

А многие нарочно подходят и заглядывают внутрь.

– Лера Сергеевна, дорогая… Вы знаете, что я подумала? Вам сейчас нелегко – я имею в виду материально, – может, вы согласились бы взять к себе маму? Хоть на какое-то время. Я буквально погибаю, поверьте, в доме сущий ад, вы себе этого представить не можете… Они с Павлом как кошка с собакой, одна со своими дурацкими фокусами, другой со своим ослиным упрямством. И эта дрянь еще вечно душу тянет! (Эта дрянь – это я.) Никаких сил уже не осталось… Не так-то просто, знаете ли, день и ночь сражаться на три фронта. Устала… Устала, не могу больше!.. Не жизнь, а каторга, сплошное проклятие! Каждую минуту ждешь какого-нибудь взрыва, какого-нибудь несчастья. А вам двести рублей в месяц, я думаю, совсем не помешают. Все-таки подспорье.

– Что ж, – вздыхает Лера Сергеевна, – пускай перебирается. Мы с Инночкой на моей кровати будем спать, а она на диване. Ничего, устроимся как-нибудь.

– Она, конечно, очень тяжелый человек, – голос у мамы делается бодрей, – требуется немалое терпение, чтобы ее выносить…

– Как-нибудь уживемся, – обещает Лера Сергеевна.

– Я просто считаю своим долгом предупредить.

– Из-за чего нам ссориться? Делить-то нечего…

– Собирай свои бебехи, – говорит мама бабушке. – Пойдешь жить к Лере Сергеевне.

– Как? – не понимает бабушка.

– Очень просто. Будешь спать у нее на диване. И советую тебе воздержаться от дурацких выходок, потому что если и она тебя выставит, то окончишь свои дни в желтом доме, это я тебе гарантирую!

Бабушка садится на сундук, трясет головой и плачет.

– Не плачь, – уговариваю я. – Тебе там даже лучше будет. Знаешь, какой у них мягкий диван? Не то что твой сундук!

– У чужих! – плачет бабушка. – В чужом углу!.. У родной дочери сундука не заслужила… Кто бы мог подумать? Губернатор ручки целовал…

– А когда мы получим новую квартиру, ты поедешь с нами, – обещаю я.

Нет, я не обманываю. Папа все время говорит, что, когда закончится строительство второй секции писательского дома в Лаврушинском переулке, нам дадут там отдельную квартиру.

Папа читает газету. Я стою рядом, прижимаюсь к его боку и тоже немножко читаю: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков».

Интересно, в каком театре эта антипатриотическая группа? Лишь бы не в Большом. Нет, в Большом не может быть антипатриотической группы, в Большом должна быть патриотическая группа… Спрошу у Инны.