Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)

Глава 33

Утром, до открытия пленума райкома, к Щедрову явились Орьев и Мельчаков. Положили на стол свои портфели и начали докладывать о деле Огуренкова. Вынув из портфеля папку, Орьев листал подшитые в ней документы и повторил почти все то, что Щедрову уже было известно. В заключение он сказал, что, по имеющимся в деле данным, к совершенному в «Заре» уголовному преступлению причастен Логутенков и что теперь надо решать вопрос об его изоляции.

– Антон Иванович, нужен твой совет, – добавил Орьев.

– Что думает начальник милиции? – не отвечая Орьеву, спросил Щедров. – Как, по-вашему, следует поступить с Логутенковым?

– Арестовать, и незамедлительно! – быстро поднявшись, ответил Мельчаков. – Как полностью изобличенного преступника.

– А каково мнение прокурора? – глянув на Орьева, спросил Щедров.

– Виновность Логутенкова полностью доказана, и я готов подписать ордер на арест.

– Что же тебя останавливает?

– Подследственное лицо является депутатом райсовета, – ответил Орьев.

– Коммунисты «Зари» уже исключили Логутенкова из партии, – сказал Щедров. – Что же касается его депутатского мандата, то сегодня на сессии, надо полагать, он будет его лишен.

Мельчаков поднялся, одернул красиво сидевший на нем китель и спросил:

– Антон Иванович, значит, даете согласие?

– Это уже за пределами моей компетенции, – сказал Щедров. – Если же вам хочется знать мое частное мнение, то мне кажется, что с арестом Логутенкова спешить не следует.

– Он же преступник! – воскликнул Мельчаков. – И, согласно законодательству, подлежит изоляции!

– А скажите, майор, что такое изоляция? – спросил Щедров.

– Согласно словарю: обособление, отделение кого-либо от окружающих, то есть принудительное заключение под стражу! – со знанием дела ответил Мельчаков.

Щедров посмотрел в окно. Все те же острые тополя вонзались в небо. Все те же шумные грачи хлопотали над гнездами. Только горланили громче обычного: радовались уже появившимся на свет птенцам.

– Изоляция, заключение под стражу – мера жестокая и потому должна применяться только в исключительных случаях, – не переставая смотреть в окно, сказал Щедров. – Думаю, что в таком деле, как арест, от поспешности пользы мало. Может, следует повременить до суда? Суд докажет виновность Логутенкова и сам определит меру наказания. Вам же я советую воспользоваться трибуной сессии райсовета и рассказать депутатам и о совершенном в «Заре» уголовном преступлении, и о том, в чем состоит вина самого Логутенкова, то есть предайте гласности известные вам факты. Расскажите и о том, как вообще обстоят дела у нас в районе с преступностью и с нарушениями социалистической законности.

– Я готов выступить, – согласился Орьев.

– Ну и прекрасно. На том и порешим.

Когда Орьев и Мельчаков ушли, Щедров еще долго смотрел в окно, на шумные грачиные хороводы. Потом пригласил Митрохина, и когда тот, как всегда, бодро подошел к столу, сказал:

– Присаживайся, Василий Иванович. Покажи, что напророчил?

– Могу! Вот здесь все расписано. – Митрохин вынул из папки листы. – Значит, так. Согласно регламенту сессия откроется в двенадцать ноль-ноль и закроется в восемнадцать ноль-ноль. Доклад один час, содоклад – сорок пять минут. В прениях – десять минут, для заявления и для справки – три минуты. Перерывы – через каждые полтора часа работы. Все, кому поручено выступить, мною заблаговременно предупреждены, речи для них помогли написать комсомольцы и учителя. Тексты я проверил. Все в порядке! Вот текст регламента. Читаю: «Председатель сессии: «Товарищи депутаты, список записавшихся ораторов исчерпан. Есть еще желающие выступить? Или желающих нет? Голос из зала: «Вношу предложение – прекратить прения!» Председатель: «Другие предложения есть? Нету! Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Принято единогласно!» После этого выступает секретарь исполкома Маргарита Степановна Солодовникова. Она зачитывает проект решения. Читаю…

– Погоди! – с тоской в голосе перебил Щедров. – Василий Иванович, сам сочинил этот, с позволения сказать, сценарий?

Я лично. А что?

– Да знаешь ли, как сие называется?

– Точный распорядок, регламент…

– Удивляюсь, кто тебя этому обучал?

– А что? Так всегда было…

– Вот что, Василий Иванович, как говорится, что было, то было… Спрячь свое сочинение и никому не показывай.

