Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

– Ниночка, мамочка, но как же?..

Папа подымается и уходит в дом.

– Поверь, – говорит мама, – я бы с радостью осталась, но нельзя, невозможно отпускать его одного. Не успел приехать, уже мчится обратно! Лишь бы отделаться от меня.

– Хорошо, Ниночка, что же делать, мамочка? – Тетя Тамара обнимает маму, плачет и смеется. – Ах, видно, не судьба! Ты только, бога ради, не расстраивайся! Я немножечко останусь. Но хотя бы попрощаться ты приедешь?

– Разумеется, приеду, – обещает мама.

Мы идем в лес, по грибы: тетя Тамара, Рита, я и Альма. Тетя Тамара говорит, что по грибы нужно ходить рано-рано утром, на рассвете, потом их как не бывало. Куда это, интересно, они потом деваются?

Солнышко выползает из-за железной дороги. Кругом тихо и чисто. Дачники все спят. Капельки росы сверкают на траве, на листьях. Я держу Альму – подсовываю руку под ошейник, ладонь утопает в густой горячей шерсти. Альма подымает голову, смотрит на меня, ждет, когда я ее отпущу. Ничего, вот придем в лес, тогда будешь скакать, а тут, в поселке, иди, пожалуйста, как следует. Как хорошая воспитанная собака. Очень хорошая…

Мы заходим в самую чащу. Здесь даже запах какой-то особенный: грибной. Можно подумать, что тут миллион грибов! Не знаю почему, но от меня все грибы прячутся. Тетя Тамара находит и белые, и подберезовики, а мне попадаются одни сыроежки. Рита тоже иногда находит белый гриб или подберезовик, а валуи она сбивает ногами:

– Каша-малаша! Каша-малаша!

Альма удрала, вынюхивает что-то в зарослях. Синие высокие колокольчики торчат из травы.

– Альма, Альма! – кричу я. – Аль-ма-а-а!..

А вдруг мы заблудимся? Нет, Альма, наверно, помнит дорогу…

Мы с Ритой спим на маминой кровати, а тетя Тамара на моем топчане у противоположной стенки.

– Давай придумывать! – шепчет Рита.

– Про что? – спрашиваю я.

Мы каждый вечер про что-нибудь придумываем.

– Про лагерь.

– Какой?

– Обыкновенный.

– Я про него не знаю.

– Ладно, я буду придумывать, а ты помогай. В одном лагере был начальник, – начинает Рита. – Давай прозвище ему придумаем.

– Медведь, – предлагаю я.

– Хорошо, Медведь. И этот Медведь был очень свирепый человек. А у него жена молодая, ее Рита звали. А детей у них не было. Была одна дочь, но она умерла. А эта Рита, она без любви за него вышла.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Ну… Отца у нее арестовали… Да, пускай отца арестовали, а мать от горя умерла. Так ей уже делать было нечего, она за него пошла, за этого Медведя.

– Светинька, Ритонька! Ну, хватит вам, девочки, ну, давайте уже спать! – упрашивает тетя Тамара.

Мы минутку молчим, а потом продолжаем потише.

– А он, этот Медведь, – шепчет Рита мне в ухо, – знал, что жена его нисколечко не любит, только боится. Он все время за ней смотрел, чтобы она с другими не путалась. На шаг ее от себя не отпускал. А тут, как нарочно, прежнего ее жениха в этот лагерь пригнали.

– Как это?

– Ну как? Обыкновенно, по этапу. Он же заключенный был.

– Это отец у нее был заключенный, а не жених, – напоминаю я.

– Нет, жених, – решает Рита. – И отец пусть тоже. А Медведь этот, муж ее, он сперва не знал, что жених ее у него в лагере находится. Но она такая дура была, сама призналась: просить стала, чтобы его на легкие работы перевели. А он, когда узнал, что это жених ее, так совсем осатанел – решил вовсе его со света сжить.

Нет, мне это не нравится… Мне не нравится, когда обижают женихов. Пускай он будет свирепый со своей Ритой, но не с женихом.

– Пускай, если хочет, запрет ее где-нибудь в чулане, – предлагаю я. – И пускай бьет каждый день, чтоб не смела пикнуть.

– Нет, тогда давай не про это, давай про что-нибудь другое, – решает Рита.

– Про что другое?

– Не знаю. Давай про девушку Аудру. Это литовское такое имя – Аудра. У нас их знаешь сколько, литовцев этих? Ее как будто только пригнали в лагерь. А отец у нее в бандитах был. А начальника прозвище было Стриж.

