Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)
В июне редко, да и то лишь ночью, гремели грозы и шумели дожди. Утром ни тучки. Небо поднималось бирюзовое, чистое. Казалось, что белая гряда гор подступила ближе к станице и как бы приподнялась. Всходило солнце, и белые зубцы охватило пожаром. Вблизи Трактовой громко и певуче шумела Кубань, гнала корни, несла песок, мелкую гальку. Еще мокрые сады были темные, как туча. Близ Трактовой кончалось лесистое взгорье и начиналась степь, вся исписанная лесными полосами. От хутора Прискорбного на юг уходила равнина. Созревали озимые, и если смотреть на них издали, то это не озимь, а добрый кусок желто-зеленого сукна, – бери ножницы и выкраивай любой ширины черкеску или шаровары. Рядом с пшеницей раскинулся ярко-зеленый квадрат кукурузы – стогектарка Ильи Голубкова.
Обычно в летнюю пору Прискорбный просыпался рано. Слабый рассвет только-только начинал кропить иссиня-белые плечи Эльбруса, а в хатах уже светились окна. Кажется, не было еще такого случая, чтобы Евдокия Ильинична проспала зорю. А сегодня она поднялась раньше обычного. На ночь, в дождь, Илья поставил верши и попросил мать разбудить. Худенькая, в ночной сорочке, Евдокия Ильинична умылась над тазиком, причесалась перед вмазанным в стенку зеркальцем – сколько раз она смотрела в эту крохотную склянку! Надела юбку, кофточку, повязала фартук. И все думала о том, что и Елизавета и Илья вернулись с гулянок перед рассветом. «Когда же им, бедняжкам, спать?» Вспомнила свое девичество и свои бессонные ноченьки. «Молодость, и ее никто не минует». Потушила лампу, крадучись, на цыпочках, прошла мимо кровати, где спала Елизавета. «Пусть позорюет… Хусин не дает спать, беда с этим черкесским пареньком, прилепился к дочери, репей». Взяла дойницу и прошла под навес. Сумерки, запах сухой травы. На низком, сбитом из досок помосте спал Илья. Рука матери коснулась теплого лба, пальцы ворошили чуприну.
– Илюша! Сынок, вставай… Пора верши трусить…
Илья услышал голос матери, а оторваться от подушки не мог.
– Не выспался, гуляка… Женись, Илюша, вот и будет время поспать под боком у молодой жены.
– Женюсь, мамо, женюсь.
Илья встал, растирая кулаками глаза.
– Когда, сыну?
– Теперь уже скоро. Школу Стеша окончила, чего ждать!
– А как, Илюша, та школа, что зовется Стешкиным батьком? Говорил с Василием Васильевичем?
– Обойдемся без разговоров.
– Ох, смотри, сыну, не накличь беды…
Илья не ответил. Евдокия Ильинична сокрушенно покачала головой и ушла. Поросята, повизгивая, лезли под ноги, просили еды. Замычала корова, встречая хозяйку.
В сенцах Илья взял приготовленный с вечера жмых – приманку для рыбы. На руку повесил ведро и быстрыми шагами направился вдоль обрубленного берега. После дождя Кубань шумела протяжно и грозно. Даже в протоке вода заметно поднялась, так что Илье пришлось снимать брюки, чтобы перебраться вброд на островок. Главный поток, бурый при слабом свете зари, гремел и набирал скорость. Вербы на островке в том месте, где Илья поставил верши, стояли по колено в воде, молитвенно склонив ветки. Быстрое течение вытягивало веревки, и они вздрагивали, как струны. Илья начал вытаскивать верши. Над водой показался связанный жгут, и по тяжести верши, по тому, как внутри нее трещала рыба, Илья понял, что улов был богатый. «Вода прибыла, вот и рыба явилась», – подумал Илья, вытаскивая вершу.