Сессия райсовета открылась в двенадцать часов дня, сразу же после заседания пленума райкома. Были заслушаны доклады Рогова и содоклад Сухомлинова, и все шло, как обычно. Когда же начались прения и первым выступил Орьев, сессия вдруг изменила спокойное, привычное для нее русло. От прежних скучных выступлений, которые всегда придавали сессии Усть-Калитвинского райсовета с годами установившуюся обыденность, не осталось и следа. Поднявшись на трибуну, ораторы не вынимали, как бывало прежде, из кармана пиджака заранее написанные речи, не бубнили, припадая к листкам. Они говорили хотя и не очень складно, но зато убежденно, искренне и взволнованно. Лучше всех, пожалуй, было выступление Анисы Ковальчук. В ее словах звучали и тревога и желание избавиться от всего, что мешало району выйти в ряды передовых. И когда Аниса внесла предложение о лишении Логутенкова депутатских полномочий и об освобождении Рогова от занимаемого поста, в зале раздались такие аплодисменты и одобрительные возгласы, каких на сессиях раньше никогда не слышали.

Только во втором часу ночи Щедров пришел домой, усталый, с головной болью. Снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Долго умывался, подставив голову под кран. Снял туфли и с удовольствием прилег на диван. Лежал и думал, и все, что произошло на сессии, снова встало перед глазами: и шум, и аплодисменты, и дружно поднятые руки.

«Почему на душе у меня неспокойно? – думал Щедров. – Может, потому, что на сессии случилось что-то для меня непривычное, с чем раньше я не встречался? Так что же, собственно, произошло? Логутенков лишен депутатских полномочий, а Рогов освобожден от поста председателя. До принятия сессией этого решения дважды собиралась партийная группа с участием членов бюро райкома, и депутаты-коммунисты рекомендовали сессии принять по отношению Логутенкова и Рогова самые строгие меры. Выходит, депутаты как бы поправили нас, членов бюро райкома. Они проявили инициативу и потребовали освободить Рогова от должности председателя без предварительного решения бюро. А что? Депутаты поступили правильно, то есть так, как и полагается поступать избранникам народа. Я это понимаю. А поймут ли в Степновске? И что скажет Калашник?..»

В эту минуту полуночную тишину разорвал телефонный звонок, резкий, требовательный. Щедров взял трубку и услышал голос Калашника.

– Что, Антон, разбудил?

– Я еще не ложился. А ты чего полуночничаешь?

– По твоей вине. Что там у тебя стряслось на сессии? Что ты сделал с Роговым?

– Не я, а депутаты. Депутаты освободили Рогова и избрали председателем Сухомлинова. Райком их поддержал. Вот и все.

– Все? Да ты знаешь, что это такое? Издевательство!!

– Прошу не повышать голоса.

– Как же ты мог допустить? Принято такое серьезное решение и без предварительного согласования? Почему не позвонил Румянцеву? Почему не поговорил со мной?

– Во-первых, обстоятельства на сессии сложились так, что для разговора с тобой у меня не было времени. Во-вторых, есть рекомендации партийной группы сессии. В-третьих, согласно Конституции, депутаты имеют право и это свое право осуществляют…

– Ведь что произошло? – перебил Калашник. – Вдумайся! Рогова освобождают от должности, на его место назначают Сухомлинова, а я, председатель крайисполкома, ничего об этом не знаю! Как же такое можно?

– Тарас, это не телефонный разговор, – с видимым спокойствием ответил Щедров.

– Тогда вот что, – пробасил Калашник. – Тебе известно, что семинар первых секретарей сельских райкомов открывается во вторник. Ты же приезжай не во вторник, а в понедельник… Для разговора не по телефону.

– Хорошо, приеду в понедельник. Пусть Ануфриев закажет для меня гостиницу.

И Щедров положил трубку.

Глава 34

Утром, еще часа за два до начала работы, Щедров пришел в райком – надо было готовиться к поездке в Степновск – и в приемной застал Сухомлинова. Тот сидел возле окна и читал газету.

– Сергей Сергеевич, что так рано?

– Всю ночь не спал. Все думал: почему этот тяжкий крест пал на меня?

– Не крест, а доверие депутатов. – Щедров открыл дверь и попросил Сухомлинова войти в кабинет. – Этим надо дорожить.

– Дорожить надо, это верно. Одно обстоятельство меня беспокоит.

– Что именно?

