Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

– Может, и не следовало давать? – размышляет мама. – Не думаю, чтобы взрослые обрадовались приобретению собаки. Но с другой стороны, такая воспитанная девочка…

– Какая им разница? – отвечает Марья Семеновна. – В отдельной квартире, да такой огромной, можно и собак держать. А их все равно никогда дома не бывает. То балы, то приемы, то бог знает что… Привезла девчонку и бросила на прислугу.

– Да, несчастный ребенок, – вздыхает мама. – Но главное, вы подумайте: как это все сыплется – то война, то засуха, то землетрясение… Никакой передышки. Прямо проклятье какое-то.

Землетрясение… Наина Ивановна говорит, что она-то знает, что такое землетрясение. Когда она жила в Алма-Ате, там тоже случались землетрясения. Может, не такие ужасные, но все-таки. Идет себе человек, и вдруг, представьте, земля перед ним расступается. Проглотит, а потом сойдется опять, и человека как не бывало. Поминай как звали.

– Что делать – стихийное бедствие, – говорит Марья Семеновна. – Если бы ученые могли предвидеть…

– О, да! – Мама кивает головой. – Если б знала, где упала… В том-то и дело, что никогда не знаешь, где тебе суждено грохнуться. А отец ее, видимо, был какой-то нацмен. Вы обратили внимание? Тетка – писаная красавица, а девочка весьма так себе.

Я делаю уроки, папа работает, мама сидит на своей кровати и вздыхает.

– Светлана, поди сюда…

Я жду, что она скажет дальше.

– Поищи мои тапочки, не знаю, куда их черт запятил… С вечера ставила тут, а теперь как сквозь землю провалились…

Я заглядываю под кровать, вытаскиваю ее тапочки.

– Живот этот мерзкий, – бормочет мама, – ни нагнуться, ни повернуться… Скоро уже и к столу из-за него подойти не смогу. Что за наказание – так и прет, сволочь проклятая!.. Можно подумать, что у меня там двойня.

Она всовывает ноги в тапочки, приподымается и берется за бюстгальтер.

– Не понимаю, почему весь жир непременно должен скапливаться в животе?.. Что за глупость такая? Как-то по-идиотски природа распорядилась. Уж лучше, ей-богу, иметь горб, как у верблюда. На спине, по крайней мере, не так мешает. Ну? Застегнула? – Я застегиваю ей пуговицы на бюстгальтере. – Да, чуть не забыла – сегодня ведь четверг! Придется опять тащиться на Башиловку, обещала Вере Поликарповне басму занести… И главное, третьего дня была там, но совершенно упустила из виду. Голова уже ни черта не варит… Ничего не поделаешь, надо, видно, заказывать бандаж. Ольга Петровна обещала познакомить, говорит, у нее есть хорошая мастерица…

– Нинусенька! – Папа швыряет на стол книгу. – Неужели ты думаешь, что я могу работать, когда ты беспрерывно разговариваешь?

– Я разговариваю? – удивляется мама. – Извини, я думала, тебе интересно.

– Что тут может быть интересного? Пустейшая болтовня, бессмысленный зуд в ушах.

– Вот как… Что ж, прости, все как-то забываю, что мы с тобой стали совершенно чужие люди. Раньше любое мое слово тебе было дорого и приятно.

Папа громко вздыхает и закуривает. Наденька ставит на стол завтрак – пшенную кашу.

– Садись поешь, по крайней мере, – говорит мама. – С утра первым делом за курево. Неудивительно, что нервы вконец расшатаны…

– Ты прекрасно знаешь, что я эту кашу терпеть не могу. – Папа глубоко затягивается и закидывает голову назад.

– Да, извини, я забыла. Наденька, подогрейте ему, там голубцы вчерашние остались. Как это тяжело, – она влазит в халат, садится за стол и раскладывает кашу по мискам, – каждый со своими фокусами! Это не так, то не годится… Человек должен есть все, что ему дают, и не привередничать. Не капризничать и не заставлять готовить для себя отдельно.

– Нинусенька, если обслуживать меня столь сложно, я готов избавить тебя от этой обязанности, – говорит папа.

– Что значит избавить?

– Буду питаться в писательском клубе, чтобы не утруждать тебя.

– О, да! В клубе! Ничего себе замашки… Поскорей расфуфырить все денежки и остаться на мели.

