Текст книги "Потревоженные тени"
Автор книги: Сергей Терпигорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)
Это все произвело на меня тогда такое впечатление, что я никак не мог отделаться от него. А было оно не то чтобы гнетущее какое – самого факта, то есть картины продажи детей, я еще не видел покамест, – а я просто все носился, не мог расстаться с мыслью, увижу я этих проданных и купленных ею детей или нет, и как бы это их увидеть. Точно они, эти дети, должны были быть какие-нибудь особенные, не такие совсем, как обыкновенные, а какие-нибудь другие, – и вот в чем эта разница, как она на них отпечатлелась?..
Помню, я спрашивал об этом и у нянек и у гувернантки, но они на это отвечали не то чтобы неохотно или равнодушно, а как-то так, что, дескать, «ну, сам понимаешь – несчастные, что ж тут еще толковать об этом...». А когда я начинал настаивать и приставать с разными вопросами относительно подробностей, как это делают, и проч., они отвечали, уж как-то подозрительно переглядываясь: «а ну как если ты из этого сцену какую глупую сделаешь – бывали эти случаи-то уж не раз...»
С сестрой Соней мне еще меньше удалось выяснить это обстоятельство, то есть чем это все должно сопровождаться и какие такие должны быть эти дети.
– Крестьянские, – сказала она, не поняв хорошо того, что мне нужно.
– Конечно, крестьянские... Но они, должно быть, жалкие.
– Отчего? – удивилась даже она.
– Да как же... Ведь тетя их купит и увезет к себе в Саратов.
– Глупости какие.
– Нет, не глупости! Ты слышала, она вчера за обедом с Мутовкиной-то рассуждала. У нее в Саратове уж много их накуплено...
Сестра, вероятно не слушавшая вчера разговора тетушки с Мутовкиной об этом, внимательно смотрела на меня, точно что-то соображая.
– Ты что-нибудь не то слышал, – наконец сказала она.
– Нет, уж это верно. Я знаю даже, сколько их у нее там, в Саратове, накуплено: их всех у нее одиннадцать...
Она промолчала на это, ничего мне не ответила...
Вечером однажды, в один из этих дней, вдруг совершенно неожиданно явился к нам муж Анны Ивановны Мутовкиной.
– Алексей Макарыч приехали, – доложил лакей, когда мы все, то есть тетенька, гувернантка наша и мы, сидели на террасе за чайным столом.
Если бы это случилось при отце, когда он был дома, Мутовкина, наверное, позвали бы в кабинет, куда к нему вышел бы отец один, там переговорили бы с ним, о чем ему нужно, и тот уехал бы, не показавшись к нам. Но как будет теперь? Меня, я помню, ужасно это занимало, – благорасположение и деловые отношения тетеньки к его жене повлияют ли на его прием, то есть как тетенька велит его принять: позовет сюда или выйдет одна к нему?
– Проси же, – с удивлением и даже с оттенком некоторого раздражения на лакея за его непонятливость сказала тетенька.-
– Сюда? – переспросил Никифор, не понимая, куда его просить.
– Ну, конечно!.. – И когда Никифор ушел, добавила: – Фу, какой дурак...
– Это он потому удивился, – ласково и вежливо, но с оттенком ядовитости, заметила тетеньке гувернантка, – что Мутовкина никогда сюда не принимают. Он обыкновенно туда, в кабинет, проходит...
– А я вот сюда его прошу... Это я уж за это буду отвечать, – так же вежливо и ласково ответила ей тетенька и, по обыкновению, с улыбкой посмотрела на нее.
Вошел Мутовкин, неловко раскланялся и потом поспешил прямо к тетеньке, к ручке.
– От Анны Ивановны, что ли? По делу? – спросила его тетенька.
– От нее, благодетельница.
– Опять напутала что-нибудь? – раздраженно проговорила тетенька.
– Что вы, благодетельница, избави господи!.. Видел ее в городе, купчую она совершает, а я сюда ехал: доезжай, говорит, поскорей, узнай у благодетельницы, не купит ли заодно, дешево тут семья одна продается... Муж с женой, четверо детей...
– Чьи? Кто продает-то?
– Не спросил. Вспомнил потом – далеко уж отъехал...
– И цены тоже не знаешь?
– Нет, цену знаю. За всех шестерых...
Я не помню теперь, какую он цифру сказал, но тетенька как-то сухо приняла это известие. Не показалась эта цена ей выгодной, что ли, или по другому по чему, но только Мутовкин, видимо, не такой ожидал встречи привезенному им предложению.