– Калашник. Мне с ним работать…

Они стояли перед открытым балконом. Зеленая стена из тополей заслоняла полнеба. По-утреннему шумно горланили грачи, над станицей поднималось солнце, и тополя с гнездами-шапками снизу и доверху были залиты светом.

– Да, такого в Усть-Калитвинском еще не было, – задумчиво сказал Сухомлинов. – Ведь многие депутаты и раньше знали настоящую цену Рогову, да помалкивали…

Вошел Приходько, как всегда, чисто выбритый, со свежим румянцем на щеках. Втроем они составили повестку дня очередного бюро, заседание которого должно было пройти без Щедрова. И хотя их внимание теперь было сосредоточено на готовности района к уборке и на том, сколько в районе недостает грузовиков для вывозки зерна, где и как их раздобыть, а разговор как-то сам по себе и незаметно снова вернулся к Рогову.

– Рогов успел нажаловаться, – сказал Щедров. – Во втором часу ночи был звонок от Калашника. Так что в понедельник я поеду в Степновск не столько на семинар, сколько для неприятного разговора.

– Не понимаю: в чем же наша вина? – спросил Приходько.

Щедров подошел к балкону и некоторое время молча смотрел на тополя, теперь уже освещенные только сверху.

– Течет речка, тихая, спокойная, и к этому ее течению все привыкли, – заговорил Щедров. – Но вот кто-то взял и не то что запрудил русло, а только отвел его несколько в сторону, и речка потекла быстрее. Нечто схожее произошло и у нас на сессии райсовета. И вот уже от Калашника раздается звонок и слышится возглас неодобрения.

– Но ведь то, что произошло у нас на сессии, нужно для пользы дела? – стоял на своем Приходько. – Неужели Калашник этого не понимает?

– Бывает, живет человек как человек. Вежливый, никого не обидит, – говорил Щедров. – Любит выступать с трибуны. Словом, человек как человек, а в душе у него сидит эдакий, я сказал бы, тихий бюрократ. И если ему приходится с чем-то не соглашаться, чему-то возражать, то он это делает не потому, что иначе поступить не может, а исключительно потому, что нарушено то, к чему он привык. Вот это и случилось с Калашником… Ну, довольно об этом! Мне нужно подготовить материалы, которые могут потребоваться в Степновске. Анатолий, скажи Митрохину, пусть зайдет.

Оставшись один и продолжая стоять у распахнутой двери, Щедров смотрел на устремленные ввысь тополя и старался не думать ни о поездке в Степновск, ни о телефонном разговоре с Калашником и все же думал только об этом. И в конце дня, когда по его просьбе Митрохин собрал и сложил в папку нужные материалы, Щедров все равно и в райкоме и дома думал о поездке в Степновск, мысленно перебирая различные варианты предстоящего разговора с Калашником. «Хотя бы завтра, в воскресенье, не думать об этом, – сказал он себе, вернувшись вечером домой. – Надо бы как-то избавиться от этих мыслей и хорошенько отдохнуть. Не поехать ли на весь день в горы, к ледникам, и не одному, а с Ульяшей? Это было бы прекрасно! Ульяша увидела бы Эльбрус вблизи. А сколько она об этом мечтала! Приглашу Ульяшу, и мы поедем к Эльбрусу… в гости».

Когда Ульяша принесла ему ужин и не улыбнулась, как бывало, своей милой улыбкой, в ее потускневших глазах Щедров заметил какую-то невысказанную печаль и что-то похожее на страх. Никогда еще Ульяша не смотрела на него так строго. «Да, большое счастье, что я встретил эту девушку, – думал он, видя в ее глазах все ту же печаль. – Она не только нравится мне, я люблю ее, только еще боюсь в этом себе сознаться. Да, я люблю Ульяшу. И как бы было хорошо там, вблизи Эльбруса, сказать ей о своей любви и услышать от нее, что и она меня любит…»

Он приблизился к ней и спросил:

– Милая Ульяша, что с тобой? Отчего сегодня такая невеселая?

– Антон Иванович, я хотела вам сказать…

– Говори, говори, я слушаю. Что хотела сказать?

– Антон Иванович, я боюсь за вас…

– Вот как! Не понимаю. Что за боязнь?

– Случайно, в больнице, я услышала разговор. О вас. Говорили двое мужчин. Один хвалил вас, сказал, что побольше бы нам Щедровых, а другой…

Она умолкла, потупив глаза.

– Что другой?

– Он сказал, что вы погибнете, что такие…

Опять она не могла говорить.

– Какие же? Да ты смелее!