– Почему – Стриж?

– Он щупленький такой был, – объясняет Рита, – чернявенький. И сапоги любил блестящие. Летом все в сапогах ходил. Дневального заставлял каждую минуту сапоги свои чистить. И еще у него плетка была, семихвостка.

– Как это?

– Ну, сплетена так – семь хвостов, чтобы больней. У нас в Кривошеине у одного есть такая. Он сына своего лупит. А Аудра эта, она красавица-раскрасавица была: лицо кровь с молоком, глаза голубые, брови черные, соболиные. И он как увидел ее, этот Стриж, сразу к себе захотел. Ну, он этого дневального своего, который ему сапоги чистил, прогнал, а ее у себя дневальной сделал. А жены у него не было, так он ее себе вместо жены сделал, поняла?

– Ну, девочки, ну, мамочки! – стонет-жалуется тетя Тамара. – Вы же мне спать не даете! Ну сколько можно шептаться? Завтра наговоритесь.

Завтра! Она не понимает – про это можно говорить только ночью, пока темно и никто не видит: про плетку-семихвостку и про Аудру. Мы немножечко ждем, потом накрываемся одеялом с головой и продолжаем:

– Ну и конечно, она в конце концов от него понесла, – шепчет Рита.

– Как это?

– Ну, беременная сделалась. Ребеночка он ей заделал. А тут еще новую девушку в этот лагерь прислали, которая еще красивее этой Аудры была. Так он, Стриж этот, решил от нее избавиться. Тем более что этот ребеночек ее ему ни к чему был.

Аудру мне не жалко, но ребеночка ее жалко.

– Тогда знаешь, пускай он что сделает? Пускай он ее домой отпустит.

– Куда это, домой?

– В Литву.

– Нет, это он не может, – не соглашается Рита.

– Если он начальник, пусть он все может.

– Он все может, а в Литву он не может, – спорит Рита.

– Тогда пусть в Кривошеино ваше отпустит.

– Ладно, только не в Кривошеино, а в другой поселок. В Кривошеино не интересно. Пускай он как будто в больничку ее послал.

– А тут она встречает своего прежнего жениха, – подсказываю я.

– Ладно, пусть он тоже там будет. Как будто фельдшером. Только он ей этого не может простить, что она с начальником жила. Он попервоначалу еще не знал про начальника, обрадовался, что встретились, а после ему, конечно, рассказали, тем более что она беременная.

Душно под одеялом. Мы высовываем головы чуть-чуточку подышать. Тетя Тамара, кажется, уснула.

– Давай лучше не про лагерь, а про помещиков, – шепчу я.

– Почему?

Почему? Сама не знаю почему. Потому что их теперь нету.

– Давай как будто у одной помещицы девушка была, дворовая, очень красивая… И она как будто ненавидела эту помещицу… Потому что она ей велела за старика замуж выходить. Противного такого… Он у нее как будто поваром был. И давай она пусть чего-нибудь этой своей помещице сделает…

Рита молчит. Я трясу ее, но она не отвечает. Уснула…

Папа с мамой уезжают в Бежицу. Мы идем помахать им. Они проедут на поезде мимо нашего Мичуринца.

Мы стоим на платформе. Сначала проезжает пригородный поезд в Москву, потом пригородный из Москвы, потом вообще долго нет никаких поездов.

– Едет, едет! – говорит тетя Тамара.

Поезд мчится, вагоны мелькают, мелькают, окна, окна… Где же они? Где папа с мамой?

Я ничего не вижу…

– Ой, мы, верно, пропустили… А вот, вот! – радуется тетя Тамара. – Видишь? – Она изо всех сил машет рукой. – Видела?

Нет, я ничего не видела…

Мы идем обратно.

– Попроси тетю Тамару, чтобы вы не уезжали, – подговариваю я Риту. – Скажи, что ты не хочешь ни в какой Ленинград…

– Почему это? Я хочу!

– Что тебе там делать?

– Как это что? У меня там сестренки двоюродные, Марина и Лена. Они мне даже ближе, чем ты: твоя мама моей двоюродная сестра, а их мама моему отцу – родная.

Ближе, чем я… Вот как – эти Марина и Лена ей ближе… Что ж, пускай себе едет куда хочет.

