Текст книги "Потревоженные тени"

Автор книги: Сергей Терпигорев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)

IV

Таково было общее отношение к Мутовкиным всех соседей и всех знавших их; но совсем иначе на них смотрела наша тетенька Клавдия Васильевна, или тетя Клёдя, как мы все ее звали, или «благодетельница», как называла ее Анна Ивановна Мутовкина.

И я не думаю, чтобы по характеру своему тетенька и в глубине своей души, оставаясь, так сказать, наедине с своей совестью, смотрела на Мутовкиных иначе, то есть с тем же оттенком некоторой брезгливости, как смотрели на них все. Напротив, по всему, что мне известно, тетенька, будучи связана с Мутовкиной некоторой общей с нею деятельностью и видя притом постоянное ее усердие, энергию и удачливость в предприятиях самых смелых, иначе и не могла на нее смотреть, то есть иначе, как с самыми дружескими к ней чувствами...

Зато и Анна Ивановна была не только верный слуга для тетеньки Клавдии Васильевны, но и восторженная ее почитательница. Она положительно смотрела на тетеньку как на идеал женщины – идеал, до которого ей, при ее малых средствах, необразованности, отсутствии положения и связей, да еще при такой «подлой» фамилии, как выражалась она про себя, – никогда, во веки веков не достичь, что бы она ни делала и как бы ни трудилась. Тетенька, в ее представлении, была орлом, который свободно носился и низко над землей, схватывая всякую мелкую добычу, и свободно парил в высоте, оттуда высматривал добычу и потом падал на нее со всей стремительностью и неотразимостью...

Бывая у нас ежедневно почти, когда к нам приезжала и гостила у нас тетенька Клавдия Васильевна, Мутовкина сидела, ходила, смотрела на нее и говорила с ней совсем как очарованная.

– Ишь, у Анны Ивановны-то совсем дыхание в зобу сперлось, – говорили про нее наши няньки, смотря на нее, когда она беседовала с тетенькой.

И действительно, во всей фигуре ее, в выражении лица и в глазах было всегда столько восторга и умиления, хотя в то же время было и что-то страшное...

Наши няньки, глядя на них, говорили:

– Опять, должно быть, Клавдия Васильевна научает ее порешить кого...

В свою очередь, и тетенька выражала ей любовь и вообще нежные чувства, что тем более должно было быть для Мутовкиной ценно, что она их никому не расточала, так как их было мало у нее.

Бывало, когда сидят они вдвоем у тетеньки в комнате, долго толкуют, рассуждают, читают какие-то бумаги, рассматривают планы, тетенька – видим мы в отворенные двери – встанет, пройдется по комнате, достанет из шифоньерки леденцов, себе положит в рот и ей тоже даст...

А иногда отсыплет их несколько, завернет в бумажку и даст ей, чтобы она потом дома дала полакомиться и детям своим, тетенькиным крестникам.

А когда тетенька летом бывала у нас и к ней являлась, по ее делам, Анна Ивановна, они иногда в сад уходили для деловых разговоров. И долго ходят всё по дорожкам, остановятся иногда, говорят или присядут на скамеечку и сидят, – тетушка говорит, дает ей наставления, а она слушает.

А подойдем мы к ним, они или замолчат и переменят разговор, или тетенька прямо скажет нашим нянькам:

– Ну, идите, гуляйте... Это вы нарочно их подводите, узнать хотите, о чем мы разговариваем.

– Помилуйте, матушка, – оправдывается нянька, – они сами увидали вас, их не удержать...

– Не рассказывайте... Знаю я...

И всякий раз, возвращаясь из сада, тетенька срывала несколько яблоков, если они в то время были уж спелые, и дарила их Анне Ивановне, с тем чтобы та отвезла их своим детям. А если не было яблоков, то набирала с нею вместе малины, вишен, крыжовнику и это посылала с нею ее детям.

