Текст книги "Потревоженные тени"
Автор книги: Сергей Терпигорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)
– Я думаю так сделать, – говорил он, – мы подъедем к саду, знаете, там ворота есть у дороги, войдем в них и пойдем по саду, как будто ехали мимо, устали, жарко, и захотели пройтись, отдохнуть, яблоков купить... «Они», Б – в пишет, все у «него» в саду содержатся, работают там в этом уборе...
– Можно навести разговор, спросить так, стороной, о них. Где они, дескать, мы слышали... – посоветовал Василий Николаевич.
– Да, наверное, и без этого увидим, встретим. Чего приказчику-то опасаться? Их уездный предводитель – приятель Емельянова, да и нет его вовсе теперь здесь, он в Москве живет. Исправник, становой и т. д. – все куплены, свои люди... Ах, ужас! – заключил отец.
– А потом как же? – спросил письмоводитель.
– А потом – в Т – ов. Сейчас же их, «в этом же уборе» самом, как выражается Б – в. Вон с ним, – отец кивнул на жандарма, – на тройки их, и марш!..
Мы проехали уж верст двадцать, больше половины дороги.
– Ты разве бывал прежде у Емельянова? – спросил я отца.
– Бывал. Раз или два как-то был.
– Хороший у него сад?
– Хороший.
– Мы погуляем там, и домой?
– Погуляем, и домой.
Василий Николаевич (очень хороший, милый человек) слушал этот разговор наш и улыбался.
– Да, погуляем, – повторил отец как-то загадочно.
– Вот только бы нам найти, увидеть, встретить их, – говорил все письмоводитель.
– А мы кого там должны встретить? – опять спросил я и опять понял, что сделал бестактность: мне не следовало бы спрашивать.
Отец опять с досадой кивнул головой, дескать: «зачем я его брал с собой...»
Я понял этот жест, догадался и присмирел.
Отец снова заговорил с письмоводителем все о том же, как им подъехать к усадьбе Емельянова, чтобы не вызвать подозрения к цели их приезда, как войти в сад, под каким предлогом гулять там, как разузнать, если они не встретят и не увидят «их», где «они», как «их» взять оттуда и отправить, и проч., и проч. В общем, я начал догадываться и даже понял, что мы едем к Емельянову взять там у него каких-то баб, которых он держит скованными или что-то в этом роде у себя в саду, под надзором управляющего, такого же истязателя, как и сам он; понял, что бумага от губернатора и этот переодетый жандарм, что сидит у нас на козлах, присланы по этому делу и что это дело Б – вым поручено исполнить отцу, так как тамошний ит – ский предводитель, приятель Емельянова, все позволяет ему, ни на что не обращает внимания, а исправник и другие всё позволяют ему за взятки...а между тем это ужасное дело, которое Б – ву необходимо покончить, и вот он, употребив все средства и все-таки не добившись ничего, обратился теперь к отцу, как к соседнему предводителю и к своему хорошему знакомому, и проч., и проч.
– Вы понимаете, мы это должны устроить: «в личное мне одолжение, не в службу, а в дружбу», пишет Б – в, – несколько раз повторил отец Василию Николаевичу.
И снова, как тогда, за обедом, говорил Б – в: «В этакое время, когда у всех и в Петербурге-то шапки на головах трясутся, а тут этакое возмутительное зверство совершается среди белого дня, на глазах у всех! Ведь этак и до бунта довести можно... А там стрелять...», и т. д., и т. д.
Поездка наша представлялась мне все серьезнее и серьезнее. Воображение разыгрывалось, мысли напрягались. Мне хотелось все видеть, знать, и я боялся только одного, как бы меня отец не оставил где, как бы не взял меня с собою, когда пойдет в сад, и я ничего, никого «их» не увижу...
Со мной уже был случай – я видел, как дядя травил дьякона в коноплянике, и у меня сделался нервный припадок. Отец и матушка тогда напугались и с тех пор за мною внимательно следили, осмотрительно обдумывали, куда меня можно, то есть, собственно, к кому, взять с собою, где я «не налечу» на подобного рода сцены, к кому нельзя, где есть в этом отношении риск.
Теперь, как я понял, что нам предстояло увидеть, я даже удивился, как это отец взял меня с собою, отправляясь по такому делу, и матушка ему не возражала. Я имел полное основание опасаться, что он попытается, по крайней мере, устроить так, чтобы я не все это видел. Я сидел поэтому и вел себя как можно бодрее, чтобы не возбудить в отце никаких мыслей об опасности для меня слез, припадка и т. под. А у самого, я уже чувствовал это, было такое настроение, такое состояние, что, кажется, чуть что, и я вот-вот готов буду сейчас – горло сдавит, подступят слезы, и в глазах пойдут темные и золотые круги.