Обе верши лежали на берегу, в них, блестя чешуей сквозь мокрые прутья, билась рыба. Илья открыл дверку, вынул упругого, с тупым носом и растопыренным ртом голавля и сказал: «Что так раззевался, парнище? Или не выспался?» Бросил голавля в ведро и вынул из верши гибкого, с розовыми плавниками усача. «Ну, ну, запорожец, не балуй, не раскрывай усатый ротище, все одно не испугаешь…»
Наполнил ведро рыбой, поставил подальше от берега – побаивался, чтобы какой смельчак не выпрыгнул в реку, – и снова занялся вершами. Привязал свежую приманку – куски отлично поджаренного жмыха издавали приятный запах подсолнечного масла. Одну вершу погрузил тут же, возле вербы, а вторую отнес на конец островка, выбрал место в затишке возле заиленного корча, где обычно водятся голавли. Пока привязывал веревки, пряча их в корневищах под водой, небо на востоке заполыхало пожаром, красноватый свет зари упал на реку, на вербы.
Илья был доволен уловом. Закурил и собрался идти домой. Только перешел вброд протоку, увидел Зойку, жену Василия Васильевича, и удивился: «Куда это в такую рань она торопится?» Зойка быстро шла по берегу, издали улыбалась Илье. Была она молода и красива. Илья поставил ведро, смотрел на Зойку и не мог понять, почему она, такая молодая и красивая, вышла замуж за Стешкиного отца.
– Илюша! С уловом тебя!
– Спасибо… Чего, соседка, явилась чуть свет? Или верши собралась трусить?
– Тебя, Илюша, подкарауливала. – Зойка присела возле ведра, прикрыла подолом стоптанные, надетые на босую ногу туфли. – А рыбы-то сколько! – И строго посмотрела на Илью. – Продержал Стешу до утра…
– Ну и что?
– А то, что попала твоя голубка в западню. Вернулась с гулянки, а отец в чулан ее под замок.
Зойка вынула из-за пазухи свернутую бумажку, отдала Илье. Он развернул листок, взглянул быстрым взглядом, усмехнулся.
– Весело? – Зойка укоризненно покачала головой. – Плакать надо, а ты усмехаешься… Эх, Илья, Илья! Гляжу на тебя и думаю: какие нынче несмелые повелись казаки на нашей ридной Кубани, беда! Действуй, Илюша, по черкесскому обычаю. Укради Стешу, и все! А что? Боишься?
– Не боюсь… Но что это такое – воровать? – Илья через силу рассмеялся. – Это же смех!
Илья хотел спросить, знает ли Зойка, где хранится ключ, и есть ли в чулане окно, и не спросил. Помешала Елизавета. Она стояла на круче возле хаты и, взмахивая руками, будто собираясь взлететь, кричала:
– Илю-ууша-а! Иди быстрее! Братушка на «Волге» приехал!
– Зойка, возьми вот этих голавлей… – сказал, не глядя на нее, Илья, – для Стеши.
– Рыбу возьму, а что Стеше переказать?
– Скажи, что приду с ломиком и развалю чулан.
– Не делай этого, Илюша… Василий такой злющий. – Зойка аккуратно завернула в фартук двух голавлей и заговорщицки подмигнула: – Днем я загляну к тебе, вдвоем что-либо сообразим…
И ушла не оглядываясь. Илья взял ведро и не спеша поднялся на кручу. Мысль о том, что Стеша заперта в чулане, и смешила и злила. Елизавета рассказывала, что Антон приехал с женой и с детьми и что с ними еще какие-то мужчина и женщина. Илья слушал сестру, и думал о Стеше. «Да, задал Василий Васильевич мне задачу… Поставил-таки по-своему… Ну, ничего, может, все это к лучшему… Сразу разрубим узелок…»
Возле хаты во дворе стояла «Волга». Как она проехала по надрезанной улице? Дверцы, как крылья, раскрыты. Радиатор, капот, колеса забрызганы грязью и припудрены пылью. Нетрудно было догадаться, что до того, как попасть в Прискорбный, машина вволю побегала по дорогам и проселкам. И приезд брата Илью не радовал. Смотрел на машину, а мысленно был со Стешей. И ничего лучшего, как взять ломик, сорвать дверь вместе с петлями, вызволить Стешу, он придумать не мог. «Может, с Антоном посоветоваться? Только чтό он смыслит в таком деле…»
Из хаты вышла молодая, веселая женщина, улыбнулась Илье, как знакомому, протянула руку и сказала:
– Клава.
На ней были узкие брюки и коротенькая, без рукавов кофточка, – казак казаком, не хватало лишь кубанки да кинжала на поясе.
– Ой! Ой! Какая рыбища! – воскликнула Клава. – Чем вы ее ловите?