Тетя Тамара обо всем договорилась: я останусь на даче одна и буду питаться у Авровых. Ну и что? Мне хорошо одной: что хочу, то и делаю. Хочу, иду на речку, хочу, в лес. А еще я подружилась с девочкой Женей. Она на год старше меня и живет в писательском поселке. Ее папа знаменитый писатель, я даже читала его книжки. У них большая, огромная дача. Женя все время зовет меня, чтобы я к ней приходила, я прихожу, только я немножечко боюсь ее маму. Женина мама ходит всегда в длинном красном халате с павлином на спине, в ушах у нее огромные круглые сережки, и губы накрашены ярко-красной помадой. Тетя Поля говорит про нее: цыганка. Папа у Жени тоже сердитый, но он редко показывается из своего кабинета. Когда я прихожу к ним, я сразу стараюсь проскользнуть в Женину комнату, чтобы никто меня не заметил.

У Жени красивая комната: с большим окном и вокруг растут деревья и пахнет лесом. Мы иногда играем в какие-нибудь игры, а иногда просто так болтаем. Женя угощает меня печеньем и конфетами. У них всегда есть печенье и конфеты.

– Ой, мы скоро должны уходить! – спохватывается Женя. – Нас сегодня Симонов пригласил к себе. Ты видела его дачу? Нет?

Конечно, нет. Я видела только забор, высокий-превысокий, одна планка набита на другую – чтобы нигде-нигде не осталось даже самой маленькой щелки, чтобы никто не мог заглянуть.

– Ужасно шикарная, – говорит Женя.

– У вас тоже шикарная дача.

– Ну, сравнила!.. У него есть пруд, как будто целое озеро, и лебеди плавают. Хочешь, я попрошу маму, чтобы ты тоже пошла с нами?

– Что ты, она не согласится!

– Откуда ты знаешь? А может, согласится?

Нет, ни за что не согласится… Я знаю, что не согласится.

– Мама, а можно моя подруга пойдет с нами? – спрашивает Женя.

– Конечно, нельзя.

– Почему?

– Потому что никто ее туда не приглашал.

Это правда, никто меня туда не приглашал. Меня не могут туда пригласить. Я два раза видела Симонова в «Новом мире». Один раз он даже познакомил меня со своим сыном Алешей. Но в «Новом мире» это не то же самое, что на даче. Я понимаю, почему папа постеснялся пригласить его к нам в гости. У него пруд и лебеди, а у нас одна комната и бабушка.

– Ну, мамочка, ну, пожалуйста!.. – упрашивает Женя.

– Женечка, у тебя, видно, в голове не все в порядке, – отвечает ей мама. – Скажи своей подруге, чтобы шла домой, а сама одевайся.

Я спускаюсь по лестнице. Брат Жени Паша въезжает в ворота на велосипеде.

– Во сколько я велела тебе вернуться? – спрашивает его мама. – А ты во сколько явился? Поставь велосипед в сарай и неделю не смей к нему прикасаться!

Паша ничего не отвечает, опускает голову и идет ставить велосипед в сарай. Мне его жалко. Мне никто ничего не может сказать. Я хожу, куда хочу, и возвращаюсь, когда мне вздумается.

Я просыпаюсь от разговора за стеной.

– Надо мне, Оля, пожалуй, картошкой заняться, – говорит мужской голос.

– Не знаю, Михал Николаич, не знаю, – отвечает женский, – ты у нас хозяин, тебе виднее, чем заняться. Мы с Полей клубнику полоть будем. На обед что-то сварить… Борщ, что ли?.. Крупы совсем не осталось…

– А Маша когда приедет?

– Сегодня. Сдаст экзамен и приедет… Я ей мясо велела в Москве купить…

Голоса и шаги через стенку тихие, спокойные. А утро за окошком совсем еще серое, наверно, еще очень рано. Не буду вставать, на улице сейчас холодно. Посплю пока, а потом, если будет солнышко, пойду на речку. Вода в речке ледяная, зато чистая-чистая, все дно видно, а в пруду теплая, зато мутная, глинистая. Ребята говорят, что в пруду есть омуты, как попадешь в омут, затянет, и не выплывешь. Я уж точно не выплыву, я не умею плавать…

Альма на кого-то лает. Наверно, москвичи с соседней дачи пришли за молоком.

На речку можно идти через железную дорогу, а можно в сторону Переделкино, к кладбищу. Может, это вообще другая речка – у кладбища. Сквозь воду просвечивают зеленые водоросли, а по берегу растут высоченные кусты и трава.

