Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)
Глава 7
В конце рабочего дня, как и было обусловленно, Щедров зашел к Калашнику. Друзья отказались от уже стоявшей у подъезда вороной «Чайки» и, желая прогуляться, направились через городской парк, опустевший и по-зимнему неуютный. На Щедрове был длинный – почти до колен – дубленый, цвета яблоневой коры полушубок и шапка-ушанка, а на Калашнике – черное пальто, воротник и кубанка из черного, с легкой проседью, каракуля. Шли они не спеша, говорили о том о сем, и рядом с высоким и стройным Калашником поджарый невысокий Щедров в своем длинном полушубке выглядел эдаким заурядным провинциалом.
– Значит, у Ивана Павловича ты пробыл больше двух часов? – спросил Калашник, замедляя шаг. – Ну и как тебе теперь показался наш уважаемый патриарх?
– Последний раз я видел его несколько лет назад, помнишь, когда нас отправляли на учебу, – ответил Щедров. – За эти годы он ничуть не изменился. Хорошо выглядит и такой же спокойный.
– К тому же оригинал! – Калашник вынул коробочку «Казбека», взял папиросу. – Говорил тебе о вреде курения?
– Да, говорил. И я с ним вполне согласен.
– Представляю, как это его обрадовало. Если хочешь сделать Румянцеву приятное, скажи, что ты ярый враг никотина. Ведь неприязнь к табаку – это у него идефикс. – Калашник рассмеялся. – О чем бы ни говорил, а обязательно кончит тем, что скажет о вреде никотина. А вообще тебе известно и без моих пояснений, что Иван Павлович – это тот человек в Южном, у кого есть чему поучиться и есть что перенять. В крае его любят, авторитет у него очень большой. Не случайно все называют его ласково: «Дорогой друг». Заметил, как часто, обращаясь к собеседнику, он говорит это – «дорогой друг». В нем много неподдельной доброты, я бы сказал, повседневной человечности. Жизнь у него – позавидуешь. Нам с тобой такой жизни не видеть. Совсем юным он пришел в буденновскую конницу и был лихим воякой. Затем война на мирном фронте – коллективизация. В Отечественную – он комиссар в плиевском конном корпусе. Тут он как бы вторично показал свою воинскую доблесть и был удостоен звания Героя Советского Союза. У Румянцева большое собрание орденов и медалей, да еще и Звезда Героя. К примеру, ни у меня, ни у тебя еще нет ни одной медали, не то что ордена, а у него более сорока наград, и каких! И польские, и венгерские, и болгарские. На груди не умещаются. В район обычно выезжает с Петровичем. У них дружба давняя, еще с гражданской войны, такой дружбе можно позавидовать! И по районам Румянцев ездит не так, как все. Живет в одном районе недели две, а то и три. Всюду побывает: и на полях, и на фермах, и на заседаниях бюро райкома, и в домах у колхозников. Любит побеседовать, поговорить, а Петрович помогает, готовит материал для собрания партийного актива. Перед отъездом соберет коммунистов и актив со всего района и выступит с речью. Говорит не по написанному, нет! Тебе приходилось бывать на таких собраниях? А я бывал, и не раз. Помню, в Марьяновском я слышал, как Дорогой друг говорил с трибуны. Это была не речь оратора, а обстоятельная, основанная на личных наблюдениях беседа делового человека… Приходилось бывать у него на квартире. Обычно по воскресеньям приходят к нему взрослые дети и внуки. Тут, в окружении семьи, Дорогого друга нельзя узнать. Обыкновенный дедушка! Недавно умерла его жена. Славная была женщина. Всю долгую и нелегкую жизнь прошла с ним рядом – они встретились еще в Первой конной. После смерти жены старик затосковал. Теперь больше всего живет не на квартире, а в загородном Доме крайкома. Любит он приглашать туда для беседы секретарей райкомов. Ты там еще не бывал? Ничего, станешь секретарем Усть-Калитвинского райкома, непременно побываешь.
Пройдя через весь парк, друзья попали на тихую улочку. За высокой изгородью стоял трехэтажный дом. К освещенному подъезду вела посыпанная песком дорожка. В подъезде им поклонилась лифтерша. В квартире их встретила Нина и, веселая, смеющаяся, сказала:
– Антоша, в этой шубе ты как фронтовик!
– Ему действительно предстоит поездка почти как на фронт, – заметил Калашник, снимая пальто. – Усть-Калитвинский – это мирный фронт, и еще какой! – Отдал пальто молодой и миловидной домработнице, подкрутил усы. – Ну, что, Васюта, обедом нас угостишь?