– Знаешь, мой дорогой Кисик, я предпочитаю остаться на мели, чем выслушивать твои беспрерывные попреки. – Папа подходит к вешалке и берется за пальто.

– Что это? Куда ты собрался? – спрашивает мама.

– Если забота о моем питании столь обременительна…

– Не передергивай, пожалуйста, мои слова! И не устраивай дурацких демонстраций!

Наденька приносит сковородку с голубцами.

– Положите ему, – говорит мама. – Садись ешь и не выводи меня из терпения. Из всякого пустяка готов раздувать трагедию!

Папа сопит, обматывает шею шарфом, надевает шапку, всовывает ноги в галоши.

– До свиданья, Нинусенька. Можешь отныне готовить пшенную кашу сколько твоей душе угодно: на завтрак, на обед и на ужин.

– Не сходи с ума! Нет, вы подумайте – что за мерзкие выходки! – Мама швыряет на стол ложку, обмазанную кашей, брызги летят во все стороны. – С утра разыгрывает какие-то сцены из дрянной провинциальной комедии!

Папа не отвечает, возвращается на минуту к своему столу, берет портфель, надевает перчатки и выходит. Я обтираю ладонью тетрадь, измазанную кашей, и стараюсь не плакать.

– Не знаю, – стонет мама, – не знаю, просто никакого желания уже не остается что-либо делать! Подыматься утром не хочется. Как представишь себе все эти издевательства… Выдумки, выдумки, какие-то беспрерывные мальчишеские позы… И главное, полное бессердечие… Черствая неблагодарность. Прекрасно видит мое состояние, но продолжает выматывать душу! Как будто недостаточно всего остального.

Наденька собирает грязные миски, вытирает стол тряпкой. Мне пора в школу, сегодня четверг, уроки начинаются рано.

– Боже мой… – говорит мама. – Хотела что-то сделать, не помню уже что… Хорошо, начнем с уборки. Прежде всего протрем керосином мою кровать.

– В том месяце протирали, – напоминает Наденька, – как вы с дачи вернулись.

– При чем тут тот месяц? Нужно постоянно протирать. Чтобы запах никогда не выветривался. Светлана, достань бутылку.

Я лезу за батарею и вытаскиваю бутылку с керосином.

– Переложите постель на сундук, – командует мама, – и снимем сетку. Светлана, подержи тут.

– Мама, я должна уходить в школу.

– Разумеется! Нет, как вам это нравится? Как только попросишь что-то сделать, тут же отыскивается веская причина для отказа. Действительно, правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Что ж, прекрасно: иди в школу. Иди, убирайся! Точная копия обожаемого папаши. Хоть бы что-нибудь, хоть какую-нибудь черточку взяла от матери! Ничего! Ни в чем ни малейшего сходства! Мучилась, растила и вырастила в собственном гнезде кукушонка. Между прочим, мне предлагала одна акушерка – еще в молодости, не помню точно, после второго или третьего аборта – перевязать трубы. Не послушалась, дуреха, теперь кусаю себе локти. Нет, нет, Наденька, не так! Начинать надо снизу и каждый стык протирать в отдельности. Клопы, если забираются, так именно в самые укромные места. Знаете, что я подумала? Попробуем передвинуть мою кровать к той стенке. А Павла сюда. Может, все-таки будет потише. Крутишься, крутишься полночи, не знаешь, куда приткнуться, – со всех сторон грохот, шум, крик, посудой звенят, стульями шаркают, ногами топочут. Вечный сумасшедший дом… Да, видно, уж после обеда пойду на Башиловку. Боже мой, есть же счастливые люди – живут спокойно, без всяких терзаний… Ты все еще здесь? – оборачивается она ко мне. – То, видите ли, торопилась, на минуту боялась задержаться, а то уже стало не к спеху. Поганка! Глаза бы мои не видели!..

«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик…»

Я учу клятву. Нас принимают в пионеры – восемь человек, отличниц и хороших учениц (самых хороших, у кого не больше двух четверок): Иру Каверину, Иру Грошеву, Зою Линкину, Риту Кузнецову, Нину Феденко, Свету Васильеву, Аллу Вольфсон и меня. У Риты Кузнецовой и у Светы Васильевой, правда, больше двух четверок, но зато Ритина мать – председатель родительского комитета, а у Светы – отец замминистра.