– Он назвал вас ругательным словом и сказал, что вы – выскочка, что вам больше всех надо и что для вас добром это не кончится. – Ульяша с мольбой во взгляде смотрела на Щедрова. – Антон Иванович, будьте как все. Ради меня будьте, а?

– Ульяша, да ведь я и есть как все! И делаю то, что должен делать. Обязан делать, понимаешь? – Он вдруг впервые взял ее за руки, теплые ее пальцы как-то странно дрогнули. – Ульяша, не надо об этом. Зачем? Пусть говорят обо мне все, что хотят. Не испугаюсь. А ты успокойся. Знаешь что, Ульяша? Хочешь побывать в гостях у Эльбруса? Хочешь, а? Да ты улыбнись!

– Хочу, – сказала она тихо, и ее строгие глаза заблестели. – А когда?

– Завтра. Ты свободна? Выедем пораньше.

– А вернемся?

– Пробудем там весь день.

– Харчишки захватить?

– Непременно.

– Только ничего не говорите бабушке, – заговорщически прошептала она. – Хорошо?

Щедров кивнул.

По телефону он предупредил Ванцетти о поездке в горы, сказал, что надо выехать на рассвете. В этот вечер он не прикоснулся к своей тетради. Рано лег в постель, хотел сразу же уснуть и не смог. До полуночи пролежал с открытыми глазами, думая об Ульяше. Мысленно любовался ею, разговаривал с ней, успел сказать и о том, как он любит ее, и о том, какая она не то что красивая, а необыкновенная. Он представлял себе, как она молча посмотрит на него и щеки ее засмеются. «Милая Ульяша, чего же ты молчишь?» – «А что надо сказать?» – «Скажи то, что я тебе сказал». – «Хорошо, скажу, только не сейчас». Он так размечтался, что уже видел, как они с Ульяшей пойдут в загс, как станут мужем и женой, как он будет помогать Ульяше готовиться в институт, как будет ездить к ней в Степновск или ждать ее каникул и как у них родится ребенок – все равно мальчик или девочка…

В этот вечер и Ульяша долго не ложилась спать. Взволнованная и разговором с Щедровым и его неожиданным предложением, она тайно от бабушки готовилась к завтрашней поездке. Труднее всего было с едой – не знала, что взять, да и без бабушки сделать это было невозможно. Непременно узнает. А Ульяше нужно было скрыть и то, что она едет к Эльбрусу, и особенно то, что едет со Щедровым. И если бы на душе у нее было спокойно, то все делалось бы быстрее и проще. После того как Щедров как-то вдруг неожиданно взял ее за руки и пригласил поехать «в гости к Эльбрусу», Ульяшу охватило беспокойство, она отдалась тому волнующему чувству, которого ждала и которого боялась. «А чего же мне бояться? – думала она, краснея и прижимая ладони к щекам. – Что же тут такого особенного и страшного? Он мог бы пригласить кого угодно, даже мою бабушку или ту женщину, что приходила к нему. А пригласил меня. И когда говорил об этом, то я видела: он тоже волновался, а глаза, как всегда, были добрые. А как он сказал? «Я и есть как все. Пусть говорят обо мне, что хотят…» Я поеду, поеду с ним, кругом одни горы, и мы вдвоем…»

Она хотела успокоиться, а в душе ее теснилась тревога и предчувствие чего-то необычного и страшного, и вся она вдруг изменилась. Ее лицо, всегда беспечное, веселое, снова сделалось озабоченным и серьезным. Щеки не смеялись, а пылали. Голос, обычно звонкий и даже резкий, почему-то стал мягким и задушевным. Она напевала песенку без слов, тихо и грустно. В ее спокойной прежде походке появилась порывистость – она не ходила, а бегала. И особенно выдавали ее состояние глаза – настороженно-радостные. Сгорая от стыда, она замерла, когда бабушка, заметив эту ее душевную перемену, обняла, заглянула в испуганные глаза и спросила:

– Внучка, милая, что с тобой?

– А что?

– Да ить ты на себя не похожа! Отчего так переродилась?

– Ой, что ты, бабушка! Придумала! Я какая была, такая и есть.

– Не хитри, Ульяна! Да ты никак куда-то собираешься?

– Бабуся, ты угадала! Завтра с подругами пойду в лес за Кубань, – не задумываясь соврала Ульяша, еще больше покраснев. – На весь день. Честное слово!

– Кто с тобой пойдет?

– Люся, Света, Катя. Еще Танюша Полуянова.

– А парни?

– Без них лучше… Бабушка, мне нужны харчи. Помоги собрать.

– А что надо?