– Тарас Лаврович, обед уже вас ждет! – ответила Васюта.
Обедали в большой столовой. Круглый стол под яркой люстрой. Ковер по всему полу. Высокие окна занавешены тюлем. Сквозь кружева видны верхушки голых деревьев, подсвеченные снизу фонарями. Рядом с Ниной сидели головастый, с чубчиком, Юра лет восьми, похожий на отца, и светловолосая, с голубым бантом, Леночка лет пяти, удивительно похожая на мать.
После обеда пришел учитель музыки, и Нина увела детей в их комнату. Калашник и Щедров прошли в кабинет, куда Васюта принесла кофе, и уселись в низкие кресла возле низкого треугольного столика. Щедров с улыбкой посмотрел на друга и сказал:
– Тарас, хорошая у тебя квартира.
– Не жалуюсь.
– А помнишь, как мы жили в комсомоле?
– Комсомол, Антон, пора забыть.
Щедров с еще более веселой улыбкой посмотрел на добродушное, усатое лицо друга.
– Забыть-то трудновато.
– Кандидат наук! – сказал Калашник. – Секретарь сельского райкома, кандидат наук – звучит! Так что комсомол – это давно пройденный этап!
Дружба у них началась еще тогда, когда русоголовый Тарас Калашник возглавлял краевую комсомолию. То строгий и взыскательный, то веселый и простой, с радушной улыбкой на красивом юношеском лице, Калашник уже тогда снискал себе славу прирожденного вожака. Антон Щедров, сын известного на Кубани героя гражданской войны, кочубеевца Ивана Тихоновича Щедрова, был секретарем Усть-Калитвинского райкома комсомола. Позже, когда Калашника и Щедрова взяли на партийную работу – Калашника заведующим отделом крайкома, а Щедрова инструктором, – дружба их укрепилась еще больше. Потом случилось так, что оба они были направлены в Высшую партийную школу. Более двух лет прожили в одной комнате и жили, что называется, душа в душу. После учебы Калашник вернулся в Южный и был избран председателем крайисполкома. Щедрова же, как способного к научной работе, оставили в аспирантуре.
– А помнишь, Антон, тот дождливый вечер в Москве, когда мы распрощались на Курском? – заговорил Калашник своим приятным баском. – Я уезжал в Степновск, а ты оставался в Москве, как говорится, грызть гранит науки. И помнишь, на прощание я сказал: получишь звание кандидата – возвращайся в Южный. Оба мы тут выросли. Южный – наша родина, и нет ничего лучше, как отдать все свои силы и знания родной земле. Помню, ты со мной согласился. И вот ты уже у меня дома, мы сидим, пьем кофе, беседуем. Через три дня ты уедешь в Усть-Калитвинский и, я знаю, там, в родном районе, начнешь искать ответ на свой давний вопрос: каким должен быть советский человек и как ему надобно жить? А надо ли ставить перед собой этот вопрос и искать на него ответ?
– Не знаю, как для тебя, а для меня давно, еще в школе, затем в комсомоле вопрос – как жить и для чего жить? – был вопросом самым важным, – сказал Щедров. – Думается, что этот вопрос волнует не только меня.
– Не знаю, не знаю, ведь сколько людей, столько и мнений, – заметил Калашник, улыбаясь. – Кто-то пожелает уточнить: кому жить и где жить? Кто-то снисходительно улыбнется и подумает: схоластика! Кому-то вопрос покажется праздным, не заслуживающим внимания. Кто-то скажет: для нас вопрос «как жить?» – не вопрос, ибо мы живем так, как нам хочется.
– Однако найдутся и такие, кто задумается над самим главным – над смыслом жизни, над ее быстринами, над тем, как посвятить отчизне души прекрасные порывы!
– Да, найдутся и такие, и немало. Но надо ли было в научной работе рассматривать этот вопрос? – спросил Калашник.
– Надо, ибо нравственные устои общества, как тебе известно, складываются не из рассуждений на эти темы и не из благих намерений, а из наших каждодневных дел и поступков, – сказал Щедров. – Не слова, а именно дела и поступки отвечают на вопрос, как мы живем и для чего живем. Как и для чего жили выдающиеся личности? Какими нравственными нормами живут наши современники, наши с тобой сверстники, не герои, не выдающиеся личности, а люди самые обыкновенные? Свои теоретические исследования теперь мне хочется проверить на жизненном опыте, скажем, Усть-Калитвинского района.