– Руками, – сухо ответил Илья.
– Да неужели! Леонид! – крикнула Клава. – Погляди, что в ведре!
Подошел светловолосый, с большими залысинами мужчина. Рубашка навыпуск, рукава повыше худых, костлявых локтей. Подал Илье руку и сказал:
– Леонид.
– Мой муж, – добавила Клава.
– Да, это настоящая кубанская рыба, – тоном знатока заметил Леонид. – А форель тут ловят?
– Форель живет в горах…
– Да неужели? – удивилась Клава. – Леонид, какая прелесть!
Илья оставил ведро, пусть гости полюбуются рыбой, и прошел в хату. Усталый, засмоленный солнцем, Антон сидел на лавке, вытянув ноги и расстегнув пиджак из тонкого полотна. К нему липла Елизавета, вся сияя от счастья. «Какой ты стал усатый, братушка!» Она прижимала свою горячую щеку к его колкой щетине на подбородке, боязливо трогала пальцем светлые, под цвет камышовой метелки, молоденькие усики и смеялась… Братья обнялись. Илья сжимал руку Антона и думал о том, что ладони у брата и в юности были мягкие, как у девушки; такими они и остались. Илье понравилось, что Антон, наверное, желая походить на отца, отпустил такую славную стежечку усов, что весь он был такой, как и тогда, когда жил в Прискорбном, уж очень свой, «казачий». То, что Антон давно не был в Прискорбном, не изменило ни его внешность, ни характер, и это радовало Илью. В своем полотняном пиджаке, в сереньких штанах, вобранных в матерчатые голенища сапог, он был для Ильи не архитектором, а все тем же Антошей Голубковым. Белесый чуб все так же ронял на лоб льняные пряди, так что Антон не поспевал их подбирать, и даже камышовые усики были ему к лицу. И только во взгляде карих глаз прижалась грусть. Наверное, устал. Главный архитектор города, работа нелегкая, она-то и иссушила щеки, положила под глазами синие тени, видно, бедняга, недосыпал и мало отдыхал. В грустном взгляде, в улыбке хранился все тот же покой и сердечная доброта. «Интересно, научился Антон злиться или не научился?» – думал Илья. Казалось, что природа не скупилась на все хорошее, что так необходимо человеку, наградила Антона и отзывчивостью, какую редко встретишь, и сердечностью, какой, казалось, хватило бы на троих.
В нескольких словах напомним известный факт. Года два тому назад колхозное собрание приняло решение: переселить Прискорбный в Трактовую, чтобы своими хилыми хатенками и обрубленной улицей хутор не позорил богатый трактовский колхоз «Рассвет». Для этого нужно было построить только шесть двухэтажных домов и переселить в них двенадцать прискорбненских семей. Нашлось красивое место: окраина станицы, высокая круча близ Кубани, где по весне тучами вьются щуры, птицы крикливые, непоседливые. Но кто поставит домики на этой круче? Дело новое, без специалиста нельзя. Да и строить нужно и красиво и не на один год. Степан Онихримчуков пригласил из Армавира архитектора. Рослый, веселого нрава мужчина, любивший выпить и поволочиться за казачками, месяц прожил в Трактовой, купался в Кубани, ловил рыбу и заломил такую цену, что у Онихримчукова кубанка сама поползла на лоб и закрыла глаза. Чмокнул председатель губами и молча почесал затылок. В то же лето в гости к матери приехал Антон и без платы, а так, как земляк, согласился помочь трактовцам. Весь отпуск провел в станице, советовался с людьми, часами просиживал на круче, слушая щуровы песни. Уехал в Краснодар, а зимой привез в Трактовую архитектурный и инженерный проекты постройки шести двухэтажных домов. Весной начали застраивать новую улицу и назвали ее Щуровой. За два года Антон не раз приезжал на стройку, помогал строителям. Как-то Онихримчуков сказал, что правление в знак благодарности решило предоставить бесплатную квартиру для матери архитектора. Антон покраснел, как девушка, не на шутку обиделся и сказал:
– Степан Игнатьевич, прошу вас этого не делать. Пусть мать получит квартиру как все.