Клятву нужно знать наизусть. И еще нужно пионерскую форму – темно-синюю юбку и белую блузку.

– Юбку можно покрасить эту, – размышляет мама, разглядывая серенькую юбочку, которую папа привез из Германии. – А блузку пусть наденет мою.

– На Светлане это будет не блузка, а балахон! – замечает папа и продолжает стучать на машинке.

– Не выдумывай, никакого балахона. Мне она все равно мала. Ну-ка, примеряй…

– Самый настоящий балахон!

– Хорошо, можно немного обузить. Попрошу Леру Сергеевну, чтобы обузила.

– А рукава?

– Что рукава? Рукава подошьются.

– Нинусенька, не проще ли пойти в магазин и купить настоящую форму?

– Нет, не проще!

Мы спускаемся вниз. Дверь в квартиру Леры Сергеевны распахнута, в прихожей наставлены какие-то вещи, Полонская двигает тумбочку, Стелла ей помогает.

– Что это? – удивляется мама. – Не понимаю… Кто-то приехал? Анна Матвеевна, дорогая, что тут у вас происходит?

– Переезжаем, – отвечает Анна Матвеевна.

– Переезжаете? Зачем? Куда? У вас такая прекрасная комната…

Действительно, у Полонских прекрасная комната: с нишей, окном и двумя балконами. Один балкон большой, пожарный, а второй поменьше, обыкновенный.

– Слишком даже прекрасная, – говорит Анна Матвеевна. – Для одинокой женщины с ребенком – непозволительная роскошь.

– Но куда же вы едете?

– На Плющиху.

– Хоть ближе к центру…

– Ближе к центру, полуподвал, домик-развалюха, пятнадцать метров – все как раз по нас.

– Полуподвал? – ужасается мама. – Но как же вы согласились?

– Подумала, Нина Владимировна, и пришла к выводу, что в данных обстоятельствах это будет самым правильным.

– Боже мой, из такой комнаты – в полуподвал… Нет, это безумие!

– Неизвестно… Неизвестно, где безумие, а где – нет. Ничего, бывает и хуже. В полуподвале, знаете, сон здоровее. Такая комната, как моя, слишком соблазнительна для людей, не хочу никого вводить во искушение.

– Нет, – говорит мама, – поверьте мне, я вам от души советую! Опомнитесь, не делайте этого. Откажитесь, пока не поздно. Вы сами убедитесь – это непростительная глупость! Не пройдет и недели, как вы раскаетесь. Потерять легче легкого, а попробуйте получить обратно! И потом, ведь вернется же он когда-нибудь… Я имею в виду вашего мужа.

Анна Матвеевна вздыхает, опирается на тумбочку – устала, наверно, – и разглядывает маму.

– Что вы на меня так смотрите? – удивляется мама. – Я исключительно добра вам желаю.

– Нина Владимировна, золотко вы мое, – говорит Анна Матвеевна. – С вас портреты писать надо. С вашей веры во все хорошее. Вы, наверно, и газет не читаете.

– Зачем я стану читать всякую дребедень!

– А вы все-таки загляните, в газетах сейчас много интересного пишут: про арест писателей, про ликвидацию Антифашистского комитета, про «Дер Эмес»… Вам тоже не помешает быть в курсе дела.

– Павел, – спрашивает мама, – что это она говорит? Что там случилось с «Дер Эмесом»?

Папа откладывает в сторону газету и принимается скоблить ногтем большого пальца указательный.

– Не знаю, Нинусенька…

– Что значит, не знаешь? Все знают, а ты не знаешь. Можно поверить!..

– «Дер Эмес» закрыт.

– Как? Почему? А что же Соломон?

– Нинусенька, не задавай, пожалуйста, бесполезных вопросов.

– Нет, но нужно же как-то справиться… Позвонить, выяснить. Они же собирались давать отрывки из твоего романа.

Папа ничего не отвечает, подходит к вешалке и начинает одеваться.

– Ты что, уходишь? Куда? Почему ты молчишь?

– Хочу пройтись, – говорит папа. – Надеюсь, это не вызывает твоих возражений?

– Боже мой, что за тон! – Мама поджимает губы. – Проходись. Кто тебе не дает? Хочешь проходиться – проходись себе на здоровье. Кошмар какой-то: каждое слово в штыки, нельзя уже ни спросить ничего, ни сказать…

Папы нет. Мама спит. Бабушка тоже спит на своем сундуке. Пока не будет готова раскладушка, я сплю с мамой, в ее кровати. Мама давно уже, как только мы вернулись с дачи, заказала для меня раскладушку, но никак не может достать для нее брезент. Деревянную часть Макар Федорович смастерил, а брезента все нет.