VМежду тем мы подъехали – вдруг и как-то неожиданно – к тому месту, где нас должны были дожидаться тройки с понятыми-мужиками, и они действительно дожидались нас.
«Уж так близко, – подумал я, чувствуя нервный холод, – вот немного еще, и мы там... у этого Емельянова будем...»
Мы подъехали к мужикам-понятым. Понятые стояли все в куче, без шапок; тройки их стояли несколько в стороне.
– Вот что, – сказал им отец, – вы поезжайте, так, немного погодя, шагом и остановитесь, вы увидите там, где будут мои лошади стоять, знаете, у ворот, что справа в поле ведут из сада. Кто бывал у Емельянова, в Ильинке?
Несколько мужиков откликнулись.
– Ну так вот, станьте же там. Будет кто спрашивать откуда, что за народ, – говорите: «В город судиться ездили, теперь остановились, хотим яблоков в саду купить». И ничего больше. Понимаете? А там я вам скажу, в чем дело. Сами увидите. Ну, только... С богом, трогай! – обратился он к кучеру.
Мы опять полетели.
Дорога шла под изволок, а вдали уж синела деревня, сад и постройки емельяновской усадьбы.
«Сейчас, сейчас приедем, – думал я, глядя на эту приближающуюся и все более и более ясно видимую усадьбу.
Вот уже и сад обозначился – должно быть старый, большой. В середине его, и как бы углубившись в него, большой серый господский дом с белыми колоннами и мезонином, конюшни, флигеля, дворовые постройки...
– Держи влево, мимо усадьбы, по дороге. Там у садовых ворот, что в поле выходят, остановишься, – сказал кучеру отец, – и поезжай тише.
Оказалось, что нам нужно было проехать мимо дома и всей усадьбы и потом там, у ворот, остановиться. Я почему-то думал, наоборот, что мы оттуда подъедем.
На большом господском дворе было тихо, ни души. Окна в доме все затворены, вообще какой-то нежилой, скучной казалась вся местность. Когда мы проезжали мимо усадьбы, с пруда шли две бабы и несли на плечах мокрое, только что выстиранное белье. Они нам поклонились.
«Не эти?» – мелькнуло у меня в голове.
Мы обогнули усадьбу и легкой рысью ехали по дороге, с одной стороны которой тянулся сад, а с другой – конопляники. Сад был огромный, особенно туда, вглубь. Наконец конопляники кончились, и пошли жнивья ржаные.
– Направо, у ворот, стой, – услыхал я вдруг голос отца.
Кучер остановился у плохеньких, полуизломанных, какие бывали всегда у садов, ворот.
– А ты сиди тут, жди тут нас, – сказал отец обернувшемуся к нам лицом жандарму.
– Если будут спрашивать: чьи, – как отвечать прикажете? – спросил сметливый, а может, и догадавшийся о таинственности нашей поездки, кучер.
– Так и говори, как есть на самом деле, – отвечал ему отец.
Мы все трое вышли из тарантаса, отец отворил незапертые ворота, и вошли в сад.
Направо и налево, очевидно вдаль и вокруг всего сада, шла аллея из старых, развесистых, обросших мохом у корней, берез. В какую сторону повернуть, куда пойти по ней – направо или налево? Мы постояли и пошли направо. В саду ни души, тишина мертвая. Жара уже спала, солнце склонялось к заходу, и косые лучи его прорезывали и золотили густую листву. Мы шли, в лицо нам веяло прохладой, запахом глухой крапивы, медовика, кашки, сорных трав, обильно и густо заполнявших куртины запущенного сада.
Мы шли все дальше. Этой длинной березовой аллее, казалось, конца не будет, и все ни души, даже признаков человека, что он был здесь; грабель, лопат, скребков – ничего не было видно. Дорожки совсем заросли травой, их, очевидно, и не чистили даже с самой весны.
– Неужели никого нет? Ну как это все вздор?.. Ему дожно донесли, или это бог знает еще когда было? – проговорил отец и добавил: – А! Василий Николаевич?
Тот вскинул плечами и проговорил:
– Пойдемте дальше. Это, может, дальний самый конец сада, и запущен он у них. Там, дальше, что будет...