Илья догадывался, что брат приехал не только навестить мать, а и для того, чтобы посмотреть, что делается на Щуровой улице. В ряд, как в строю, вдоль обрывистого берега выстроились шесть домов, белея шиферными крышами. Дело осталось за отделочными работами. Блестели на солнце большие окна, крылечки смотрели на станицу. От новостройки и в Трактовой стало как-то светлее и веселее, станица будто принарядилась. А Илья знал, что Антон непременно поедет на Щуровую улицу, посмотрит дома и пробудет там до вечера…
За окном слышались голоса: «Да они еще живы!», «Воды им, воды!», «Пусть поплавают!», «Леонид, принеси ванну…» Илья сказал Елизавете, чтобы принесла из сарая корыто и налила в него воды. Когда сестра ушла, спросил:
– А где Надюша и мои племянники?
– С матерью ушли на ферму… Это для них как экскурсия! – Антон виновато посмотрел на брата. – Надюша имеет хоть общее представление, откуда берутся сыр, масло, а ребята корову даже в глаза не видели. Вот, Илья, какие росточки появились в родовом дереве казаков Голубковых… А ты все рыбалишь?
– Только летом. В половодье хорошо рыба идет.
– Как твои дела на стогектарке?
– Управляюсь… Поле чистое, а кукуруза так поднялась, что уже мне по плечо.
– Тяжело одному?
– Всякая работа нелегкая…
– Это верно. А отчего мрачный?
– Голова болит, – соврал Илья.
– Когда позовешь на свадьбу?
– Позову… Придет время.
Антон угостил Илью сигаретой, и братья задымили.
– Что-то нам, Илья, надо делать с нашей матерью, – сказал Антон.
– Ты о чем?
– Все о том же… Хватит ей бегать на ферму. И сегодня чуть свет понеслась. Мы подъехали к порогу, а она тут же убежала к своим телятам. – Антон взял со стола будильник. – Вот эта штуковина подала сигнал, и ты видел бы, как наша мама заспешила… А ведь уже немолодая.
– Эту ее торопливость я вижу каждый день.
– Не в ее годы быть такой проворной и старательной.
– Это, Антон, все хорошие слова, а мать в них не нуждается. И отлучить ее от фермы, как я думаю, нельзя…
– Почему? – удивился Антон.
– Не сумеет жить без телят, без хлопот.
– Еще как заживет! Вот переедет на Щуровую улицу и пусть расстается с телятами. Три сына, что, мать не прокормим?
– Не поедет она на Щуровую улицу.
– Как это не поедет?
– А так, что и этот хутор, и ее хатенка, как я вижу, ей милее новой квартиры… Напрасно, Антон, старался.
– Я заботился о всех хуторянах.
– Так они все и не хотят покидать Прискорбный.
– Ну, это ты загибаешь, Илья! – Антон рассмеялся, расхаживая по комнате. – Хутор-то аварийный, в нем жить опасно… Скоро Кубань унесет.
– Привычка…
– Извини, это уже дурость, а не привычка. Даже если бы не было половодья и улица была цела, то все одно жить здесь нельзя. Ну, посмотри на нашу хатенку. Мы в ней родились и выросли. Хатенка ветхая, стены сырые, света и воздуха мало. Крыша сгнила, двери перекосились, потолок скоро провалится… Пещера, а не жилье. При чем же тут привычка? А в новых домах такие удобства, в каких наши казаки еще не жили. И вода в доме, и света много…
– Ты что? Меня решил агитировать? Я вот женюсь и перееду на Щуровую. Я к Прискорбному пуповиной не прирос.
– Не могу, Илюша, понять, почему те, для кого все это сделано, не хотят переехать в новые дома… Чудеса, и только… А как же быть с коммунизмом? Так и оставаться в этих хатенках? Вот это, Илья, и не укладывается в голове…
– В голове такое, верно, не может уложиться, – согласился Илья. – Но есть у нас чудеса и посмешнее.
– Какие?
– Чулан во дворе Василия Хрена, а в чулане, под замком, находится моя невеста Стеша… И я, как дурак, сижу с тобой, а думаю о Стеше, но сделать ничего не могу. Посоветуй, Антон, как мне быть?
Что ответить брату? Антон покручивал усик, курил и думал. Не верилось, что Василий Хрен совсем выжил из ума и решил силой заставить Стешу разлюбить Илью. Да и как можно запретить дочери любить парня? Запереть в чулан? Антону казалось, что Илья над ним подшутил. Когда же Илья, бледнея и сжимая кулаки, сказал, что разрушит чулан, и освободит Стешу, и сделает это сегодня же, Антон понял, что здесь не до шуток.