Я лежу рядом с мамой и смотрю на лампочку под абажуром. Этот абажур мы сделали сами из старого ржавого каркаса. Мама велела мне обкрутить каркас голубой гофрированной бумагой, накинула на него шелковый платок, который папа привез из Германии, и получился очень даже красивый абажур. Это Нина Ильинична, наша соседка со второго этажа, научила ее сделать такой абажур.

Я смотрю, смотрю на лампочку и почти что засыпаю. Почти не слышу, как папа зашел в квартиру. Он распахивает дверь в комнату, но никак не может перешагнуть порог – держится за косяк и покачивается.

– Явился! – говорит мама. – Слава тебе господи… Приполз наконец! Прогулялся, что называется… Два часа ночи! Порядочные люди давно спят.

– Так точно… – Папа пытается облизать губы и не может.

Он очень-очень пьян. Лицо совсем белое.

– Да, Мусенька… моя Кисонька…

Кому это он говорит? Кто Мусенька? Может, он вообще не понимает, где он? Стоит, раскачивается возле двери и вдруг шлепается с размаху на нашу кровать. Плюхается головой маме на живот, ноги скользят по полу.

– Мусенька… обожаемый… Мусик… Не сердись… Я немного пьян… Я выпил одну-единственную крохотную рюмочку… Не будем ссориться…

Он, кажется, так и собирается тут уснуть.

– Ах, боже мой, ну что это? – Мама трясет его. Тянет одеяло из-под его головы.

– Да, милый… Обожаемый Мусик! – Он приподымается – глаза мутные, стеклянные, хватается рукой за ее рубаху, за белое колено, торчащее из-под одеяла, снова падает ей на живот.

Она тянет, тянет одеяло. Что она делает? Она же будет голая! Совсем голая! Рубаха задралась вверх. Зачем же она это делает? Зачем тянет одеяло?! Вся голая… Папина щека лежит на ее голом животе! Прямо около пупка. Это же не подушка… Не подушка!..

– Павлик… Павел… – бормочет мама.

Я стараюсь оттолкнуть его.

– Ничего, ничего… – Она запускает руку в его волосы.

Я вскакиваю и обеими руками, со всей силы отпихиваю его от нее. Она загораживается от меня. Вместо того чтобы загораживаться от него, она загораживается от меня! Он сползает лицом с ее живота, сползает ниже… Он пьяный, он сошел с ума!

– Ничего, ничего…

Что ничего? Что ничего?! Отпихивает меня! А-а-а!..

– Ты что? Что ты? Тише… Успокойся… – И сильней отталкивает, отодвигает меня.

Он пьяный, но она же не пьяная! Она что, сошла с ума?! Сошла с ума?

– А-а-а!.. А-а-а!.. – Я боюсь, боюсь! Я толкаю его, бью, толкаю ее, бью их обоих. – А-а-а-а-а!..

– Боже мой!.. Что же это? – бормочет она. – Тише ты!..

– А-а-а!!! А-а-а!..

Папа подымает голову, смотрит на меня. Хмурится – наверно, понял, наверно, узнал меня! Встает, с трудом подымается на ноги и отходит к своей кровати. Падает на нее и так и засыпает – в пальто, ботинках и галошах. Мама лежит голая, в задранной рубахе, без одеяла. Лежит и только тоненько-тоненько всхлипывает:

– Боже мой… Боже мой…

Я сижу на краю кровати и вся дрожу. Бабушка спит.

– Я, юный пионер!.. – читает старшая пионервожатая, и мы повторяем за ней дружно:

– Я, юный пионер!!!

– Союза Советских Социалистических Республик…

– Социалистических Республик!..

– Перед лицом своих товарищей…

– Своих товарищей!

– Торжественно клянусь!

– Торжественно клянусь!!!

Можно было и не учить наизусть, если она все равно читает.

Нам повязывают галстуки, прикрепляют на фартук пионерский значок, мы отдаем салют.

– Теперь вы должны учиться еще лучше, – говорит старшая пионервожатая, – и активно участвовать в нашей пионерской жизни.

