Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

– Именно, что болел, – подхватывает другой военный. – Жалко только, что фамилие ты ему, Пал Лексаныч, сменил.

– Это так полагается, – объясняет папа, – давать героям вымышленные имена.

– Это правда – это им, писателям, так полагается, чтобы менять фамилие, – соглашается военный. – Зато похоже: Батюк – Братюк. Кто знал, враз догадается.

– А этот, Дувенко, это кто же будет? Добженко, что ли?

– Да нет, какой Добженко? – удивляется папа. – Я такого и не помню. Это у меня собирательный герой.

– Как понимать?

– Это как бы общий портрет нескольких человек – от каждого понемножку.

– А! Ну, тогда понятно… А то я думаю, чего это он Добженко-то изобразил? Не такой уж он правильный человек был, Добженко, чтобы в печать его вставлять.

– Нет, это не Добженко.

– Это хорошо, что собирательный. Правильно! Всех, кто участвовал, в роман не всунешь. Нужно по двое, по трое изображать. Чтобы никому не обидно.

– Это и прежде так делали. Даже Толстой так писал.

– Ты меня, Пал Лексаныч, извини, конечно, а вот Секишин твой – это уж никакой не собирательный, это я и есть! – говорит высокий худой дяденька.

– Ты и есть, Василий Прокофьевич! – соглашается папа.

– Я ведь сразу признал: четырнадцать танков немецких под Перекоповкой накрыли! Это ж наш расчет! Жене сказал, а она не верит. «Ну уж, – говорит, – прямо так и станут про тебя в книжках писать!» А я говорю: что ж такого? Поскольку писатель тут случился, он и описал. И в газете армейской про это было.

– Совершенно верно, было! – соглашается папа.

– Закусывайте, товарищи! – уговаривает мама. – Закусывайте! Ветчину берите, паштет.

– Спасибо, Нина Владимировна, спасибо на вашем угощении.

– Ах, хорош паштетик! Объедение!

– Это Павел сам делал.

– Да что вы? Так ты, Павел Александрович, выходит, не только романы писать мастер!

Гости чокаются, выпивают, вспоминают все громче и громче:

– Дом Павлова помнишь? Как мы на него издали глядели-то, помнишь?

– Как не помнить!

– А как в тот день по немцам бабахнули?

– А как Волга горела? Все река будто огненная! Немцы нарочно нефть пустили.

– Ты Алешу-то, Алешу Захрустова помнишь? Помнишь, как мы с ним сбоку фрицев отрезали?

– А как Батюк тогда сказал, помнишь?

– Сталинград, сказал, врагу не сдадим.

– Я не про это! Я про другое.

– А как Мусрарову кашу в котелок собирали, помнишь? Он, бывало, как в разведку идти, наказывал: кашу мою, братцы, не съедайте. Бывало, три дня у немцев пропадает, а как вернется, сразу: каша моя где?

– А чего ей, каше, сделается? Заледенеет, и все дела.

Гости смеются.

– А я помню, – говорит бабушка, – когда мы в тысяча девятьсот первом году жили с мужем в Париже, так там был один офицер. Артиллерист. Очень видный мужчина. В оперу при шпаге ходил.

– Не мели чушь! – сердится мама. – И хватит тебе подливать из всех бутылок! Уже назюзюкалась. Возьми лучше поешь салата.

Кто-то тянется за закуской, переворачивает стакан, полный вина, но, кажется, даже не замечает этого. По скатерти растекается широкое красное пятно.

– Ой, батюшки, что мы наделали! – говорит какая-то тетенька.

– Ничего, ничего, – успокаивает мама. – Ничего страшного, не обращайте внимания. Смотрите только, чтобы платье не испачкать. Светлана, принеси тряпку и вытри.

– Ты, Пал Лексаныч, не серчай, конечно, – твердит длинный дяденька, – я, может, чего не так скажу – но я как прочел, сразу вижу: наш расчет! Угадал твою мысль. И жене говорю: четырнадцать танков под Перекоповкой! Наш расчет!

– Так точно, – соглашается папа.

– Я кому сказала: остановись, успокойся немедленно! – шипит мама на бабушку через стол. – Вовсе не обязательно напиваться до положения риз!

– Я, Ниноленьки, попробовать.

– Попробовать! – хохочет дядя военный. – Попробовала девка да бабой стала.

– Вот именно, – говорит мама.

