Текст книги "Потревоженные тени"
Автор книги: Сергей Терпигорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 47 страниц)
Наконец приехал мой знакомый, которого я дожидался и для которого жил уж здесь больше недели.
В первое же следующее утро мы принялись с ним писать разные проекты. Скоро нам потребовался писарь. Мой знакомый отправился отыскивать его в присутственные места.
– Ну, братец, какого я писаря достал – это удивительно, – сказал он, возвращаясь оттуда.
– Хорошо пишет?
– Я тебе говорю – удивительно, и что самое странное и чего я уж и вообразить не мог – представь, не писарь, а писарьша... Девочка тринадцати лет.
– Горбатая, – подтвердил я.
– Да. А ты знаешь ее?
– Не знаю, но по одному тут обстоятельству догадываюсь...
– Горбатая, да...
– Что же, она придет сюда?
– Завтра утром. Но почерк какой! Совсем мужской и, главное, замечательно красивый.
Но мы прождали ее с ним все утро – она не приходила.
– Надула она тебя.
– Да нет же.
– Ну отчего же нейдет?
– Не знаю, но только не надула. И не могла даже надуть. Мне рекомендовал ее исправник. Она очень бедная и рада работе.
Нечего делать, надо было опять идти доставать другого писаря.
– Да пойдем оба. Я тебя кстати и с исправником познакомлю – прелестный малый, – говорил мой приятель.
Исправник пригласил нас к себе наверх в кабинет и велел подать вина. Он устроил нам целое угощение, и так как беседа наша затянулась несколько, то он все посылал вниз за бумагами, ему их приносил какой-то Матвей Матвеевич, и он их подписывал.
– Дело с бездельем мешай – никогда ничего не испортишь. Вот я с вами беседую, а дела идут. Идут своим чередом – дела ведь тоже требуют движения... – говорил он, подписывая бумаги.
– Барышня-то эта нас надула ведь, не пришла. Обещала и не пришла, – сказал мой приятель.
– Да? – удивился исправник. – Это очень странно. Матвей Матвеевич, Липочка здесь?
– Никак нет-с, она дома занята: я вчера ей дал переписать.
– A-а. Ну так вот в чем дело! Вот кто виноват-то! – засмеялся исправник. – Она когда придет?
– Да теперь должна скоро прийти.
Мы пили уже вторую или третью бутылку, когда опять явился Матвей Матвеевич и доложил, что Липочка пришла.
– Зови ее сюда!
Через минуту Липочка, почти подталкиваемая Матвеем Матвеевичем, показалась в дверях.
– Липочка, – позвал ее исправник, – можешь переписать? Хочешь – хорошо тебе заплатят. Да чего ты? Поди сюда. Сюда, ближе.
Девочка подошла, не спуская с меня глаз.
– Что она на вас все так смотрит? Феномен ведь в некотором роде, ха-ха-ха... – смеялся исправник.
Мы стали ей говорить, что именно нам надо переписать и как скоро может она сделать.
Она посмотрела на Матвея Матвеевича.
– Я не буду ничего тебе эти дни давать, – сказал он, поняв, что она его спрашивает этим взглядом. – Берись, если хочешь, пиши, заслуживай.
– Берись, Липочка. Я уж тебе говорю, – сказал и исправник, – Больше нашего заплатят.
– Да она уж взялась, – сказал мой приятель. – Вот только не пришла-то сегодня.
– Ну, это Матвея Матвеевича вина. Больше он ей, вы слышали, эти дни не будет давать переписывать...
Мы сказали, чтобы она приходила непременно к нам – или вечером сегодня, или завтра утром, но только чтоб приходила наверно.
– Приду, хорошо, – проговорила она и, точно все еще боясь нас, быстро шмыгнула за дверь.
– Феноменальный ребенок! – начал опять исправник. – И можете представить – неизвестно, кто ее мать... Обыкновенно бывает наоборот – неизвестен отец. А тут наоборот: отец у нас же тут, в полицейском управлении, служит, а кто ее мать – никто не знает.