Я ложусь возле толстого растрескавшегося деревянного столба – на нем держится мостик – и утыкаюсь носом в землю. Какой запах!.. В груди от него делается сладко… Солнышко пригревает спину. Букашки, муравьишки ползают по травинкам, где-то рядом жужжит жук. Жук – это фамилия Ритиных сестренок, тех, что в Ленинграде. Лена Жук и Марина Жук. Ж-ж-ж… жук!.. Смешно… Рите они двоюродные сестры, а мне совсем никто.

Почему это вдруг сделалось так холодно? Холодно и серо… Я переворачиваюсь на спину. Вот оно что – солнце зашло за тучу… И сразу все вокруг стало хмурое, печальное…

– Солнышко, выходи поскорей… – Я сажусь, обхватываю коленки руками. Холодно… – Ну, пожалуйста, очень тебя прошу, хватит тебе сидеть за тучей!

Облако, заслонившее солнце, разворачивается и начинает отползать в сторону. Вокруг светлеет, теплеет. Вышло, вышло, послушалось меня!

Я смотрю на сияющий желтый диск, даже не прищуриваюсь.

– Спасибо тебе, солнышко, спасибо, что показалось, что греешь меня… Ты доброе, хорошее. Не прячься больше, пожалуйста.

От бабушки пришло письмо:

«Здравствуй, внученька!

Купила вчера 200 грамм колбасы, то думала поехать к тебе и завезти. Но после отрезала кружочек попробовать, так осталось теперь грамм 175. Боюсь, не найду этого Мичуринца, чтоб они все пропали, проеду и не буду знать, где слазить. Дождь идет, не дай Бог, главное, не промочить бы ноги. Они ничего не пишут и где, не сообщают. Надя уехала в деревню, то будет обратно неизвестно когда, верно, недели через три.

Целую тебя, внученька. Сохрани Бог, не застуди горло. Твоя бабушка».

Они – это папа с мамой. Мне они тоже ничего не сообщают…

Тетя Поля возвращается из Москвы, развязывает носовой платок с деньгами – мятыми-перемятыми трешками, рублями, десятками.

– Ага! – торопится она рассказать. – Воробьиха по семь стала отдавать, а я себе стою, гляжу. Ничего, думаю, милая, распродавайся ты себе по семь, если тебе так уж терпения нету, а у меня после и по восемь разберут, мне не к спеху. Она лучшую-то свою по семь отдала, а мелочь у нее и брать не стали, пришлось уже ей и по шесть, и по пять спускать. А только ушла, я все по восемь и продала. Последние два кило, которые уже мокрые стали, эти только по семь уступила.

– Ладно уж, ладно хвастаться! – Ольга Николаевна разглаживает бумажки, складывает отдельно рубли, отдельно трешки, отдельно пятерки.

– А после-то! – радуется тетя Поля. – После-то на станции ее и нагнала! Сидит себе, поезда ждет, а я иду. Аж перекривилась вся, как меня увидела. А я еще возьми да скажи: «Куда ж ты так поспешала? Под вечер-то самая торговля».

– Молодец, Полина Иванна! – хвалит Михаил Николаевич. – Коммерсант! Елисеев прямо… Ладно, распродалась, и слава богу. Поешь давай, я тебя знаю: небось не ела еще сегодня. Как тебя ноги-то носят?

– Сто семьдесят, сто восемьдесят… – считает Ольга Николаевна. – Воробьихина клубника против нашей дрянь. Двести. Мелочь и вся кривая. Сразу видно, что ягода под листьями сидела, солнца не видела. Двести двадцать, двести тридцать…

Я сижу на заднем крыльце. Тут есть выход с веранды в сад, но дверь всегда заперта. Солнышко припекает. Пчелы вьются вокруг, жужжат. Под самой стенкой растут цветы, львиный зев… Правда, похож на львиную пасть. Желтый и чуть-чуть коричневый… Я осторожненько нажимаю сбоку на мягкие упругие лепестки, пасть открывается. Открывается и закрывается – совсем как живая. Пчелка жужжит, кружит, садится львиному зеву на нос. Цветок трепещет, покачивается от тяжести. Пчела тоже желтая и немного коричневая. Толстая, мохнатенькая… Наверно, цветку от нее щекотно.