– Ирочка! Давайте споем, а? – просит папа. – Как в Сталинграде, помните?

– Ой, да что вы, Павел Александрович, какая уж из меня певица! – отнекивается тетя Ира.

– Спойте, спойте! – уговаривают со всех сторон. – Просим!

– У меня и голос-то пропал…

– Не верим, не верим! Чтобы у такого соловья да голос пропал? Быть того не может!

– Уж спойте, Ирина Константиновна, уважьте, не заставляйте долго упрашивать! А мы подтянем.

– Да я и не знаю, с чего начать…

– А нашу, сталинградскую!

– «Жди меня»! «Жди меня» спойте!

– Журналистскую!

– Нет, сперва сталинградскую!

– Ну, ладно, – соглашается тетя Ира. – Только уж не судите строго. Как получится… – Она обводит взглядом комнату и запевает: – Бьется в тесной печурке огонь…

Все слушают.

– Голос-то, голос какой!.. – едва не плачет дядя военный. – Истинный соловей!

– Да, прямо за душу берет…

– И что интересно, между прочим, – говорит бабушка, – ты заметила, Ниноленьки? – похож на Натальин.

– Да, удивительно похож, – соглашается мама. – Это у меня старшая сестра была – по отцу, – объясняет она гостям, – певица. С прекрасным голосом.

– Ого! Семь лет в Италии училась, – сообщает бабушка.

– Нинусенька, по-моему, сейчас не время для семейных воспоминаний, – хмурится папа. – Ирочка, дорогая, спойте нам еще.

– После пела в Мариинском театре, – продолжает бабушка. – Что это, Ниноленьки, рыба? В Париже в ресторации рыбу подают с мадерой!

– Нинусенька, прошу тебя, убери ее отсюда, – произносит папа тихо и очень сердито.

– Еще кружечку… – тянется бабушка к пуншу.

– Хватит с тебя. И так уже язык заплетается. Пойди отдохни к Елизавете Николаевне. Иди, иди, подымайся. Вставай, я тебе говорю!

– Что ты меня гонишь! – сопротивляется бабушка. – Дай поговорить с людьми!

– Хватит, наговорилась! Вставай сейчас же!

– Ты, Ниноленьки, не помнишь, но когда мы жили в Варшаве, так муж, бывало, по пятницам ходил к Крапницким. Там на обед подавали куляпку с дюрсо. После еще у нас был сосед, полковник Пухляховский. Особенно любил шампанское, а когда, бывало, напьется, так бежит на станцию и садится в поезд. Кондуктор его не пускает, а он крычит: у меня аудиенция в Санкт-Петербурге!

– Замечательно! – говорит мама. – В огороде бузина, а в Киеве дядька. У тебя тоже аудиенция. Вылезай без лишних разговоров. Вылезай, кому я сказала! Да что ж это такое? Силой, что ли, прикажешь тебя тащить?

– Пускай, Нина Владимировна, пускай посидит, – заступаются гости за бабушку. – Ну и что ж, что малость выпила? Иной раз и выпить не грех. Тем более по такому поводу.

Папа выходит на кухню и возвращается с горой жареного мяса на противне.

– Батюшки! Да куда ж это? – удивляются гости. – И так уж все сыты… Лишнее это, ей-богу, лишнее! Ой, до чего ж вкусно! Да вы, Павел Александрович, оказывается, настоящий кулинар!

– Шеф-повар! Как же мы раньше-то, Паша, этих талантов за тобой не знали?

Папа смеется, довольный.

– За хозяина дома! – выкрикивает кто-то. – Предлагаю, товарищи, выпить за хозяина! Чтобы почаще печатал свои произведения и старых друзей не забывал при этом!

– Ты, Павел Александрович, конечно, большой человек, писатель, – бормочет дядя военный. – Но ты мне вот что скажи: неужто это правда, что твоя теща жила в Париже?

– Конечно, нет! – отвечает папа бодро. – Разве ты, Николай Степаныч, не видишь, что она ненормальная? Всю жизнь сидела у себя в Минске и никакого Парижа в глаза не видывала. Выдумывает спьяну.

– Он врот! – возмущается бабушка. – Скажи ему, Ниноленьки: мы с мужем в тысяча девятьсот первом году три месяца проживали в Париже в Курбевуальском квартале. На улице Берталота! Баранчиковы могут подтвердить!