После уроков приходит фотограф. Марья Трофимовна выстраивает нас возле своего стола и сама усаживается перед раскрытой книгой.

– Смотрите все на Риточку.

Нет, я не буду смотреть на Риточку. Почему это я должна смотреть на Риточку? Может, я хочу смотреть на фотографа. И вообще, непонятно – если нас приняли в пионеры, должны фотографировать на линейке под красным знаменем, а не возле Марьи Трофимовны!

Наденька с Макар Федоровичем вешают шторы на окошко. Вообще-то папа привез эти шторы из Германии, но мама вначале ни за что не соглашалась их вешать: говорила, что терпеть не может, чтобы какие-то тряпки загораживали ее цветы. Но потом тетя Аня все-таки убедила ее повесить. Папа все время предлагал повесить: «Нинусенька, комната без штор выглядит как сарай. Ты знаешь, я ненавижу голые рамы». Но мама тогда не уступала. Теперь она наконец уступила и привела Макар Федоровича, чтобы тот прибил палку.

Шторы полотняные, на них вышиты зеленые ветви с зелеными листиками и коричневые олени, похожие на того Оленьчика, что был на бабушкиной картине. Очень хорошие шторы, только на одной половинке есть маленькая кругленькая заплатка. Так, когда штора лежит, заплатку почти не видно, но на окне материя просвечивает, и заплатка кажется темным пятнышком. В углах на обеих половинках вышиты инициалы. Красивые немецкие инициалы. Мне бы ни за что так не вышить. Никакой девочке так не вышить. Наверно, та немка, которая вышила эти замечательные буквы, была взрослая. Интересно, какое у нее было лицо? И какая комната? Папа говорит, что немцы не живут в коммунальных квартирах. У многих даже есть собственные дома. Если бы немцы победили, что бы они могли у нас взять? Мой зеркальный шкафчик? Мамину юбку они не стали бы брать, она опрокинула на нее подсолнечное масло. И мою шубу, вытертую до дыр, тоже не потащили бы в Германию… А у них там вон сколько всего нашлось…

– Убирай свою сковороду! – визжит на кухне Наина Ивановна. – Расставилась! Сковороду свою убирай или кастрюлю давай убирай! Нашлась барыня! Тебе одна конфорка положена, вот и занимай одну, а не две!

– Да ты по три занимаешь! Ты-то сама по три занимаешь! – кипятится Елизавета Николаевна. – Сколько раз я с работы приду, и чайника поставить негде!

Я как будто не слушаю их. Я сижу и делаю уроки. Они долго еще кричат, потом Наина Ивановна уходит в свою комнату, хлопает дверью и запирается. Елизавета Николаевна тоже уходит в свою комнату. Я выхожу в уборную, а потом иду на кухню мыть руки. Никого нет… Я делаю шаг к столу Наины Ивановны. Никого нет… Беру с ее стола половник и быстренько выбрасываю в мусоропровод. Зажигаю газету, которая валяется на табуретке, – спички всегда лежат на плите. Никого нет… Бросаю горящую газету вслед за половником. Мою руки и иду обратно в комнату. Делать уроки.

– Что это? Что за вонь? – Мама принюхивается, встает, идет на кухню. Пламя бушует и воет в трубе мусоропровода. Мне нравится, как оно бушует и воет. Елизавета Николаевна, Прасковья Федоровна и тетя Настя наполняют кастрюли и ведра водой и выплескивают в мусоропровод. Они льют туда воду, а оттуда рвутся языки огня и дыма. Мама и бабушка топчутся рядом.

– Черт знает, что такое! – говорит мама. – Курильщики проклятые! Когда-нибудь весь дом спалят.

Даже тетя Дуся прибегает снизу, и дворник тетя Луша – мы самый верхний этаж, от нас легче всего заливать пожар.

– Где мой половник?! – визжит вдруг Наина Ивановна. – Половник мой где? Кто взял мой половник? Кто-то взял мой половник!

– Очень нужен, половник… – бурчит тетя Настя.

– Хахалей своих спроси, – советует Елизавета Николаевна.

– Воровка, хулиганка!

– Потаскуха!

– Елизавета Николаевна, милая, перестаньте, ради бога! – уговаривает мама. – Зачем это? Честное слово… И без того хватает всяких несчастий…

На следующий день тетя Дуся приносит Наине Ивановне половник: нашелся в мусоре. Как стали разгребать пепел, наткнулись. Весь оплавился в огне. Все равно жалко, что нашелся.

