Текст книги "Потревоженные тени"

Автор книги: Сергей Терпигорев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

IV

Крымская война была в полном разгаре. И у нас в доме и везде, куда мы ни приезжали, все только и было речи, что об известиях о войсках. Газеты, какие тогда были, читались с жадностью, и приносимые ими известия были предметом толков, ожиданий, надежд и досадных, будивших еще больше чувства, разочарований... Получались письма от родственников, у кого такие были, с места военных действий, и с ними ездили друг к другу и их также читали, делая из них и на основании их выводы о войне, о том, как вообще идут наши дела.

У нас там, на войне, также было несколько человек родственников, и мы получали от них время от времени письма, которые и читались, перечитывались бесконечное число раз – всегда, когда кто-нибудь приезжал к нам из родных или соседей. Мы, дети, слушали их, зная уж чуть не наизусть многие места, почему-нибудь обратившие на себя наше внимание. Но больше всего интересовали нас журналы с рисунками – «Художественный листок» Тимма[20]20
  «Художественный листок» Тимма... – С 1851 по 1862 г, художник В. Ф. Тимм (1820 – 1895) издавал периодический сборник литографий с небольшим объяснительным текстом «Русский художественный листок», посвященный современным военным событиям и явлениям общественной жизни России. Особенным интересом и успехом издание пользовалось во время Крымской войны.


[Закрыть], в котором помещались портреты всех чем-нибудь отличившихся на войне – все равно, солдат, офицеров, генералов; помещались целые виды сражений, переходов через реки, лазаретов, батарей, а также и портреты знаменитых неприятелей – начальников французских, турецких и английских войск. Мы их рассматривали и запоминали фамилии Непира, Бурбаки, Мак-Магона, Сент-Арно, Пелисье, рядом с нашими: князем Меншиковым, Остен-Сакеном, Баклановым, Щеголевым, матросом Кошкой[21]21
  ...запоминали фамилии... – Здесь перечисляются участники Крымской войны:
  Непир Чарльз (1786 – 1860) – английский адмирал, командующий английским балтийским флотом, блокировавшим русские берега и порты Балтийского моря.
  Бурбаки Шарль – французский адмирал, отличился в сражении под Иикорманом.
  Мак-Магон Мари-Эдм-Патрис-Морис (1808 – 1893) – французский военный и политический деятель. Командуя дивизией, взял Малахов курган. Впоследствии был маршалом и президентом Франции.
  Сент-Арно Жак-Леру (1796 – 1854) – французский маршал, командующий французской восточной армией во время высадки в Крыму к сражения на Альме, позже заболел, сдал командование и умер во время морского переезда в Константинополь.
  Пелисье Жан-Жак (1794 – 1864) – командовал в Крыму армейским корпусом, на заключительном этапе осады Севастополя начальствовал всеми французскими силами, впоследствии маршал.
  Меншиков Александр Сергеевич (1797 – 1869) – светлейший князь, русский адмирал, начальник Главного морского штаба. В Крымскую войну главнокомандующий в Крыму, потерпел поражения па Альме и под Инкерманом.
  Остен-Сакен Дмитрий Еремеевич (1790 – 1881) – граф, русский генерал. В Крымскую войну начальник севастопольского гарнизона.
  Бакланов Яков Петрович (1809 – 1873) – сын донского казака, русский кавалерийский генерал. Широкую известность получил своими боевыми действиями на Кавказе с 1845 по 1853 г. Во время Крымской войны начальствовал кавалерией левого фланга Кавказской линии, принимал участие в штурме Карса.
  Кошка Петр (умер около 1890 г.) – матрос, герой севастопольской обороны.


[Закрыть] и проч. Листок этот выходил как-то часто, не помню уж теперь, еженедельно или ежемесячно, но я живо помню то нетерпение, с каким мы ожидали его, и тот интерес, с которым мы рассматривали нумера, когда они наконец получались с почты. И не мы одни, дети, – все их рассматривали с увлечением, делая каждый свои замечания и оценку действующих лиц по их портретам. Живо, как сейчас, проходит перед моими глазами эта длинная галерея лиц...

Но вот скоро разнеслась новая весть – ополчение собирают! И эта весть всколыхнула весь край, доступный нашему ведению. Весь интерес всех сосредоточился на этой вести. Одни были озабочены выборами, другие избранием в офицеры, начальники ополчения, и все – набором ратников – рекрутов-ополченцев. То и дело приезжали и уезжали соседи, куда-то спеша, озабоченные, возбужденные. И казалась нам странною при этом их радость, их бодрый вид и нетерпение. Все говорили до этого и рассказывали про такие ужасы войны, а теперь вдруг все обрадовались идти туда и только боялись одного – не быть избранными.

