Текст книги "Потревоженные тени"
Автор книги: Сергей Терпигорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)
Илья Игнатьевич из этой поездки своей по тетенькиным делам вернулся очень скоро, исполнив все их самым наилучшим образом. Он явился на этот раз утром, когда мы собирались ехать к обедне: был какой-то праздник.
– А! Уж ты вернулся! – увидав его, воскликнула тетенька. – Скоро... скоро... Ну что, все устроил?
– Все, матушка-сударыня, – с поклоном отвечал Илья Игнатьевич.
– Ну да, я знала... свое дело – не мое... – загадочно как-то сказала тетенька, но сейчас же благодушно заговорила с ним.
Это все происходило в передней; лошади, чтобы ехать в церковь, были поданы; мы стояли все уже одетые и дожидались, когда тетенька кончит говорить с Ильей Игнатьевичем.
– Ну, я с тобой после обедни поговорю... Ты поедешь к обедне? – спросила тетенька.
Илья Игнатьевич сказал, что поедет.
К обедне мы поехали в двух экипажах. Илью Игнатьевича, вышедшего вместе с лакеями провожать нас на крыльцо, посадили на козлы одного из экипажей, рядом с кучером, и мы тронулись.
Я опять сидел вместе с тетенькой и матушкой. Наш экипаж ехал впереди.
– Каков? – кивая матушке головой на следовавший за нами экипаж, где на козлах сидел Илья Игнатьевич, начала тетенька. – Для своей крали как постарался... В пять дней все повернул...
Матушка ничего ей не отвечала.
Тетенька тоже замолчала и сидела, как бы обдумывая что, и улыбалась.
В церкви тетенька, по обыкновению стоя на коленях на вышитом коврике, молилась как ни в чем не бывало; я стоял позади ее и, помню, упорно все время смотрел на нее, стараясь уяснить себе, что же это, наконец, за человек?..
Отошла обедня, священник выслал нам всем просвиры с дьяконом, в том числе и тетеньке, конечно. Тем же порядком мы поехали домой, и опять на козлах сидел Илья Игнатьевич.
С просвиркой в руках, покачиваясь на толчках, тетенька всю дорогу сидела улыбающаяся, как бы по поводу какой-то мысли, приятной, веселой, занимавшей ее и доставлявшей ей полное удовольствие.
В доме у нас, в зале, был уже готов чайный стол, блестящий самовар кипел, булочки, крендельки, сливки – все уж стояло на столе, и, не переодеваясь, все как были в церкви, в праздничных платьях, уселись пить чай. Позвали сюда же и Илью Игнатьевича. Он, по обыкновению, остановился у дверей, у притолки, и начался обычный разговор с ним о новостях, о городских слухах.
Когда кончился наконец и чай, тетенька в самом мирном и приятном настроении встала, взяла со стола свою просвиру, подождала окончания какого-то рассказа Ильи Игнатьевича и, направляясь к себе в комнату, сказала:
– Илья Игнатьевич, как кончишь тут, отпустят тебя, зайди ко мне.
Илья Игнатьевич пошел вслед за ней.
– Что она все время какая-то странная? – провожая глазами тетеньку, спросил я у матушки и отца.
– Кажется, ничего.
– Нет, что-то такое есть... Уж я вижу.
– Ничего. Да что ж такое может быть?
– Не знаю, но есть что-нибудь...
С Ильей Игнатьевичем тетенька на этот раз беседовала, к удивлению всех, очень мало; еще никто не уходил от стола, как она вошла уже с ним, и еще более веселая, прямо даже смеясь, подошла к нам с следовавшим за нею Ильей Игнатьевичем и, покачиваясь на цыпочках, со смехом сказала:
– А! Каков Илья Игнатьевич-то!.. Все уж устроил, обладил... Просит, чтобы я завтра в город ехала купчую с Астафьевым совершать...
Все молчали.
– Ну что ж, бог с ним. Надо для него сделать, он сам для меня хлопотал немало... Братец, – обратилась она к отцу, – у вас завтра лошади свободны, мне в город съездить?..
– Свободны, к вашим услугам, – ответил отец.
– Ну так завтра я поеду, – сказала она, взглядывая на Илью Игнатьевича, стоявшего тут в несколько как бы неловком положении, и вдруг опять сказала:
– А! Каков? В самом деле, ведь сто рублей за девку-то заплатил. Сто рублей!.. Ты смотри цену мне не испорти. Ведь она не знает, что это ты для себя; подумает, что это я за эту дрянь такие деньги плачу, – и обернулась к Илье Игнатьевичу.
Он стоял и неловко, глуповато улыбался, что так непривычно нам было видеть на его постоянно серьезном, строгом лице.
Тетенька посмотрела-посмотрела на него и так и фыркнула... А он стоял и улыбался все тою же улыбкою...
Наконец она его отпустила пить чай в переднюю, а сама присела к столу.
– Старый дурак... Мошенник... – проговорила она, когда он ушел. – Притворщик!.. А на это у него деньги есть...
Тетенька, не получив ни от кого ответа или замечания и возражения, развернула бывшую у нее в руках бумагу, задаточную расписку Астафьева, и стала ее еще раз перечитывать.
Отец ушел, а матушка спросила ее:
– Клавденька, ты сколько же купила?
– Две семьи, девять человек, да вот эту девку отдельно...
VIIIНа другой день тетенька рано утром уехала в город.
Она пробыла там недолго и вернулась в каком-то экстазе, радостная, довольная, веселая, чуть не сияющая, так что всех даже поразило это ее состояние и все невольно переглядывались в ожидании разъяснения этого.
Из города она обыкновенно привозила нам, детям, всякий раз леденцов, вообще сладостей, но теперь забыла и, как вошла только, сейчас же объявила нам об этом, добавив, что уж в следующий раз она привезет нам вдвое. И, судя по ее веселому, радостному возбуждению, можно было поверить и понять даже, что она это забыла не только от скупости или дурного расположения духа, а именно от охватившего все ее существо радостного настроения, причем ей уж ни до кого не было дела и она обо всех и обо всем забыла.
– Ну что, Клавденька, все как следует устроила? – спросила ее матушка.
– Все, – коротко ответила она.
Она приехала сейчас после нашего завтрака, и матушка спросила ее, не хочет ли она чего-нибудь закусить, так как все готово, все еще не простыло, и ей сейчас подадут.
Но она даже не отвечала на это, точно не слыхала, и начала:
– И сегодня же этот дурак ее к себе возьмет. Я сюда поехала, а он за ней к Астафьевым.
– Ты про кого это? – точно не догадываясь, спросила ее матушка.
– Как про кого? Про Илью Игнатьевича... Ах, мошенник, старый дурак... Ну, пускай... Пускай полакомится несколько дней... Пускай его...
– Клавденька! – воскликнула матушка, догадавшись, что она намеревается сделать потом.
– Что такое?
– Ужас какой!
– Какой ужас?
И она вся вдруг переменилась в лице.
– Какой ужас? В чем ужас?
– Ты что это хочешь сделать?..
– Что и он со мной сделал... Он меня обманул, прикидываясь, что у него ничего нет и что он больше трех тысяч за себя не может внести мне. Он меня обманул, ну, а теперь сам ко мне попался. Бог-то справедлив! Он все видит и все терпит до поры до времени... Вот теперь он и опять у меня в руках. Вот она, – добавила тетенька, вынимая из ридикюля связку бумаг и выбирая одну из них, – вот она, купчая-то крепость на нее... На его кралю-то эту... Вот она!
Тетенька разложила свернутый исписанный лист гербовой бумаги с печатями и похлопала по нем рукой.
– Вот она, птичка эта, где у меня сидит. Добудь-ка ее отсюда от меня. Добудь-ка!.. Да я его... мошенника... притворщика... Шампанским угощает... Любовниц себе покупает...
Не только тогда, но и потом я не видал лица, более искаженного ненавистью и злобой. Бледная, с побелевшими совсем губами, с горящими, маленькими от злости глазами, она едва, и то тяжело, с усилием, дышала, ловя и как-то захватывая ртом воздух. По лицу вспыхивают и перебегают судороги... Я в ужасе смотрел на нее, как смотрит кролик на змею. Меня страх обуял, и я не шелохнувшись сидел и смотрел на ее лицо, не в силах оторваться от него.
– Посмотрим, посмотрим, что это за краля... Вот ужо он привезет ее показать мне... – говорила она и сома гладила, положительно любовно гладила развернутую перед ней гербовую бумагу, как живое какое-нибудь существо. Посмотрим...
Весь этот день я ходил как помешанный. Вечером с девичьего крыльца доложили, что приехал Илья Игнатьевич и привез новую, купленную у Астафьевых, горничную.
– Сюда их привести?.. Или туда хочешь пойти? – спросила тетенька у матушки.
Та в перепуге ей ответила, что нет, не нужно сюда, и что она и туда не пойдет.
– Ну как хочешь.
И пошла одна.
– Мама, и я пойду! – воскликнул я, когда тетенька встала и пошла.
Матушка с удивлением посмотрела на меня.
– Тебе-то зачем?
– Ну, пожалуйста, ну, ради бога!
– Да с тобой там бог знает что еще случится.
– Ничего не случится.
– Знаю уж я.
– Ну, уверяю же... Ну, ради бога... Ведь не станет же она ее там бить.
Матушка пожала плечами, я обнял ее, поцеловал и кинулся в девичью.
Тетенька стояла посреди комнаты, а у входной двери, у обеих притолок, стояли – у одной Илья Игнатьевич в крайнем смущении, сконфуженный, почти растерянный, у другой – девушка лет восемнадцати, высокого роста, довольно полная, в лиловом ситцевом платье и красном бумажном платке на голове, из-под которого выбивались ей на лоб и на щеки пряди волос, и они казались мокрыми. Она плакала, – теперь перестала плакать уже, но видно, что долго и отчаянно плакала: по лицу протянулись полосы от слез и пыли; глаза красные, совсем распухшие. Нельзя было даже понять, какое у нее в обыкновенном виде лицо. По стенкам стояли наши горничные и женщины. Тишина была мертвая. В отворенные окна виднелся сад и, как сейчас вижу, прямо кусты сирени, все в цвету...
Тетенька говорила:
– Ну, как тебя...
– Вера Антонова, – глухо проговорил Илья Игнатьевич.
– Послужи... послужи... – не обращая внимания на его слова, говорила тетенька. – Отдаю я тебя ему в услужение за его верную мне службу... За то, что он верный мне человек был всегда, не вор... не обманщик... говорил всегда правду... не притворщик... от госпожи своей никогда ничего не скрывал... А если скрывал, то думал, что я никогда ничего не узнаю...
И она нервно расхохоталась.
Но сейчас же она опять оправилась и продолжала:
– Послужи ему... Служба у него, наверное, не трудная тебе будет... Он хороший, у него дом что полная чаша... Он нам недавно показывал все свое хозяйство. Чего у него только нет... И мехов и серебра... все, чего хочешь, есть... Послужи... А что он старичок-то, так это ничего... Старики скорей из ума выживают, с ним что хочешь будешь делать... Да... Послужи... Барыней будешь жить... Старички ведь до этого охотники... они на это слабы... Лучше твоих первых господ, Астафьевых-то этих, будешь жить... А ты что ж дура дурой стоишь? – вдруг, переменяя тон, почти вскрикнула тетенька. – Барыня твоя тебе желает счастья, а ты и поклониться ей не хочешь. Отсохла у тебя, что ли, шея-то?
– Кланяйся, кланяйся... благодари, – обращаясь к девушке, сказал Илья Игнатьевич.
– Девушка медленно поклонилась.
– А ты, милая, как следует кланяйся-ка... Мне твои поклоны ни на что не нужны, наплевать мне и на тебя-то, а уж если кланяться, так как следует.
– Ниже, ниже поклонись, – подсказал девушке Илья Игнатьевич.
Она поклонилась в пояс.
– Ты ее уж выучи, а то что ж она барыне как ровне своей кланяется.
Илья Игнатьевич молчал. Он уж все понял и, видимо, был подавлен этим.
– Это вот когда она вольная если бы была, ну тогда другое дело, тогда могла бы хоть совсем не кланяться, а то теперь у нее еще барыня есть... Ну, ступайте с богом... – вдруг, опять переменяя тон, сказала тетенька, – живите себе, не ссорьтесь... Повинуйся, служи ему, он теперь как бы господин тебе... Слышишь?.. А не будешь его слушаться, не будешь исполнять его волю, он пожалуется мне... А я ведь строгая, у! какая строгая. Ты ведь небось слыхала обо мне? Тебе рассказывали ведь? Живых людей ем, кровь из них пью... Слыхала?.. Ну, то-то... Смотри...
Потом она обратилась к Илье Игнатьевичу.
– Ну, ступай, полакомься, старик...
И вдруг – «ха-ха-ха!..»
Повернулась и пошла из девичьей.
– Пойдем же, что ж тут тебе оставаться? – обратилась она ко мне.
Я, опустив голову, вышел тоже...
IXОтца ужасно возмутила эта история, когда он узнал о ней: его не было дома, он вернулся, и матушка рассказала ему.
– Ты, пожалуйста, скажи ей от меня: жить она тут может, но чтобы этих представлений она тут не давала. И что ей нужно? Что она живет тут? У нее свое есть имение. Что она, контору скупки людей, что ли, сделала из нашего дома? Шляется к ней эта всякая дрянь сюда – Мутовкины разные!.. – кричал он.
Через несколько дней ему надо было ехать по делам на неделю или на две в наш губернский город, и он уехал, не простившись даже с тетенькой.
Это, впрочем, очень мало ее огорчило, так как без него она чувствовала себя у нас гораздо свободнее, благодаря необыкновенной к ней снисходительности матушки и вообще крайне доброму и мягкому ее характеру.
С отъездом отца тетенька просто даже расцвела. Приехала Мутовкина, и она с ней сидела целыми часами, целыми днями, отпуская ее в село, за две версты от нас, только ночевать.
И все время один разговор – Илья Игнатьевич, его «краля» и ни о чем другом.
Тетенька уж несколько дней поджидала к себе из Саратова старосту своего, но он почему-то опоздал, не ехал, и это теперь раздражало ее.
– Что он не едет, что он сидит там? Уж не завел ли и он там себе юбки какой? – рассуждала она с досадой.
– Приедет, – утешали ее и матушка и Мутовкина.
– Да когда же! Мне надо людей отправлять. У меня тут болтается человек сорок. Рабочая пора скоро, а они тут баклуши бьют, у старых господ своих живут, на них работают... Ведь я не щепки – деньги за них платила. Что он, дурак, не знает, что ли, этого? Кажется, я ему толком писала...
Наконец вечером как-то явился этот староста. Это было дня через три или четыре после сцены в девичьей. Тетенька расспросила его про саратовское имение, как там идет, все ли в порядке, и сказала:
– Ну, а на днях тебе надо ехать народ собирать.
– Много, матушка-барыня, изволили накупить?
Тетенька сказала.
– Всех разом двинем?
– Да что же? Заодно уж.
– Известно, уж заодно.
– Ну, а уж какую ты тут, может быть, одну кралю повезешь... в тарантасе поедет... – загадочно сказала тетенька.
Староста смотрел на нее, ничего не понимая.
– Особенно как везти, матушка, прикажете?
– Это уж как ее обожатель захочет... Это уж его дело. Для меня она все равно, такая же хамка, как и другие все.
Тетенька помолчала и добавила:
– А Илья Игнатьевич, кажется, успокоился, сидит у своей юбки, и не думает являться, и глаз ко мне не кажет... Ты завтра раненько утречком-то съезди к нему, ничего, не беда, если почивают, побеспокой их, скажи, мол, так и этак, барыня приказала девок собирать, везти их в Саратов, у тебя, мол, тоже одна наша проживает... Съезди к нему, скажи-ка... Ах, как скоро народ зазнаётся...
– Слушаю-с, – отвечал староста. – Прикажете взять от него ее?
– Нет, брать пока не нужно, так, скажи ему только.
– Слушаю-с.
Матушка смотрела на тетеньку и покачивала головой. Мутовкина сидела с потным лицом, долженствовавшим выражать удивление и негодование по случаю такой неблагодарности и забывчивости Ильи Игнатьевича.
– Спешить к чему же. Может, еще вспомнит... приедет... Может, выкупить ее захочет... – говорила тетенька. – Спешить к чему же...
Староста, только что явившись из Саратова, прямо с дороги, еще не посвященный во всю эту историю, ничего не понимал и странно-вопросительно посматривал на тетеньку и на всех нас.
Наконец тетенька его отпустила.
Наутро, мы только что собрались к чаю, доложили, что приехал Илья Игнатьевич.
Тетенька обвела всех хитрым, довольным взглядом.
– Можно его сюда позвать? – спросила она матушку.
– Да, что ж...
– Позови. – сказала она лакею, откашлялась, потерла руками и, зажмурившись от смеха, весело покачала газовой.
Вошел Илья Игнатьевич, бледный, осунувшийся, на несколько лет, казалось, постаревший за эти дни. По обыкновению, он подошел к тетеньке к ручке. Поцеловал ручку и стал у дверей, у притолки.
Прошло с полминуты томительного молчания. Как ни переменился за эти дни Илья Игнатьевич, но лицо у него выражало все же решимость.
Тетенька первая прервала молчание. Она, зорко глядевшая на него, кажется, смутилась было от этого его решительного выражения в лице. Ей, может быть, пришло в голову, что а ну как он скажет ей: «Берите, ну что ж такое?..» Что она тогда сделает с этой девкой? Она воспользуется только тем, что он заплатил за нее... Ему надо будет тогда еще возвратить за нее сто рублей – за девку, которой красная цена тридцать... Но он свободный человек, сытый, независимый, его ей не достать, его не укусишь... А между тем она его уж навеки и наверно для себя потеряет – его, этого полезного, почти необходимого ей в некоторых случаях для себя человека...
– Ну что? – проговорила наконец, глотая слюну, чтобы смочить пересохшее горло, тетенька.
– Приехал-с, – коротко отвечал Илья Игнатьевич.
– Вижу... Да не сам приехал... Евстигней был у тебя?
– Самому мне не было надобности приезжать. Так не смел беспокоить, а приказа от вас явиться тоже не было, – отвечал Илья Игнатьевич.
– Самому дела не было? – повторила тетенька.
– Да какое же дело-с?
– Никакого?
– Я не знаю-с.
– Ты не знаешь?
– Не знаю-с.
– Гм?.. Вот как нынче уж...
И сохрани он этот спокойный, холодный тон, он победил бы ее, она уж повторила вопросы, не знала, что ей спросить, путалась в мыслях... Но он заговорил, начал сам, заговорил о своей службе ей, о своей преданности, обратился к тем ее сторонам, которые у нее были не доступны ни совести, ни жалости, никакому чувству, – и проиграл.
– Ах, служба! Скажите на милость! Точно мне никто не служит, отроду никто не служил. Я, кажется, награждаю за службу... За саратовскую купчую я, кажется, тебе же целую тысячу заплатила. Служба! Ах, ха-ха-ха... Не все ли равно, я всем плачу, я и Мутовкиной плачу, и она мне тоже за деньги служит... Только Мутовкина меня никогда не обманывала, не притворялась никогда... И я ей такого благодеяния не делала никогда, как тебе... Мало тебе, что ли, что я с тебя за вольную всего только три тысячи взяла, поверила, что ты больше не можешь, что больше нет у тебя?..
– Ах, матушка-сударыня, как вы это говорите! – слезливо воскликнул Илья Игнатьевич. – Да что ж у меня было? Что же у меня и теперь есть? Ведь всю жизнь верой и правдой служил. Угол свой на старости лет только ведь и заслужил, только и есть.
– Уголок хороший, я видела, – торжествующим уж тоном, победоносно отвечала тетенька. – Как же, была у тебя, помню, сама была, своими глазами видела...
Затем она, уж совсем спокойная, овладевшая положением, знавшая уже, что и как ей говорить, сама повела речь о выкупе «крали».
– Что ж, никакого зла я тебе не желаю, а хочу только, при случае, добрать то, чего недополучила тогда, поверив тебе, что у тебя больше нет и ты не можешь больше за себя внести.
После разных уверений, что действительно он тогда не мог больше ей заплатить, что у него и теперь если и есть, то сущие пустяки, после напоминания опять о том, что он ей верой и правдой служил, что и отец его, и мать, и дед, и прадед служили родителям и прародителям тетеньки, – он наконец спросил, сколько же она хочет еще с него за «девку».
– Три тысячи, – хладнокровно и совершенно невозмутимо сказала тетенька.
– Матушка! Да откуда же я их возьму?
Тетенька расхохоталась.
– Ну да почем же я знаю, откуда ты их возьмешь! Я у тебя по сундукам не лазила, где они у тебя лежат, я не знаю.
– У меня лежат? Три тысячи?
– Ну, не лежат, в деле, значит, в оборотах...
– У меня обороты? Да какие же у меня обороты?
– Ну, я не знаю... Ну, достанешь где-нибудь.
– Да где я достану-то? Кто же мне даст?
– Не знаю, я ничего не знаю и знать не хочу, это не мое вовсе дело, откуда ты возьмешь... А не достанешь, Евстигнеюшка вот поедет и ее с собою возьмет.
– Воля ваша! Я не могу... У меня нет... – отчаянно-решительным тоном сказал Илья Игнатьевич, но именно потому, что он сказал таким, а не спокойным тоном, и сказал взволнованный, ему тетенька не поверила.
– Ну, нет, так нет, не могу же я тебя заставить ее выкупить, – сказала она.
– Не могу-с, воля ваша, не могу-с, – повторил Илья Игнатьевич.
– Ну, и не нужно. Господи! С сумой не пойду, если и не получу их.
– Матушка-сударыня! Явите божескую милость, опускаясь на колени, заговорил Илья Игнатьевич. – Скажите, что меньше возьмете. Если могу – заплачу. Тысячу рублей заплачу. Все распродам – заплачу.
– Ха-ха-ха... Лакомый какой, понравилась? А? – ужасным смехом расхохоталась тетенька.
Матушка, сидевшая все время молча, в ужасе поднялась.
– Клавденька! Что ты делаешь, что ты такое говоришь! – воскликнула она. – Что, эти три тысячи в самом деле тебе так необходимы! Он же ведь служил тебе...
– Тебе жаль его? Да? А может, она мне еще спасибо скажет, если он ее не выкупит? Ты думаешь, ей весело, легко будет жить с ним, с старым хрычом таким. Может, она там от меня, в Саратове, за молодого еще попадет, – ответила ей тетенька.
Матушка остановилась.
– Да. А ты как думала? Ты подумай-ка хорошенько, – продолжала тетенька.
Матушка тихо отвела от нее глаза и вынула платок, чтобы утереть их; она плакала, повторяя:
– Что за ужас... Ах, какие дела ты, Клавденька, делаешь! Накажет тебя бог за это... Не пройдет это тебе даром.
– Да что такое? Что такое я делаю? За свою девку хочу выкуп получить...
– Не надо бы тебе путаться в это...
– Отчего?
– Ужас... грязь одна...
– Никакого ужаса, никакой грязи... Заплатит, выкупит ее, оставлю ему, а нет – отправлю ее в Саратов, велю выдать за молодого какого, будет работать и очень еще довольна будет...
Это все очень легко, может быть, выходит в рассказе теперь, но что тогда я чувствовал, присутствуя при этой сцене, этого я никогда не забуду, хотя у меня и нет слов рассказать это...
Они что-то долго еще торговались, но все-таки кончили. Тетенька из трех тысяч ничего ему не уступила, но рассрочила уплату их. Тысячу рублей он должен был ей сейчас уплатить, тысячу после и тысячу к будущей весне.
Илья Игнатьевич поцеловал у тетеньки ручку и отправился домой за деньгами.
– Ну что? – быстро-быстро, потирая от удовольствия ручки, сказала тетенька, обращаясь ко всем. – Ну что, не говорила ли я, что у него есть деньги?..