– Тех-то она купила по крайней мере, за которыми я ее послала? – спросила его тетенька.
– Купила, купила, благодетельница. Как же не купила. Говорю, в городе уж, купчую совершают. Велела еще она сказать, что сама к вам сюда их всех привезет. Боится оставить их там, как бы не наделали чего над собою... да и за детей тоже... Двух-то детей ведь от отцов-матерей берут, – ну так боится, как бы они над ними не сделали чего...
Тетенька выслушала и это все с неудовольствием и только заметила:
– Она бы, дура, хоть заковать-то велела больших.
– Закованы они у нее, закованы, – успокаивающе заговорил Мутовкин. – Как же, закованы. Она и это, благодетельница, мне говорила. Она со всеми с ними у Семенихина на постоялом дворе стоит. Они все с нею, потому, благодетельница, говорит: «Боюсь одних их оставить...» Закованы... Как же – закованы...
Тетенька начала потом говорить с Мутовкиным как будто немного спокойнее и не таким недовольным тоном. Она даже вернулась к обсуждению привезенного им предложения его жены купить еще каких-то людей с четырьмя их детьми.
– Мне народу много надо купить, – говорила тетенька, – в Саратове у меня пять тысяч десятин, а душ там и полусотни не наберется. Мне много надо...
– Благодетельница, да она, моя дура-то, для вас готова стараться. Вы только про нее не думайте, чтобы она насчет чего другого и прочего, – ни боже мой. Она, благодетельница, вот как для вас старается...
– Ее же выгода, – отвечала тетенька.
– Жизни своей она для вас, благодетельница, не жалеет...
– Ну, вздор... – сказала тетенька.
– Нет, не вздор это, благодетельница, а, доложу вам, сущая правда. Зол на нее здешний народ, ох, как зол... И за эти все дела. Названия-имени ей нет другого, как ворона. «Вон она летит, ворона! Опять, видно, цыплячьего мяса захотела!..»
– Перестань, глупости говоришь. И слушать тебя не хочу, – передернув плечами, проговорила тетенька и оглянулась на нас.
А он, точно не заметил этого, что тетенька-то вот раздражалась от этих его рассказов, продолжал:
– Не глупость, благодетельница, говорю, а сущую правду, и вот как перед богом не вру, знаю, от верных людей слышал, убить хотят ее!.. Как, говорят, полетит ворона опять по уезду, так ей и конец, довольно ей цыплят от матерей из гнезд таскать...
– Перестань, я тебе говорю! – почти вскричала тетенька.
Тетенька была сильно на него раздражена: кончик носика у нее побелел, то и дело она подергивала плечами, и на лице у нее, как зарница, быстро вспыхивала и опять потухала ее сухая, холодная, жесткая улыбка, от которой и нам становилось иногда не то чтобы жутко, а неприятно... и хочется уйди...
– Ну, перестану, перестану, благодетельница, – опять зачастил он. – Я ведь это, собственно, к тому, что если, избави господи, она и на самом деле из-за вас живота своего, по злобе людской, лишится...
Но тут тетенька уже не выдержала и своим сорвавшимся точно надтреснутым голоском закричала на него:
– Перестань!.. Тебе я говорю!..
Мутовкин безропотно замолчал, весь как-то даже съежившись и умалившись при этом. А тетенька – уж чисто от раздражения, знали мы ее – вздрогнула раза три плечиками и потянула в себя сквозь зубы воздух, как бы мороз пробежал у нее по спине... А потом опять ничего – обернулась, посмотрела на нас на всех и улыбнулась уж покойнее, продолжительнее.
Больше она уж тут, в этот вечер, при нас об этом обо всем с ним ее говорила. Потом в десять часов мы, то есть я с сестрой, пошли спать, сопутствуемые, по обыкновению, до самой детской нашей гувернанткой, где мы переходили уж всецело в заведование нянек, – и долго ли оставался в доме у нас Мутовкин и что с ним говорила тетенька, мы уж не могли знать.
Да довольно было с нас и того, что мы узнали из их разговоров в этот вечер, начиная с того, что к нам на днях Мутовкина привезет купленных ею для тетеньки детей и скованных больших мужиков, до известия о том, что Мутовкину Анну Ивановну, эту «ворону», – я сам стал представлять ее себе не иначе, как вороной, – хотят убить, и, может быть, вот-вот и в самом деле ее убьют...