– Ведь это что такое – батальонным командиром если? – ведь это пять тысяч в карман. Это безгрешно, не обижая нисколько людей, а то и все восемь... – громко, нисколько никого не стесняясь, говорили кругом нас.

Мы слушали и понимали, что, вероятно, это что-нибудь хорошее и в самом деле и это так и должно быть.

Потом все куда-то – в губернский город – уехали, и на неделю или на две все опустело, затихло. Вернулись с известиями, что такие-то и такие-то выбраны и назначены.

И вот в это-то горячее и спешное время, под шумок так сказать, сперва совсем непонятные для нас, детей, начались слухи о какой-то купле и продаже ратников.

– Павел Николаевич трех продал по девятисот рублей.

– Что ж делать, сами судите, по этакой цене...

– Николай Иванович намедни был и говорил, что ему предлагал мещанин за одного тысячу двести, но они не сошлись: Николай Иванович хотел полторы тысячи.

И так далее, и так далее. Началась усиленная продажа людей, каким-то таинственным для нас путем, мещанам, – людей, преимущественно уж почти стариков, и об этом почти об одном только и была речь.

– Что это значит? В чем тут дело? – допытывался я.

– Продают людей внаймы, – отвечали мне, – в охотники продают. Надо мещанину идти в ополчение, он не хочет, ну и покупает вместо себя, ставит охотника.

– Он у кого же покупает?

– У помещика.

– Он почему же называется охотником?

– Потому, что он вместо мещанина идет. Охотник идет по охоте...

Темно это было что-то для детского понятия, и, я помню, никак я не мог удовольствоваться этим объяснением, которое мне кто-то давал.

Это мерзость, это вопиющая мерзость, – отвечал отец, когда наконец он возвратился откуда-то и я обратился к нему с расспросами и объяснениями.

– Как же они это делают?

– Как все делается...

– Стало быть, это можно?

– Нет, этого нельзя, и это делается обманным манером...

Я и из его объяснений тоже ничего не понял. Я понимал теперь, что этого не следует делать, он этого не будет делать, и даже однажды, когда к нам приехал мещанин и доложили, что он приехал покупать «охотника», отец даже не вышел к нему, а велел сказать, чтобы он убирался прочь, – и это было за обедом, при нас, при всех, – но в чем тут дело – это представлялось все-таки совсем непонятным.

В голове образовался от этой толкотни, от массы сведений и новых все известий, от напора новых мыслей и представлений, вызванных войною и обстоятельствами, которыми она сопровождалась, и к тому же для нас, удаленных от нее, – такой сумбур в понятиях, так не вязался он со всем тем, что мы видели вокруг себя раньше, со всей той жизнью, которой жили до сих пор, что не детской голове было со всем этим освоиться и разобраться во всем этом

– За веру, царя и отечество! славная надпись.

– Да, вернемся ли – неизвестно...

– Жалованье ротному пустое, но доход...

– Да нет-с, позвольте, начальник уездного ополчения сколько получает? Ведь у него, все равно что у полкового командира, все офицеры будут обедать... Не может же он им редьку с квасом подавать? Что ж, ему свои тратить? Доход со своего имения?.. Это даже странно слышать. Это всегда так было и всегда так будет. Тут ничего безнравственного нет. Это совершенно даже законно! Мало ли чего в законе нет! В законе не сказано, чтобы откупщик[22]22
  Откупщик – человек, откупивший право па взыскание каких-либо государственных налогов или доходов. Здесь имеется в виду откупщик налогов на винокурение. Занятие этим откупом почти обязательно сопровождалось многочисленными взятками.


[Закрыть] платил, а между тем он всем платит, и ничего тут беззаконного нет!..

А в другой группе слышался другой спор.

– В топоры пойдем! Не дают солдату развернуться.

– Еще Суворов сказал: пуля дура, штык молодец...

– Меткая стрельба важна в цепи. Для этого существует стрелковая рота, а в сражении все дело в натиске. Быстрота и натиск.

– Наша ошибка вся в том только и заключается, что у нас...

Но голос помещика, нашедшего общую причину наших неудач, заглушает и покрывает другой уж голос:

– А вот про интендантство и комиссионерство я не спорю – это будет другое дело совсем, а я бы их всех...