– Прекрасно, – соглашается мама. – А теперь вставай и отправляйся спать. Налакалась, как последняя сволочь! Сколько ни просишь, сколько ни убеждаешь, все как об стенку горох! Чужих людей посовестилась бы.

Кое-как ей удается вытащить бабушку из-за стола и вытолкать из комнаты.

– Давайте споем, товарищи! – предлагает папа и сам первый запевает: – Там где пехота не пройдет, тяжелый танк где не промчится…

– Там пролетит стальная птица! – подхватывают гости.

Всем становится жарко, папа подымается и принимается очищать подоконник от вещей.

– Что ты делаешь? – удивляется мама.

– Открываю окно.

– Да ты что, Павел? Это же не май месяц!

– Май не май, а дышать нечем. – Он распахивает раму, в комнату врывается морозный воздух.

– Все простудятся!

«Славное море – священный Байкал… Славный корабль – омулевая бочка! – поют гости и сами раскачиваются, будто плывут по морю. – Эй, баргузин! Пошевеливай вал. Молодцу плыть недалечко…»

Голос тети Иры звенит, звенит громче всех. Наверно, до самой Хорошевки слышно такой голос.

«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?.. Головой склоняясь до самого тына…»

«То пойдет на поля за ворота, то вернется обратно опять, словно ищет в потемках кого-то, да не может никак отыскать…»

– Все, не могу больше! – отдувается тетя Ира. – Не могу, не могу, уж не ругайтесь на меня, честное слово – не могу, ни одной.

– Соловей ты наш серебряный! – бормочет дядя военный. – Голубка бесценная!..

– Между прочим, товарищи, – говорит какая-то тетя из «Нового мира», – к вашему сведенью, уже четыре часа утра.

– Да, пора, что называется, и честь знать… Хозяевам отдыхать надо.

– Подождите, подождите! – говорит мама. – А как же торт? Сейчас попьем чаю с тортом, тогда уж и пойдете. Как раз и метро откроется.

«Мы ж на „эмке“ драной!.. и с одним наганом!.. первыми врывались в города!..»

Мама разливает чай по чашкам, папа режет торт. Я почему-то совсем не хочу спать.

«Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить!..»

Мне хочется, чтобы гости остались у нас насовсем и никогда не уходили. Чтобы сидели и сидели вот так, пели, смеялись… Чтобы было распахнуто окно…

«Выткался на озере алый свет зари… На бору со звонами плачут глухари…»

«Ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой… Может, радость твоя недалеко, да не знает, ее ли ты ждешь… Что ж ты бродишь всю ночь одиноко… Что ж ты девушкам спать не даешь…»

– Завтра вовсе без голоса буду! – Тетя Ира трясет кудряшками и смеется.

«И пускай со звонами плачут глухари… Есть тоска веселая в алостях зари…»

Наконец гости один за другим подымаются и идут в прихожую одеваться. Папа выходит за ними следом, но тут же возвращается – весь бледный.

– Что с тобой? Что случилось? – спрашивает мама.

– Со мной ничего, Нинусенька. Вынесли всю одежду.

– Как – вынесли? Как это может быть?

– Не знаю. Входная дверь открыта. На вешалке пусто: ни пальто, ни шуб, ни шинелей!

– Ерунда! Не может этого быть! Спустись, спроси лифтершу. Существует же, в конце концов, лифтерша…

Папа бежит вниз по лестнице, гости стоят молча, какая-то тетенька начинает потихоньку плакать.

– Эту шубу мне муж привез из Германии, – сообщает другая.

– Только, ради бога, не волнуйтесь, – уговаривает мама. – Я уверена, все обойдется. Не может быть, чтобы украли. Это какое-то недоразумение. Дверь от подъезда у нас всегда заперта, и лифтерша сидит всю ночь, никуда не отходит.

– Через чердак могли вынести, – замечает какой-то дяденька. – Это ведь, если не ошибаюсь, последний этаж.

– Кошмар, кошмар!.. – бормочут и всхлипывают женщины. – Если украли, так это же ужас… Все, все – и пальто, и шарф, и шапка… Самые ценные вещи. Все самое хорошее…

– Ничего, – вздыхает седая тетенька из «Нового мира». – Больше в жизни потеряно, и то пережили…

– Может, кто из соседей… это самое, взял?

– Да нет, с какой стати они станут брать! – не верит мама.