– Как жить? – Калашник усмехнулся в усы. – Всем же давно известно: надо жить по Ленину! Об этом хорошо сказал Владимир Владимирович Маяковский. Как там у него? Я себя под Лениным чищу… Дальше забыл!
– Вообще, теоретически – это понятно. А как жить по Ленину практически? И сегодня, и завтра, и каждый день. Особенно нам, коммунистам?
– Что ж тут неясного? – Калашник развел руками. – Если речь идет в личном плане, то – это же аксиома! – коммунист обязан жить честно, к порученному делу относиться добросовестно, быть примером и в быту и на работе. Если же говорить в широком понимании этого вопроса, да к тому же еще и применительно к нашему краю, то коммунисты и все трудящиеся Южного должны жить и трудиться так, чтобы урожаи росли и росли из года в год, чтобы все планы перевыполнялись и чтобы жизнь, как поется в песне, была прекрасна!
– Должны, обязаны, это верно, – подумав, сказал Щедров. – Но вот вопрос: все ли коммунисты Южного живут так, как жить они обязаны и как учит жить Ленин? Может быть, есть и такие, кто лишь прикрывается великим именем? Сказал: живи по Ленину, и все тут!
– А что еще? – строго спросил Калашник. – Не вдавайся, Антон, в теорию.
– Нужны, Тарас, не слова, а дела, – продолжал Щедров. – Как жить по Ленину и как жил Ленин? Вопрос не простой. Ведь самое прекрасное в жизни Ильича – это то, что он жил так, как жил, не потому только, что хотел, стремился жить именно так, а потому, что иначе жить он не мог. Вдумайся, Тарас: иначе он жить не мог! Значит, чтобы и нам жить так, как жил Ленин, надобно выработать в себе вот это ленинское неумение жить иначе. А это не так-то просто. Тут возникает вопрос: Ленин и его учение – на века. Люди же меняются, одно поколение сменяет другое. Поэтому каждому новому поколению следует постоянно и глубоко изучать и учение и жизнь Ленина. Так что, Тарас, мало сказать: живи по Ленину…
– Что же, по-твоему, для коммуниста в жизни самое главное? – спросил Калашник, не давая покоя кончику своего уса. – Тебе-то известно – что?
– У Ленина есть слова: «Партийность во всем…» – Щедров некоторое время смотрел на Калашника грустными глазами. – Может, «партийность во всем» – это и есть как раз то, что нужно? Партийность во всем – это, как я ее понимаю, безукоризненная честность, умение каждого коммуниста, на каком бы посту он ни находился, строго, критически относиться к себе, к своим делам и поступкам. Есть же у нас, к сожалению, некоторые руководители, которые давно забыли, что такое критика и самокритика, на своих подчиненных смотрят сверху вниз, кичатся своим положением и считают себя непогрешимыми. Они полагают, что им все можно, им все дозволено. Иной в своем духовном развитии быстро идет вверх и, сам того не замечая, отделяется от людей. Люди же из уважения или из боязни не решаются его критиковать, и если сам руководитель относится к себе некритически, если он…
– Погоди, Антон! – перебил Калашник. – Критика, самокритика – это нам понятно. Но зачем вдаваться в теорию? Люди мы земные, дела у нас сугубо практические. Высокий урожай, хлеб и хлеб! Побольше хлеба – вот что для нас самое главное!
– Не отрицаю, хлеб нам нужен, – согласился Щедров. – Но известно ли тебе, Тарас, почему, по какой причине некоторые, в прошлом хорошие коммунисты становятся плохими?
– Опять теория?
– Нет, не теория. В партию вступает, как правило, человек честный, можно сказать, лучший из лучших. Прежде чем выдать ему партийный билет, его тщательно, со всех сторон проверяют, за него ручаются. Но вот партбилет у него в кармане. Проходит время, и иногда случается так: тот, кого проверяли и за кого ручались, изменился к худшему. И тогда встает вопрос: почему? Откуда пришли к нему, к примеру, зазнайство, высокомерие, желание урвать кусок пожирнее? Откуда пришла к нему такая пакость, как подхалимство, пьянство, бытовая распущенность?
– С этим злом мы боремся, – помрачнев, сказал Калашник. – Для этого и существует партконтроль.