– Солдат наш все вынесет, в мире нет такого солдата! Наполеон, когда его спросили, да не теперешний, а настоящий, и тот сказал...

Разобраться в этой массе сведений и положений не было никакой возможности, что, однако, нисколько не мешало задумываться нам, детям, над противоречиями, которые мы слышали при этом. Точно так же, как и все, и я слышал то и дело такие разговоры, старался понять их и понимал только то, что они – эти разговоры – всем очень близки к сердцу и к карману, и они спорили совершенно откровенно. Но я бы и половины их не понял тогда и, конечно, не запомнил бы, если бы не случилось одно обстоятельство, которое нам, детям, тогда все осветило, и мы всё поняли и оттого и запомнили все эти разговоры.

В начальники нашего уездного ополчения попал двоюродный брат матушки, дядя Алексей Иванович С – тов, или дядя Алеша, как мы его звали. Это был человек лет сорока, когда-то имевший хорошее и даже большое состояние, но спустивший его на службе, весь в долгах и любивший очень выпить. Мы его не помнили иначе как выпившим. Всегда с трубкой, в расстегнутом отставном военном мундире, с болтающимся у борта георгиевским крестом, вечно спорящим и вечно всех бранящим. Почему-то в уезде его побаивались и считали человеком, который всем в глаза скажет правду, никого не побоится. Теперь, когда наступило военное время, и только и речи было, что о войне и об ополчении, и его выбрали в начальники уездного ополчения, он стал снова авторитетом. Отец не любил его, и он бывал у нас редко, но, отправляясь в скором времени в поход, он приехал к нам проститься и застал у нас тетю Клёдю, которой он был должен и которая уж давно считала его самым неисправным своим должником, а теперь, с его отъездом и с возможностью для него быть там, на войне, убитым, и вовсе считала свои деньги пропавшими. Какой уж у них разговор был раньше, мы не знали, но когда за нами пришли и позвали нас в диванную пить чай, мы застали тетю Клёдю и дядю Алешу в сильном возбуждении, и дядя Алеша, что-то ей доказывая, ссылался на отца.

– Ну, докажи ей, пожалуйста, – обратился он к отцу, что уж по крайней мере у меня будет семь-восемь тысяч доходу, и я ей вышлю с дороги деньги через месяц же.

– Нет, ты уж меня извини, Алексей Иванович, я этих мерзостей ваших не знаю, и я никогда не служил к тому же, – отвечал ему отец. Встал и хотел уйти. Дядя его остановил.

– Каких мерзостей?

– А вот этих... доходов, как вы их называете.

– Какие же это мерзости?

– По-моему, мерзости, а ты можешь и не считать их мерзостями.

– Это доход!

– А по-моему, совсем другое.

– Что же, по-твоему?

Отец остановился и, смотря на него, сказал:

– Да какое тебе дело до того, как я понимаю.

– Нет, я хочу знать.

Вышла сцена, после которой дядя Алеша уехал, шумно протестуя, что ему нанесено оскорбление, после которого он не может оставаться в доме и никогда не будет бывать у нас.

В этот же вечер за ужином мы слышали остаток или конец разговора по этому поводу между отцом и присутствовавшей при сцене за чаем тетей Клёдей.

– Хороши эти патриоты: едут, как говорят, проливать кровь за отечество, а сами прежде всего только и думают, только и говорят о том, сколько кто из них будет иметь возможности воровать при этом. Это называется доходами! Воровство называется доходами у них! – говорил отец, ни к кому, по-видимому, прямо не обращаясь.

И вдруг, к общему удивлению нашему, обыкновенно молчащая в присутствии отца, тетя Клёдя с нервной дрожью в голосе возразила ему:

– А это лучше разве, что он увезет теперь тысячу рублей сиротских денег? Я ему из Андрюшиных дала.

– Я вас никогда не просил ни давать ему моих денег, ни заставлять его воровать для того, чтобы вам возвратить их! – услыхал я, еще более для меня и для всех неожиданно, голос Андрюши, сидевшего рядом со мною. Когда я оглянулся на него, он буквально весь трясся.

Тетя Клёдя сидела бледная, старалась улыбнуться, смотря своими смеющимися глазками на Андрюшу, но улыбка не выходила у нее на лице. Все замолчали и смотрели кто на нее, кто на Андрюшу.