Папа возвращается.

– Лифтерша говорит, что никуда не отлучалась и никто мимо не проходил. А где, между прочим, теща?

– При чем тут теща? – сердится мама. – Что ты ерунду городишь? Давно спит у Луцких.

– Разбуди ее и спроси.

– Что спроси? Не говори глупости!

– Нинусенька, я прошу тебя, разбуди тещу и спроси, где одежда.

– Хорошо, если ты так настаиваешь… – Мама идет к Луцким.

Я тоже иду за ней следом. Из ванной комнаты доносится храп. Я заглядываю внутрь. Бабушка спит в ванной, подложила под себя вместо матраца пальто и шубы, накрылась сверху чьей-то шинелью и храпит с открытым ртом. На ноги ей тоненькой струйкой стекает вода из крана.

– Бабушка, вставай! – тормошу я ее. – Вставай, что ты наделала! Ты всех напугала!

Она на минуту перестает храпеть, приподымает голову и говорит:

– Ничего, Ниноленьки, сойдем в Мариуполе.

– Бабушка! – трясу я ее и плачу. – Вставай! Ты знаешь, что тебе за это будет? Тебя упрячут в желтый дом! Вставай!

– Да, внученька, да, детонька, – бормочет она и продолжает спать.

– Ах вот ты где! – Мама зажигает свет в ванной. – Прекрасно!

– Этого, Нинусенька, следовало ожидать, – говорит папа. – Я ведь предупреждал! Что за проклятая старуха! Кикимора болотная…

Бабушку выволакивают из ванной, но она никак не стоит на ногах. Папа с мамой оттаскивают ее в комнату.

– Хамы… – бормочет бабушка. – Чтоб вы провалились… Если б не революция, Пухляховский был бы генералом. Ниноленьки, где моя шапка?

– Какой позор, какое несчастье!.. – стонет мама. – За что, за что мне такое наказание?..

– Ничего, ничего, – успокаивают гости. – Ничего такого не случилось. Слава богу, все нашлось.

– Как вы теперь пойдете? Все насквозь мокрое…

– Мы, фронтовики, привычные, – говорит дядя военный, встряхивая шинель. – На войне и не такое случалось.

Все наконец расходятся, в квартире становится тихо.

– Я говорил тебе, Нинусенька, просил, предупреждал! – не может успокоиться папа.

– Да, и что с того, что ты предупреждал? Можно подумать, что от этого кому-то легче.

– Ты еще предлагала пригласить Симонова! Чтобы он тоже послушал про ее проклятые вояжи и ушел в испорченной шубе.

– Да, кстати, насчет шубы, – говорит мама. – Ты заметил, какой у нее воротник?

– У кого – у нее? Какой воротник, Нинусенька?

– У этой редакторши.

– Нет, не заметил. Мне было как-то не до того, чтобы рассматривать чужие воротники.

– Настоящий прекрасный соболь.

– Возможно.

– Ладно, – вздыхает мама, – надо ложиться. В конце концов, кто же это мог знать – что ей взбредет в голову такая блажь? Я сказала ясно: иди к Луцким!

– Это было очевидно с самого начала.

– Ах, что там говорить… Слезами горю не поможешь. Хоть немного поспать… Шесть часов утра. Сутки на ногах без отдыха. Оставь это: Надя завтра придет и уберет… Между прочим, Павел, – говорит она уже в темноте, – я заметила: ты сам не прикоснулся к рюмке.

– Да, не хватало только, чтоб и я налакался как последняя свинья и пустился в мерзкие мещанские воспоминания. Ты видела, как он ухватил меня за пуговицу и принялся допрашивать: правда, что твоя теща жила в Париже?

– Значит, когда захочешь, все-таки можешь воздержаться, – вздыхает мама.

– Я всегда могу воздержаться, Нинусенька. Весь вопрос в том, стоит ли.

– Да уж, действительно… Прекрасная логика.

Мой день рождения. Я потихонечку-потихонечку открываю глаза. Хорошо – день рождения, каникулы, солнце за окошком! На стуле рядом с моим топчаном – длинная коробка. А на ней шелковый кружевной воротничок. Красивый. Подарки!

– Это мне?

– Наверно, не знаю, – говорит папа хитрым голосом.

