Текст книги "Потревоженные тени"
Автор книги: Сергей Терпигорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 47 страниц)
Прошло с лишком три года, три томительных года в жизни русского терпеливого народа, пока наконец воля была ему объявлена.
Воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости[76]76
...воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости... – манифест об освобождении крестьян и Положение, подписанные императором Александром II 19 февраля 1861 г., были опубликованы 5 марта. Читались они по церквам, но не одновременно повсюду, ибо власти и помещики опасались стихийных крестьянских возмущений.
[Закрыть], объявленная в Петербурге в субботу на масленой, в провинции, особенно по деревням, объявлялась долго, в разное время, так что можно было одному и тому же человеку поспеть видеть это объявление в нескольких местах.
Я, например, видел объявление воли в трех местах, строго говоря, даже больше: в Петербурге, потом в нашем городе, у себя в деревне и еще в двух местах по дороге, когда я ехал домой.
Железных дорог тогда почти еще не было, и приходилось ехать на лошадях. Весна в тот год, по крайней море в нашей стороне, была ранняя; пригревы, паводки начались с первых чисел марта; луга, овраги и мелкие стенные речки тоже прошли живо, друг за другом, скоро тронулись и большие реки.
Мне надо было во что бы то ни стало поспеть в деревню не позже пятнадцатого марта, и потому я ехал, невзирая ни на какие преграды, препятствия, каждый день все с новыми и новыми приключениями. Но время тогда было веселое: все ожило, ожидало, надеялось, к тому же и сам и был молод, полон сил, бодро смотрел на будущее и ехал, не замечая неудобств, препятствий, нимало не жалуясь на них, скорее даже радуясь всем этим приключениям, так как они давали простор для самых разнообразных интересных наблюдений. Сцены, и все на подкладке ожидаемой воли, следовали одна за другой, и все, что бы там ни говорили, благодушные и без малейшего признака ожесточения или раздражения...
На одной из станций, уж близко от нашей деревни, – я ехал с казенной подорожной, – скопилось много проезжающих. Все требовали себе лошадей, никто не хотел ждать. Станционный смотритель – теперь уж вымерший тип – метался от одного к другому, объяснял, доказывал, уверял, убеждал, божился, что лошадей нет, а те лошади, которых проезжающие видят, только что пришли, устали после такой дороги, и надо же дать им хоть сколько-нибудь отдохнуть.
От нечего делать, благо, к тому же, выдался теплый, с пригревами денек, проезжающие не сидели на станции в комнатах, а собрались на крыльце, разместились на перилах, на разных скамеечках, кадушках и проч, и вели разговоры, спорили, жаловались на беспорядки, смеялись и проч.
Мне, как последнему из прибывших, приходилось долго ждать; к тому же, я был утомлен ездой с прошлой станции. Я велел поставить себе самовар и пошел внутрь станционного дома. Там, в единственной большой комнате для проезжающих, на казенном желтом диване, какие обыкновенно бывали на почтовых станциях, лежала, подложив под голову подушки в дорожных наволочках, совсем одетая барыня, по-видимому еще молодая, – она лежала лицом к стене, так что, собственно, лица ее я не видал, – очевидно, проезжая жена, сестра, дочь кого-нибудь из заседавших и беседовавших на крыльце. Я думал, что она спит, и, чтоб не разбудить ее, тихонько прошел в конец комнаты, примостился там в креслах и стал ждать самовара. Но она не спала, старалась, может быть, заснуть, но не спала.
Вскоре пришла оттуда, снаружи, ее горничная или какая-то дворовая женщина и начала ей говорить, что наконец дошла и до них очередь: сейчас станут запрягать их возок. Барыня при этом повернулась на спину и усталым, убитым голосом проговорила:
– Господи! Как подумаю, что нам еще семьдесят верст ехать до Доможировки, страх берет. Ведь этакая если и дальше там дорога, мы завтра до дому не доберемся.
Дворовая женщина или горничная ободряла ее, уверяя, что завтра они уже наверное к обеду будут дома.
– Евграф Васильевич теперь с ума небось, сходит, – продолжала барыня, – как это он одну меня пустил... и потонули-то мы теперь... и чего-чего!..
«Горничная ее успокаивала, но барыня, не обращая на нее внимания, продолжала:
– Теперь воображаю, что такое у нас. Это волю объявляют, меня нет, и он как сумасшедший теперь там один.
Наконец барыня и ее горничная решили, что пора собирать вещи, одеваться, так как сейчас лошади будут готовы. Барыня поднялась с дивана. Удивительно знакомым показалось мне ее лицо, хотя оно было заспано, смято. Где я ее видел? Она мельком посмотрела на меня, прищуриваясь и поправляя рукой волосы на голове; потом стала надевать теплые вещи, одеваться в дорогу.
– В Доможировке реки у нас теперь уж прошли, я думаю, – опять начала она.