– Андрюша, мой друг, – сказал тогда отец, – ты ошибаешься, мой милый: тетя не требует, чтобы он для нее воровал, – это я сказал, что деньги, на которые он рассчитывает, воровские будут.

Андрюша, прищурившись, смотрел на него и точно не понимал, что он ему сказал, – это видно было по нем.

– Ты напрасно, я говорю, обидел тетю; ты не понял меня, – повторил ему отец.

Но с Андрюшей точно что сделалось – он вопросительно посматривал на всех, то на того, то на другого; наконец опустил голову и задумался. Но это все было так странно, так необычно, что все, тоже молча, продолжали смотреть на него, как бы боясь пробудить его. Некоторые, в том числе отец, делали тете Клёде знаки глазами, чтобы она тоже не тревожила его, оставила так. К нему подошел было лакей с каким-то блюдом, но Андрюша не поднял на него головы, и матушка махнула лакею рукой, чтобы он не дожидался Андрюши и подавал дальше. Так кончился ужин, и мы встали из-за стола. Андрюша, когда задвигали стульями, тоже поднялся, машинально подошел, чтобы благодарить, к матушке, к отцу, со всеми простился и пошел к себе в комнату, где он спал. Я зачем-то замешкался, остался еще в зале, где уж убирали со стола, и слышал разговор отца с матушкой и тетей Клёдей.

– Ты будь с ним осторожней, пожалуйста, – говорил отец тетушке, – ты видишь, до чего он нервный, с ним бог знает что может случиться.

– Дерзкий мальчишка. Я его завтра на целый день посажу учиться, – отвечала она.

– Напрасно...

– Для него же я все стараюсь, а он...

– Ах, Клавденька, – возразила ей матушка, – да разве он может теперь это понимать...

Меня послали спать, и я не слыхал конца их разговора. Я был очень обеспокоен тем, что такое сделалось с моим другом?

На другой день тетя Клёдя совершенно неожиданно вдруг объявила, что она едет: начала укладываться, собралась, ей запрягли лошадей, и она уехала к себе в Дубки.

Но у меня с этой поры, точно завет, оставленный мне моим другом, не выходили из головы разговоры ополченцев, которые всё продолжали бывать у нас, приезжали по своим делам, приезжали прощаться. Они вели всё те же разговоры, но я уж их слушал не так, как прежде, а осмысленно теперь, и когда у них заходила речь о будущих их доходах и вместе «о делах», то есть о сражениях, и они все, как бывшие военные, вспоминали при этом случаи из бывшей ранее этого венгерской кампании[23]23
  ...венгерской кампании... – поход русской армии для подавления венгерской революции 1848 – 1849 гг.


[Закрыть], я все старался объяснить себе, как же это так они собираются и сражаться, – следовательно, рискуют умирать, – и в то же время собираются воровать, то есть обворовывать солдат?

Однажды после долгого такого их разговора и потом долгих моих размышлений о нем я решился только спросить отца.

– Это ты все не теперь, а со временем поймешь, – ответил он мне, но при этом как-то странно посмотрел и добавил: – А почему это тебя интересует?

– Так, как же это так?

– Это тебя Андрюша навел на это?

– И Андрюша и сам я.

– Он странный, но он очень хороший мальчик, – закончил отец и оставил меня.

V

Прошло недели две. Наступило время отправления ополченцев. Однажды вечером вдруг к нам приехала одна наша родственница, двоюродная или троюродная сестра матушки. Она вскоре по приезде, после первых же обменов приветствий, объятий, целований, ушла с матушкой в ее спальню, и они о чем-то там долго говорили, она плакала, туда приходил отец, и мы вечером же узнали, что матушка с ней на другой день отправляются к тете Клёде в Дубки по делу. Я стал проситься, чтобы и меня взяли с собою. Матушка согласилась, тем более что это был как бы ответный визит Андрюше с моей стороны. Утром после завтрака запрягли нашу карету, и мы вчетвером – матушка, эта родственница, ее двоюродная или троюродная сестра, муж которой тоже попал в ополченцы, я и матушкина горничная – уселись и поехали, по обыкновению налегке, с тем чтобы через день или через два вернуться домой. Я был в восторге, что увижусь с моим другом Андрюшей.