Подавленный всеми этими известиями, так много говорившими моему воображению, известиями такими образными и вместе такими вдруг неожиданными, я уж ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить. Я обращался к сестре с вопросами, к нянькам, рассказывал сам им, опять повторял то, что уж рассказывал однажды.
– «Цыплят повадилась таскать» – ведь это они, мужики, про детей своих... да? – спрашивал я.
– Ну, известно.
– И их как же повезут – в телегах?
– Не в тарантасах же – известно, на телегах.
– Их когда же привезут?
– Вы бы спросили у тетеньки, – отвечала нянька, которой я предлагал эти вопросы, но сейчас же сообразила, что из того, что я буду ее об этом спрашивать, выйдет, пожалуй, еще какая-нибудь история, спохватилась и добавила: – Вы в самом деле не вздумайте об этом ее расспрашивать.
– Почему же это?
– А потому, что не нужно этого.
– Я хочу знать, когда.
– Это совсем не ваше дело.
– Я хочу их видеть, когда их привезут.
– Ну, уж этого вот только и недоставало! – решительным тоном сказала нянька, и я тут же почти с испугом понял, что мне много будет хлопот и узнать, когда их привезут, и потом, когда привезут, – увидеть их, да еще и удастся ли это?..
Я знал, что нянька меня ужасно любит, души, что называется, во мне не чает, и что она, конечно, не отказалась бы и дать мне знать, известить меня, когда их привезут и пойти со мною их посмотреть, но ей уж столько раз попадало за это, то есть за подобные неуместные мне поблажки, после которых я бывал и расстроен на несколько дней и однажды даже серьезно болен, что я не мог теперь рас считывать на то, что уговорю ее.
А из расспросов моих и приставаний она уж видела – я сделал эту оплошность, не скрыл от нее, что дети, купленные тетенькой, и вообще вся эта история ее с покупка ми людей сильно меня и интересует и возбуждает. Оставалось, стало быть, рассчитывать только на случайность, то есть что случайно как-нибудь встретим этот поезд во время прогулки, или на хитрость, если удастся как-нибудь схитрить и явиться, когда узнаю, что их привезли, неожиданно туда, ни у кого не спросясь, – а там уж ничего они не поделают, будет поздно, когда я уж все увижу...
IXИ вот начались, с этой тайной мыслью в расчете на случайную встречу во время прогулки, наши с сестрой, – мы, конечно, сговорились уж с ней, – приставанья к гувернантке и к нянькам идти гулять не в сад, а в поле, на выгон, к деревне, туда, где дорога, по которой «они» должны были приехать.
День-два мы ходили туда гулять и утром, до жары, и вечером, и никто не спорил с нами, ни гувернантка Анна Карловна, ни няньки, находя вполне естественным это желание наше гулять там, так как могло нам надоесть гулять все время в саду; но постоянные наши упрашиванья идти гулять опять и опять на выгон, к деревне, где ровно ничего не было для них интересного и где, кроме того, очень часто еще пекло солнце, не могло наконец не показаться им странным.
– А, глупость, ну что там делать? Ну что там – дорогу вы, что ли, не видали? В саду хоть тень, по крайней мере, есть, а там что? – говорила Анна Карловна, гувернантка.
Но мы ее упрашивали, говорили, что на выгоне так хорошо нам гулять, бегать с сестрой, и она соглашалась, мы шли туда опять.
И мы с сестрой нарочно, когда нам и не хотелось вовсе, бегали по выгону, играли, чтобы только показать, как здесь хорошо и как нам тут весело... И в каком секрете я старался держать эту тайну, этот маленький наш заговор!..
– Пойдем, Соня, бегать, – упрашивал я сестру, – ну, пойдем же.
Побежим, отбежим так, что нас не слышат, пойдем потише и заговорим, высказываем друг другу наши соображения, когда «их» привезут, откуда, с какой стороны – дорог много – «они» должны ехать.
За эти дни мы еще кое-что услыхали и узнали из разговоров тетеньки с приезжавшим к ней из ее здешнего, не саратовского, имения старостой, бородатым с огромной лысиной мужиком, которого мы и ранее знали. Она говорила с ним, и мы слышали, как она сказала ему, что на днях к нему привезут две семьи мужицких, которые она купила, и пятерых детей, «разных», – как она их ему назвала, так вот чтобы он их принял и затем, как это и раньше было, в прежний раз, отправил бы на подводах в Саратов и чтобы караул при этом и присмотр за ними был крепкий. И опять упоминалось, чтобы мужики были скованы...