Вслед за тем мы увидали: далеко впереди каких-то два рабочих с граблями на плечах перешли поперек дорожку, по которой мы шли.
– А! Вон люди! – вырвалось радостно у отца.
Мы прошли еще немного и увидели большую, широкую поляну, не то куртину, уставленную копнами скошенного сена. По этой поляне росли редкие, старые, наполовину засохшие и разодранные бурей яблони. Посередине поляны стояла телега, запряженная лошадью, и на эту телегу человек пять мужиков накладывали совсем уж сухое сено. Мужики сняли шапки, поклонились нам и, все еще не покрываясь, с удивлением смотрели на нас: откуда мы взялись и кто мы такие?
– Бог помочь! – крикнул им отец и свернул в куртину к мужикам.
Мы с Василием Николаевичем – за ним.
– Здравствуйте, ребята! Что, сено накладываете? – продолжал отец. – Уж высохло? Хорошо?
– Точно так, сено, – отозвались мужики.
– Вы, что ж, одни тут в саду? А управляющий тут или в поле?
– Он там вон, с бабами...
Мужики кивнули вперед, вдаль.
Там, действительно, виднелись люди.
Отец не то поклонился, не то поправил фуражку, и мы пошли туда куртиной, прямиком.
Вдали мы скоро увидели нескольких мужиков, баб и кого-то с ними в синем – в поддевке или в сюртуке, какие носили в то время мещане, городские купцы, – очевидно, управляющего. Там, оттуда, нас тоже увидели и смотрели на нас: откуда это мы, кто это, что за люди?
Отец шел крупным шагом по скошенной траве, по рядам не собранного, но уж сухого сена. Я торопился поспевать за ним.
VIВот мы подошли уж близко. Средних лет человек в синем, внимательно все время смотревший на нас, должно быть узнал отца, снял картуз и распустил подобострастную улыбку на лице.
– А мы у вас тут в саду заблудились, ехали из города, да захотелось пройтись, устали и заблудились. Здравствуй, – сказал отец, раскланиваясь с ним.
Человек в синей поддевке сделал еще более подобострастное, ласковое лицо и отвечал ему что-то вроде того, что сад, действительно, большой, обширный и, не зная его хорошо, легко можно заблудиться...
– Ты управляющий?
– Точно так-с.
– А Назар Павлович (Емельянов) дома, у себя?
– Никак нет-с. В другом имении, в Малиновке, верст десять отсюда будет.
Пять-шесть баб и столько же мужиков сгребали сено. Видимо, это были не те, которых нам нужно.
– Что это вы запоздали как с покосом? – заговорил отец.
– Да так-с, все некогда было. В поле работы много было.
– Пить хочется. Нельзя ли у вас тут яблоков что ли, купить? У вас сад сдан? – спросил отец.
Управляющий точно и невесть какую услыхал радость, засуетился весь и хотел куда-то поспешно идти, но отец остановил его, заметив, что мы сами пойдем, лишь бы он нас только проводил, где шалаш арендаторов сада.
– Устали, ехали долго, ноги хочется размять.
Управляющий, показывая путь, пошел сбоку, несколько держась позади отца, а мы с Василием Николаевичем еще шага на три, на четыре позади их. Мы вышли из куртин на внутреннюю, шедшую, очевидно, посреди сада, широкую липовую аллею и сейчас же увидали на ней четырех женщин или девушек в каком-то странном уборе, в каких-то хомутах, с цепями на шее, чистивших скребками дорожку.
– Это что такое? – делая удивленное лицо и всматриваясь в них, воскликнул отец.
– Ослушницы-с. Противницы. Господской воле не покоряются, – со вздохом и скороговоркой ответил управляющий.
Что дальше говорил ему отец, что тот отвечал отцу, я уж не слушал. Я уставился на этих несчастных и оторваться не мог от них. Женщины эти или девушки были прикованы на цепи к громадным чурбанам, дубовым обрубкам, и волочили их за собою, ухватившись обеими руками у хомута за цепь, на которой они как бы сидели верхом, так как она проходила у них между ног.
– Пойдемте же, не отставайте, они уж ушли, – позвал меня Василий Николаевич.
Тут только я очнулся и увидел, что отец и управляющий уже отошли от нас шагов на тридцать.
– А как же... А их-то? – спросил я.
– После это. Не говорите, – тихо ответил мне письмоводитель и все торопил, чтоб мы догнали отца.