– Я не знаю. Что-нибудь.

– Сейчас соберем.

Сетка, набитая продуктами, была подвешена на гвоздике в сенцах. Ульяша, довольная тем, что к отъезду все готово и что бабушка ничего не узнала, ушла в свою комнату. «Как бы нам пораньше встать и незаметно уехать? А если он проспит, мне неудобно его будить, – думала Ульяша, уже лежа в кровати и всем своим существом чувствуя, что рядом, за стенкой, находится Щедров. – И зачем между нами эта стенка? А если бы ее не было? Что тогда? Глупо… Ни к чему эти мысли».

Она боялась даже подумать о том, что было бы, если бы вдруг стенки не стало, и прижимая пылавшее лицо к подушке, тихонько рассмеялась. Теперь она уже не могла без волнения думать о Щедрове, не могла без замирания сердца слышать его голос, не могла без смущения смотреть ему в глаза. Ей в Щедрове правилось все: и его серьезность, и его скуластое лицо, и то, что он сказал: «Я и есть как все», и то, что он записывал в свою тетрадь что-то свое, таинственное, и то, что он подолгу бывал в станицах, и даже то, что у него, как у немногих мужчин, не было чуба.

«Как же ласково он сегодня смотрел на меня, удивительно ласково, и с каким-то недоумением, словно бы первый раз увидел, – думала она. – За руки взял, и это было для меня так неожиданно, что я вздрогнула, а рук его не почувствовала. «Ульяша, хочешь побывать в гостях у Эльбруса?» И голос у него тихий, совсем не такой, каким был раньше. Смотрел на меня и чему-то удивлялся. А чему? Неужели тому, что видел меня? Раньше тоже, бывало, смотрел и ничего не видел, не замечал меня, а сегодня увидел… Ах, Антон Иванович, Антон Иванович, если бы ты знал, как я тебя люблю! Словами этого не высказать. И ничего, что ты старше меня. Я так тебя люблю, что если бы ты сейчас постучал и сказал: «Ульяша, ломай эту ненавистную стенку и иди ко мне, навсегда, на всю жизнь», – не задумавшись, я разрушила бы все преграды и пошла бы к тебе. А ты не только не зовешь меня, а до сегодняшнего дня я была для тебя безразлична. И я так рада, что теперь ты заметил меня и что мы вместе поедем в гости к Эльбрусу. Только не сказал, какое надеть платье. Жаль, что у меня их всего три. Надену серенькое, оно тебе понравится. А какие надеть туфли? Новые нельзя, в них трудно ходить по горам. Надену башмаки. Ведь любят не за хорошую обувь и не за наряды. А за что? Разве я знаю. Он тоже ходит в старом костюме, а мне он правится, потому что есть в нем что-то для меня родное, что-то хорошее…»

Она так размечталась, что все реальное вдруг куда-то отошло, и ее чуткие уши уловили стук в дверь, такой отдаленный и слабый, что ей показалось, будто это стучало ее часто бьющееся сердце. Она испугалась этого стука, лежала, затаив дыхание. «Кто это? Неужели он? Ко мне? Нет, нет, не может быть… А кто же?» Стук повторился так робко, точно какая-то птица клювом своим слабо ударяла в дверь… «Нет, это не он. А кто же? А если он?» Она натянула на голову одеяло и лежала так, стараясь не дышать. А в ушах все тот же, совсем уже слабый, словно бы из земли идущий стук. Дышать было трудно, она отбросила одеяло и опять слышала тот же стук. «Что же делать? Открыть? Чего я боюсь, пусть войдет. Может, он забыл что-то сказать о завтрашней поездке? Да и чего мне его бояться?» Она вскочила с кровати, накинула на плечи шаль и, неслышно ступая босыми ногами и путаясь в длинной ночной сорочке, приблизилась к дверям. Прислушалась. Тишина. Она смело, рывком распахнула дверь. Никого не было, только неширокая полоска лунного света, пробиваясь сквозь оконце, протянулась по коридору. Удивленная, смущенная, она взглянула на дверь комнаты Щедрова, затем прошла во двор. Полная луна разгуливала над спящей станицей, было так тихо, что улавливался даже шелест листьев в саду. Она постояла на ступеньках крыльца и вернулась в комнату. Села на кровать, закрыла лицо рунами и беззвучно рассмеялась. «Ах, какая же я дурочка, это же мне только привиделось, – думала она, не в силах удержать смех. – Он спит себе спокойно, а я, ненормальная, перепугалась… Скорей бы прошла ночь…»