– Видите? Эта гадина нарочно выкинула! – визжит Наина Ивановна и размахивает черным от сажи половником. – Я ей тоже выкину! Все ее барахло вонючее выкину!

– Это не она, это, верно, Герка, мерзавец, бросил! – решает бабушка.

– Почему это? – обижается тетя Настя. – Видали вы, что ли, что он бросил? Может, кто и бросил, только не мой Герка. Мой Герка – чего не его – в жизни не тронет!

Никто, никто совершенно не догадывается, что это я. Все думают, что я только и умею, что сидеть в комнате и делать уроки.

– А где ложки? Где вилка? – визжит Наина Ивановна. – Должны быть еще две ложки и вилка!

– Чего нашли, то и принесла, – ворчит тетя Дуся. – Хочешь, иди сама ищи.

Я не выкидывала ее ложек и вилку – только половник. Может, кто-нибудь другой выкинул? Так ей и надо! Не будет орать на Елизавету Николаевну и обзывать ее всякими словами. Пускай пороется теперь в вонючем мусоре, поищет свои ложки! А может, она врет? Нарочно говорит, чтобы что-нибудь с этого заполучить. Ничего, в следующий раз я ей выкину и ложки тоже.

– Ну ладно, – говорит тетя Лера, – пожар, допустим, от папироски. Но ведь половник действительно кто-то выкинул. Не ножками же он пошел в мусоропровод!

– Что вы, Лера Сергеевна, дорогая! – хмыкает мама. – Она сама и выкинула. Неужели вы сомневаетесь?

– Сама? Зачем?

– Как зачем? Специально, чтобы устроить скандал! Что-нибудь да выкрутит из всего этого. Ого, вы ее еще плохо знаете. Я вам говорю: это такая штучка, такой фрукт!.. Поискать… Поверьте, такую прохиндейку, такую авантюристку не каждый день встретишь.

– Павел, мы должны объясниться… – Мама сидит на кровати в ночной рубашке, босые ноги свисают вниз. – Нужно в конце концов как-то определить наши отношения… Это не может продолжаться так бесконечно…

Папа шумно вздыхает, закидывает голову назад и упирается взглядом в форточку.

– Ты хочешь, чтобы я делала вид, будто вообще ничего не происходит. Но ведь я не каменная баба, я живой человек! Не знаю, может, тебе это удобно – превратить меня в пустое место, в какой-то предмет обстановки. Допустим, я стала тебе неинтересна, безразлична. Тогда незачем скрывать, скажи мне прямо. К чему эти увертки? Можно подумать, что я чего-то от тебя требую. Я ничего не требую. В конце концов, имею я право осознать свое положение? Почему ты молчишь? Ты что, вообще не желаешь со мной разговаривать?

– Отчего же, Нинусенька? – Папа снова вздыхает. – Я только не понимаю, чего ты добиваешься.

– Я ничего не добиваюсь! По-моему, это вопрос элементарной порядочности: не держать близкого человека в состоянии постоянной неопределенности. Можно подумать, что я не заслужила минимума внимания, капли добрых чувств. – Голос у нее становится тоненький-тоненький. – Что ж, допустим, твое отношение ко мне внезапно изменилось. Но это еще не означает, что нужно вообще не замечать меня. В супружеской жизни существуют не одни только приятные моменты, есть и какие-то обязательства. Раньше ты помыслить не мог… – Мама всхлипывает. – Смотришь сквозь меня… То целый день молчишь, то вообще исчезаешь…

– Нинусенька, извини, но я не понимаю, чего ты хочешь, – говорит папа. – Чтобы я ходил перед тобой на руках или выпускал фонтан воды из носа?

– Не смей фиглярничать! – Мама стучит по кровати кулаком, пружины гудят. – Зачем ты стараешься превратить меня в идиотку? Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Если ты целый месяц питаешься вне дома и едва не каждый день являешься за полночь, то потрудись, по крайней мере, объяснить, что это значит. Скажи, что случилось.

– Нинусенька, по-моему, я уже объяснил… – Папа слегка отодвигается вместе со стулом от стола, вздыхает и принимается набивать трубку табаком.