Никого нет, я сижу себе и сижу. Мне хорошо – ничего не надо делать, никуда не надо идти: можно сидеть и сидеть… Смотреть… Крыльцо теплое, и стена теплая, пчелы гудят, пахнет деревом… Замечательно так пахнет теплым деревом…

Михаил Николаевич вчера принес откуда-то мед, прямо в сотах – кто-то из соседей, кто держит пчел, угостил его. Мне тоже дали кусочек. Мед в сотах ужасно вкусный…

– Мам, а мам!.. – пристает Маша с самого утра. – Мам!..

– Ну?

– Босоножки…

– Что босоножки? Какие босоножки? – сердится Ольга Николаевна. – Этой весной купили!

– Да, купили!.. Они некрасивые. И вообще – обшарпанные все…

– Будет тебе, девка, выдумывать! Нормальные босоножки.

– Мам, ну пожалуйста!..

– Что пожалуйста? В том месяце костюм сшили, теперь босоножки ей подавай!..

– Мама!

– Нету у меня, Машутка. Наши средства не соответствуют твоим высоким запросам.

– Да, – Маша надувает губы, – как ишачить тут с утра до ночи, так пожалуйста, а как что-нибудь купить, никогда у вас нету…

– Нету, вот именно, что нету! Толь надо покупать? Надо. Что крыша у нас худая, это тебе известно? К тому же насчет ишачить, это ты загнула, душа моя, – мы тебя в это лето на даче и не видели: то экзамен, то консультация, то так – иллюминация.

– Триста рублей всего… Ну, почему, почему я всегда должна быть хуже всех!.. Мамочка, ну пожалуйста…

– Вот чертяка! Машка, ты не человек, а заноза! – Ольга Николаевна идет в спальню, вытаскивает из комода деньги. – Транжирка бессовестная! Заноза и транжирка! На кой ляд тебе эти босоножки?

Маша подпрыгивает от радости, обнимает ее, виснет на ней. Они одинакового роста, но Маша шире и увесистей, Ольга Николаевна сгибается под ее тяжестью набок – как львиный зев, когда на него садится пчела.

– Погоди, погоди, – обещает Ольга Николаевна, – отец узнает, убьет нас обеих… Босоножки! Блажь одна. Осень на носу, крыша течет, сено для коровы не куплено. Имей в виду, в последний раз даю.

Я спускаю Альму с цепи. Никто нас не видит: Ольга Николаевна с тетей Полей копаются в огороде, а Михаил Николаевич ушел куда-то. Альма делает несколько огромных прыжков – в одну сторону, в другую, – взрывает лапами землю на дорожке и вылетает в отворенную калитку. Я бегу за ней следом.

– Альма, ко мне! Не смей удирать! Ко мне!

Она возвращается, но устоять на месте не может.

– Не прыгай. Говори, куда мы с тобой пойдем, на речку или в лес?

Она виляет хвостом и смотрит – хочет ответить. Жалко, что собаки не могут говорить. Но я и так знаю: в лес. Лес она больше любит: там можно обнюхать каждый кустик, можно раскапывать лапами землю, выгрызать корешки.

Я валяюсь на полянке на солнышке, а она рыщет в кустах. Подбегает и укладывается рядом. Я глажу ее, ерошу ей шерсть на спине – нет, ей это не очень нравится: приподымается, встряхивается. Я целую ее между ушами. Да, запах от нее не самый приятный… Ничего, она не виновата, никто ведь ее не моет и не чистит. Все равно она самая хорошая собака на свете. Что-то услышала, подняла уши. Вскочила… Нет, ничего особенного, улеглась опять. Кузнечики стрекочут… Небо голубое-голубое.

Папа говорит, что собаки не различают цветов.

– Альма, это правда? Ты правда не знаешь, что небо голубое? Бедная собака… Я тебя очень-очень люблю. Ты не сердишься, что я ударила тебя по лапе? Я тогда была глупая, совсем-совсем глупая, я даже не знала, что собаки бывают такие хорошие. Не сердись, ладно?

А как над нами переливается воздух, ты видишь? Нет, не удирай, пожалуйста! Видишь?..

Мы с Ольгой Николаевной идем в стадо, доить Дочку. Ольга Николаевна доит, а я так, смотрю. Вообще-то я боюсь коров. Есть довольно злющие – пригибают голову и выставляют рога. Так и смотрят, кого бы боднуть. А есть такие баловные – прыгают другой корове на спину и норовят покататься на ней. Это не честно, если кататься, так по очереди.

– Пускай по очереди катаются, сперва эта на той, а после та на этой!

– Ты про что это? – Ольга Николаевна отрывает голову от Дочкиного бока.

– Про коров.