Когда мы сели в карету и она тронулась, родственница прослезилась и начала целовать матушку, называя ее спасительницей своей и своего мужа. Я тут же сразу все узнал – в чем дело, зачем матушка ехала с ней к тете Клёде. Из их разговора, некоторые места которого, чтобы не понимала всего горничная, они вели по-французски, я узнал, что мы ехали, действительно, по денежному делу упрашивать тетю Клёдю, чтобы она отсрочила уплату долга мужу нашей родственницы, так как она подала на него ко взысканию и имение у него продадут в то время, когда он будет в походе с ополченцами. Я узнал даже и сумму долга ее мужа тете Клёде – десять тысяч и, кроме того, проценты. Долг этот был уже старый, тетя Клёдя давно уже домогалась получить его, но все довольствовалась тем, что тот ей прибавлял расписок, а теперь, когда он уходил в поход и ему предстояло, может быть, и умереть, она решила продать заблаговременно за долги его имение. До ухода ополченцев оставалось что-то около месяца, так как еще не все рекруты у всех были сданы, и это дело шло ускоренным порядком, с ним торопились, и разъезжали по помещикам для этого какие-то чиновники, кроме становых и исправников. А тетя Клёдя в эту сумятицу-то вздумала приставать с своими долгами и довела до того, что имение в недалеком будущем назначено было в продажу, если он не внесет тетеньке всех денег. Всю длинную, скучную дорогу до Дубков родственница рассказывала об этом с разными подробностями и при этом несколько раз принималась плакать. Матушка утешала, конечно, ее, обнадеживая, что, быть может, все обойдется еще хорошо, что она надеется уговорить тетю Клёдю, чтобы она отсрочила. Родственница слушала ее, моргала мокрыми от слез ресницами, потом принималась опять ее обнимать, опять плакала и опять рассказывала, рассказывала без конца.

Наконец мы въехали в огромную, полуразвалившуюся дубковскую усадьбу, карета подкатила к крыльцу, но нас никто не вышел встречать.

– Неужели дома никого нет? Узнай-ка, – сказала матушка, прежде чем выходить из кареты, нашему выездному человеку Никифору, успевшему тем временем уже спрыгнуть с козел кареты и хотевшему отворить нам дверцы.

Но тетенька была дома. Там только была по какому-то случаю суматоха в тот момент, когда мы приехали, и потому нашего приезда никто из людей не заметил.

– Здорова Клавдия Васильевна? – спросила матушка наконец выбежавшего к нам навстречу из дома лакея.

– Здорова-с. Клавдия Васильевна здоровы...

– А Андрюша?

– С ними припадок сделался с утра и до сих пор-с ещё. За доктором послали...

В дверях зала нас встретила, как ни в чем не бывало, тетя Клёдя, такая же улыбающаяся, гладко причесанная, худенькая, с маленьким личиком, с смеющимися глазами на нем. Она поздоровалась, поцеловалась с матушкой, потом также поцеловалась с приехавшей с нами родственницей, со мной, и мы пошли все в залу. Там, у окна, стоял какой-то мещанин в синей чуйке.

– Что с Андрюшей? – спросила ее матушка и оглянулась на этого мещанина. Тот ей неловко поклонился, потом встряхнул волосами и взялся за подстриженную свою бородку. – Что с Андрюшей? – повторила матушка. – Он болен, говорят, припадок с ним?

– Да, знаешь, с ним эти нервы опять, – отвечала по-французски тетя Клёдя и хотела казаться спокойной, но по лицу ее я увидал, что она чем-то страшно потрясена и возбуждена и что это на лице у нее не улыбка, а какие-то судорожные корчи.

– Да отчего это с ним? – продолжала матушка.

– Так... без всего... вдруг... Тут приехали мещане покупать охотников, ну, знаешь, эти все сцены... Марфушка я за это ее сошлю непременно – узнала, что я ее отца продала в охотники, кинулась просить к Андрюше, научила его, чтобы он мне наговорил дерзостей, ну, с ним и сделался припадок...

– Ах, Клавденька, и что тебе за охота! Ну, какая тебе нужда пачкаться с этим? Это очень, говорят, нехорошо, осуждают всех, кто это делает, – сказала ей матушка.

– Да?.. А я все-таки так хочу, потому что я имею право на это и мне дела нет, кто как на это смотрит, – корча рот свой в улыбку, отвечала ей тетя Клёдя.

– И что ж, ты послала за доктором? Где он, Андрюша?

– Погоди немного. К нему нельзя еще. Он только начал приходить в себя, он еще слаб.

– Давно это с ним?

– Первый раз с ним сделалось часов в одиннадцать утром, а потом, второй раз, часу в четвертом... Я уж послала за доктором.