«В Доможировке! – вдруг припомнил и сообразил я, – Боже мой, да неужели это «она»?» Я начал вглядываться: «она»! Но от нее, от той, какой она была тогда, как мало осталось... Или это я ее, тогдашнюю, сохранил в памяти неверно и неверно себе представлял... Я припомнил, какой я видел ее потом уже, в гимназии; она изменилась уж и тогда. Но что сделалось с ней за эти три года теперь!.. Это была пухлая, вялая, наверно очень добрая женщина, любящая мать, домовитая жена, удивительно типичная по фигуре, по манерам, по разговору помещица.
Наконец она и женщина при ней оделись, собрали свои вещи, картонки, чемоданы, мешки, пересчитали их и пошли на крыльцо смотреть, скоро ли будут готовы лошади. Я тоже вслед за ними вышел на крыльцо.
Там она, госпожа Доможирова, стояла и не спеша, своим ровным, спокойным голосом разговаривала о дороге с кем-то из проезжающих, все еще сидевших и стоящих на крыльцо на солнечном пригреве.
– А вам, сударыня, далеко еще ехать? – спрашивал ее собеседник.
– Да нам еще верст семьдесят до дому будет, – отвечала она.
– В имение свое изволите ехать?
– Да, в имение Доможировку. Знаете, слыхали?
– Не знаю, но слыхал-с.
– Это моего мужа с братом имение...
Собеседник подумал и сказал:
– Гм!.. Да-c... Нынче с имениями тоже неизвестно, как и что будет... У вас волю объявили?
– А не знаю. Я две недели как уж из дому: в Москву по делам ездила. Да, должно быть. Везде уж почти объявлена, – равнодушно отвечала она.
Наконец возок ее был запряжен, подан. Ямщики и какой-то человек, очевидно ехавший с ней дворовый, принесли и разместили чемоданы, умяли и расправили все в возке, и она, бережно поддерживаемая этим дворовым человеком и горничной, полезла в возок. Туда же вслед за ней отправилась эта горничная. Дворовый человек захлопнул дверцу, и возок тронулся.
Я проводил ее глазами и, не знаю почему, почувствовал вдруг себя так легко-легко и вздохнул...
Впереди ожидала меня встреча еще более неожиданная, тяжелая и притом полная какого-то провиденциального смысла.
Я дождался своей очереди ехать уже довольно поздно, так что ямщики и смотритель советовали мне, соображаясь с дорогой, лучше не выезжать, остаться заночевать, а завтра утром по морозцу – благо, стало холоднее – и в путь.
– А то ни к чему, – говорили они. – Дорога – смерть! Засветло не доедете до следующей станции, а вечером и ночью – что это будет за езда!
Но я все-таки настоял на своем: я боялся опоздать. Мне запрягли сани «гуськом», то есть всю тройку вытянули в ряд, одну лошадь за другой, как летают гуси. Ямщик взял длинный-предлинный веревочный кнут, чтобы доставать переднюю лошадь, если она будет лениться, и мы тронулись.
«Гуськом» ездят, когда узки дороги – много снегу, и пристяжные вязнут в нем, или в оттепель – снег талый, и пристяжные проваливаются в нем. Но теперь и «гусек» нам не помогал; проваливались точно так же и посредине дороги и коренная и обе пристяжные, бежавшие впереди ее. Мы добрались до следующей станции чуть не в полночь, измученные, промокшие, так как приходилось то и дело выходить из саней и идти пешком. Я напился чаю, закусил чем-то и завалился спать, велев разбудить себя чуть свет, чтобы ехать дальше.
Следующий день был праздничный. Когда мне в полутьме еще запрягли лошадей, я вышел на крыльцо, чтоб поторопить ямщика. В это время заблаговестили к заутрене.
– Что, как там дальше дорога? – спросил я ямщиков.
– Да такая же, – отвечали они. – Ничего, доедем, бог даст. Вот только разве в Скуратовском логу...
– А что такое в Скуратовском логу?
Вода уж очень наперла. Вчера вечером ехал я оттуда, так там с емельяниновским барином народ мучился-мучился, так и не знаю, вытащили ли его. Потому – махина: ящик с гробом-то во какой! Гроб, опять говорят, медный, свинцом залит. Это и по хорошей, ровной дороге четверику только-только в пору везти.
Я ничего не понимал, какой это Емельянинов, что это за ящик, какой это гроб.
– Что ты говоришь? Какой Емельянинов? – спросил я.
– Барин Емельянинов – нешто не знаете? Из Знаменского.
– Ну так какой же ему гроб везут?
– Его самого в гробу-то, в ящике везут, – искренне рассмеявшись, как невесть какой веселой шутке, ответил ямщик. – Ведь он зимой-то помер; помер там, за границей. Ну, наследники теперь его и перетаскивают сюда. Да вот попали-то они с ним в распутицу.
От станции до Скуратовского лога было версты три. Едва мы добрались до него и только начали спускаться, ямщик опять-таки весело, со смехом, обернулся ко мне и, указывая вперед кнутом, говорил:
– Вон они! С Емельяниновым-то до сих пор сидят. Не выбиться им – где тут!