– Это, милая моя, не коровы катаются, это бык!

– Бык? Тем более! Такой здоровенный… Как ему не стыдно! Зачем он на них катается?

– А ты не знаешь?

– Нет…

– Так уж я тебе и поверила!

– Правда, не знаю.

– А откуда дети берутся, знаешь?

– Из живота.

– А в животе откуда?

– В животе не знаю…

– Правда? – не верит Ольга Николаевна.

– Правда.

– Вишь, родители твои премудрые какое чудо вырастили! Десять лет, и не знает, отчего дети бывают. А сколько спутников у Марса, знаешь?

– Два. А отчего бывают дети?

– Нет, ты уж у них и спрашивай, у своих маменьки с папенькой!

– Их тут нет.

– Это точно! – Ольга Николаевна вздыхает. – Нет как нет… Уехали и пропали. Ни слуху ни духу. Хоть открыточку-то могли бы, я думаю, прислать. Поинтересоваться, как мы тут живы…

Почему все-таки она не хочет сказать, откуда в животе берутся дети?

– Ольга Николаевна, – упрашиваю я, – давайте пустим Альму в сени…

– Да ну ее к бесу! Наследит тут.

– Ей холодно…

– Ничего не холодно – вон шуба какая!

– Можно тогда я ей ватник отдам?

– Какой еще ватник?

– Тот, что на чердаке.

– Да разве она станет под ватником сидеть? Что ты, девка, выдумываешь?

– Ну пожалуйста!

– Бери, бери, только отстань… Отпусти душу на покаяние…

Ватник весь рваный и грязный, валяется скомканный в углу. Я беру его и встряхиваю. Ой!.. Кто-то укусил меня. Да как больно!.. Как больно… Пчела… Что она тут делала, в ватнике? Тоже, наверно, грелась… Мама говорит, что, если укусит пчела, нужно приложить к этому месту нож. Ладно, потом приложу, сперва постелю Альме.

– Ложись, ложись, моя хорошая. Правда, так теплее? Жалко, что нету для тебя подушки… Ой, как больно… Знаешь, как больно? Ужасно больно…

– Маш!.. А Маш?..

– Чего еще?

– Постриги мне ногти…

– Вот еще! Нашла себе няньку.

– Только на правой руке, на левой я сама умею.

– Маменькина дочка! – фыркает Маша. – Пора уже самой себя обслуживать. А Маша сказала, – пищит она таким, голосочком, как у Рины Зеленой, – ска-а-а-зала… что мне пора… пора уже капельку-капельку вырасти… и самой стричь свои ногти!

Пора-то пора, да только не получается. Ноготь гнется, а не стрижется. Никак не стрижется… И ходить с такими ногтями тоже невозможно: они обламываются. Половинка оторвется, а половинка висит и за все цепляется. Больно и противно.

Надо что-то придумать. Я беру иголку и начинаю протыкать ноготь – дырочка возле дырочки. Сделаю много-много дырочек и оборву их, как листок в блокноте. Все-таки будет лучше…

Кошка родила двух котят, одного рыженького, другого серого. Серого она любит, ласкает, кормит, вылизывает, а рыжего, бедного, гоняет. Он такой маленький, такой несчастный. Я подкладываю его под кошкино брюхо, но она, как только заметит его, сразу вышвыривает. И еще шипит. Паршивая мамаша.

– Нет, моя милая, надо любить обоих котят! Рыжий тоже хочет есть. Если ты будешь вырываться, я тебя буду держать. Ты плохая, дрянная кошка! Не будешь кормить рыжего, тогда я заберу у тебя серого.

Кошка мечется и мяучит – просит, чтобы я вернула ее любимого сына.

– Только если будешь кормить обоих! Что?! Опять пугаешь рыжего? Если ты обижаешь рыжего, я тогда буду обижать серого. Да, буду его тискать, и мучить, и бить. Вот так, вот так!

Кошка мяучит и плачет, пытается отнять у меня котенка. Нет, не отдам! Плачь, плачь! Вот возьму и выкину твоего серого. Зашвырну его в огород. Будешь знать! А рыжего буду жалеть и гладить. Выпрошу у тети Поли немножко молочка для него. Хороший рыжий, хороший…

Я выхожу за калитку. Маша приехала, Маша приехала!.. Вон, идет от станции. Я ее издали узнаю: у нее такая походка, ни с кем не спутаешь – юбка раскачивается колоколом из стороны в сторону, раз – по одной ноге, раз – по другой! Мама говорит, что это совершенно неприлично: девушке так вилять задом. Она даже советовала Ольге Николаевне убедить Машу следить за собой, а то о ней бог знает что подумают. А мне ее походка нравится, я бы тоже хотела так ходить, только у меня не получается. И юбки такой у меня нету…

– Маша! – кричу я и бегу ей навстречу.