– Это как же так? – удивился я.
– А подите!..
– Может, она умерла?
– Ничего не известно.
– Да отец-то знает?
– Конечно, знает.
– И ничего не говорит?
– Ничего. Не скажу, говорит, и баста... Можно бы, конечно, узнать, да не хочется, знаете... очень-то уж наседать на него...
– Не надо, конечно. Ну, какое кому дело.
– То-то и есть. А человек он усердный и, знаете, этакий аккуратный, непьющий, ну я, признаться, и не трогаю его. Бог с ним. Ну кому какое дело?.. Но ребенок феноменальный! Совсем ребенок – и по мыслям, и по словам, да и так вообще, – но почерк!.. Матвей Матвеевич!..
Матвей Матвеевич явился.
– Есть у нас что-нибудь ею переписанное... девочки-то этой?
– Есть-с. Сейчас только принесла.
– Покажите.
Матвей Матвеевич принес, мы рассматривали все и удивлялись – действительно, удивительно.
– Талант, – сказал я. – У всякого свой.
– А, нет, – возразил опять исправник. – Талант талантом, но и выучка. Вы знаете, он ее с четырех лет начал учить... и выучил. Ребенок – но дни и ночи она у него просиживает.
– Она только болезненная, кажется, – заметил я.
– Болезненная – это верно, но зато и верный кусок хлеба у нее на всю жизнь теперь.
– А что это она... горбатая или сутуловатая, что это у нее?
– Это от сиденья у нее... Я вам говорю, с четырех лет он ее засадил.
– Это уж варварство.
Исправник вздохнул.
– То есть, как вам сказать?.. Вы не знаете их быта. Вы знаете, что писарь у нас получает?.. Ну, как вы думаете?
– Право, не знаю.
– Четыре рубля восемь гривен! А?! четыре рубля восемь гривен!.. Это при нынешней-то дороговизне! Ну-ка, попробуйте-ка, проживите-ка!.. Да еще с семьей! А ведь и он человек. Ну-ка, попробуйте-ка!
– Я видел домашнюю обстановку этой девочки, – сказал я, – я несколько раз проходил мимо окон их и видел. Страшная бедность.
– Это еще что! Это еще богачи. Он получает пять рублей, да она пятнадцать...
– Как? Она больше?
– И-и!.. Это уж так только пятнадцать. Ей по-настоящему двадцать цена. Ведь это, вы видели, разве это почерк – это литография!.. прописи!.. Да я не знаю, у нас и в канцелярии губернатора вы ничего подобного не найдете. Ну, а потом он ведь человек непьющий, расчетливый, даже скупой, ничего уж себе не позволит, копит!.. Прислуги не держит, сам все... Через два дня в третий готовят... Это еще что – это еще богачи!.. Вы знаете, у него деньги есть, конечно небольшие, – какие у него могут быть деньги?.. Ну, а все, я думаю, рублей триста опять уж в эти два года-то накопил.
– Триста рублей!
– Да-с – накопил уж наверно. А вы знаете, – он кивнул головой на видневшийся в окно заколоченный дом бывшего городского общественного банка, – в этой прорве он потерял два года тому назад все, что имел, – последние крохи, можно сказать: накопил в семь лет, как служит, восемьсот рублей и положил их – и лопнули... С ума он тогда чуть не сошел!..
Исправник вздохнул и, заметив, что мы всё уж допили и стаканы стояли пустые, опять крикнул было: «Эй!»
Но мы положительно отказались, распрощались с ним и пошли.
Наутро, в девять часов, мы только что встали и пили чай, пришел этот самый чиновник, которого я видел каждый день, и с ним сутуловатая девочка. Мы пригласили их к себе в номер, просили садиться, предложили чаю. Я стал отбирать бумаги, которые нам нужно было переписать.