Я заглянул вперед и увидал внизу оврага, там, где бежала уж вода, какую-то огромную не то телегу, не то повозку, что-то очень большое, громоздкое. И кругом никого и ничего – решительно никого, ни людей, ни лошадей.
– Что ж это такое? – воскликнул я.
– А вот это и есть.
– Да где же люди, лошади?
– А уж этого не знаю.
Мы подъехали ближе. У странного и громоздкого экипажа, оказалось, находился один человек. Он сидел на козлах, как-то примостившись сбоку, свесил ноги и курил. Мы подъехали совсем близко. Огромный экипаж, с своим страшным и тяжелым грузом, глубоко засел в снегу и в воде, и вытянуть его, да еще поднять в гору, нужно было много силы.
– Не вытянули? – спросил ямщик караульного.
Тот что-то буркнул ему в ответ.
– А где ж народ?
– В церковь пошли: волю там сегодня объявляют, пошли слушать...
Ямщик мой вдруг страшно, неистово закричал на лошадей:
– Грабят!
Лошади рванулись, кинулись в воду. Мы с санями погрузились тоже почти по пояс в воду и выскочили почтой стороне ручья, бежавшего по дну оврага.
– Ну, слава богу! Теперь доедем! – радостно говорил ямщик. – Теперь можно и покурить, – добавил он, останавливая лошадей, чтоб они шли шагом, и вынимая из кармана кисет с табаком.
– Ты с ума сошел! – воскликнул я. – Я весь мокрый! Поезжай в село скорей, в избу какую зайдем; обсушиться надо.
– Вона!
Он даже с удивлением посмотрел на меня.
Мне рассказывали потом, что Емельянинов четыре дня «жил», как выражались мужики, в овраге – не до него было. Уж становой вытащил его: собрал народ, лошадей и потом доставил в Знаменское, где кто-то его и похоронил. Наследники даже и не приезжали.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые название цикла – «Потревоженные тени» – появилось в 1888 г., когда писатель выпустил книгу с таким названием, в которую вошли три рассказа: «Первая охота», «Две жизни – поконченная и призванная», «Иуда». Через два года, в 1890 г., вышел второй том «Потревоженных теней» с рассказами «Дядина любовь», «Тетенька Клавдия Васильевна», «В раю». В эти две книги вошли все напечатанные к тому, времени рассказы этого цикла, за исключением рассказа «Маша – Марфа». Но и этот рассказ, и рассказы, публиковавшиеся в периодической печати после выхода этих двух книг, предварялись общим названием, цикла.
Так что, когда С. Н. Терпигорев готовил для издателя А. Ф. Маркса собрание своих сочинений, состав третьего тома, в который вошли «Потревоженные тени», был уже фактически определен. Осталось только определить последовательность расположения рассказов, что и было сделано писателем.
В основном рассказы этого цикла публиковались в журнале «Исторический вестник» с 1889 по 1894 г.: 1889, т. XXXV, март; т. XXXVI, апрель – «Дядина любовь» (под названием «Актриса»); 1889, т. XXXVIII, декабрь – «Тетенька Клавдия Васильевна»; 1890, т. XXXIX, январь – «В раю»; 1890, т. XLII, ноябрь – «Маша – Марфа»; 1890, т. XLII, декабрь – «Бабушка Аграфена Ниловна»; 1981, т. XLIII, январь – «Вице-королева Неаполитанская»; 1891, т. XLIII, февраль – «Проданные дети»; 1892, т. L, декабрь – «Илья Игнатьевич, богатый человек»; 1893, т. LI, январь – «Дворянин Евстигней Чарыков»; 1894, т. LV, январь – «Емельяновские узницы»; 1894, т. LVIII, ноябрь, декабрь – «Праздник Венеры». Перед названием каждого опубликованного в «Историческом вестнике» рассказа стояло название цикла: «Потревоженные тени». Все это время писатель сознавал, что пишет единую книгу.
Остальные рассказы писались раньше, публиковались в других журналах, и, видимо, их принадлежность к этому циклу была осознана позднее. «Первая охота» – в журнале «Русское богатство», 1883, т. VIII, август, с подзаголовком «Впечатления раннего возраста». «Две жизни – поконченная и призванная» в том же 1883 г, впервые была напечатана в книге С. Н. Терпигорова «Узорочная пестрядь» под первоначальным заглавием «Рафаэль Иван Степаныч (Из семейных летописей)». «Иуда» – в журнале «Новь» с ноября 1887 но февраль 1888 г., с жанровым обозначением «повесть».
При включении рассказов этого цикла в книги, а потом и готовя собрание сочинений, С. Н. Торпигоров обязательно производил дополнительную работу: правил текст, при необходимости делил его ни главы, менял названия произведений. В 1950 г, готовя первое послереволюционное падание в Потревоженных теней, Н. И. Соколов и Н. И. Тотубалин произвели подготовку текста, сверив текст третьего тома собрания сочинений 1890 г, с первыми публикациями, прижизненными изданиями, исправив опечатки и устранив другого рода искажения.