Идет – белая блузка, клетчатая юбка, – идет и не слышит меня. Я подбегаю и пристраиваюсь рядом.

– Чего надо?

Злая. Наверно, провалила экзамен.

– Провалила экзамен, да?

– Не твое собачье дело!

Провалила. Или тройку получила.

– А я в этом году отличница… – сообщаю я просто так.

– Велика важность – в третьем классе отличница! В третьем классе каждый дурак может быть отличником.

– А я, когда буду такая, как ты, уже в девятый перейду!

– Подумаешь!.. Все равно ты сопля.

Ну и пусть… Пусть злится. Пойду к Тасе. Они с братом спят сейчас на сеновале, и у них каждый вечер собираются ребята – и местные, и дачники, рассказывают страшные истории.

Дверь сарая открыта, я забираюсь по лесенке наверх, на сеновал. Тут уже сидят несколько девочек и двое мальчишек. Сначала мы просто так болтаем, ждем, пока стемнеет. Про страшное нужно рассказывать в темноте.

– Он им и говорит, – рассказывает Толя, москвич, страшным голосом, – если ровно через год в этот день до заката не вернусь, значит, в дом меня не пускайте, гоните прочь. И вот ушел, и не возвращается, и не возвращается. И вот целый год уже ровно кончился, наступил этот самый день, а его все нет. А жена его и братья на дорогу смотрят, все глаза проглядели, все ждут, может, он еще покажется. И вот, только коснулось солнце края земли, глядят – идет! Идет себе, шагает, а их вроде бы и не видит. Брат его старший и говорит: «Все, вышло его время, нельзя его теперь в дом пускать!» А жена говорит: «Нет, не зашло еще солнце, значит, надо пустить!» И вот только потух последний солнечный лучик, тут он и подошел. Подошел, честь честью со всеми поздоровался, расцеловался, в общем, ничего они ему не сказали. И вот наступила ночь… – Толя замолкает.

– А дальше?

Молчит.

– Дальше рассказывай!

– Ну и вот… Улеглись они, значит, спать и уснули. Тут он встает себе потихонечку… вынимает из люльки ребенка… и выпивает у него всю кровь!

– Батюшки-светы!

– Господи Исусе…

– Потому что он, конечно, уже не живым человеком к ним вернулся, а самым настоящим упырем, вурдалаком, который кровью человеческой питается. Выпил он из ребенка кровь и обратно в люльку его положил…

Я вся дрожу – то ли от холода, то ли от страха, забиваюсь поглубже в сено, но все равно дрожу. Ох, какая темень!.. Снаружи темно, а в сарае и подавно.

– Про привидение, которое в замке, расскажи! – просит кто-то.

– Нет, лучше про оборотня!

– Про ледяную бабу!

– Про «Летучий голландец»! Давайте про «Летучий голландец»!

– Ладно, слушайте, – соглашается в темноте чей-то голос. – В ту ночь море было тихое-тихое. Один только шкипер стоял на вахте, а матросы все спали. И вот стоит он и видит вдруг прямо перед собой корабль. Черный весь, словно из вара слепленный, ни огней на нем, ни знаков никаких, и приближается он бесшумно, скользит по глади морской, хотя ветра никакого нет ни дуновения… И паруса на нем черные, и все черное. «Братцы, да это ж „Летучий Голландец“! – думает шкипер. – Быть беде!» И точно, только подумал, чувствует, будто сжимает ему кто горло железной рукой. Ни вздохнуть не может, ни крикнуть. Изловчился кое-как, выхватил шпагу свою, ударил туда, сюда – нет никого нигде, пусто вокруг…

– Ой, мама! – вскрикивает кто-то в темноте. – Кто это тут, кто?..

– Чего ты? Это я! – отвечает другой голос.

– Тихо вы, не мешайте! – ворчит третий.