– Липа, смотри... сюда смотри, – сказал он ей, когда она на что-то засмотрелась.
Она подошла ближе к столу и пальцы одной руки положила на край стола. Я случайно взглянул как-то на эти пальцы и невольно поднял на нее глаза и посмотрел: я не видывал такой величины рук у ребенка, – у взрослого, и то редко можно встретить такой длины пальцы, у нее же, у ребенка, это было положительное уродство. Она смотрела на меня с выражением какого-то необъяснимо боязливого чувства, точно ждала, что ее будут истязать сейчас, приняла руки и спрятала их под старенькую, светло-шоколадного цвета, накидочку, бывшую на ней.
– Вы садитесь, пожалуйста, – сказал я ей. – Чаю что ж вы?
– Она не пьет, – сухо сказал ее спутник.
– Отчего же? Ну, молока не хотите ли? – предложил я.
– Нет-с, благодарим покорно, – отвечал он тоном, не допускавшим новых предложений в этом роде: дескать, нет, об этом что уж говорить...
Я отобрал бумаги и, подавая, сказал:
– Вот-с это.
Не отвечая мне, он проговорил:
– Липа, смотри.
Девочка приблизилась опять к столу и, приподнявшись на цыпочки, сверху вниз смотрела на бумаги, как обыкновенно смотрят, или, лучше сказать, заглядывают, в какую-нибудь пропасть, провал, бездну.
– Какие вам надо раньше? – опять спросил он.
– Все равно. Все вместе нам будут нужны.
– К какому сроку?
– А как успеете?
– Липа, смотри, – повторил он снова.
Прошло с полминуты в молчании.
– Завтра к двум часам, – мертвым, могильным голосом, вырвавшимся из страшно надорванной груди, проговорила девочка.
– Так скоро нам и не нужно, – сказал я. – Вы не особенно трудитесь.
– Это все равно-с, – отвечал он за нее. – У нее есть еще работа – не вашу, так другую изготовит сперва.
И, обратись к ней, прибавил:
– Верно разочла?
– Верно, – прошептала она.
Они забрали бумаги и ушли.
– Ну, знаешь, – сказал я приятелю, – он ее просто, должно быть, истязает. Нашел какую-то сироту без матери и истязает ее. Ты обрати на это внимание, скажи-ка об этом твоему «добрейшему» исправнику. Это ведь ужасно. Этого видеть просто невозможно... Гарпагон какой-то, и как он запугал ее...
– А я все смотрел на нее и на него, – сказал он, – и она непременно дочь его. Огромное есть сходство.
– Да это все равно.
– Что ж ты тогда поделаешь тут – дочь!..
Мы занимались с моими приятелем опять весь день, весь вечер и кончили довольно уж поздно. Ночь была тихая, теплая; луна высоко стояла в небе, освещая сонный городишко с его жалкими улицами, пустырями, площадью...
– Ты не хочешь спать? Пройдемся! – предложил я.
Не знаю почему, но эта девочка сейчас же пришла мне в голову.
«А что она теперь, спит или сидит за нашей работой и пишет?»
– Пойдем по этой улице – тебе ведь все равно? – сказал я.
– Конечно.
– Вот в конце этой улицы, во-о-он направо низенький домик с высокой крышей – там эта девочка и живет. Посмотрим, спит она или нет?
– Конечно, спит: все спят, весь город спит, – говорил приятель, посматривая на окна домиков. Мы шли по-уездному, как ходят в уездных городах, то есть посреди улицы.
Мы подходили к домику, нас интересовавшему; в окнах, казалось, было темно.
– Спят, разумеется. Это только мы с тобой не спим, – опять повторил мой спутник.
– Нет, вон огонь, – сказал я, когда мы подошли ближе, – только не в этой комнате, не на улицу, а туда, вглубь.
Мы проходили мимо домика и вглядывались в его окна.
– Да, не спят. Оба не спят... Только, кажется, не пишут, а едят что-то.