Когда мы догнали его, они разговаривали.
– Все-таки это жестоко, – услыхал я, говорил отец.
– Уж такова господская воля...
– И давно это они у вас в таком виде?
– Да с месяц уж, пожалуй, будет. Две сдались, покорились...
– Ведь Назару Павловичу-то уж, пожалуй, стыдно, ведь он старик...
– Об этом уж мы не смеем рассуждать... Их приказание должны исполнять... – с подобострастием отвечал управляющий.
Невдалеке завиднелся шалаш, запахло лежавшими в ворохах яблоками. Мы все подошли и начали пробовать и выбирать себе яблоки. Арендатор-мещанин стоял без шапки. Отец хотел заплатить за яблоки, но управляющий энергично воспротивился этому, говоря, что это будет оскорблением господину Емельянову и что он будет сердиться на него, управляющего, если узнает, что мы покупали яблоки...
– Ну, хорошо, пускай это будет взятка с тебя, – сказал отец.
Управляющий, довольный своей любезностью, весело смеялся.
– А теперь ты нас проводи, – сказал отец, – а то мы опять у вас тут заблудимся.
Управляющий спросил, у какого выхода стоят наши лошади, отец сказал ему, и он нас повел новой дорогой туда.
– Ну, а на ночь вы их куда же деваете? – спросил отец.
– Это кого? Ослушниц? – переспросил управляющий.
– Ну да.
– Да теперь, потому что как лето, тепло-с, в сарай на ночь запираем.
– Расковываете их на ночь?
– Нет-с, не приказано.
– Это дворовые девушки всё?
– Точно так-с. Кузнеца Филиппа одна, другая садовника, а еще две, сестры, Ивана-доезжачего дочери.
– Жестоко, жестоко, – повторил отец.
Мы подходили к садовым воротам, где стоял наш экипаж, оставалось уж недалеко, и было видно у ворот много народу, мужиков. Это, очевидно, уже подъехали понятые и ждали нас.
Я чувствовал, что приближается решительный момент, и посматривал то на отца, то на шедшего слева, почти рядом с нами, управляющего. Удивление, недоумение было на его лице при виде этой толпы мужиков, обступивших пустой наш тарантас и болтавших с кучером, с жандармом. Когда мы подошли уж совсем к воротам и увидавшие нас мужики-понятые отступили от тарантаса и поснимали шапки, управляющий поспешно отворил ворота и остановился, не выходя из сада, чтобы пропустить нас. Но отец ваял его левой рукой за руку, повыше кисти, и увлек его за собой из сада.
– Снимай армяк... возьми его! – в волнении сказал отец жандарму.
Тот мгновенно преобразился, и я уже увидел его в форменной фуражке, в мундире, держащим управляющего сзади за обе руки почти у самых плеч. Управляющий, бледный, с свалившейся на землю фуражкой, с раскрытым ртом, с выпученными глазами, стоял и молча трясся, как в лихорадке.
– Ну, что же теперь, – стараясь не смотреть на него, заговорил отец. – Ты его свяжи, – обратился он к жандарму, – и отдай мужикам, чтобы они его караулили, а мы за теми пойдем. Или нет, пойдемте все, и его ведите...
И мы опять, но уж теперь всей толпой, с мужиками, окружавшими жандарма с управляющим, вошли в сад и по той же дорожке пошли туда, где мы видели этих несчастных...
VIIТеперь мы уж почему-то шли скоро, уверенно. Отец, шедший впереди с Василием Николаевичем, о чем-то разговаривал с ним, что-то толковал ему. Василий Николаевич шел теперь с своим портфелем-чемоданом, которого он прежде не брал с собою, но теперь вpял из тарантаса.
Когда мы проходили мимо шалаша, где только сейчас ели и выбирали себе на дорогу яблоки, мещане-арендаторы, съемщики, в ситцевых розовых рубашках, без шапок, с удивлением и недоумевающими лицами смотрели на наше шествие, как мы ордой целой проходили мимо них.
Мы миновали шалаш, прошли еще сколько-то и вдали, на липовой аллее, опять увидели этих четырех несчастных, скребками чистивших дорожку и волочивших за собою свою страшную ношу.
Но и они, увидев, должно быть, нашу толпу, остановились, перестали работать и в недоумении – что это такое? – смотрели на нас. Мы приблизились к ним...
– Вот что... Слушайте, – начал отец, обращаясь к ним ко всем, – вас хочет видеть в этом вашем уборе губернатор и просит меня прислать вас к нему...