– Зачем же, Илюша, разрушать чулан?
– А затем, что я люблю Стешу!
Антон подсел к брату и, заглядывая ему в хмурое лицо, сказал, чтобы Илья не разрушал чулан и не учинял драку. Илья усмехался. Антону казалось, что брат склоняется на его сторону. В это время Леонид и Клава внесли корыто с водой. Густым косяком в корыте плавали усачи и голавли. Приседая к корыту и смеясь, Клава легко и просто ловила рыбу.
Илья вышел из хаты.
Глава 21В то время, когда гости, склоняясь над корытом, любовались рыбой, хозяйка хаты была на ферме. Она принесла оберемок свежей, только что из-под косы, травы. Клала траву в ясли и думала о том, почему и ее дети, и вообще молодые люди не умеют делать то, что умеет делать она. Самый близкий пример – Надежда. Женщина как женщина, и собой веселая, и при здоровье, а корову подоить не умеет: «Я ее боюсь». Вот тебе новость! Женщина боится коровы, – вот это и удивляло. И не одна Надежда боится коровы. Ей простить можно. Выросла в городе, у свекрови на хуторе была раза три, не больше, а на ферме впервые. Евдокия Ильинична сказал: «Бери траву, рассыпай ее в корытца». Не сумела. Валится трава из рук. Ну, что с нее возьмешь! Зубы лечить умеет, и ни к чему ей уметь доить корову. Огорчает Елизавета: по работе не пошла в мать. Обидно, что родная дочь не умеет доить корову. Ни в хуторе, ни в станице об этом никто не знал. Если бы знали соседи, что бы они сказали? Дочь лучшей в районе доярки, а такая недотепа. Стыд! Как-то мать взяла дойницу и подвела Елизавету к корове. «Садись, дочка, на этот стульчик, ставь между колен дойницу, бери соски всеми пальцами. Вот так, как я, смотри на мои руки и учись…» Елизавета и кривилась и усмехалась. Нехотя присела и стала доить. Она доит, старается, а молоко в дойницу не попадает, течет по рукам. Расплакалась и убежала. «Мамо, из меня доярки не получится, и вы меня силой к этому не приучайте…» Не захотела, вот и не получается. Вон Стеша. Умеет же доить корову. А почему умеет? Горе научило. Осталась без матери…
Обижало то, что от матери Елизавета взяла лишь красоту. Но одной красоты для жизни мало. Смотрит на дочь и видит себя девушкой. Те же глаза, те же вьющиеся у висков волосы, та же родинка на левой брови. Важно, конечно, унаследовать от матери красоту и дородность, а еще важнее иметь характер матери и ее прилежность в труде. Вот у Антона характер в точности такой, как у матери, а лицом он похож на отца. Такой же белобрысенький, худощавый. Теперь еще отрастил шелковистые усики, и Евдокия Ильинична без улыбки смотреть на сына не может – Иван Голубков в молодости, да и только. Зато сердце у Антона мягкое, на людское горе отзывчивое – это от Евдокии Ильиничны. Трудолюбие досталось Антону тоже от матери. Но на этом и кончается сходство сына с родителями. Скажут, сходство немалое, бывает и поменьше. Верно, бывает и поменьше. Но приглядитесь к Антону поближе и попристальнее. Отец и мать – самые что ни на есть закоренелые верхнекубанские казаки. А сын-первенец? Будто и есть в нем казачьи приметы, будто и казачий дух из него еще не выветрился, а все манеры у него городские, казалось, он специально родился для того, чтобы жить в большом городе. Поставьте Антона рядом с отцом Иваном Голубковым и посмотрите не на их белесые чуприны и не на пушистые усики, а загляните им в души. И тогда вы скажете: «Да ведь это чужие люди!»