Мы прошли шагов двадцать дальше и повернули назад.
– Пойдем теперь по тротуару – посмотрим хорошенько, что они в самом деле делают, – продолжал я.
Мы перешли на тротуар, подошли к окнам и приостановились на ходу, заглядывая в них.
Девочка в это время встала, отерла губы своими большими руками – на столе валялись какие-то обрезки, куски, подошла к нему – он сидел к нам спиной – и, нисколько не стесняясь его, без малейшей даже робости, скорее даже приятельски-покровительственно, как любят это делать дети с большими, показывая, что они взрослые, обняла его кругом шеи, коснулась его лица – должно быть, поцеловала – и, опять выпрямившись, рукой, которой она обнимала его шею, начала тихонько гладить его по голове.
Мы только переглянулись и пожали плечами.
В этот момент он начал подниматься со своего места и встал, потягиваясь и поднимая руки, расправляя их.
Мы отошли от окна.
– Что же это такое? – спросил приятель, с недоумением смотря на меня.
– Я уж тут ничего теперь не понимаю. Это...
Мы даже остановились с ним, отойдя от домика шагов десять.
– Да что ты думаешь?
– Я, право, и придумать ничего не могу, – сказал я.
– Да для чего ж ей было притворяться тогда... перед нами-то, что она его боится?
– Не понимаю... Впрочем, ведь она на нас с испугом-то смотрела, а не на него, – сказал я.
– И на него... все равно.
Мы пришли домой, улеглись спать.
Утором к нам явился с визитом исправник. Пришлось угощать его закуской, пришлось опять пить. Мы тоже должны были, по обычаю, удерживать его, когда он собирался уходить, и досидели так с ним до двух часов, когда пришла девочка со своим патроном и принесла готовые и переписанные бумаги.
– Здравствуй, Иуда Васильевич! – как-то радушно-добродушно воскликнул исправник, увидав их. – Здравствуй, Липа. Сработали? Да я знаю, вы – молодцы оба.
Вошедший человек остановился, сделав лишь несколько шагов в комнату. Девочка стояла рядом с ним, несколько отстав от него.
– Покажите-ка! – попросил исправник у меня бумаги, которые протянул мне чиновник.
Я дал их ему.
– Хорошо... Хорошо... очень... – повторял исправник, переворачивая листы и внимательно осматривая их. – И знаешь, Иуда Васильевич, что я тебе скажу? Мельче она еще лучше пишет.
На столе стояли закуски, вино, я и мой приятель стали опять их потчевать. Исправник присоединился к нам.
– Да выпей... Ну что тут... чего тут стесняться? – говорил он.
И, обращаясь к нам, добавил:
– Я вам, господа, рекомендую его и на будущее время. Во-первых, доброе дело, они люди небогатые, и потом – человек-то он хороший. Ведь если вам его историю рассказать – не поверите: это целый роман! Он по-настоящему-то писарем разве должен бы был быть? И-и!.. Это целая история, да еще какая! И в романах-то редко такую найдешь. Тут вот у нас, под самым городом почти; есть село Ровное, – вот где стан теперь, – это его, по-настоящему-то, должно бы было быть... Наследник-то настоящий ведь он...
– Да позвольте! – припоминая все вдруг, почти воскликнул я. – Да ведь мы с вами... Лысогорский. Василий Прокофьич, – вы знали его?..
– Сын его!.. Да как же!.. Это такая история. Да вы разве слыхали о ней? – кричал исправник.
– Вы знаете, я у тетушки Раисы Павловны в Ровном был, когда вы родились, – сказал я, беря Иуду за руку. – Я даже некоторым образом претерпел за вас... Как же, это целая история, я помню, была... И потом я вас, маленького, двухлетнего видел. Тетушка к нам приезжала с вами. Больше, скажу вам, помню: помню, как я еще у тетушки прощения вашей матушке выпрашивал. Она хохотунья ужасная была, и тетушка ее за это на колени все ставила, а мы с сестрой прощения за нее все просили... И та, бывало, прощала. Это в день раз по пяти бывало... Вот не ожидал-то!