Девушки странно смотрели на него, внимательно, с широко раскрытыми глазами и с выражением полного недоумения на лицах.
Все они стояли в одной и той же позе, ухватившись одной рукой за железную цепь у шеи, а в другой держа скрябку или метлу, что у какой было.
Затем, обращаясь к Василию Николаевичу, отец продолжал:
– Перепишите их по именам и составьте протокол, в каком виде мы их нашли. Понятые! Между вами грамотные есть?
– Есть, – отозвался один.
Вдруг среди женщин послышался плач, и вскоре он перешел в отчаянные крики и вопли с причитаниями, с обращениями к «батюшке и матушке родимым», к «сестрицам и братцам милым» и проч.
– Что вы, что вы! – говорил им отец.
Но они не слушали его и продолжали вопить, рыдать и выть.
– Он освободит вас. Губернатор хочет вас видеть для того, чтобы убедиться, как вас истязают. Вашего управляющего, вот видите, я велел связать, и он поедет вместе с вами. Губернатор накажет его. И помещику вашему достанется за это, – говорил отец, но они не обращали на его слова ни малейшего внимания.
Вдруг одна девушка, высокая, с черной косой, отбросила от себя в сторону скрябку, схватилась обеими руками у самой шеи за цепь, истерически, как-то не по-человечески, нечеловеческим голосом взвизгнула и с криком: «Не достанусь я тебе! Не владеть мною тебе, злодею!» – шарахнулась оземь и начала биться, как в припадке. Она рвала на себе одежду, царапала руками грудь себе, лицо.
Другие, видя это, подняли крик еще больше. Отец, понятые, Василий Николаевич, переставший в это время писать, подошли к ним, уговаривали, растолковывали им, – ничто не помогало.
Девушку, бившуюся на земле, двое мужиков держали за руки и едва могли ее удерживать. Они только что не позволяли ей дольше царапать себя и рвать на себе одежду.
– Дуры! Что вы разорались! Вам спасенье пришло, а вы орете! – уговаривали их мужики-понятые.
– Боже мой, что же я с ними поделаю! – повторял отец и опять принимался им объяснять и растолковывать.
Вдруг раздался снова нечеловеческий крик, и я увидел, как, вся окровавленная, с лицом, по которому ручьями текла кровь, с разорванной на груди рубашкой и с грудью, по которой также струилась полосками кровь, вскочила девушка, бившаяся на земле, и оттолкнула от себя удерживавших ее мужиков-понятых.
– Барин! Предай меня смерти!.. Или отпусти меня, я сама пойду, удавлюсь, сама наложу на себя руки! – вскричала она к отцу.
Я видел, как он в ужасе смотрел на нее, ничего ей не говоря. Потом и он, и она, и люди, и деревья как-то тронулись и поплыли у меня перед глазами влево – все влево, а я качнулся и, падая, все хотел за что-нибудь ухватиться и не упасть...
Я очнулся, когда все было уже кончено, и что было, долго ли эта сцена продолжалась, я ничего не знал, не понимал. Возле меня, на траве, на коленях стоял отец. У самой моей головы стояло ведро с водой. Сам я весь был мокрый, и трава кругом была вся мокрая. Василий Николаевич, нагнувшись надо мною, держал в руках ковш с водою и говорил, чтобы я отпил немного воды.
– Глоток один... Немного...
Помню, вставая, я был ужасно слаб и едва держался на ногах, которые тряслись у меня, но общее состояние и настроение было необыкновенно радостное, ясное и приятное.
Я оглянулся кругом и не видел никого из бывших сейчас тут: ни этих мужиков-понятых со связанным управляющим, ни этих несчастных девушек.
– Где же они... все?.. – проговорил я.
– Уехали... – отвечал смущенно отец.
Потом он обратился к Василию Николаевичу и начал ему что-то говорить отрывками, несвязно.
Тот отвечал, что побудет со мною, что теперь мне ничего.
Отец посмотрел мне в глаза, приложив для чего-то руку ко лбу, потом подержал мою руку в своей и со словами: «Ну так, пожалуйста же... я сейчас... только отправлю их», – пошел от нас по дорожке в ту сторону, где были ворота из сада.
– Ну что? Теперь ничего? – обратился ко мне Василий Николаевич.
– Ничего. Это так, – отвечал я.
– Ну, уж это «так» мы знаем! И напугали же вы всех.
– А они еще не уехали... Их еще не увезли? – обратился я к нему с вопросами.