Так говорила не только Евдокия Ильинична, но и ее сын Илья. О сердечной тайне матери он ничего не знал, и отцом своим считал Ивана Голубкова. Видел он его не часто, то в станице на собрании, то в бригаде. Иногда приезжал Иван Голубков из района на тачанке и заходил к ним в дом. «Пришел проведать, как вы тут без меня». – «Живем хорошо, можешь не проведывать», – отвечала мать. Илья молчал. Ему было противно даже думать о том, что его отец, этот располневший, хвастливый мужчина, бросил их мать… А брата Антона Илья любил. Нравился ему Антон. И теперь, глядя на него, Илья думал: «Какая между ними разительная несхожесть! Иван Голубков – одна серость и бескультурность. Умел водку хлестать и волочиться за бабами. Как-то еще удалось ему выдвинуться. Даже руководящие посты занимал. Время было такое, вот и легко выдвинулся…»
Трактовцы о Иване Голубкове говорили: бросил Дусю с детишками и пробился в начальники. Но знал Илья, что и на больших должностях отец его оставался таким же серым и некультурным, – таким он, наверное, и останется до самой смерти… А вот Антон – человек образованный. Подумать только, архитектор, глава по строительству в большом городе, всеми уважаемый. «Так что, как говорится в народе, далеко куцему до зайца, так и отцу до сына». А сколько у Антона дел, и какие дела! И при такой занятости Антон нашел время и помог трактовцам построить Щуровую улицу. «Трудолюбивый Антон, как наша мать, ничего не скажешь… И такой же, как мать, добрый…»
Евдокия Ильинична часто задумывалась вот еще о чем. В хате собрались четыре женщины, и три из них, в том числе ее дочь Елизавета, не сумели почистить и пожарить рыбу. А может, не захотели? Может, рассудили так: пусть Евдокия Ильинична потрошит голавлей, а мы постоим и посмотрим?.. А что тут такого – пожарить рыбу в муке и в масле? Ну, пусть не умеют это делать женщины городские. А Елизавета? Выйдет замуж За того же Хусина. Хусин рыбалит, придет домой с уловом. Кто пожарит рыбу? Чужая тетя?.. Эх, видно, все же повинна мать. Не приучала дочку к домашней работе. «У птиц и то получается складнее, – думала Евдокия Ильинична, обсыпая мукой крупного голавля и укладывая его на горячую сковородку. – Выпорхнул, к примеру, скворчонок, а родители тут как тут, прыгают, беспокоятся и обучают, как ему сидеть на ветке, как летать и как отыскивать пищу… А как же иначе? На то они родители…»
О внуках Евдокия Ильинична без улыбки и думать не могла. Юрий, кровушка ее, побоялся даже подступиться к телятам. Такие ласковые телята и так славно едят траву, а Юрка не может к ним подойти. Боится… И Катя не подошла к телятам. Откуда у них такая боязливость? Фамилию носят Голубковых, а во всем остальном чужие дети, поглядишь на них и руками разведешь. Трудно поверить, что Юрка и Катя – это и есть самые близкие отпрыски старинного казачьего рода Голубковых и Шаповаловых. А может, и не следует огорчаться и удивляться? Как это говорится, иные времена – иные песни. Мальчуган и девчушка впервые увидели живых телят. Катя ходит в школу и учится музыке. Такая славная девочка! Антон говорил, что она играет на пианино ну как настоящая музыкантша. А вот телят боится. Плохо, конечно, что городским детишкам в зоопарках не показывают всякую домашнюю живность, пусть бы привыкали.
Тут же, на ферме, Евдокия Ильинична зачерпнула кружкой молоко в ведре – еще теплое, с пышной пеной. Попотчевала внуков, приласкала Юрика и спросила:
– Внучек, чьего ты роду-племени?
– Твоего, бабушка…
– Ох, Юра, Юра, какие мы с тобой сильно разные!.. Гляжу на тебя и на Катю и не верю, что вы мои росточки.
– Ты уже старенькая, а мы новенькие.
Надежда поглядывала на детей, улыбалась.
– Юрочка – мальчик умный, – гордо сказала она. – Много не пей молока, Юра!