– Одного партконтроля мало. Вот ты говоришь: высокий урожай, хлеб, хлеб. Да, я согласен, нам нужен хлеб и то, что до хлеба. Но борьба за высокий урожай пшеницы ведется и в любой капиталистической стране. У нас же, и ты это знаешь, рядом с процветающей социалистической экономикой должна процветать коммунистическая нравственность людей. Идейность, высокая коммунистическая нравственность – это и есть отличительная черта в характере советских людей. И снова возникает все тот же вопрос: как жить? Видеть счастье только в личном благополучии или жить какими-то иными моральными и этическими нормами? И вот тут, Тарас, на первом месте стоит достоинство коммуниста, то есть его высокая коммунистическая нравственность.
– Опять скажу: теория – вещь отличная. Нам же с тобой следует не вдаваться в теорию, в ее глубинные экскурсы, а надлежит заниматься делами практическими, то есть планами и их выполнением, – возразил Калашник, снова покрутив кончик уса. – Вот поедешь в Усть-Калитвинскую, окунешься с головой в повседневные районные будни и сразу позабудешь теорию.
– Хорошо, не желаешь – не будем вдаваться в теорию, – сказал Щедров. – Тогда давай поговорим об Усть-Калитвинском. Что ты о нем думаешь?
– Вот это уже вопрос иной, вопрос правильный, это уже не теория! – обрадовался Калашник. – Но чтобы дать на твой вопрос исчерпывающий ответ, я обязан, пренебрегая скромностью, сказать несколько слов о себе. Когда меня сватали председателем крайисполкома, я долго не соглашался. Меня уговаривали, а я отказывался, ибо знал, что Южный тогда был отстающим краем по хлебу, по мясу, по молоку. Меня вызвали в Москву – помнишь, я забегал к тебе, – и я согласился. Подумал, подумал и сказал: берусь! Засучил рукава и взялся! Пришлось, Антон, попотеть и, как говорят спортсмены, выложить себя всего и решительно поправить дело. Трудно было? Да, чертовски трудно! Не знал ни дня, ни ночи, а своего добился, и теперь я спокоен! Вот перед нами печатное слово – достовернейший документ. – Он подошел к шкафу, взял «Правду», развернул ее. – Читай! «Победа Южного!» Это напечатано в декабре прошлого года. Тут прямо и ясно сказано, что в Южном было и что в нем есть. Я даже подчеркнул слова: было – есть, было – есть. Для наглядности. И только один Усть-Калитвинский, на нашу беду, все еще пребывает в отстающих. Но я обязан пояснить. В другом крае такой район сошел бы за средний, а в Южном, рядом с настоящими передовиками, он как бельмо в глазу.
«А любит Тарас прихвастнуть, сказать о себе лишнее, эдак порисоваться», – подумал Щедров.
– Вот я и хочу знать: почему же Усть-Калитвинский является бельмом в глазу?
– Почему? Трудное это место, Антон, вот что тебе надо знать, – ответил Калашник. – Разумеется, я не собираюсь тебя пугать трудностями, как в свое время не пугали и меня, но обязан по-дружески сказать: на этом крепком орешке Коломийцев кончил инфарктом. А теперь, Антон, все мы большую надежду возлагаем на тебя, как когда-то такая же надежда возлагалась на меня. И ты обязан сделать в районе то, что в крае сделал я…
Услышав звуки скрипки, которые донеслись из детской, Калашник замолчал. Склонил к плечу бритую голову, зажал в кулаке усы, слушал.
– Юрий музицирует, – сказал он мечтательно. – Вот и в роду Калашников будет музыкант. Послушай, какие звуки! Талант!
– Разумеется, я знаю, куда еду, – не слушая ни скрипку, ни восторгов Калашника, проговорил Щедров. – Но Усть-Калитвинский является для меня родным домом. А дома и стены помогают. Ведь так же?
– Может случиться, что и они не помогут. Тогда что?
– И все же, Тарас, ты не ответил на мой вопрос, в чем, по-твоему, причина отставания Усть-Калитвинского? – после некоторого молчания, не отвечая, спросил Щедров. – Есть же она, эта причина?
– Причина была и осталась одна: плохая, недружная работа колхозников, – уверенно, как о чем-то давно решенном, ответил Калашник. – В этом корень вопроса!
– А почему плохо и недружно работают колхозники?
– Видимо, потому, что во главе их стоят никудышные организаторы.
– Ну, а коммунисты района? Как они?
– Если рассуждать теоретически, то коммунист всегда должен быть впереди, – пробасил Калашник и прислушался: теперь по квартире плыли робкие, сбивчивые гаммы. – Моя Леночка музицирует! Очень способная девочка… Да, теоретически, это точно, коммунисты должны быть впереди. В жизни, к сожалению, не всегда так бывает.
– На этот счет у Ленина есть прекрасная мысль…
– Знаю, Антон, знаю, в трудах Владимира Ильича есть все, что нам нужно, – перебил Калашник, снова улыбнувшись в усы. – В его книгах хранятся мысли на все случаи жизни. Но вот в своей практической работе мы иной раз на важные жизненные вопросы не находим нужного ответа.
– Очевидно, это получается потому, что мы редко обращаемся к Ленину, к его трудам, что у нас не хватает теоретических знаний, – сказал Щедров.
– Чего-чего, а теоретиков, а проще сказать говорунов у нас больше, чем нужно, – смеясь ответил Калашник. – Созови совещание, и недостатка в ораторах никогда не будет. Но слова, как бы красиво они ни были высказаны с трибуны или изложены на бумаге, остаются словами. Нам же, Антон, нужны дела практические, реальные, обозначенные гектарами земли и центнерами зерна. Вот через несколько дней ты приступишь к этим практическим делам и сам во всем убедишься. Честно скажу, я рад, что ты оставил книги и встал к штурвалу Усть-Калитвинского.
– Еще только собираюсь встать.
– Изберут, проголосуют, в районе тебя знают. Только вот что я советую тебе, как другу: женись! Мы с тобой почти ровесники, у меня уже сын школьник и музыкант, дочь скоро пойдет в школу, а ты все еще пребываешь в холостяках. Пора, Антон, давно пора… Вообще плохо, когда секретарь райкома не женат.
– Почему?
– Ну, во-первых, потому, что в неженатом мужчине есть что-то неполноценное. А во-вторых, честно говоря, не хотелось бы, чтобы возле секретаря райкома увивались бабенки. Это, как известно, к добру не ведет. Так что жениться тебе обязательно надо!
– Вот беда: не могу найти невесту, – смущенно ответил Щедров. – Не знаю, куда она запропастилась.
– Эх, Антон, Антон, не надо было тебе терять Зиночку! – наклоняясь к другу и понизив голос, сказал Калашник. – Ведь и ты ее любил, и она тебя любила, а вот пожениться вы почему-то не смогли.
– Зина – это прошлое, о нем нечего вспоминать. Что было, того уже не вернешь.
– Как-то я встретил Зиночку в Степновске. – Калашник прислушался к слабым звукам рояля, улыбнулся. – Все такая же миловидная. Только молчалива и грустна. Сама мне сказала, что не нашла счастья со своим директором. Все, говорит, у меня есть, а детишек нету и, как я догадался, любви тоже… Я хорошо знаю Петра Петровича Осянина. Милейший человек. А какой организатор! Его совхоз «Яблоневый цвет» – лучшее хозяйство не только в Усть-Калитвинском, а во всем крае. А какие у него сады. Так что Осянин – это теперь твоя опора. Побольше бы нам таких директоров!
– Хорошо ли ты знаешь Рогова? – спросил Щедров, не желая продолжать разговор о Зине. – Что он за человек?
– Да, Рогова я знаю. Что можно вкратце сказать о нем? Молод, моложе нас с тобой лет на семь. Хороший, я бы сказал, умелый организатор. Всегда стремится к большему. Иные видят в этом черты карьеризма, а я скажу: это неудовлетворенность достигнутым. Между нами: Рогов мечтал занять пост первого.
– Мне об этом известно.
– Мой тебе совет: не мешай Рогову, не натягивай вожжи, не надо.
– Зачем же предрешать? Само дело покажет.
– Южный – это пшеничница России! Не улыбайся, я не оговорился. Именно не житница, а пшеничница, ибо основное наше богатство – пшеница! Если в этом году мы возьмем высокий урожай, – а мы обязаны его взять, – то Южный, считай, на коне! Так что, возвращаясь к Рогову, следует сказать: он – твоя правая рука, и для вас обоих главное – хлеб. Иными словами: важнее всего не то, как жить, а то, как получить высокий урожай зерновых!
– Урожай-то выращивают люди, – заметил Щедров. – С ними-то как? И высокий урожай для нас – не самоцель.
– Не притворяйся, Антон, наивным, – сказал Калашник, осуждающе глядя на Щедрова: так смотрит уже не друг, а начальник. – О нашей работе, о ее конечных результатах судят не по количеству прочитанных лекций и не по тому, что мы проводили громкие читки и вечера вопросов и ответов, а по урожаю пшеницы и по отправленным на элеватор тоннам зерна… Это первое, о чем тебе следует постоянно помнить. Второе – о стиле руководства. И чем, если хочешь знать, была не вина, а беда твоего предшественника? В том, что рубил сплеча. Человек уже старый и жил старыми представлениями о роли руководителя, не понимал, что дело надлежит вести спокойно, я не боюсь этого слова – эластично!