– Сейчас уедут.
– Пойдемте... Я ничего теперь...
Но он и слышать об этом не хотел.
– Ну, уверяю вас, ничего.
– Нет, нет!
В конце концов он, однако, согласился, вероятно предполагая, что теперь их уже увезли и нечего опасаться.
Мы пошли с ним. Он всячески старался задерживать меня, останавливаться, смотрел на меня, брал за руку, прикладывал свою руку мне ко лбу и проч., а я, напротив, торопился, надеясь еще их застать.
Мы, действительно, застали еще их. Но они все сидели уже на телегах – девушки с колодками на ногах и с чурбанами, прикованными к цепям, которые шли от колодок. Они сидели по две на телеге, и с ними сидели по два мужика. На третьей телеге сидел, с завязанными назад руками, управляющий, и с ним тоже два конвойных мужика и жандарм, но уж теперь в мундире, в форменной фуражке и с саблей, на рукоятку которой он положил руку.
Мы поспели к самому концу. Мы услыхали только, как отец сказал:
– Ну, с богом! Трогай...
И телеги поехали, выровнявшись, одна за другой.
Оставшиеся без телег понятые собрались в кучу и стояли вместе с отцом, провожая глазами отъезжающих.
Обернувшись, вероятно, чтобы идти к нам, отец очень удивился, увидав меня и Василия Николаевича.
– Не мог удержать, – вскидывая плечами и указывая на меня головой, проговорил Василий Николаевич.
Отец ничего ему не ответил, только посмотрел мне в глаза и спросил:
– Ну что? Ничего?
– Ничего, – ответил я.
Он помолчал и, обращаясь к Василию Николаевичу, проговорил:
– Экий ужас!
Тот только покачал головой.
– Ну что ж? Ехать надо домой теперь. Все кончено, – проговорил отец и крикнул кучеру, чтобы он подавал тарантас.
Мужики-понятые спрашивали отца, как же им быть теперь: подводы их пошли в губернию «с барышнями», – я как сейчас помню это их выражение, – смеясь, говорили они.
– Да как быть? Ну, нате, наймите себе подводу или две. На одной ведь все не уместитесь?..
Он дал им денег. Они весело, со смехом, продолжали шутить над испугавшимися девушками и над управляющим, неожиданно так очутившимся связанным.
– Совсем как помешался словно. Глядит как птица. Поймаешь когда птицу в поле, так смотрит: глядит и ничего не понимает, – говорили мужики.
Мы сели в тарантас и поехали, а они всей кучкой пошли по дороге к деревне, чтобы нанять себе там лошадей ехать тоже домой.
Емельянова судили каким-то особенным дворянским судом в депутатском собрании[57]57
Депутатское собрание – род сословного суда, где проступок или преступление дворянина разбиралось депутатами от дворян уезда или губернии.
[Закрыть]. Потом еще где-то судили и присудили вывести его из имения, то есть воспретить ему не только жить в имениях своих, но и на время приезжать в них...
Емельянова этого я видел много лет спустя, и притом при характерных обстоятельствах. Это было летом 1861 года. Я зачем-то был в нашем уездном городе и остановился в гостинице. В номере рядом со мною все кашлял и бранился с своим слугой какой-то старик. Я спросил, кто это. Слуга при гостинице сказал мне, что это господин Емельянов, и добавил: «Едут из Москвы к себе в имения. Им прежде запрещено было въезжать, ну, а теперь, как волю объявили, люди свободные стали, и им вышло позволение...»
Я увидал его в коридоре: он куда-то шел, поддерживаемый своими лакеями, молодыми малыми с глупой, улыбающейся физиономией. Это был старик уж лет семидесяти пяти по крайней мере, небольшого роста, с красным лицом, с маленькими, узенькими темными глазками, с крючковатым носом и совершенно белыми, какими-то пушистыми волосами, которые напоминали наклеенные волосы на куклах.
Поравнявшись со мною, он почему-то сделал мне на ходу приветственный жест рукою при низком поклоне.
Я тоже, разумеется, раскланялся.
Он жил потом еще долго и умер уж в конце восьмидесятых годов завидной смертью безупречного человека: заснул в креслах на балконе, под парусинными навесами, в полдень прелестного майского дня, и уж больше не проснулся...
В это время с ним жила в качестве сиделки и ухаживала за ним его племянница, единственная его наследница, старая дева, которой все он и оставил.
Я не знаю, кому теперь принадлежат его имения.