Она несколько раз, я помню, дарила также этим ее детям и деньги – по новенькому золотому, – которые тут же почти вырывала у них из рук их мать Анна Ивановна, говоря, что они, пожалуй, еще потеряют, хотя это было и не похоже на них...

Сама Анна Ивановна, после такой милости со стороны тетеньки, ловила у нее ручку, чтобы поцеловать, но та не давала, и она целовала ее в плечико; детям же тетенька протягивала очень охотно ручку, и они ее целовали, как-то съежившись при этом и по нескольку раз, как будто не могли оторваться от такой сласти...

Что за дела такие были у тетеньки Клавдии Васильевны с Анной Ивановной и вообще что так связывало их, за что они любили так друг друга и стояли одна за другую, мы знали довольно смутно, полагая лишь, что тетушка поручает Анне Ивановне какие-то свои дела и она их ей всегда верно и честно исполняет. Мы даже знали, что эти дела заключаются в каких-то переводах или пересылках мужиков из одного тетенькиного имения в другое, из одной губернии в другую. Но о самом характере таких дел, то есть, в данном случае, о самой их сущности, и о том, чем эти дела обусловливаются, чем сопровождаются, вообще что это такое за дело, мы не имели ни малейшего тогда понятия.

– Мама, да что такое Мутовкина ей делает? – спрашивали мы матушку.

– Ах, там дела разные по тетенькиному имению...

И уж только после долгих расспросов однажды сказала:

– Тетя земли много пустой купила в Саратовской губернии, так ей мужиков туда послать надо...

– Как это послать, откуда это Анна Ивановна ей этих мужиков может набрать, – ничего этого мы не понимали.

Няньки тоже отвечали как-то уклончиво на наши расспросы об этом, хотя у них иногда и вырывались такие выражения:

– Отольются им обеим эти слезы...

– Кому?

– Да тетеньке-то с Анной Ивановной.

– За что?

Няньки ничего не отвечали или вздыхали и говорили, что когда-нибудь мы всё это поймем, а теперь нам об этом нечего знать, и просили, чтобы мы об этом ничего не говорили ни матушке, ни отцу.

Очевидно и несомненно, что тут было что-то нехорошее и запрещенное, чего мы не должны еще пока знать, но что именно?

V

Так бы, вероятно, все эти «дела» и остались для нас неразрешенной загадкой, по правде даже и мало интересовавшей нас, детей, а когда впоследствии мы узнали бы их, в чем они заключались, но, не увидя их и не прочувствовав в детстве, – они сошли бы для нас мертвым звуком, под ничего не выражающим названием заселения дальних, степных имений.

Но я их, эти дела, видел... Я увидал их, понял и хорошо почувствовал, благодаря случайному совсем обстоятельству – отъезду отца и матушки на месяц в Москву.

У нас была какая-то, нам, детям, неизвестная совершенно, дальная родственница – бабушка или тетушка, даже и этого не знаю хорошо, – которая постоянно жила в Москве. Но отец и матушка очень хорошо знали и очень любили и, изредка хотя, но все же переписывались. Судя по письмам, которые получались от нее и читались потом и при нас вслух, и она их тоже любила.