В дверях угольной – мы прошли тем временем в гостиную и стояли посреди комнаты, разговаривая с тетей Клёдей, – показалась какая-то дворовая женщина из старых горничных, и тетенька легко крикнула на нее, чтобы она уходила, не подслушивала.

– Да может, она за делом? Может, от Андрюши? – сказала матушка.

– Никакого дела. Все подслушивать им надо... Я знаю и эта зачем. Вон в зале стоит еще мещанин, так она хочет узнать все, ее ли мужа я ему продаю? Так вот возьму же назло ей и продам сейчас, – нервно потирая своп худенькие маленькие ручки, говорила тетя Клёдя и усиливалась улыбнуться.

– Клавденька, что ты! Господь с тобою, что ты сегодня такая? Успокойся. Ты взволнована так сегодня, – говорила ей матушка.

Родственница, приехавшая с нами, смотрела на нее с каким-то испугом, ожидая и своей участи тоже.

– Со мной так поступают, – отвечала тетя Клёдя, – назло делают, и я буду так делать... Садитесь, пожалуйста. Ну, а ты что, мой друг? – обратилась она ко мне вдруг. – Приехал тоже навестить свою злющую и скупущую тетку? Да?

И она взяла меня своими маленькими, короткими ручками за голову и поцеловала в темя.

Я ничего ей не ответил.

– Твой друг-то вот заболел, – продолжала она про Андрюшу.

– А мне можно к нему? – спросил я.

– Нет, погоди немного. Я очень рада, что ты привезла его с собою, – обратилась она к матушке, – с ним Андрюша скорее успокоится. Они так дружны...

В зале, осторожно ступая тяжелыми сапогами, ходил – было слышно – мещанин и время от времени слегка покашливал.

– И ты сколько же уж продала? Разве ты не могла другого какого продать – непременно Марфушиного отца, – спросила матушка.

– Ах, боже мой! Это почему же я не могу? Не госпожа разве я своим людям?.. Я семерых уж продала и сдала уж... Я и еще продам. Нынче такая цена... Когда же это еще такая цена будет?.. – отвечала тетя Клёдя.

Мещанин в зале опять заходил, покашливая.

– Я сейчас, на минуточку, – услыхав и обратив наконец внимание на эти шаги и покашливания его, сказала она, распустила улыбку, окинула нас своими смеющимися глазками и встала, чтобы пойти в зал, – я сейчас, велю ему погодить, посидеть в передней пока.

Она ушла, и мы все трое переглянулись. Что-то ужасное было в ней, страшно становилось уже не за людей ее, не за нее даже, а за самих себя, которые были у нее в гостях...

Матушка взглянула на родственницу, которая, боясь к тому же еще за свое дело, за успех его, сидела теперь совсем как потерянная, взяла ее за руку и тихонько ей сказала:

– Ничего... устроим как-нибудь. Пускай она успокоится, она теперь раздражена очень, и все обойдется благополучно.

Та крепко схватила ее руку и, уж не будучи в состоянии говорить, только переводила глаза с матушки на образ, висевший в углу в гостиной, и обратно.

– Ничего, ничего, бог даст, – повторяла матушка.

Переговорив с мещанином, тетя Клёдя опять вернулась к нам, и как будто успокоенная.

– А что ж я и не спрошу вас – вы обедали? – обратилась она к матушке.

– Мы закусывали... почти обедали, перед тем как ехать к тебе. Ты не беспокойся только, пожалуйста, Клавденька, – отвечала матушка.

– То-то, скажите лучше. Ведь все есть. А то будете потом говорить: «Вот злющая-то да скупущая-то нас как приняла, не накормила даже».

– Ну что ты, Клавденька!..

– А вы? – обратилась она к приехавшей с нами родственнице.

Та растерялась до того, что еле выговорила:

– И я... благодарю вас.

Тетя Клёдя, несомненно, догадывалась – я даже это мог видеть, – зачем и она приехала и матушка с ней, и, кажется, наслаждалась этим, торжествовала, что вот она получает удовлетворение, ей можно будет еще поиздеваться над кем. Но она томила ее и не спрашивала о цели ее приезда. Она даже начала ее мистифицировать:

– Ну вот, спасибо, я уже никак не ожидала, что меня вспомните, приедете. Я у вас по месяцам на экзекуции жила, – она знала, что проживание ее у задолжавших ей родственников они называют экзекуцией, – а вы, кажется, первый еще раз у меня?