Высокий бородатый мужик, верный слуга ее и исполнитель всех тетенькиных планов и распоряжений, – «мучитель», «кровопийца», как называли нам, говорили про него наши няньки, – стоял перед ней у притолки и все только повторял:
– Слушаю, матушка, слушаю... понимаю... будьте покойны.
Про этого мужика, старосту тетенькиного, рассказывали ужасы.
– Он совсем без милости, – говорили няньки, – совсем в тетеньку или вот в эту ворону-то подлую, в Анну Ивановну, – за то она и любит его, ему одному и доверяет. И как это человек о душе своей не думает? Ну, служи господину, а какая ж это служба, разве это службой называется? Это кровопийца... кровь христианскую пьет...
Я помню, когда первый раз я услыхал это выражение или слово – «кровопийца», я думал, что тот, про кого это было сказано, и в самом деле пьет кровь, в буквальном смысле. Но теперь, – мне было уж лет десять, – я уж хорошо знал – довольно было для этого случаев, – что можно быть «кровопийцей» и не пить на самом деле кровь...
И тетенька, действительно, любила этого страшного и по виду мужика. Всякий раз, когда он приезжал к нам, когда он у нее бывал «за приказаниями», она просила, чтобы ему дали стакан водки, которую тот выпивал медленно, как воду, потом нагибался, брал край армяка или полушубка – в чем он был одет, – утирал им губы, кланялся и говорил:
– Благодарим покорно.
Эти беседы у тетеньки с ним происходили всегда обыкновенно в девичьей, куда и мы входили посмотреть на него и послушать, о чем он с ней говорит.
Но теперь, пользуясь отсутствием отца и матушки и тем, что она осталась за них хозяйкой здесь, она этого жестокого мужика позвала на балкон, где и мы все сидели, и беседовала с ним. Он стоял на одном конце балкона, а мы сидели за чайным столом на другом, прихлебывали чай со сливками из наших чашек, слушали их разговор и посматривали на них, то на тетеньку, когда она говорила, то на него, когда он глухим своим голосом произносил: «слушаю-с... слу-шаю-с... будьте покойны...»
От слышанных рассказов или и в самом деле он и сам по себе производил такое впечатление, но как-то жутко становилось, когда я представлял себе, что я почему-то вдруг остался бы с ним один на один... и мы едем... в поле... кругом никого нет... сумерки уж...
У детей ужасно легко разыгрывается воображение, а я, к тому же, был еще и страшно впечатлительный, нервный в то время. Я очень часто тогда воображал себя то в том, то в другом положении, и в голове, пред глазами моими, проносились целые картины...
«Они» к нему приедут, – фантазировал я сам с собою, в мыслях, – эти скованные мужики и эти «разные» дети, и он их примет и останется с ними один на один... кругом никого нет... и он начнет их мучить...»
Но на самом деле это все, то есть приезд их и как я их увидал, случилось совсем иначе и гораздо проще – по крайней мере не так, как я себе воображал.
Когда тетенька обо всем с ним переговорила и совсем уж отпустила было его, он вдруг спросил ее:
– А когда их, матушка, привезут-то сюда?
– Этих... купленных-то?
– Да-с.
– Да не знаю я. Я послала эту дуру, – с раздражением ответила ему тетенька.
– Анну Ивановну?
– Да. А она и запропала куда-то. Я еще вчера ее поджидала, а ее и сегодня нет.
– Ночью-то, может, и подъедет. Из города-то, может, холодком выехали, теперь и едут, к утру будут...
Тетенька прослушала это и, найдя его соображение несерьезным, ответила:
– Нет, она в ночь не выедет...
– Жарко днем-то. Вот я ехал – так и парит. А ночью-то, холодком-то, хорошо.
– Да не поедет она ночью, я тебе говорю, – с раздражением уж сказала тетенька, помолчала и добавила: – Как же это ночью она с ними поедет... Пять мужиков везет, двух баб, да еще детей с ней сколько – и поедет она ночью... Я и то боюсь, – вот что не едет-то она, – не случилось ли уж чего с нею...
Староста переступил с ноги на ногу, переложил руки, кашлянул и, видимо, ждал дальнейших сообщений, – хорошо не понимая, что же такое могло с ней случиться.