Родственница эта давно уж изъявляла желание видеть и матушку с отцом и нас всех и просила приехать к себе или в Москву, если зимою, к ней в дом, или если летом, то в ее подмосковную, где она любила жить с самой весны. Поездка туда давно была решена, но все откладывалась под разными предлогами из года в год. Наконец родственница написала категорическое и необыкновенно чувствительное письмо, в котором говорила и о том, что поездка эта не бог знает какое уж трудное дело, что если они не едут, то, значит, в них нет надлежащих к ней родственных чувств, а между тем она уж слабеет, чувствует, что ей недолго осталось жить, что она хотела бы распорядиться насчет оставляемых ею имений, дома и денег и проч., – и отец с матушкой решили наконец немедленно к ней поехать, как только после полой воды просохнет и установится настоящий уж летний путь. Железных дорог тогда не было, и потому это обстоятельство, то есть хорошая дорога, при семидневной езде до Москвы, было очень важное. Так ответили и родственнице, что явятся к ней тотчас, как установится путь. По каким-то причинам или соображениям нас, детей, однако, не брали с собою, хотя родственница выражала в своем письме живейшее желание нас видеть. Настоящею причиной этого, кажется, было опасение, как бы мы не заболели дорогой и вообще наше здоровье, за которым смотрели и которое берегли я уж не знаю как – «как зеницу ока», по любимой поговорке наших нянюшек. Сборы в дорогу и разные соображения и распоряжения насчет того, как за нами смотреть, куда нас пускать, куда не пускать, и проч., и проч., начались еще задолго, недели за две до отъезда матушки с отцом в Москву.

Гувернантка наша, немка Анна Карловна, и няньки наши получали каждый день всё новые и новые дополнительные наставления насчет всякой могущей встретиться с нами случайности: болезни какой, несчастья, и проч., и проч. Матушка с отцом первый раз уезжали вместе, покидали нас так надолго и уезжали на такое далекое от семьи расстояние.

Наконец все соображения и распоряжения были кончены, дорога также просохла, сделалась вполне годною для дальней поездки. К крыльцу подвезли дорожную огромную карету и отпрягли ее. Тут она будет стоять дня два, покрытая белым холстинным чехлом, пока будут в нее, то есть в бесчисленные ее сундуки, не спеша и осмотрительно все укладывать, что надо взять с собою для такой дальней дороги и потом для Москвы.

Вероятно, все бы это так и кончилось, устроилось, то есть матушка с отцом уехали бы в Москву, оставив нас на заботливом и вполне достаточном попечении гувернантки Анны Карловны и наших нянек, и мы прожили бы совершенно тихо, мирно и благополучно вплоть до их возвращения, если бы в день накануне отъезда их, к вечеру, совершенно неожиданно не появилась бы тетенька Клавдия Васильевна. И подъехала она до того тихо, что ее никто не слыхал. Мы увидали ее уж на балконе, что выходил у нас в сад и где мы все в это время сидели.

– Что это, вы ехать в Москву собираетесь? – здороваясь и целуясь со всеми, спрашивала она. – А я было у вас погостить хотела.

Ей начали рассказывать, в чем дело, почему решили ехать именно теперь, а не в другое какое время, и проч., и проч., и стали уверять, что ей все-таки рады и это будет даже очень хорошо, если за время поездки она пробудет у нас, что это отлично вышло, что она надумала приехать к нам именно теперь.

Завистливая, подозрительная и до крайности любопытная, она была, видимо, очень рада, что ей таким образом вдруг и совершенно неожиданно открывается новое поприще хозяйки в доме на целый месяц и она многое узнает, чего иначе никогда не могла бы узнать.

– Что ж, пожалуй, – согласилась она.

– Это отлично. Ах, как это хорошо вышло, – искренно радовалась матушка, что будет еще один верный человек, и притом такой авторитетный, солидный и родственный, который уж конечно будет заботиться и пещись о нас.

– Вы завтра утром, я слышала, едете?

– Хотели, Клавденька, завтра.

– Ну что ж, и нечего откладывать. С богом.

– Да ведь один день – это ничего не значит, можно и отложить.

– Нет, нет... Зачем?.. Что такое?.. Какие со мною церемонии... Я, кажется, не чужая... своя...

Наутро, прощаясь, матушка ей толковала, главное, про меня:

– Что все будет у нас в порядке, в том я уверена, – говорила матушка, – но вот я за него боюсь: он такой нервный, впечатлительный... На него все ужасно действует... Какая-нибудь сцена...

Тетушка улыбалась своей сухой улыбкой и отвечала:

– Ничего, будь покойна... Ничего не случится... что же может случиться?..