Родственница смотрела на нее ни жива ни мертва, а матушка, глядя на тетю Клёдю, с упреком покачивала головой. Но она была неумолима и продолжала мучить ее своей утонченной любезностью, смешанной с иронией: справилась, не тревожит ли ее, что ее муж выбран в ополчение и теперь уходит на войну, здоровы ли ее дети, даже похвалила их, сказав, что они очень милые.

– Вот я к вам, – начала было родственница, приняв, кажется, эти расспросы ее за что-то искреннее и находя этот момент удобным, чтобы переговорить с ней о цели своего к ней приезда, – вот я к вам, Клавдия Васильевна, с покорнейшей просьбой приехала... так добры...

– Что такое? Я добрая? – вслушиваясь, с удивлением сказала тетя Клёдя. – Я – злющая и скупущая, а вы что такое? – добрая?

– Клавдия Васильевна... я приехала просить вас, умолять – отсрочьте нам на год еще! Муж мой продаст лес, и как только устроится это, сладится, мы вам внесем сполна...

– Да? Это ваш муж говорит? Да...

– Клавденька, – сказала матушка, – они действительно продают лес, и я знаю покупателя, но им надо справиться, надо подождать немного еще.

Тетя Клёдя смотрела с улыбкой на матушку, точно она хотела сейчас встать и расцеловать ее.

– Ты им отсрочь, ну хоть на полгода еще. Они отдадут тебе, я ручаюсь тебе в этом, – сказала матушка.

Но тетя Клёдя вдруг, как бы прислушиваясь к чему-то, насторожила уши, помолчала и, вставая и намереваясь выйти из комнаты, сказала:

– Сейчас.

Мы опять остались одни.

– Напрасно вы начали теперь. Надо было подождать, это надо было вечером уже об этом с ней поговорить.

– Ах, боже мой, вы не знаете моего положения, я с ума скоро сойду, – отвечала ей родственница, и опять глаза у нее наполнились слезами.

Матушка принялась ее утешать, говорила, что на все бог и надо надеяться, что она ее упросит, что она даст отсрочку.

Родственница крепко жала руки матери, смотрела на образ, потом опять на нее, утирала слезы и нервно всхлипывала. Послышались шаги возвращавшейся тети Клёди.

Она вошла улыбающаяся, даже радостная, сияющая, как нам показалось. Думая, вероятно, что это происходит оттого, что Андрюше лучше, что она была у него и убедилась в этом, матушка спросила ее:

– Ну что, Клавденька, лучше ему?

– Я не была у него. У него Агафья-ключница сидит, его нельзя тревожить, ему надо дать успокоиться... – Затем села опять в кресло и добавила: – Марфушку, эту подлую, наконец увезли сейчас в Ивановскую пустошь[24]24
  Пустошь – здесь: незаселенное помещичье имение.


[Закрыть].

– Клавденька! Что ты делаешь? Ну, за что? Она же ведь тебя за отца просила! – воскликнула матушка.

Но тетя Клёдя, ничего не отвечая ей на это, переменила разговор и начала рассказывать, что дождик, ливший сегодня целый день, перестает к вечеру и погода хочет, кажется, разгуляться.

Чтобы не раздражать ее еще более, не перечить ей, все тоже начали говорить о погоде, жалуясь на дожди и наступающее холодное время

– У тебя, знаешь, Клавденька, и сыро здесь и холодно, – сказала ей матушка, – ты бы велела протопить...

Матушка сделала движение плечами от проникающего ее холода и сырости.

– Надо бы, ты находишь? Хорошо, я велю, только уж на ночь, погодя немного.

В доме, то есть в гостиной, где мы сидели, давно уже горели свечи. В угольную, смежную с гостиной, подали самовар, и там тоже зажгли две свечи. Мы все перешли туда. Когда мы там расположились вокруг чайного стола, к тетеньке из темного, неосвещенного зала, потом через гостиную, тихонько, ступая на цыпочках, пришел лакей и сказал, что в переднюю пришли староста с бурмистром и привели мужиков.

– Сейчас, – ответила ему тетя Клёдя, – я сейчас выйду к ним.