– Здесь народ-то сам знаешь какой, – продолжала тетенька, опять помолчав несколько.
– Да, это уж известно, – отозвался староста.
Так тетенька и не выговорила, что она боится, уж не убили ли Мутовкину. Я помню, мне ужасно хотелось услыхать, как она это скажет... чтобы она это сказала... Но она так и не сказала все-таки.
Только староста теперь понял, после ее последнего намека, вздохнул и тихо кашлянул.
– Ты вот что: ты сегодня не езди. Так и быть, ты уж подожди ее. Может, завтрашний день-то она подъедет. Она, я думаю, в городе с купчей замешкалась. Тут она мужа на днях присылала, просила узнать, не куплю ли я еще – еще две семьи продаются, – так я велела, если по той же цене отдадут, купить уж заодно и их...
– Слушаю-с, – ответил староста. – Уж известно, заодно их везти, одни хлопоты, что больше две семьи, что меньше.
– Да... Так, – раздумывая что-то, ответила тетенька. Помолчала еще и сказала: – Ну, так иди покамест. Завтра, как приедут, придешь...
– А подводы-то откуда мы возьмем? – вновь заговорил староста.
– Я здешние дам.
– Народ тоже нужен будет... везти-то их... и для караулу тоже...
– Ну, это завтра увидим.
Староста постоял немного еще, поклонился и сошел с балкона.
XУтром на следующий день я проспал должно быть или уж не знаю почему, но только нянька все торопила меня умываться, говоря, что все давно уж встали, и вдруг совершенно неожиданно сказала:
– Тетенька уж и так заждались, – она очень любила сама разливать чай и всегда и везде это делала, когда приезжала куда, – им некогда, оне и то торопятся идти сейчас.
– Куда? – с удивлением спросил я.
– По делам своим... Смотреть этих купленных-то, что Анна Ивановна привезла.
– Их привезли? Когда?! – воскликнул я.
И я почувствовал, что у меня в голове мыслей, мыслей без конца: «Когда? Как? Куда их поместили? Где они?..» Я стоял с намыленными руками, и, что говорила нянька, я ничего уж не слыхал.
– Где же они? Как же это? – спрашивал, повторял я.
Кое-как, наскоро умывшись и одевшись, я поспешил на террасу, где мы обыкновенно пили летом утренний чай.
Там еще сидели тетенька и с ней Анна Ивановна, загорелая, запыленная с дороги, в ситцевом темненьком платьице, и с необыкновенным оживлением, разводя руками, как бы показывая что, говорила, рассказывала что-то тетеньке.
Тетенька слушала ее с довольной, то есть холодной, сухой своей улыбкой, только более оживленной теперь, как всегда это бывало с нею, когда ей приходилось, несмотря на препятствие или общее сомнение, все-таки восторжествовать наконец.
На мгновение оглянувшись на меня, при моем появлении, она взяла чайник и начала наливать мне чай, вся поглощенная тем, что рассказывала ей Мутовкина.
Сестры и гувернантки уж не было за чайным столом. Они гуляли – мне было их видно с террасы – в саду.
Я поздоровался, то есть поцеловался, с тетенькой и сел, пододвинув к себе свою чашку.
Мутовкина рассказывала, а тетенька слушала, совершенно позабыв обо мне, не обращая никакого внимания на то, что я тут сижу.
Мутовкина рассказывала, как она выезжала вчера с своей кладью из города и как на нее, ехавшую со всеми вместе, тоже в телеге, все смотрели...
– И еду это я ранним утром по Дворянской, а губернатор навстречу... Я так, знаете, благодетельница... вся вот этак, вот этак...
– Что ж он мог бы сделать?.. Ничего: закон есть, – спокойно, с презрительной улыбкой заметила ей тетенька.
– Его в этот день встречали... На ревизию он приезжал. Чиновники-то все вот как... зуб на зуб не попадут... Боятся... чувствуют все за собою... Улицы песочком посыпаны... А я-то с добром этим своим навстречу прямо ему...
– Ничего, ровно ничего он не мог бы сделать, – повторяла тетенька.
– Ах, благодетельница, вы по себе это судите, а я что? Что я ему? Маленький человек... А впереди меня-то на трех подводах людей скованных везут... ребят малых... стон... вой... плач... за ребятами-то матери бегут, голосят... Раиса Павловна-то как продавала, обещала не позволять матерям провожать ребят, а там, видно, позволила, – они бегут за телегами-то – в голос голосят... Только он, губернатор-то, спал еще, должно быть, в карете, рано еще было, часов в шесть мы выехали-то; а увидь он, наверное остановился бы...