Я уж прямо потащил его усаживать к закуске, подошел было и к Липочке, взял и ее за руку.
– Пойдемте, садитесь, что же вы?
Но она плотнее прижалась к нему, совсем закутав и завернув руки в свою шоколадную коротенькую накидочку, и с испугом, чуть не отчаянием, смотрела на меня.
– Иуда Васильевич, да прикажите же ей, ну что это такое? – сказал я.
Он позвал ее:
– Липа, иди... Что ж?..
– Вы знаете, когда мне в первый раз рассказывали эту историю, – говорил исправник, – я не мог поверить, как капитал в триста тысяч рублей, который у вашей тетушки-то был, мог пропасть бесследно. И ведь и в монастыре его нет. Предположить, чтобы его украли у нее, – нельзя. Нет его, и... как в воду!..
– Он найдется-с, – тихо и глухо, как бы сам с собою, проговорил Иуда.
– А, чепуха какая! – воскликнул исправник. – Ну что вздор этот рассказывать!..
И, обращаясь к нам, сказал:
– Уверяет, что если бы у него было три тысячи рублей, он его отыскал бы.
– Да как же это так? – спросил я.
– А уж так-с... Есть... тайна тут одна-с, – сказал Иуда.
Мне показалось, когда он говорил это, что в глазах у него что-то не в порядке, что он как будто сумасшедший.
Я молча вопросительно взглянул на исправника. Он кивнул мне головой в знак согласия.
– Ну что ж? Пей. Выпей же, Иуда Васильевич, – сказал он. – Выпьем с тобою.
Девочка уплетала закуски, крупно жуя всем ртом.
– Это вот-с какая тайна, – смотря на налитую и стоящую перед ним рюмку и как-то хитро – совсем как сумасшедший – улыбаясь, сказал Иуда и начал рассказывать что-то странное, с какими-то пропусками, умолчаниями, поминутно переходя от отчаяния к иронии, – и опять мрачное вдруг выражение в лице.
– А Подкопаев-то, что ж, не дает? – прервал вдруг его исправник.
Иуда молчал.
– Обещал дать денег и назад теперь? Да?
– Нету, говорит, – сказал Иуда. – Не дает.
– Подлецы они – эти купцы, – проговорил исправник.
– Деньги его-с, – ответил Иуда, – власть над ними его...
– Да все-таки подлец. Обещал, и назад.
Иуда, точно что вспомнив и точно боясь забыть это, вдруг встал; девочка, глядя на него, тоже встала.
– Вы уходите? Куда же вы так торопитесь? – спросил я.
– Нам надо-с, – ответил он. – Липа!
Девочка стала выходить из-за стола. Она сидела на диване.
– Прощай, Иуда Васильевич, – прощаясь с ним за руку, сказал исправник.
–В передней, получая от меня деньги и смотря на них, Иуда усмехнулся как-то многозначительно.
– Надо копить, копить... – проговорил он, хитро улыбаясь, и поднял одну бровь...
Он сделал то, что я потом дня два все не мог отделаться от воспоминаний о том времени: Василий Прокофьич, снегири, няньки, Евпраксеюшка, дядя, Марфуша, тетя Рая...
Все это ушло куда-то, остался один он – итог всего.
ПРАЗДНИК ВЕНЕРЫ
Недалеко от нашей деревни было большое село Знаменское, тысячи три душ. Нас, детей, отпускали с гувернерами и гувернантками кататься, и мы всегда просили, чтобы кучеру приказали ехать мимо Знаменского. Там, на горе, был большой белый каменный барский дом с колоннами, с бельведером[65]65
Бельведер – терраса, башенка на верху здания.