Так матушка с отцом и уехали.

VI

Проводив их, мы вернулись с крыльца в дом, и я живо помню чувство пустоты и то сиротливое чувство, какое я ощутил сейчас же тогда. Это сиротство, быть может, я почувствовал именно от присутствия тут «тети Клёди». Не будь ее, быть может, было бы иначе; но она была тут, и невольно приходило в голову сравнение ее с теми, кто покинул нас, с отцом и матушкой, и кого заместительницей для нас она теперь являлась...

– Ну, идите, занимайтесь с Анной Карловной, – сказала она нам. – Вы, Анна Карловна, – обратилась она к гувернантке, – пожалуйста, чтобы все так же... как было до сих пор, без перемен. Как у вас было заведено, так чтобы и теперь шло...

Мы пошли в классную, а за нами, мы слышали, как тетенька кому-то сказала:

– Как бы послать кого-нибудь за Анной Ивановной... чтобы она сейчас ко мне приехала...

Это было первое ее распоряжение в качестве правительницы в нашем доме по отъезде отца с матушкой.

Мутовкина, понятно, на крыльях точно, прилетела сейчас же. Когда мы «отучились» и вышли, по обыкновению, в зал, чтобы играть и бегать, или отсюда уж через балкон идти гулять и играть в сад, Мутовкина уж прохаживалась вдоль комнат, сопровождая тетеньку, медленно выступавшую с вечным чулком на спицах в руках, с холодной, жесткой улыбкой на лице.

И с этого же первого дня начались откровения и открытия для нас, что за дела такие у тетеньки с Анной Ивановной. Если бы отец или матушка были дома, тетя Клёдя сидела и беседовала бы с Мутовкиной у себя в комнате или гуляла бы с нею в саду и они там обсуждали и рассматривали свои дела; но теперь отца и матушки не было дома, вместо их, с согласия их и чуть не по их просьбе, полномочной хозяйкой и заместительницей их осталась тетенька Клавдия Васильевна, и она, в этом качестве, хотела показываться всем на подобающем ей первом месте, и ей поневоле, таким образом, пришлось беседовать и рассуждать обо всех своих делах с Мутовкиной при всех, или, по крайней мере, в нашем присутствии; да она, не находя ничего предосудительного в них, не считала нужным и стесняться этим или хранить их от кого бы то ни было в тайне, исключая тех случаев, когда, вследствие огласки, какое-нибудь «дело» или какая-нибудь комбинация могли расстроиться и не удаться.

Мутовкина тоже нимало не стеснялась. Она точно выросла. Точно с высоким положением в нашем доме, которое заняла тетенька, и она стала выше, получила какие-то права. Даже и к нам она как будто иначе начала относиться – не обращала на нас внимания, не замечала нас точно.

А о няньках и даже о гувернантке и подавно уж и говорить нечего: она и знать их не хотела.

И это все в первый же день по отъезде отца с матушкой.

Мы, дети, очень чутко поняли эту перемену, разом на наших глазах происшедшую и с тетенькой и с Анной Ивановной, и когда после обеда пошли гулять и услыхали, как и что говорили по этому же поводу наша гувернантка и наши няньки, мы почти обрадовались, найдя в их словах и рассуждениях подтверждения и объяснения того, что и сами заметили и почувствовали. Сразу, с этого же дня, с этой же самой послеобеденной прогулки нашей, не сговариваясь, не намекнув даже ни одним словом об этом друг другу, мы образовали свой совсем замкнутый кружок, прямо враждебный тетеньке и ее наперснице Анне Ивановне. У себя дома мы теперь точно и не дома были, или, по крайней мере, так стало казаться нам.