Тетя Клёдя налила нам чай, аккуратно прикрыла чайник сложенным вчетверо полотенцем, поставила его на самовар и, извиняясь, что должна оставить нас на минутку, вышла, направляясь в темный зал и потом, вероятно, в переднюю. Тем временем мы выпили налитый ею нам чай, – мы были голодны и, не желая раздражать ее, молчали, ожидая ужина, – матушка налила нам в ее отсутствие по другой чашке. Я встал и, так как матушка вела все тот же разговор с приехавшей с нами родственницей, обнадеживая и успокаивая ее, – разговор, который уж сколько раз я слышал, – то от скуки и в надежде, не увижу ли я кого и не узнаю ли чего об Андрюше, я пошел сперва в гостиную посмотрел висевшие там старинные портреты дяди и деда с бабушкой и еще чьи-то, потом вошел в неосвещенный темный зал. Я хотел пройти из зала дальше, по коридору, до Андрюшиной комнаты, но дверь из зала в освещенную переднюю была отворена, и я увидал там тетеньку, стоявшую ко мне спиной, а перед нею, у стенки, по одной стороне двух мещан: того которого мы уже видели, как приехали, и еще другого, нового, и четырех мужиков, из которых я знал только одного – это бурмистра, которого я видел когда он приезжал к нам, в то время когда тетенька гостила у нас, за приказаниями. Я не повернул в коридор, а остановился и слушал из зала, что они говорили... Этого разговора и этой сцены я никогда не забуду, – эти лица и теперь, через тридцать пять лет, у меня перед глазами, я вижу их, как будто бы это вчера только все было, и слышу их разговор...

– Ну, так вот я вам говорю и объявляю, говорила тетенька, обращаясь к стоявшим перед нею мужикам, – тебя, Степан, и тебя, Захар, продала я в вольные и свободные охотники козловским мещанам Клюеву и Младенцеву – вот этим, – она посмотрела на одного и на другого мещанина, которые при этом переступили с ноги на ногу и поправились, покрутили шеями, – и если вы будете повиноваться, как вам подобает, и все будет сделано, как следует, вы получите по двадцати пяти рублей в награду от меня, а там, как война кончится, и совсем станете вольными... А если же будут глупости какие, если вы будете сопротивляться, я вас все равно без зачета отдам в ратники, и тогда вы и после войны будете моими же... как с войны придете...

Два средних мужика, стоявших между бурмистром и старостой, поклонились ей молча с насупленными лицами.

– А они, – продолжала тетушка, обратившись к одному сперва мещанину, а потом к другому, – а они от себя вам награждения дадут еще и угостят вас, как следует.

Мещане что-то сказали, что-то вроде: «да уж это так, как следует, это уж известно...»

– Послужите... Послужите царю... Что ж? Вы еще не старые, не бог весть какие старики, – можете. Вон у меня у самой родственники мои, и те служат: выбрало их дворянство, и идут, пойдут служить, – говорила им в наставление тетушка.

Мужики молчали.

– А это, что на войне убить-то могут, – продолжала она, – так от воли божией никуда не уйдешь, это если кому назначено.

– Это уж точно, от судьбы своей и если уж назначено, – сказал один мещанин, встряхнул головой и вздохнул от глубины души.

– Вот здесь и неприятеля никакого нет, стоим мы, а час наш придет – и все будет кончено, – опять заговорила тетенька и тоже вздохнула, как бы вспомнив о душе и об этом часе. – А тут, по крайней мере, и царю послужите и за веру отцов и за свою, православную, постоите.

– Это так, – согласился и другой мещанин и поднял голову, вытягивая шею.

Наступила минута молчания.

– Так-так, – сказала тетенька, обращаясь к лысому бурмистру, – сегодня я тебе дам их вольные отпускные, ты их отдашь стряпчему, как намедни, – они уж знают, как это надо сделать, а сам пойдешь с ними в рекрутское присутствие там уж будут знать, стряпчий уж знает, что toe и как там надо будет делать, и если они, – она указала головой на двух средних мужиков, внимательно слушавших ее распоряжения об их судьбе, – и если они будут всё делать, как следует, то как сдадут их, выдай им из денег, которые получишь от них вот, – она указала головой на обоих мещан, – каждому по двадцати пяти рублей от меня и потом их вольные – стряпчий потом передаст их тебе уж засвидетельствованные... Ну, и все, – сказала тетенька, обращаясь к мещанам, – все, теперь задаток выдавайте.

Один мещанин начал было что-то говорить, но тетенька и слушать его не захотела, замахала ручкой и замотала отрицательно головой. Мещане полезли в карманы и вытащили оттуда толстые пачки приготовленных денег и один вслед за другим передали их ей. Тетенька начала их внимательно считать, пересчитала, положила их в карман своего платья, потрогала его потом рукой, не обложилась ли, и сказала мещанам: