Текст книги "Потревоженные тени"

Автор книги: Сергей Терпигорев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

IV

Мы не узнали самодуровского флигеля, когда этот раз вошли в него. Все стены были увешаны картинами, картинками, большими портретами, писанными масляными красками, черными печатными, литографированными, и множеством миниатюрных, писанных на фарфоре, на стекле, на слоновой кости и проч. Все это в красивых рамках, золоченых, бронзовых и т. д.

Матушка, бывавшая у тети Липы в ее Павловке, откуда она это все привезла с собою, когда продала свое последнее имение, встретилась теперь со всеми этими портретами как со старыми своими добрыми знакомыми; но для нас с сестрою все это было новостью, и мы с величайшим любопытством и интересом принялись их рассматривать и спрашивали: «Кто это?», «А вот это кто?» Матушка занялась разговором с тетей Липой – тетя сообщала ей какую-то новость, а мы надоедали им своими расспросами, отрывали их от разговора, но то та, то другая отвечали нам, удовлетворяя наше любопытство.

Большею частью это все были портреты наших же родственников, родных, двоюродных, троюродных, бабушек, прабабушек, дедушек, прадедушек, в их молодости, н средних годах и в старости; но были между ними портреты и совсем посторонних лиц, разных знаменитостей, с которыми я, много читавший, целыми днями тогда читавший у отца в библиотеке, был уже знаком. В то время, как у всех это бывает детей, которые только что пристрастились к чтению, и у меня был свой любимейший герой, или, правильнее, целый цикл любимых героев. – Наполеон с своими маршалами. Я уже прочитал «Историю Консульства и Империи» Тьера, «Историю Наполеона» соч. Полевого, еще чью-то «Историю Наполеона», прочитал многотомные воспоминания и записки герцогини Абрантес[42]42
  ..многотомные воспоминания и записки герцогини Абрантес... – 16-томные «Записки герцогини Абрантес, или Исторические воспоминания о Наполеоне, революции, директории, Консульстве, Империи и восстановлении Бурбонов» были изданы в России в 1848 – 1849 гг.


[Закрыть] и много других. Наполеоном я зачитывался и фактическую историю его знал со всеми мельчайшими подробностями, которые, собственно, и составляют весь интерес и всю прелесть для детей. И вот теперь вдруг я увидел целую галерею портретов самого Наполеона и его маршалов. Я никак уж этого не ожидал и был просто поражен этим открытием. Здесь был и Ней с открытым, гордым лицом, и мрачный Даву, и Макдональд, и Латур Мобур, и проч., и проч., но главное – Мюрат[43]43
  Ней Мишель (1769 – 1815) – маршал Франции, один из ближайших сподвижников Наполеона. участник всех его военных походов. Был расстреляй после падения Наполеона.
  Даву Луи-Никола (1770 – 1823) – маршал Франции, князь, герцог. Принимал участие во всех наполеоновских военных кампаниях.
  Макдональд Этьен-Жак-Жозеф-Александр (1765 – 1840) – маршал Франции, герцог, участник многих военных кампаний Наполеона. После его падения служил Бурбонам, стал пэром Франции.
  Латур Мобур Мари Виктор де Фай (1766 – 1850) – французский генерал, участник похода Наполеона в Россию, впоследствии был военным министром Франции.
  Мюрат Иохим (1767 – 1815) – маршал Франции, в 1810 – 1815 гг, неаполитанский король. Участник основных военных походов Наполеона, командовал кавалерией в русском походе. Был женат на младшей сестре Наполеона Каролине. Казнен после падения Наполеона.


[Закрыть]. Его портретов было несколько, и между ними один превосходный, писанный на стекле. Знаменитый начальник кавалерии Наполеона, его зять, был изображен на коне, в каком-то странном уборе с перьями, весь в позументах, .орденах; вместо чепрака на лошади – барсовая шкура...

Сестра, совершенно равнодушная к Наполеону и его маршалам, пересмотрела вместе со мною все тетушкины портреты и занялась рассматриванием разных ее вещиц, во множестве теперь расставленных у нее на туалете, на комодах, на окнах; но я не мог оторваться от портретов моих любимцев. Она звала меня, кричала мне: «Посмотри, какие шкатулочки! Ах, какая прелесть!» – но я не шел смотреть «эти глупости». Из моих настойчивых и неотвязчивых расспросов: «Откуда, тетя Липа, ты взяла этот портрет?» – этого маршала или этого вот – они все были не одинакие, то есть разных не только величин, но и разным способом воспроизведены, – матушка с тетей, конечно уже знавшие о моей страсти к Наполеону и его маршалам, поняли, что я попал в очарованный круг, и, улыбаясь и переглядываясь друг с другом, смотрели на меня. Я почувствовал себя неловко и, стоя на диване или на кресле перед портретом, думал, смотря на них: «Что они тут находят смешного?..» Матушка в это время встала и, выйдя на середину комнаты, остановилась перед большим поясным портретом какой-то барыни, висевшим как раз посреди стены и окруженным всеми этими портретами Наполеона и его маршалов. К ней подошла тетя Липа. Они обе смотрели на портрет молча, изредка только перекидываясь короткими фразами:

– А ведь как хороша-то!

– Глаза особенно. Удивительно...

– И до сих пор его портрет все на ней, не расстается?

– Нет.

Я тоже обратил внимание на красивую даму. Это была молодая еще женщина, блондинка, с волосами, высоко причесанными, в белом кисейном платье, подпоясанном голубой лентой высоко, под самую грудь; на шее у нее, в черной бархотке, висел чей-то большой медальон-портрет, осыпанный крупными красными камнями.

– Это чей портрет? – спросил я.

– Тоже Мюрата, – ответила матушка.

– Нет, этой вот дамы.

– Ах, а я думала, у нее чей портрет... Это Свистова, Анна Павловна.

Мне что-то тут подозрительным показалось.

– А у нее это чей портрет? – спросил я.

– Да ведь я же тебе сказала – Мюрата, – ответила матушка.

Я так и остановился.

– Как Мюрата? Зачем?..

– Ну, теперь пошло, – смеясь и махнув рукой, сказала матушка, – так, Мюрата, и больше ничего. Это ее знакомый был.

– Ее знакомый? Где же они познакомились?

– Когда в Москве были французы.

Я совсем ничего не понимал.

– В Москве, когда были французы в двенадцатом году, и она там оставалась; ну, и познакомилась там в это время с Мюратом, – видя мое недоумение, объясняла мне матушка.

Но я все-таки никак не мог понять, как же это так могло быть: какая-то Анна Павловна Свистова и Мюрат – и они были знакомы? Очень уж великим представлялся мне для этого Мюрат; и потом французы, двенадцатый год... Все это, мне казалось, так давно было, а тут вот портрет помещицы – соседки тети Липы, женщины еще молодой, и которая, они говорят, была с ним знакома... Положим, портрету этому, как они же говорили сейчас, я слышал, уж лет тридцать, но все-таки что же это еще?

– Она жива и до сих пор? – спросил я матушку.

– Жива.

– Каких же лет она была, когда...

– А в самом деле, Липа, который Анне Павловне год теперь? – спросила матушка, обращаясь к тете Липе.

Они начали высчитывать, и у них вышло, что ей что-то сорок семь – восемь.

– Ведь она же совсем еще девочкой была тогда, – говорила тетя Липа.

– Я знаю, ей пятнадцать лет тогда было, – подтвердила матушка.

– Ты ее тоже знаешь разве? – спросил я, опять удивившись и тому, что ее знает матушка.

– Знаю.

Мне было странно, что она матушкина знакомая, а я ее ни разу не видел. Все знакомые бывали у нас, а эта никогда. Я даже никогда ничего не слыхал о ней раньше, не подозревал даже о ее существовании.

– Она отчего же у нас не бывает? – спросил я.

– Она далеко живет.

– Где?

– Она там, за Павловкой, где прежде тетя Липа жила.

– А тут она у тебя, тетя Липа, будет бывать, в Самодуровке? – спросил я.

– Она теперь больна, – сказала матушка.

Но от меня отделаться было не так легко, и я продолжал расспрашивать:

– А если выздоровеет, то тогда приедет ли? Если приедет, то долго не проживет? Пошлют ли за тетей Липой, когда она приедет, а тетя Липа в это время будет у нас гостить? – и проч., и проч.

– Только ты если и увидишь ее, пожалуйста, не вздумай расспрашивать про своего Мюрата, – сказала матушка.

– А что?

Это было опять загадочно для меня, и я смотрел на нее, ожидая ответа.

– Так... не надо этого... она не любит...

– А как же она постоянно портрет его носит?..

– Ну, одним словом, я тебе говорю, если бы когда и увидал ее, не изволь расспрашивать... После все узнаешь, – заключила матушка.

Я остался ошеломленный до последней степени всей этой историей. Очень уж близко, казалось мне, был я теперь к Наполеону, ко всем его маршалам, и так это вдруг неожиданно все вышло...

Мы ходили куда-то гулять, что-то смотрели в самодуровском саду, на дворе, и когда пришли опять в комнаты, я снова все смотрел на портреты и особенно на портрет дамы с медальоном на шее...

V

Домой мы возвратились, по обыкновению, в тот же день, захватив с собою и тетю Липу.

Вечером в угольной, за чаем, из разговора матушки и тети Липы с отцом мы с сестрой узнали, что в это время, пока тетя Липа была у себя в Самодуровке, она получила очень неприятное письмо от своего брата, дяди Никандра Евграфовича. Дела его были совсем плохи. Он был страшно должен и нуждался в деньгах.

– Да, но ведь на него не напасешься! Ему сколько ни дай – все будет мало.

– И потом, что же это такое: в пятьдесят почти лет ведет себя совсем как мальчишка какой. Ведь все эти дурачества, шалости, глупости хороши в двадцать лет, а не в пятьдесят, – говорили и отец и матушка.

Тетя Липа слушала их и если, может быть, и не соглашалась с ними в душе, то понимала, что ведь нельзя же, в самом деле, заставить всех смотреть на него своими, то есть ее, глазами. И потом, это говорят ближайшие к ней люди, которых она ни в чем враждебном к себе или к нему и корыстном не может заподозрить.

– Ты меня извини, сестра, – говорила ей матушка, – но ты подумай о себе. Его все равно ты не спасешь, а сама останешься нищей.

Разговор шел по поводу того, что братец Никандр Евграфович просил у сестры последние десять тысяч, которые остались у нее из денег, вырученных от продажи Павловки. Она отдала ему все деньги, оставив себе только десять тысяч, и он просит теперь у нее и их.

Тетя Липа молчала.

– Ведь все равно десятью тысячами ты его не спасешь, – говорила ей матушка. – Ну, вышлешь ты их ему, а дальше?

– Он говорит, продаст Самодуровку и отдаст мне, – отвечала ей тетя Липа.

– Да не допустят его и продать ее, – у него за долги кредиторы продадут ее.

– Но как же я его оставлю! У меня деньги есть, а я ему не помогу! – как-то фанатически, с блистающими глазами, воодушевленная, воскликнула тетя Липа. Отец ей ничего не ответил, побарабанил пальцами по столу, встал и вышел; матушка продолжала ее образумливать, вздыхала, говорила:

– Ах, ах, Липа... Ах, будешь ты тужить, да уж будет поздно.

С этих пор разговор о дяде Никандре Евграфовиче у нас в доме начинался почти каждый день. Иногда он велся и при тете Липе, иногда и без нее. При ней, щадя ее слабость к нему, сдерживались, говорили и выражались о нем мягче; без нее, конечно, не стеснялись ни в обсуждении его поступков, ни в эпитетах ему. Деньги, по настоянию матушки, тетя Липа послала ему не все, а только половину. Он скоро отвечал ей и ни полусловом не упомянул о том, что она ему не десять тысяч выслала, а всего только пять. Тетя по этому случаю беспокоилась, говоря, что она боится, что ему не хватило.

– Но он так деликатен...

– Он просто забыл, сколько он у тебя просил. Ему просто нужны были деньги, а сколько – пять, десять тысяч, он, уверяю тебя, и сам не знал. – возражал ей отец.

– Ну как же так?

– Очень просто. Надо знать его. Это такой человек...

Тетя Липа очень часто получала от него письма и как-то в это время, после получения одного из них, сказала, что дядя Никандр Евграфович собирается в Москву.

– А сюда будет? – спросили ее.

– Не пишет...

Отец задумался и, улыбаясь, сказал:

– Последнее средство хочет испытать – жениться на купчихе!..

Матушка стала смотреть на тетю Липу. Та молчала.

– Да, печальный конец, – продолжал отец, – но его надо было ожидать.

Тетя Липа молчала.

– Да он пишет тебе об этом что-нибудь? – сказала наконец ей матушка.

Тетя Липа заплакала.

– Ну, дети, идите гулять, что вы тут сидите, нечего вам тут слушать, обратилась к нам матушка, заметив, что мы вовсе не нужные тут свидетели этой тяжелой, неприятной сцены.

Мы с сестрой ушли.

Но такие разговоры начинались теперь почти каждый день, и хотя они никакого интереса нам, собственно, не представляли и мы вовсе не старались быть их свидетелями, но, тем не менее, присутствовали при них – сегодня при начале разговора, вчера при конце, и могли следить за ходом развития вопроса о женитьбе дяди в Москве на купчихе. Отец отгадал тогда верно. Дядя в самом деле ехал в Москву с этой целью и теперь был уже там, и оттуда к тете Липе приходили письма. Из разговоров мы узнали, что ему можно жениться не иначе, как на невесте с приданым не меньше миллиона...

– Да вы сами посудите, как же меньше-то ему можно, говорил однажды отец, – когда, у него одних долгов больше полумиллиона.

– Нет, меньше, – вступилась было тетя Липа.

– Ах, что ты говоришь, Липа. Ты точно ребенок.

– Да он же сам мне писал.

– Он сам не знает, я думаю, наверно, сколько он должен.

Тетя Липа, по обыкновению, замолчала.

– А чем же они жить будут после? Ведь если теперь одному ему не хватало никаких средств, что же будет тогда-то, когда он женится? Ведь тогда жизнь-то будет втрое, вчетверо дороже стоить...

– Он остановится. Он не будет больше...

– Дай бог, пора, кажется.

– Да это уж бог с ней, что она купчиха, и из них попадаются также иногда хорошие женщины, – соглашалась матушка, – самое главное, чтобы она только сумела его в руки взять... чтобы он остепенился при ней...

Таким образом, у нас мало-помалу все почти что уж примирились с тем, что дядя женится на купчихе, – факт признавался почти что уж совершившимся, и все желали только, чтоб ему попалась, по крайней мере, добрая жена, хорошая хозяйка.

Матушка, тетя Липа и даже отец приводили известные им примеры удачных браков в этом роде, когда, женясь, имели в виду сперва одни только деньги, а потом оказывалось, что им попадали и хорошие жены.

Но, тем не менее, рядом с этими добрыми соображениями, показывавшими, что дело женитьбы дяди на купчихе не вызовет особенного какого скандала, матушка и отец – разумеется, в отсутствие тети – говорили, что они замечают, что она последнее время стала какая-то испуганная, и это вовсе не оттого, что ее тревожит вся эта история, а есть этому какая-то другая причина, она о чем-то задумывается, у нее есть что-то такое в голове, чего она не высказывает, хранит про себя.

Но что?

VI

В конце мая тетя Липа собралась, и довольно как-то неожиданно, поехать навестить некоторых общих наших родственников. Такие поездки вообще все делали, делала их и тетя Липа, и ничего в этом особенного не было; случайным казалась вот только эта неожиданность какая-то, нервная поспешность, с которою она собралась в дорогу. У нее был свой экипаж, свои лошади в Самодуровке, так что ее следовало только довезти до дому, а оттуда она уж и поедет, куда ей вздумается.

– Липа, а если письма получатся без тебя на твое имя, куда тебе переслать? Ты скажи приблизительно, где ты в какое время будешь, мы туда тебе и перешлем, – сказала ей матушка при самом уж прощании с нею, когда все тут стояли.

– Да куда?.. – нерешительно сказала она. – Вышли тогда все это к Свистовой. Я давно ее не видала, мне хочется ее проведать...

Но она сказала это как-то странно, и это странным точно так же показалось и всем. Это было тоже неожиданностью. Все знали, оказывается, о ее дружественных, приятельских отношениях с Свистовой, но она говорила все это время, что едет к родственникам, это совсем в другую сторону, а письма, между тем, просит переслать к Свистовой...

– Я объеду родных, а потом к ней заеду, у нее и поживу, – как бы в объяснение этой загадочности сказала тетя Липа.

Проводив ее, и матушка и отец высказывали опасения, как бы из этого ее пребывания у Свистовой не вышло еще чего-нибудь нехорошего для нее.

– Она такая расстроенная, возбужденная, а та уж совсем экзальтированная, тронутая почти, – ничего тут хорошего не может выйти, – говорил отец. – Я прямо-таки за нее боюсь...

Через несколько дней после отъезда тети Липы я сидел у отца в кабинете и читал какую-то историю Наполеона. Отец тоже в это время перелистывал какую-то книгу. Мне попался на глаза портрет Мюрата, и у меня вдруг блеснула мысль спросить отца о том, как попался его портрет к Свистовой, и я спросил.

Он ужасно удивился этому.

– Ты где ж ее видел?

– У тети Липы.

– Да разве она была там, когда вы там были?

– Портрет ее я видел.

– A-а!.. А я уж думал...

– Как он к ней попал?.. Портрет Мюрата к Свистовой? – повторил я, когда он, ничего не ответив мне, замолчал.

– Как попал? – раскрывая книгу, проговорил отец, – Это очень длинная история... – и опять замолчал.

– Она с ним познакомилась в Москве... И он сам ей этот медальон подарил с своим портретом? – продолжал я.

– Да... в Москве... сам подарил... Да ты-то откуда это все знаешь?

– Я слышал.

– Она от этого и такая... странная сделалась потом, – продолжал отец.

– Отчего это?

– А так... Она думала, что он женится на ней... а потом это расстроилось...

– Мюрат хотел жениться на Свистовой? – воскликнул я.

– Да, что ж тут удивительного? Она столбовая дворянка, прекрасно воспитанная. Да сам Мюрат-то кто был?

– Да ведь, по истории, он уж женат был. Его жена ведь сестра Наполеона была, – опираясь на свои знания, совершенно серьезно сказал я.

– Да ведь ей-то казалось, что он женится на ней. Ведь она совсем почти девочкой тогда еще была. Ей и пятнадцати лет не было еще тогда...

– Как бы я хотел ее видеть, – сказал я.

– Что ж тут хотеть? Несчастная девушка. Вся жизнь ее разбита... Почти полупомешанная...

– И все от этого?

– Все от этого.

Кто-то вошел к отцу или позвали его, – на этом разговор и кончился.

Вскоре, через несколько же дней, как тетя Липа уехала, пришли на ее имя письма, и между ними одно от Никандра Евграфовича. Надо было их ей послать, но куда их отправить? Приехала ли она уж к Свистовой? А может, они, эти письма, нужны, особенно от дяди?.. Но ввиду того, что тетя Липа так определенно сказала, чтобы письма ее пересылали к Свистовой, их туда и решили отправить. Для этого был послан садовник наш Ефим, которому зачем-то самому нужно было быть в бывшем тетином имении Павловке, а оттуда уж рукой подать и до имения Свистовой. Он и поехал с письмами туда.

Теперь я начал думать, когда приедет назад оттуда Ефим, я его расспрошу о Свистовой – он ее, несомненно, увидит, да и вообще он может что-нибудь знать о ней. Его жена из тетиной Павловки, а это близко. Наверное, он все знает, и его мне расспросить гораздо удобнее... Я с большим нетерпением ждал его возвращения. Наконец он явился и привез известия, что тетеньку Олимпиаду Евграфовну он застал там уже и, кроме письма, она приказала сказать, что скоро будет сама к нам. В письме, которое Ефим привез от нее, она говорила, – как мы это узнали из разговоров отца с матушкой, – что, слава богу, женитьба дяди в Москве на купчихе не состоялась. «И я очень рада, – добавляла тетя, – потому что это, может быть, будет даже и к лучшему».

«Очень рада... Может быть, к лучшему», – почти с неудовольствием повторили ее слова отец и матушка, уже привыкшие тем временем, что дядя женится на богатой, хоть и на купчихе, и его дела поправятся, а теперь опять начнется эта нескончаемая канитель с деньгами, с долгами его...

Они оба были теперь прямо недовольны этими известиями и положительно не понимали, чему тут радуется тетя Липа?

– И потом, что это такое она пишет: «Он, может быть, скоро сюда приедет»? Что ж, он последнюю Самодуровку приедет продавать, что ли? Зачем же еще-то? Что ему делать тут? Или, может, в отставку должен был уже выйти?.. – рассуждали матушка с отцом.

Но так как, сколько они ни догадывались, все-таки догадаться не могли, то и поневоле им оставалось ждать приезда тети Липы.

VII

На другой или на третий день, как приехал Ефим, мне представился удобный случай расспросить его о Свистовой, видел ли он ее и вообще что он о ней знает и слышал. Мы с сестрой и гувернанткой нашей пошли перед завтраком на огород за редиской – матушка нас часто посылала; сестра с гувернанткой отстали или замешкались где-то, так что я побежал на огород впереди их, один, и нашел там Ефима. Мы пошли с ним набирать редиску, и я прямо, не теряя времени, спросил его:

– Ефим, а ты видел Свистову?

– Видел-с. Они с тетенькой вместе выходили ко мне в переднюю.

– Вот несчастная-то!

Ефим с удивлением посмотрел на меня.

– Кто-с? Про кого это вы?

– Про Свистову.

– Помилуйте, этакое именьище у нее – какая же она несчастная.

– А эта история-то ее? Почему она замуж не вышла за Мюрата?

– За кого-с?

Я сообразил, что садовник Ефим может даже и не знать или позабыть фамилию знаменитого наполеоновского маршала, и сказал в объяснение ему:

– А это французский генерал, который хотел тогда на ней жениться... когда французы были в Москве.

– У них столько было женихов после – что тут уж какой-то французский генерал. За них графы и князья сватались – не хотят, всем отказывали. Да за них и сейчас, при их состоянии, кто угодно посватается. Что им? Оне и из себя еще совсем не старые – в годах, а какие же оне старуха.

– Да ты что знаешь, слыхал что-нибудь о том, что за нее этот французский генерал-то сватался? – спрашивал я его о том, что меня больше всего интересовало...

– Да что-то такое, помнится, слышал.

– Она еще его портрет постоянно носит вот тут, на шее.

– Рассказывали, что оне зарок будто бы дали ни за кого замуж не выходить, поэтому и не выходят.

– Да тебе что рассказывали-то?

– А вот это самое... Действительно, будто бы их тогда в Москве в плен взяли, держали долго там, а потом отпустили...

По этим малым обрывкам, по недоговоренным, недосказанным разговорам я все же составил себе, на основании всего этого, представление о том, что у Свистовой этой, которую я отроду не видывал, был какой-то несчастный роман – я тогда прочитал «Королеву Марго» и еще какой-то исторический роман – и что этот роман с таким героем, как Мюрат, непременно, должно быть, что-нибудь в этом же роде. И ни от кого я не могу добиться, в чем дело и как это все было!..

Вечером, помню, в этот же самый день из Самодуровки приехал посланный с известием, что сегодня утром изволил пожаловать Никандр Евграфович, приказали кланяться, сказать, что скоро будут сами, и справиться, не известно ли, где Олимпиада Евграфовна.

Посланного расспросили, не знает ли, зачем и на сколько времени приехал Никандр Евграфович, один ли, и проч., и проч., потом сказали, что знали о тете Липе, то есть что она у Свистовой, но что мы ее ждем сюда со дня на день, и приказали просить Никандра Евграфовича к нам.

Но прошло, по крайней мере, дней пять, пока в одно прекрасное утро они вдруг явились к нам оба и вместе – дядя Никандр Евграфович и тетя Липа.

Тетя Липа была, или показалось нам всем, необыкновенно странная какая-то. Прежде она, бывало, всегда такая радостная при брате, а теперь она хоть и радовалась, но это было совсем не то: она точно все чего-то с минуты на минуту ждала и чего-то боялась.

Но дядя был совсем по-прежнему, казался такой же веселый, беззаботный, только облысел еще больше – у него и без того был открытый лоб, – и потом у него покраснел немного нос – а может, это и от загара, – да в глазах явилось что-то вялое, бестактное и неприятное... Это всё, конечно, заметили не мы, а матушка с отцом, которые высказывали это потом, когда дядя с сестрой уехали, а мы это только слышали и, припоминая и сравнивая дядю, каким он был прежде и стал теперь, находили, что это они, пожалуй, и верно заметили. Особенно неприятно стал дядя улыбаться: как-то во весь рот, и улыбнется и так и сидит, смотря на всех.

Или, может, это мы наслушались дурных все разговоров о нем, об этих его кутежах, о том, что он обирает сестру, об этой купчихе какой-то, на которой он хотел жениться, чтобы воспользоваться ее деньгами, – не знаю почему, но только и на меня и на сестру Соню он произвел этот раз неприятное впечатление, и мы сами по себе, без всяких приказаний, сами держались от него все время подальше.

Они пробыли у нас весь день, обедали, вечером пили чай и уехали уж в поздние сумерки.

Когда они уезжали, мы вышли все провожать их на крыльцо. Перед тем все они – и матушка, и тетя Липа, и дядя провели долгое время, запершись, у отца в кабинете и вышли оттуда все серьезные, – один только он, Никандр Евграфович, был, по-видимому, весел, улыбался, начинал хохотать, спрашивал про какой-нибудь вздор. И на крыльцо провожать вышли все тоже серьезные, опять-таки, разумеется, кроме него.

– Ну так когда же вы едете туда? – спросила его матушка.

– А вот это как она, – ответил дядя, – она сваха, она это лучше знает. Послезавтра она хочет...

И опять у него на лице, во все лицо, эта противная его улыбка.

Отец стоял молча, ничего не говорил, точно дожидался, когда эти все проводы и разговоры кончатся и они наконец уедут...

– Не знаю!.. Она уверяет!.. Может, что и в самом деле выйдет!.. – уж из тарантаса, когда он трогался, крикнул дядя.

Отец нетерпеливо повернулся и пошел в дом, за ним и мы.

Из разговоров в этот вечер отца с матушкой – они под впечатлением «этого нового еще сюрприза» не стеснялись нами – я совершенно ясно и определенно мог понять, что дядя Никандр Евграфович едет опять завтра с тетей Липой к Свистовой свататься за нее и все это дело ладит тетя Липа.

Это был и для меня сюрприз!

И Наполеон, и Свистова, и Мюрат, и дядя, и все маршалы теперь смешались у меня в голове, и я не мог разобраться в моих мыслях...