Очень может быть, что гувернантка и няньки, недовольные тем, что первенствующая роль в доме, которая должна была с отъездом отца и матушки перейти к ним, так вдруг и неожиданно, вследствие случайного приезда тетеньки, досталась ей, усиливали в наших глазах бестактность и холодность обращения с нами и тетеньки и Анны Ивановны, просто занятых своими делами, но нам это все представлялось именно так, как мы чувствовали это сами и как еще более ясно и отчетливо это представилось из разговоров, какие, нисколько не стесняясь нами, при нас постоянно во время прогулок вела гувернантка с нашими няньками.

Обыкновенно, когда у нас гостила тетенька, Мутовкина всегда являлась к нам с детьми своими, крестниками тетенькиными, но теперь она их почему-то не везла. Этого приезда их мы боялись теперь как огня. Они будут с нами целый день, и тогда, значит, не будет у нас убежища даже и в своем кружке. Этого только и недоставало!..

Но они не являлись.

Каждое утро к нам приезжала Мутовкина, но одна, и мы радовались даже и этому, точно особенному какому счастию.

– Приехала Мутовкина? – спрашивали мы утром няньку, перед тем как идти в столовую пить чай.

– Приехала. Ей-то не приехать!..

– Одна?

– Одна... покамест...

И точно повеселеет все...

Точно и в самом деле мы дома у себя не были дома и должны были переносить это все, не имея даже права на протест...

VII

Тетенькины дела, как мы вскоре, в эти же первые дни, узнали, заключались все в том только, что она «скупала народ», то есть мужиков и баб, – где одного, где двух, а где и целую семью и две и три семьи. Мутовкина Анна Ивановна помогала ей в этом, то есть узнавала, где и у кого есть для продажи мужики, узнавала у владельцев и владелиц их цену, сообщала все это тетеньке, а потом уж, если, по их соображениям, обеих их, тетеньки и Мутовкиной, дело было подходящее, цена была подходящая, ездила и торговалась, урезонивала продавцов, пока дело не слаживалось наконец. За это тетенька платила ей «за труды», и чем выгоднее Мутовкина устраивала для тетеньки покупку, тем больше получала «за труды».

Обо всем этом мы догадались в первый же день, за обедом, когда, нисколько уж не стесняясь, тетенька вела разговоры с Мутовкиной. При отце с матушкой она этих разговоров ни за обедом, ни вообще публично не вела, но теперь кого же ей было стесняться, да и зачем, да и что тут такого?

Тогда кто же не продавал людей, кто же их не покупал? Правда, у нас не было «купленных» людей и никого из наших людей не продавали, а были они у нас всё те же, и были они не купленные, а так... просто наши... Сперва они были дедушкины, а потом стали наши...

Но мы слышали очень часто, что их, то есть людей, то продают, то покупают... И ничего тут в этом нет ни странного, необыкновенного, ни предосудительного или дурного. Все об этом открыто говорили, все это делали. Что ж тут такого?

Когда я узнал, что в этом только заключаются тетенькины дела с Анной Ивановной, я помню разочарования свои по этому поводу даже. Что ж тут такого? Что ж это они так скрывают? – думал я. Обыкновенные дела, и нисколько не интересные...

Когда после обеда мы пошли гулять, помню, я даже несколько разочарованным тоном спросил у сопровождавших нас гувернантки и няньки:

– Анна Ивановна ездит и узнает для тети Клёди, где продают людей?

– Да.

– И больше ничего?

– Ничего.

– А потом тетя Клёдя даст ей денег, она их ей и купит?

– Да.

– А потом их тетя Клёдя отправит в Саратовскую губернию к себе в имение, и они у нее там живут?

– Там и живут...

И в следующие дни, каждый день, и за обедом и вечером за чаем, я слышал всё те же самые разговоры тетеньки с Анной Ивановной о ценах на людей, о том, кто дешевле продает, у кого по таким-то и таким-то соображениям выгоднее их купить, и проч., и проч. Все то же самое, и ничего необыкновенного, ничего такого, что следовало бы скрывать от нас, и не скрывать даже – они, положим, не скрывали, – а считать неудобным или как бы неприличным говорить об этом при нас...