Он теперь не курит папиросы, только трубку. «Золотое руно» – так называется табак. Деревянная коробка с красивой крышкой, а внутри золотая бумажка. Когда папа открывает коробку и разворачивает бумажку, вся комната наполняется чудесным запахом. Я так люблю этот запах, я хотела бы все время, все время дышать им, только папа не разрешает долго держать коробку открытой. Он говорит, что от этого «Золотое руно» выдыхается. Зато он обещал, что, когда весь табак кончится, он отдаст мне коробку вместе с бумажкой.

– Да, что же ты объяснил?

– Я объяснил, что питаюсь вне дома, – папа утрамбовывает табак в трубке специальной «лапкой», – потому что мне обрыдла пшенная каша.

– Не зли меня! Зачем ты повторяешь эти глупости? Так я и поверила, что дело тут в каше! С каких это пор ты сделался такой великий гурман?

– Каша мне обрыдла еще на фронте. – Папа зажимает трубку зубами, подносит спичку, затягивается. – Я не раз говорил тебе об этом, однако ты считаешь своим долгом настаивать на своем.

– Я ни на чем не считаю своим долгом настаивать! Это ты с поистине изумительным ослиным упрямством настаиваешь на своих капризах!

– Прекрасно, Нинусенька, пусть будет так. Сейчас я должен закончить статью и до пяти часов сдать ее.

– Не пытайся заморочить мне голову статьей! До пяти часов!.. Нормальный человек не станет до пяти вечера сидеть голодный и беспрерывно накачиваться никотином!

– Я не сижу голодный. – Папа раскуривает, раскуривает трубку, выпускает дым через нос. – Я поел зеленого сыра…

– Не фиглярничай! Зеленый сыр – это не еда, а приправа, и притом отвратительная! Не знаю, какой идиот ее выдумал! От одного запаха можно упасть в обморок.

– Для меня это еда.

– Для тебя это еда, потому что ты обожаешь юродствовать. Изображать стоика. Мученика за веру. Самого небось воротит от этого мерзкого сыра. До чего подлый характер! Готов довести себя до голодного обморока, лишь бы кому-то досадить. И вообще, Павел, должна тебе сказать: ты весьма ошибаешься, если думаешь, что я ничего не чувствую и не замечаю. Тебе обрыдла не каша, тебе обрыдла семейная жизнь. Все дело в этом! Я только не понимаю, почему ты боишься назвать вещи своими именами? Когда ты был влюблен в меня, ты с превеликим наслаждением ел не только пшенную кашу, но и любую черствую корку. Да, да! В Магнитке – ты сам мне рассказывал – ты целый год питался мороженым моржовым мясом.

– Нинусенька, при чем тут Магнитка?

– При том, что ничего – остался жив, не сдох, слава богу.

– В Магнитке ничего другого не было.

– А как в тридцать восьмом году ты стоял передо мной на коленях и умолял, чтобы я не уезжала? Надеюсь, ты еще помнишь это. Не вздыхай, не вздыхай! Ты отлично знаешь, что я права. Боже мой, был согласен на любую жертву. Если бы я сказала: пройди пешком от Ростова до Киева – пошел бы тотчас, ни минуты не задумываясь!.. Готов был вообще не есть и не спать…

– Нинусенька, – лицо у папы становится очень серьезное, – боюсь, что сегодня я вряд ли способен изъявлять чувства столь же бурно, как двадцать пять лет назад. В моем нынешнем возрасте страдания юного Вертера будут выглядеть несколько противоестественно.

– Оставь эти дурацкие литературные реминисценции! Я говорю не о страданиях юного Вертера, а о твоем безобразном ко мне отношении. К тому же никакой возраст не оправдывает низости и подлости.

– Не думаю, – хмурится папа, – что у тебя есть основания упрекать меня в низости или подлости.

– Нет, а как еще прикажешь это назвать? Разумеется, низость. После всех клятв, всех обещаний, после всех уверений в любви и преданности – как ни в чем не бывало – взять и все забыть… Отвернуться. – Мама всхлипывает. – Прекратить напрочь всякие нормальные человеческие отношения… Причем без малейшей причины, без всякого повода с моей стороны!

– Мне кажется, – папа сопит, сопит трубкой, – было бы странно… если бы после двадцати трех лет… нашего знакомства… я принялся изображать… безудержно пылкую любовь.

– Двадцати трех лет знакомства? Что ж, приятно услышать! Прежде ты не осмелился бы назвать двадцать три года совместной жизни ничего не значащим мимолетным знакомством.