– И в ту же минуту такой шквал налетел, закрутило корабль, как щепку, матросы на палубу высыпали – паруса убрать, а тут грот-мачту, самую большую, словно спичку, надвое переломило… Половину матросов волной в море смыло, а шкипера по палубе потащило и головой о бак хрякнуло. Так что он и не поймет уже, где море, где небо, а где он сам. Потом чувствует, вроде утихло море. Открыл один глаз, открыл другой, приподнялся – видит, люди незнакомые вокруг расхаживают, и корабль – не его совсем. Пиратский. И драка у них затеялась: кто шпагой дерется, кто ножом, а кто и голыми руками. И вдруг капитан на мостик выскакивает и начинает в тех, что дерутся, из пистолета палить. А шкипер все это видит, а сам ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Вдруг матросы всем скопом на капитана набросились, пистолет у него вырвали, а самого его к мачте крепко-накрепко привязали.

– Зачем это?

– Ну как зачем? Потому что бунт. И один взял пистолет и в упор выстрелил, прямо ему в голову. Кровь хлещет, рекою льется, а капитан все не умирает, все стоит, к мачте привязанный. А матросы опять между собой драться стали, и ни одного уже не осталось, чтобы был не ранен. И тут вдруг…

– Ну?.. Рассказывай!

– И тут вдруг блеснул над океаном солнечный луч. И в ту же секунду капитан уронил голову на грудь, а все матросы попадали, как подкошенные. Поднялся шкипер на ноги и видит: он один среди всех живой человек, а кругом мертвецы валяются. А у капитана во лбу вот такая дырища зияет – от пули, и кровь в ране запеклась…

– А дальше?

– А дальше все то же самое: как зайдет солнце за край воды, так вся команда на ноги вскакивает и капитан опять живой становится. И опять у них та же драка начинается. Вся палуба кровью залита, и раны у всех смертельные, глядеть невозможно. А как вспыхнет первый луч зари, так все падают замертво и корабль с мертвецами несется по воле волн…

– А шкипер?

– И шкипер с ними – носился, пока совсем с ума не сошел… Ладно, все, я спать пошел!

Мы спускаемся по шаткой лесенке на землю и расходимся, каждый в свою сторону. Ух, какая земля холоднющая, совсем ледяная, подошвы жжет… Мама говорит, что это полезно: ходить босиком. Может, и полезно, но ужасно холодно… Я бегу к дому, проскальзываю в дверь, зажигаю свет на веранде. Интересно, оставили мне что-нибудь поесть? Один селедкин хвостик… И кружок луку. Лук я не ем – он щиплется. Отрежу хлебушка…

Я забираюсь в постель, но уснуть не могу. Холодно, я вся трясусь. Печка белеет в углу. А может, это не печка, может, это мертвый капитан. А заслонка – это дыра у него в голове. Если закрою глаза, он набросится на меня. Хоть бы уже скорее первый луч зари…

Голоса за стеной:

– Знаешь, Оля, мне это уже совершенно не нравится: за два месяца ни звонка, ни письма. Даже адреса – и то не сообщили.

– Может, нечего сообщать, может, они там с места на место переезжают.

– Как бы ни переезжали, а написать обязаны. Что это, в самом деле? Бросили ребенка, и поминай как звали!

– Да ладно уж тебе, Михал Николаич, ладно уж… Мало ли что случается…

– Вот именно, мало ли что. Матери ее в Москве звонил, тоже, говорит, ничего не было.

– Может, некогда им письма писать…

– Милое дело – некогда! Три строчки в любом случае написать можно.

– Ничего, объявятся. Объявятся! Погуляют и вернутся…

– Лишь бы слишком не загулялись…

– Света дома? – спрашивает тоненький голосок. – Можно я с ней у вас поиграю?

А, это Светочка, младшая сестренка моей подружки Лены. Вообще-то мы с Леной не очень дружим, так, капельку.

– Поиграй, поиграй, – соглашается Ольга Николаевна. – Что, папка твой дом все еще строит? Ноги как следует вытри!

– Все еще строит.

– Стены-то хоть сложил?

– Нет, еще не сложил. Еще кухню делает.

– Как раз к свадьбе твоей кончит. Ты еще не родилась, а он уже строил, папка твой, мастер великий…

Ольга Николаевна выходит, а мы усаживаемся на ступеньках.

– Во что будем играть? – спрашивает Светочка.

Мне все равно, во что. Я не знаю, во что можно играть с такой маленькой девочкой – ей только шесть лет, она даже в школе еще не учится.

– Давай в дочки-матери, – говорит она. – Я буду мать, а ты дочка. Как будто я ушла, а ты осталась дома одна. И как будто я возвращаюсь, а ты меня что-нибудь спрашивай.