Старую мать обижали не внуки: что с них взять – дети. Обижали женщины. Евдокия Ильинична была убеждена, что каждая женщина – это прежде всего хозяйка. Ей ли не уметь убрать в комнате, приготовить пищу, постирать? Ей было противно само слово «не умею». Как же так, чтобы женщина, молодая, при здоровье, и не умела приготовить пищу? В глубине души теплилась не то что обида, а какая-то горечь оттого, что на свете, как замечала Евдокия Ильинична, таких «неумеющих» бабочек, или, как она их называла, «барынек», становилось все больше и больше. Им подавай все готовенькое – принеси, приготовь и поставь на стол. А кто принесет? Нужны столовые, а их нет… Думала, думала Евдокия Ильинична и находила утешение: что тут поделаешь, так устроена жизнь. И кубанские казачки совсем уже не те, какими они были раньше. И вся жизнь, как вода в Кубани, бурлит, торопится. И одни люди со своими обычаями и привычками уходят из жизни, другие в нее входят, и те, другие, будто и похожи на своих родителей и будто непохожи: так на них посмотри – да, точно, как отец и мать, а так взгляни – ничего, оказывается, от отца и матери не осталось.
Часто Евдокия Ильинична думала не только о своих детях, а о молодых людях вообще. И по своим сыновьям и дочерям и по другим парням и девушкам видела, что следом за теми, кто уже свое отжил, состарился, идут люди новые, непохожие на своих отцов и матерей. Новым, непохожим на прежних станичных парней был, к примеру, ее Илья. Механик, специалист по машинам. Один растил сто гектаров кукурузы. Разве те парни, сверстники Евдокии Ильиничны, могли об этом даже подумать? Не могли. На коне гарцевать умели, на ночеванье ходили, а машину даже в глаза не видали… Всякий раз, когда Евдокия Ильинична задумается, ей видятся колонны – идут, идут одна за другой. Та колонна, в которой Евдокия Ильинична видит себя, своих соседок, состоит из людей простых, в обычной, как у всех, одежде. Следом – другая колонна. Тут люди больше городские, в красивой одежде, и не идут, а едут на грузовиках, на мотоциклах. Смотрит на них Евдокия Ильинична, и сердце радуется: как переменились люди! И грамотные и культурные. Жаль только, что многие покидают ту землю, на которой родились, и улетают в город, как птицы в теплые края. Но что может поделать Евдокия Ильинична? Ничего… Так велит жизнь. Есть куда поехать и есть к чему приложить свои силы, вот и уезжают. Трое ее детей тоже не остались в хуторе – улетели, и те станичные ребята, что еще подрастают, ходят в школу, тоже, как она думала, улетят… И ничего, пусть улетают. Своя земля всюду, свое небо и свое солнце, – счастливого им полета!
Те люди, что находились во второй колонне, нравились Евдокии Ильиничне, правились не потому, что одевались по-городскому и ехали на машинах, а потому, что были умные, вежливые. Скажем, художник Леонид и его жена Клава – они из той, из второй колонны. Сын Антон говорил, что у них родители тоже колхозники. Живут где-то близ Изюма. Люди простые, обычные, а дети вышли какие образованные – любо посмотреть. И суть не в том, что жена Леонида, тоненькая, как веточка краснотала, появилась в Прискорбном в штанах, – такое на Кубани не новость. Было прежде и есть теперь: иная разудалая бабочка натянет мужнины шаровары, прыгнет в седло или на велосипед и понесется похлестче любого казака. Суть в том, что с Евдокией Ильиничной Леонид и Клава были обходительны, ласковы. И поговорить с ними приятно. «Мамаша, зовите нас по имени – Леонид и Клава». Так и сказали. И на жизнь они смотрят как-то так, будто все, что попадалось им на глаза, видели впервые. Все их и радовало, и удивляло, и все им хотелось и сфотографировать и зарисовать. И на хозяйку и на ее хату поглядывали то с удивлением, то с жалостью. Евдокия Ильинична тихонько смеялась, прикрывая фартуком рот, когда Леонид и Клава пошли на огород и начали фотографировать и рисовать… и что бы вы думали? Нужник! Обыкновенный, из плетешка, без крыши, какие стоят на каждом огороде. Зачем им понадобилось рисовать такое неказистое строение? И смотрели они на нужник так, как смотрят люди на страшное несчастье. Пришли в хату, помыли руки, и Леонид, улыбаясь Евдокии Ильиничне, сказал:
– Мамаша, а туалет у вас далековато. И не укрыт ни от дождя, ни от холода. Летом еще терпимо, мириться можно, а как же зимой? А если пурга или морозы?