Я откладываю воротничок на подушку и открываю коробку. Заводной крокодил! Передвигает по очереди своими железными лапами – правой, левой, правой, левой, – ползет, совсем как живой, лязгает зубами и вертит из стороны в сторону зеленым хвостом. Замечательный крокодил! Я ползу с ним рядом и смотрю, как у него в брюхе раскручивается пружина.

– Ключик не потеряй, – предупреждает мама. – И одевайся, пожалуйста, не сиди в одной рубахе!

Приходит тетя Лера и дарит мне книгу.

– Лесков? – удивляется мама. – Да что вы, Лера Сергеевна, дорогая! Это же ей совершенно не по возрасту! Что она может в нем понять?

– Лескова можно понять в любом возрасте, – не соглашается Лера Сергеевна.

– По-моему, вы ошибаетесь, – вздыхает мама. – Подумайте, неужели ваша Инна станет читать Лескова?

– Моя Инночка, может, и не станет, а ваша Светлана станет.

– Ах, бросьте! Он вообще весьма непростой писатель. Я сама, честно признаться, так и не осилила. И стиль довольно тяжелый, и полно всякой религиозной дребедени.

– Ты, Нинусенька, несколько неудачный пример любителя классической литературы. Насколько мне известно, последний раз ты раскрывала книгу в седьмом классе гимназии, – замечает папа.

– Да, разумеется. Очень смешно!

– Не захочет, не надо, – говорит тетя Лера. – Не сейчас, так позже когда-нибудь прочтет. Не сердитесь, Нина Владимировна, и до свиданья, я пойду. На минутку заскочила – поздравить. Еду сегодня заявление подавать…

– Какое заявление?

– Насчет Инночки, в балетную школу. Хоть и не верю, что из этого что-нибудь выйдет…

– Ах, боже мой, конечно, нужно подать – попытка не пытка!

Мама выходит следом за тетей Лерой в прихожую, я сажусь на топчан и открываю книгу. «Очарованный странник». «Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли».

По корабельной надобности… Интересно, что за надобность такая? И что за корабль у них был? Наверно, парусный… У нас в классе учится Марина Кораблева, кругленькая такая девочка. Наверно, этот корабль тоже был такой же кругленький, как Марина…

– Ну конечно, уже ухватилась! – возмущается мама. – Лишь бы назло и напротив. На минуту нельзя отлучиться. Если я сказала, что это чтение не для нее, так она тут же, как баран, в него уперлась!

– Нинусенька, от чтения книг не может быть вреда, – вздыхает папа.

– Да, вот именно, только Лескова не хватало для завершения образования! И вообще, дело не в чтении, дело в принципе. Ты что, не видишь? Непременно нужно сделать мне наперекор! Если я говорю: не читай, значит, все на свете бросила и читает, а если бы я сказала: прочти, можешь не сомневаться, даже не прикоснулась бы.

– Не понимаю, Нинусенька, к чему эти премудрствованья, – говорит папа. – Ребенку подарили книгу, он ее читает. Ничего преступного тут нет.

– Преступного нет, но все это делается с единственной целью вывести меня из терпения! И вообще, вместо того чтобы одеться и сесть завтракать, читает спозаранку дурацкие книги. Убери немедленно крокодила этого проклятого, я об него уже споткнулась!

– Извини, мой милый Кисик, – не уступает папа, – но у тебя в последнее время развилась настоящая мания преследования. В любом самом невинном поступке ты ухитряешься усмотреть нечто себе враждебное и преднамеренное.

– Боже мой, что тут усматривать! Не нужно ни усматривать, ни просматривать – что ты, что твоя дочь только и делаете, что треплете мне нервы!

– Наш милый Кисик, – вздыхает папа, подняв глаза к потолку, – постник и доброго, строгого жития блюститель…

– Разумеется! Что бы я ни сказала, все тут же подвергается остракизму и осмеянию. Между прочим, к обеду будут гости. И ты собирался испечь пирожки к бульону. Уж если пригласили людей, нужно чем-то накормить их.

– Пирожки я могу приготовить, – соглашается папа, – но про гостей впервые слышу.

– Ну как? Таля с Аней наверняка приедут, они никогда не пропускают ни одного события, та же Лера Сергеевна зайдет – неудобно было не пригласить, коль скоро принесла подарок. Еще кто-нибудь приплетется…

– По-моему, Нинусенька, – говорит папа, – гораздо лучше было бы пригласить Светланиных подруг, а не целую свору старых баб.