Но я все-таки продолжал их слушать, вникал в их разговоры, в надежде все еще сделать какое-нибудь открытие или хоть намек на то, что они, пожалуй, в самом деле имели бы основание от нас скрывать; но – ничего. Все фамилии помещиков и помещиц, у которых имеются, или они предполагают, что имеются, «для продажи» люди, возможные или невозможные цены, которые они за них запросят, разные соображения и хитрости, которые, по мнению тетушки, Мутовкина должна при своих разысканиях продажных людей и потом при торге с владельцами и при самой покупке пускать в ход, – и больше ничего. Однообразный, сухой, скучный, нисколько не интересный разговор.

Но вот, на третий или на четвертый день по отъезде отца с матушкой, за вечерним чаем я услыхал, что Мутовкина завтра куда-то уезжает и будет назад не ранее как дней через десять, и уезжает она по точно такому же тетенькиному делу – окончательно сторговаться и купить от ее имени две какие-то семьи мужиков или дворовых людей.

Тетенька делала ей наставление, Анна Ивановна слушала. Раз или два Мутовкина пыталась было ей возражать, но тетенька сейчас же ее осаживала.

– Ты уж слушай лучше, что я тебе говорю... Меня послушай, лучше будет.

– Ну, слушаю, слушаю, благодетельница, – сейчас же покорившись, говорила Мутовкина.

Мое внимание остановили, я помню, из этого их разговора только следующие слова тетеньки:

– Если за стариков и за больших будут ломить ту же цену – и не нужно тогда совсем... Бери одних детей. Эти мне еще сподручнее и лучше. Подождать каких-нибудь пять-шесть лет – и такие же работники будут, а цена совсем другая...

– Убыль бывает в детях-то, – заметила Мутовкина.

– Какая же убыль? Убыль бывает в грудных, а эти, ты говоришь, каких лет? Семи-восьми?

– Да, так, по виду годов по семи, по восьми.

– Ну так что ж. И отлично. Через шесть-семь лет – работники. Нынче ведь не как в старину. Нынче в пятнадцать-то лет он уж и пашет и косит...

– Да, это так.

– А в цене-то какая разница. За эту цену-то я пятерых детей могу купить.

– Как можно – разница огромная! – соглашалась Анна Ивановна.

– Ну, то-то и дело. А что на убыль смотреть, может, убыль будет, – так ведь это и большие умирают не равно. Это не узнаешь, кто дольше проживет, кто скорее умрет. Ведь вот Ларька-то федотовский какой казался здоровяк, что мы тогда за него триста рублей дали, а привезли в Саратов, заболел, и через неделю его не стало.

Тетенька при этом начала было даже фантазировать, как бы она, если бы это было можно, – да вот беда, не все соглашаются продавать, – накупила бы все одних малолетних, так, не меньше шести-семи лет, хлопот за ними много и, действительно, убыли больше, и как бы они у нее росли – совсем как молодые деревца, – а она бы на них смотрела... со временем все работники будут... заплатят за свой корм и за воспитание...

Она начала даже наставлять в этом Мутовкину, удивляться и выражать непонимание, почему это и как это все стесняются, не продают от отцов и матерей малолетних...

– Точно не все одно. Так же вырастут. При матерях-отцах только избалуются – больше ничего... Да вон у меня же в прошлом году одиннадцать сирот купленных – живехоньки все и гораздо лучше выйдут, я уверена, чем как при отцах-матерях растут! И в работу раньше пойдут. Им надеяться не на кого. На себя одних только и есть надежда...

Это я слышал в первый раз. До тех пор я не слышал, чтобы детей продавали... И потом, меня поразило лицо у тетеньки, когда она это все говорила. Лицо у нее было очень уж какое-то жесткое... глаза тоже узенькие-преузенькие сделались, а сама она улыбалась...