Евдокию Ильиничну разбирал смех, и она, отворачиваясь и ладошкой закрывая рот, сказала:
– Обходимся…
Евдокия Ильинична принесла из кухни сковородку и полную тарелку аппетитно подрумяненной рыбы. Усачи и голавли лежали горками и были поджарены не то чтобы хорошо, а отлично. Глаз ласкала тончайшая корочка, возьмешь ее в рот, а она похрустывает, пальчики оближешь! По хате и по всему двору гулял такой приятный запах, что наши гости не стали терять времени и поспешили к столу. Как внимательная хозяйка, знающая привычки городских людей, Евдокия Ильинична положила на колени гостям, сыну Антону и невестке свежие, только что вынутые из сундука рушники, дала вилки – в доме их оказалось только четыре. Внука и внучку повязала белыми фартуками, и завтрак начался. Хвалили рыбу, рыболова Илью, хозяйку и ели, не стесняясь. Желая показать матери, что он еще помнит хуторской обычай, Антон не взял вилку. Руками умело разломил крупного, мясистого голавля, посыпал солью и, наклонясь к столу, начал есть. Один Илья ел без особого желания. Часто поглядывал на двери, будто кого поджидал. В глазах его туманилась грусть. Поглядывал на Клаву (она осторожно выбирала из голавлевого бока кости и вилкой несла в рот кусочки рыбы), а думал о том, как было бы хорошо, если бы рядом с ним сидела не эта незнакомая ему женщина, а Стеша… Молоко пить не стал, сказал, что ему нужно перегнать на островок лодку, а то вода прибывает, и поспешно вышел из хаты. Сказал же он неправду. Не лодка манила, а Стеша. Илье не терпелось повидаться с Зойкой. Надо же было на что-то решиться. Посмотреть, как Илья будет перегонять лодку, пошли Елизавета, Юрка и Катя. Илья вдали от хаты остановил Елизавету и сказал:
– Я пойду по берегу к островку, а ты сбегай к тете Зойке и скажи, чтобы зараз же пришла… Тихонько, на ухо скажи, что я жду…
Евдокия Ильинична принесла кувшин, наливала молоко в стаканы и расхваливала свою корову. Пригубила, как бы желая убедиться, в самом ли деле молоко какое-то особенное. Да, точно, особенное. Евдокия Ильинична весело посмотрела на сына, не пряча от него щербину, и спросила:
– Сынок, к Онихримчукову поедешь?
– Обязательно…
– Ох, лучше не езжай… Начнет Онихримчуков жаловаться.
– На что, мамо?
– На то, что не хотят наши хуторяне переселяться на Щуровую улицу.
– Как не хотят?
– Ну, обычно… Сказать, не желают.
– Мамо, вы тоже не желаете?
– И я не желаю… Не хочу, сынок, от своих людей отбиваться.
– Но почему, мамо?
– Да, да, почему? – живо спросил Леонид. – Евдокия Ильинична, можете ли вы толком нам объяснить, почему и вы и хуторяне отказываетесь от своего счастья? Или у хуторян нет денег, чтобы заплатить за новые дома? Я ничего не могу понять.
– Загвоздка не в деньгах…
– Тогда в чем же?
– Есть, дети, одна закавычка…
– Неожиданное препятствие, – пояснил Антон, взглянув на Леонида и Клаву. – Какая же, мамо, та закавычка?
– Щуры! – Глаза у матери слезились и озорно блестели. – Щуры не дадут людям спокойно жить. Знаешь, сколько их там гнездится – тучи! А какой на зорьке поднимается щуровый гвалт – ушам больно! На десять верст слышно. На что Кубань шумливая, так и она перед щуровыми голосами смолкает. Вот хуторяне и боятся: не смогут спокойно спать… Это, сыну, и есть закавычка.
– Не хитрите и не мудрите, мамо, – сказал Антон, закуривая. – Это Леонид или Клава еще могут вам поверить. А я – то сын ваш и хитринку вашу вижу в ваших глазах. Щуры не дадут спать? И такое придумали, мамо…
– Эх, Антоша, Антоша, хоть ты и сын мой, а ничегошеньки ты не видишь. – Мать виновато взглянула на гостей. – Всем вам удивительно. Что же это такое, думаете, или совсем посдурели хуторяне, что от своего добра убегают? А известно вам, дети, что оно такое – переселить целый хутор? Это все одно что разорить птичьи гнезда. Пойдите и разорите в круче щуровые поселения. Что скажут щуры? Возрадуются, благодарить станут?