– Какую свору? Каких баб? О чем ты говоришь? Ничего, еще успеет, наприглашается – и подруг, и друзей! Станет взрослой, будет принимать, кого ей вздумается. Кстати, забыла тебе сказать: Мура объявилась. Столько лет ни слуху ни духу, и вдруг позвонила. Оказывается, она опять в Москве, видимо, так и не сладилось у них с Сергеем. – Мама вздыхает. – Придет, можно будет расспросить поподробнее.

Папа смотрит в окошко, стучит пальцами по столу.

– Девять лет… Уже девять лет… – Он становится немножечко грустным. – Еще столько же, и наш маленький будет совершеннолетним.

Еще столько же?.. Еще целая такая же жизнь? Такая же долгая-долгая жизнь? Неужели я смогу прожить еще столько же?..

– Гостей принимаете? – В дверях стоит грузная курносая женщина.

– Мурочка! Это ты! Боже, я слышу: знакомый голос. – Мама заводит тетю Муру в комнату, обнимает, целует. – Действительно, что называется – сто лет, сто зим!

– Да, вот, видишь, жива еще. Прочитала в газете статью Павла Александровича и решила позвонить. – Тетя Мура разматывает платок, опускает его на плечи. Вокруг головы у нее уложены две толстые каштановые косы.

– Давно надо было позвонить, не дожидаясь никаких статей. Но все равно, молодец, что приехала. Извини, я только объясню девушке, что делать.

– Какой девушке?

– А, приходит тут одна, помогает по хозяйству. Раздевайся пока что. Павел, помоги Муре раздеться.

– Ясно! По-нынешнему, домработница, а по-старому – прислуга. – Тетя Мура усмехается басом. – Служанка. Третья древнейшая профессия. Я ведь тоже, между прочим, начинала свой жизненный путь в прислугах. Мне шесть лет было, когда меня привезли из деревни в Киев. А тебе сколько лет? Ты Светка, не так ли? – Она приподымает меня и прижимает к себе. – Боже, какая ж ты легонькая да худенькая! Когда ты была маленькая, ты была толстая и круглая, как бочонок! Что, уже не ешь масло ложками? До войны ты ела масло ложками! Павел Александрович! Ну, давайте уж поздороваемся!

– Здравствуйте, Мурочка, дорогая! – говорит папа и целует тете Муре руку. – Рад вас видеть.

Мама снова появляется в комнате.

– Мурочка, родная, ну, расскажи, как ты живешь! Работаешь? Где?

– Работаю, разумеется. А жизнь? Что ж… Что называется, без перемен.

– Что ты имеешь в виду? Что значит без перемен? Ты ведь во время войны оставалась в Киеве.

– Нина, война три года как кончилась!

– И ты сразу вернулась в Москву? Не позвонила, не объявилась…

– Настроения не было. – Тетя Мура усаживается на стул. – И хвастаться к тому же нечем. По всем швам швах! Карьера не состоялась, муж бросил.

– Это еще не причина записываться в отшельницы! Конечно, много пережито, что там говорить… Но все-таки замыкаться в себе тоже не выход.

– Ы-гм!.. Ты права. – Тетя Мура кашляет, вытаскивает из кармана пачку папирос. – У вас курить можно?

– Боже мой! Ты куришь? – пугается мама. – Давно? Это же страшно вредно! Павел тоже смолит с утра до ночи. Сколько ни говорю, сколько ни убеждаю, все впустую!..

– Что делать, Нина… – Тетя Мура закуривает и выпускает изо рта струю дыма. – Жить вообще вредно. И как ни хитри, все равно помрешь.

– Ах!.. – говорит мама. – Да, но что же я сижу? Там у меня бульон на плите… Вы меня извините.

– Что слышно, Павел Александрович? – спрашивает тетя Мура. – Какие новости?

– Да никаких, – отвечает папа и, усмехнувшись, повторяет: – Никаких…

– Пишете?

– Пишу…

– О войне?

– Нет, теперь о мире.

– Вы, значит, были под Сталинградом?

– Так точно, был. Сначала в дивизионной газете, потом в армейской.

– Страшно было?

– Страшно? Не знаю, Мурочка, это, пожалуй, не то слово. Не отражает того состояния. Три дивизии там уложили, под Сталинградом.

– Зато переломный момент. Конец отступлению.

– Переломный момент наступил потом. А вначале был приказ Ставки: атаковать в лоб. У немцев укрепления – скала. Первый состав выбили, стали подвозить подкрепление: мальчишек шестнадцатилетних, они не то что стрелять, на ногах-то стоять не могли. Путались в полах шинелей. Шинели пошиты на взрослых солдат, а эти недокормыши военные, ростом с двенадцатилетних. Их сразу – с эшелона, под ружье и в атаку. Никто не возвращался… Бессмысленная бойня, не продвинулись ни на шаг. Трижды Москву запрашивали – один ответ. Ослушаться, вы знаете, нельзя.

– Ы-гм, я знаю. – Тетя Мура кивает. – Знаю… Но бывает, что и не ослушаться нельзя. Вот в чем сложность…

– Батюк, командир дивизии, после третьей такой атаки застрелился. Доложили ему, что дивизии больше нет, отдал приказ комендантскому взводу, последнему, что у него оставалось, – в атаку! – поднялся из блиндажа – там строение какое-то рядом было, – зашел за угол и выстрелил себе в голову. Отрапортовали, что умер от разрыва сердца. Непонятно, почему не убит? Естественнее было бы на войне.

– А чтобы не делать из него героя. Убит – герой. А разрыв сердца – просто слабак, к самоубийству ближе.

– Возможно…

– Но в конечном счете немцев все-таки погнали.

– Погнали… После этого пришел новый приказ: изменить план наступления в соответствии со сложившейся обстановкой. Пошли в обход и прорвали немецкую оборону.

– Павел Александрович, надо об этом писать. Вы должны писать об этом.

– Я уже написал.

– Так все и написали?

– Ну, разумеется, не все… Честно говоря, вы, Мурочка, пожалуй, первый человек, которому я про это рассказываю.

– Благодарю за доверие.

– А когда пишешь, ради общей идеи приходится поступаться деталями, – объясняет папа. – Особенно в художественном произведении.

– Мальчики шестнадцатилетние – детали? – спрашивает тетя Мура.

– Мурочка… – Папа трет ладонь пальцами, будто старается соскрести с нее что-то. – Мы же с вами здравомыслящие люди…

– Ну да, я понимаю, – тетя Мура пускает к потолку струю дыма, – мертвых не воскресишь. Погибших не вернешь, живым надо жить дальше… Скажите, Павел Александрович, вы порой задумываетесь над этим: что есть жизнь?

– Жизнь вообще или наша жизнь? Честно говоря, стараюсь не задумываться.

– Я тоже стараюсь, да как-то не получается… В последнее время особенно.

– Во многой мудрости много печали, – говорит папа.

– Да… И все произошло из праха, и все возвратится в прах… Я знаю. Я вас не осуждаю, боже упаси. Пишите, как знаете, – вам виднее.

– Мурочка, Сталинград, во всяком случае, научил меня одной вещи: невозможно атаковать скалу в лоб. Переть напролом нельзя. Это бессмыслица, самоубийство. Нужно искать обходный путь.

– Сложные рассуждения, Павел Александрович. Вы со мной давно знакомы: я человек простой, и я сейчас думаю: ищет он обходный путь или оправдывает и поддерживает скалу? Вы уж на меня не обижайтесь.

– Нет, зачем же? – говорит папа. – Безусловно, в главном оправдываю и поддерживаю. Не будем забывать, что эта скала – бастион против фашизма.

– А невинно убиенные? Как же с ними?

– Мурочка, – папа тяжко вздыхает, скребет ногтями нос, – все в этом мире относительно. Мне пришлось видеть не только Сталинград, существуют, к сожалению, и другие места, пострашнее Сталинграда.

– Я знаю. – Тетя Мура тушит папиросу. – Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь более веселом. Например, о холере в Одессе.

– Ну, расскажи, Мурочка, расскажи наконец, – требует мама, снова забегая в комнату, – где ты, что с тобой?

– Со мной ничего, – отвечает тетя Мура. – Если ты имеешь в виду работу, то работаю в некоем управлении машинисткой.

– Машинисткой? По-прежнему?.. – сокрушается мама. – Я полагала, что это все уже забылось… Обидно – с твоим опытом, с твоими способностями – прозябать в машинистках…

– Ничего, иногда лучше прозябать, чем процветать. И вообще, грех жаловаться – стучу себе на машинке, голова ничем не занята, свободного времени много. Вот, взялась учить английский.