– Ну и все равно ничего не взял бы. Закон есть на это. Господин волен своего раба кому угодно продать и купить тоже, если пожелает, – стояла на своем тетенька.
– Страшно уж мне-то тут стало. И зачем, думаю, я, дура, по другой улице не поехала. Ведь знала я, что ждут сегодня губернатора-то, и видела песочек на улице... Ну вот как отнял кто у меня разум...
– Нет, это вздор, а я боялась, как бы ты, в самом деле, ночью сдуру не выехала из города-то. Подгородный народ известно какой...
– Побоялась, побоялась, благодетельница... И вчера-то, едем, припоздали... Нет, думаю, не поеду ночью, лучше в Ивановке заночую... Скованных-то мужиков заперла в сарай на постоялом дворе, баб тоже. А детей собрала к себе, полеглись это они все вокруг меня, устали с дороги и сейчас поснули... А я-то сама заснуть не могу... Ну что хочешь – не могу, да и только. Чуть что стукнет или скрипнет, кажется мне, что идут ко мне, убить меня хотят – да и все тут... На дворе лошадь захрапит, собака цепью зазвенит, кажется, мужики мои посломали кандалы, идут ко мне, убить хотят...
– Глупости какие. – презрительно улыбаясь, сказала ей на это тетенька.
– Ох, уж не забуду я этого раза, набралась я страха. Сколько уж раз я их возила, а такого раза еще не бывало... И все раз от разу хуже и хуже становится с этим делом... Прежде народ другой совсем был, а теперь лица-то у всех зверские какие. Смотрят это на тебя, куда приедешь, так, кажется, чем попало сейчас бы тебя, тут же на месте, и положили...
– Глупости, все это кажется только тебе.
– Нет, благодетельница, нет, не кажется... И но дороге-то, и днем едешь с ними, – выедешь в глухое место, далеко от жилья, лесок где или овраг какой – и то я ни жива ни мертва. Ну что я одна поделаю с ними? На подводчиков да на караульных какая уж надежда...
Тетенька при этом пожала плечиками – не понимаю, дескать, – и протянула ручку к лежавшим перед нею каким-то деньгам и бумагам. Она молча сосчитала деньги, развернула по очереди одну за другой бумаги, подержала их и опять все сложила в кучу.
– Верно? – проговорила Анпа Ивановна.
– Кажется, – отвечала ей тетенька.
– Пойдете посмотреть-то их? – спросила Мутовкина.
– Да, пойду, – отвечала тетенька, взяла со стола бумаги, сдачу и поднялась, намереваясь уйти.
Во мне дыхание сжалось, сердце часто-часто билось.
«А ну как она не возьмет меня с собою, не позволит?»
– Тетя, ты куда? – спросил я.
– Так, недалеко. До каретного сарая... Они там, ты говоришь? – обратилась она к Мутовкиной.
– Там, благодетельница, там...
– Тетя, голубчик, ну возьми меня с собою, – жалобно-ласково сказал я, как я никогда не говорил ей. – Ну, пожалуйста...
Она совсем рыбьим взглядом посмотрела на меня и по-рыбьему же, если бы рыба улыбалась, улыбнулась.
– Ну, пожалуйста... – снова начал было я и вдруг вздрогнул под этим ее взглядом.
– Ты что? Что с тобою?.. – остановилась она.
«Ну, все пропало, теперь не возьмет меня», – мелькнуло у меня на мгновение в голове.
Но она, должно быть, иначе объяснила это себе, то есть тем, что это у меня случилось оттого, что я так прошу ее, а она не соглашается...
– Ну, иди... – проговорила она.
Я взглянул в сад. Гувернантка и Соня были далеко. Бежать за ними было уж некогда, да Анна Карловна, узнав, куда мы идем, пожалуй, восстала бы против этого, не пустила бы меня... Помню, у меня шевельнулось какое-то угрызение совести против сестры – как же это так: я пойду, все увижу, а она нет, и я точно это тайком от нее делаю... Но я до такой степени был нервно возбужден, так боялся, что мне не удастся увидать скованных людей и этих купленных и привезенных «разных» детей, что эта мысль – угрызение совести – только мелькнула у меня на мгновенье в голове и сейчас же прошла – в виду грозившей опасности ничего не увидать...