[Закрыть] и множеством каких-то беседок и павильонов, очень красиво выглядывавших из темной зелени старинного и обширного сада. К саду примыкал парк, и в этом парке тоже были беседки и павильоны. Дом с усадьбой, сад и парк были на одном – крутом берегу реки, а на другом, на пологом, деревня – длинные и сплошные ряды низеньких, грязных мужицких изб.
Когда, катаясь, мы проезжали по деревне, из изб выходили бабы, мужики, ребятишки, становились в ряд и кланялись нам. Наша гувернантка-немка, Анна Карловна, и гувернер-француз, мсье Рамбо, всегда очень важно и милостиво отвечали им на их поклоны. Ни у нас в деревне, ни у кого из соседей этого обыкновения, то есть чтобы мужики выходили и кланялись, не было, и это нас занимало и удивляло.
– Отчего это только тут так?
– Оттого, что здесь народ вежливый; его учат этому.
Немка Анна Карловна говорила это таким тоном, что можно было понять, что это ей нравится.
В Знаменском никто не жил, то есть дом с колоннами, и флигеля, и все эти павильоны стояли пустые, с заколоченными окнами и дверями. Знаменское принадлежало какому-то Емельянинову – это мы знали, – очень богатому человеку, жившему постоянно в Москве и занимавшему там какой-то важный и почетный пост. Кроме Знаменского, у него были еще и другие имения в соседних губерниях, но на лето он переезжал из Москвы в свое подмосковное, где у него тоже были и дом, и флигеля, и даже свой театр; в прочие имения он не заглядывал. Этими имениями заведовали разные его управляющие и присылали ему с них доходы и оброки.
Знаменское таким пустынным я помню, когда мне было лет двенадцать. Потом, когда мне было уж лет четырнадцать, я помню его оживленным: в усадьбе движение, на дворе видны экипажи, народ, то есть ходят в красных рубашках кучера, конюхи, видны торопливо проходящие куда-то по двору повара в белых куртках и белых колпаках. В доме и флигелях окна уж не заколочены: там везде живут. Я помню даже и то, какие этому оживлению Знаменского предшествовали разговоры. К нам приезжали соседи и рассказывали, что, по слухам, в Знаменское скоро приедет Емельянинов, навсегда покидающий Москву, так как там у него вышла какая-то неприятная и скандальная история, и он поэтому вышел в отставку и поселяется в Знаменском. Он везет с собой свой оркестр, театр, балет.
– Каких это денег стоит!
– Но ведь у него и средства огромные. В Знаменском все с ног сбились. Богдана Карловича (управляющий) узнать нельзя; похудел даже.
Этого Богдана Карловича мы знали. Он приезжал к отцу и проходил прямо в кабинет. Когда мы тоже за чем-нибудь в это время приходили туда, мы его там видели. Он так смешно говорил по-русски. С нами он всегда здоровался по-немецки и спрашивал, как мы учимся. Я помню, все говорили про него, что он аккуратный и честный немец, хотя я помню также, что все говорили, что он страшно наживается. В Знаменском были оранжереи, теплицы, и он нередко привозил что-нибудь выращенное в них; привезет вдруг на масленице свежих огурцов, салат. Матушка очень благоволила к нему, и мы часто слышали: «Он славный немец!» Отец добавлял: «Только страшный плут».
Я как сейчас вижу Богдана Карловича. Лысый, плешивый, из-за ушей торчат белые пушистые волосы, лицо нежного, розового цвета, щеки толстые, жирные, большой подбородок, несколько отвислый, красные губы. На шее всегда белый галстук, на пальцах, толстых и коротких, множество колец. Росту он был небольшого и весь совсем круглый; очень большой был у него живот, а ноги короткие и кривые: панталоны на коленках вытянулись и оттого, по крайней мере на четверть от полу, не прикрывали сапог. Когда он шел, часто-часто семенил ногами, а руки держал растопыренными; казалось, что он боится упасть, и потому вот-вот сейчас упадет. Мы его не любили.