– Что ты говоришь? Какой ты молодец! Всю жизнь стремишься узнать что-то новое. А мой балбес, – мама кивает на меня, – сколько ни бьюсь, сколько ни заставляю – все как об стенку горох! Другие учителей нанимают, деньги платят, а тут пожалуйста – рядом человек, который готов поделиться знаниями, так нет, где там! Ничего не ценит, руками и ногами отбивается.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает тетя Мура.

– Французский язык! Ну, скажи, как это можно не знать французского? Такая беспросветная глупость!..

– Нина, когда ей понадобится, выучит и китайский, не то что французский.

– Да, когда понадобится!.. – вздыхает мама. – Когда понадобится, поздно будет. Как говорится, спохватишься, да не вернешь… Но я все-таки не могу успокоиться: оставаться в машинистках! Просто смешно. Это тебе-то! Ты, видимо, никуда не обращаешься. Под лежачий камень вода не течет. Нужно писать, добиваться, десять лет прошло, не может быть, чтобы этот хвост тянулся за тобой бесконечно! У тебя столько заслуг перед советской властью.

– Пустяки! – говорит тетя Мура. – Не стану я никуда обращаться, и не подумаю даже. Да я бы сейчас и не смогла там работать.

– Почему? Что такое? Плохо себя чувствуешь?

– Нет, здорова, слава богу. Просто трудно, Нина, поворотиться вспять. Невозможно. После всего… Нет, что было, то сплыло… Что было, то сплыло, – запевает она густым прокуренным голосом, – былого не вернешь…

– Грез юных не воротишь! – подхватывает папа. – Чувств прежних не найдешь…

– Боже, как можно так фальшивить! – ужасается мама. – Полное отсутствие музыкального слуха. Иди открой лучше, стучится кто-то. Видно, Герман опять звонок испортил, чертов мальчишка!

Заходят тетя Лера с Инной, а вслед за ними появляются и дядя Таля с тетей Аней.

– Садитесь, гости дорогие! – приглашает мама. – Садитесь сразу к столу. Мурочка, двигайся ближе. Наденька, вы можете идти, я уж как-нибудь сама. Светлана, ставь миски. Хотя нет, для бульона нужны чашки…

– Мурочка, что вам налить? – спрашивает папа.

– Водки, Павел Александрович! Водку теперь употребляю.

– И мне капельку, – говорит дядя Таля.

– Таля, ты с ума сошел? Тебе нельзя! – возмущается мама.

– Знаю, Ниночка, что нельзя, но капельку можно: за здоровье нашей славной разбойницы! Девять лет – как-никак дата. А где ж тетя Лиза? Где бабушка виновницы торжества?

– Кто ее знает! – отвечает мама. – С утра уплелась и как сквозь землю провалилась. Дала ей пятьдесят рублей, просила купить кое-что к столу: колбасы, лимонада, а вышло ни угощения, ни денег, ни самой барыни! Чистое наказание. Но ты мне, Таленька, зубы не заговаривай: пить я тебе все равно не позволю! Анечка, что у тебя вид такой расстроенный? Стряслось что-нибудь?

– Еще и как стряслось! – Тетя Аня подпирает голову рукой и отворачивается к окну.

– Что такое?

– Отец мой объявился.

– Что ты говоришь? Как? Каким образом?

– Очень простым. Подал на меня на алименты.

– Как – на алименты?..

– Да, можешь себе представить! Всю жизнь гулял, кутил, безобразничал, а как кондрашка хватила, вспомнил, что у него дочь имеется.

– И что же?

– И присудили мне платить! Хороша справедливость, а? Он меня одного дня не растил и не воспитывал, мать мою несчастную вышвырнул на улицу на восьмом месяце беременности, а до этого три года издевался как только хотел! Я судье говорю: и после этого всего вы еще требуете, чтобы я о нем заботилась? А она мне знаешь, что отвечает? «Его отношения с вашей матерью к делу не касаются! Вы его дочь!» Да я лучше пса бродячего стану кормить и привечать, чем этого мерзавца!

– Ах!.. – сокрушается мама. – Ну, ты подумай – кругом одни неприятности…

– Разумеется, государству проще всего спихнуть такого на дочь, – хмыкает Лера Сергеевна. – И тратиться не надо, и забота о человеке проявлена.