– Как угодно, Нинусенька. Пусть будет двадцать три года совместной жизни, – кивает папа, – хотя справедливости ради надо отметить, что шесть из них ты оставалась законной супругой Пахомова.

– Еще не так давно пылкие чувства не казались тебе ни излишними, ни смешными. Я могла бы тебе напомнить. Даже когда ты покупал себе эту чертову кровать, ты уверял, что делаешь это исключительно ради моего здоровья!

– Совершенно верно, Нинусенька. Ты постоянно жаловалась, что я бужу тебя, когда укладываюсь.

– Да, и что же?

Папа снова устремляет взгляд к форточке и вздыхает.

– Что ты вздыхаешь? Вздыхает, как провинциальная барышня! Вздохи, закатыванья глаз!.. Можно подумать, что его чем-то задели, обидели. Ты знаешь: я ненавижу всяческое притворство. Если для тебя невыносимо мое присутствие, так и скажи. Лучше уж сразу поставить все точки над «и» и не лелеять пустых надежд. Если ты совершенно охладел ко мне, что ж? По крайней мере, буду знать… Если я больше не волную тебя как женщина…

– Извини меня, Нинусенька, но в данный момент этот разговор представляется мне неуместным.

– Он представляется тебе неуместным в любой момент! Но я имею право знать, что случилось!

– Ничего абсолютно не случилось. Нинусенька, я не желаю беседовать на эту тему, в особенности в присутствии Светланы.

– Нет, вы подумайте – чистоплюй нашелся! Невинный младенец! Тема его смущает. Ты, слава богу, не девственница.

– Нинусенька, я имею в виду не себя, а ребенка.

– Разумеется, ребенка! У тебя всегда на уме только ребенок. Боже, какая насмешка… Впрочем, кого винить? Только самое себя… Собственную безумную наивность и доверчивость. Действительно, простота хуже воровства. Будь она проклята, эта Москва и эта беременность!

– Не понимаю, Нинусенька, о чем ты говоришь.

– Пошла как последняя идиотка у него на поводу, согласилась иметь ребенка, и вот результат: осталась у разбитого корыта! Никому не нужная, больная, истерзанная жизнью женщина!.. Поверила в пустые клятвы и обещания! О!.. Разве я могла подумать, что доживу до такого ужаса, до такого унижения?.. – Мама рыдает, плечи у нее трясутся. Папа молчит. – Загнать себя в такую западню!..

– Нинусенька, – он выколачивает пепел из трубки в пепельницу, – если я не ошибаюсь, с того момента, как ты согласилась иметь ребенка, минуло ровно десять лет.

– Вот именно! Вот именно! Десять лет ты издеваешься надо мной! Разве можно сравнить твое отношение ко мне до Светланиного рождения и после?.. Вся чуткость, вся нежность, вся любовь – все это мгновенно переместилось на нее. А я сделалась досадным, ненужным приложением!.. Отслужила свою службу. Как потрепанное платье. Порядочный человек собаку не выкинет на улицу, не то что жену!

– Нинусенька, по-моему, тебя никто никуда не выкидывает. И будь добра, прекрати эту сцену.

– Разумеется! Прекрати эту сцену! Нет, уж на этот раз изволь выслушать всю правду до конца. Хоть она тебе и не нравится!

– Нинусенька, я выслушал достаточно и прошу тебя успокоиться!

– Боже мой, доверилась – как последняя простушка! – отдала лучшие годы, молодость, красоту, все, все!.. О-о!..

– Гм-м, Нинусенька, – папа смотрит в форточку и покачивает ногой, – по-моему, лучшие годы ты все-таки отдала не мне, а своему первому мужу.

– Да, да, представь себе! – рыдает мама. – Могла иначе устроить свою жизнь. Найти достойного, порядочного человека… Не такая уж я дурнушка! Разумеется, что теперь говорить – когда фигура испорчена беременностью и на шее родовые пятна!.. – Она принимается гладить шею ладонью, словно надеется стереть эти пятна. – Боже, какой кошмар! Вместо нежного преданного друга вдруг обнаружить подле себя холодного циничного врага. Главное, вы подумайте – нашел, что вспомнить, какое лыко поставить мне в строку – Пахомова! Сам же хлопотал об адвокате для него, лишь бы услужить мне…