– Что сие значит? Не понимаю.
– Вот ты ратовал за критику, – твердым, начальственным баском говорил Калашник. – А зачем она, критика? Не надо. Критика обижает, нервирует, создает конфликты, а в итоге что? Поток жалоб! А зачем они, жалобы? Не надо. Уезжая в Усть-Калитвинскую, ты обязан твердо помнить: жалоб быть не должно! Жалобы исключены! Отсюда задача: учить, советовать, но не требовать, рекомендовать, подсказывать, но не принимать решительных мер!
– Тарас, твои лозунги что-то мне не по душе, – чистосердечно признался Щедров. – От них попахивает эдаким новоявленным желанием угодить всем и вся, и нашим и вашим. Я так не смогу. И это твое… эластично.
– Книги, теория довлеют над тобой, – все тем же начальственным тоном отвечал Калашник. – Вот окунешься в жизнь по самую макушку, тогда все поймешь без моих пояснении. Поэтому давай, Антон, оставим теорию и обратимся к делам реальным. Весенне-посевная-то не за горами.
– В это время вошла Нина, неся подушку, простыню и одеяло.
– Друзья, а не пора ли спать? – сказала она. – Или все еще не наговорились?
– Да, спать, спать! – сказал Щедров, вставая. – Уже поздно.
Нина постлала Щедрову на раскладном диване. Пожелав гостю спокойной ночи, супруги Калашники ушли.
Две кровати с деревянными спинками стояли посреди большой комнаты. По бокам – низкие тумбочки, на них лампочки, пузатые, похожие на светящиеся изнутри мячи. Плотные, тяжелые гардины спадали до пола, так что казалось, будто в комнате не было окон. Нина разбирала постель, шелестя чистыми накрахмаленными простынями. Калашник через голову снял казачью рубашку, повесил ее на спинку стула и сказал:
– Удивляюсь, Нина! Не узнаю я Антона. Как он переменился! Пожил в Москве, начитался книг и стал заядлым теоретиком. Знаешь, что он собирается делать в Усть-Калитвинском? Критиковать и искать ответ на вопрос: как жить?
– Как жить? – Нина с улыбкой посмотрела на мужа. – Тасик, а вопрос-то непростой. Если вдуматься…
– Чего вдумываться? – перебил Калашник. – Дорогая Ниночка, мы знаем и как критиковать и как жить, не маленькие, а как добиться успеха – тут мы хромаем, и сильно. – Калашник помолчал, зажав в кулаке усы. – Коли Антон станет думать не о том, как ему поднять урожай и продуктивность животноводства, то я боюсь, Нина, Усть-Калитвинский так и не выберется из прорыва.
– Верь Антону, – сказала Нина, старательно напушивая подушку. – Ты же его знаешь. Помнишь, каким он был в комсомоле.
– То в комсомоле…
– Человек он серьезный, деловой, и если решил поехать в Усть-Калитвинскую, то не подведет.
– Румянцев тоже так считает. И я хотел, чтобы именно так было.
– Будет – уверенно ответила Нина – А то, что он сделался каким-то чересчур рассудительным и скучным, так это, скорее всего, от неустроенности личной жизни. С Зиной у него ничего не вышло. Может, по этой причине до сих пор и не женился. А без жены, известно, жить трудно.
Щедров лежал на мягкой, пахнущей чистым бельем постели и думал о тех новых, ему не известных переменах, которые он увидел в Калашнике, – нет, не в казачьем его одеянии, не в пышных усах и не в бритой голове. Эти странные перемены Щедров увидел в самом характере Калашника, в том, как и о чем он говорил. «Что с ним произошло? Почему он стал не таким, каким я его знал раньше? Неужели всему виной теперешнее его положение? – думал Щедров, потушив стоявший у изголовья торшер. – Со мной он говорил поучающим тоном, в голосе у него звучало что-то мне чужое, непонятное. Я не увидел между нами той, юношеской дружбы. А что увидел? Разногласие, непонимание. Тарас не понимает меня, а я не понимаю Тараса, вернее, не разделяю его взглядов. Советует жить потише, без тревог и волнений. Проповедник тишины и покоя. Эластичность! Придумал же словечко. Нет, друг мой Тарас, что-то ты не туда загибаешь…»
Спал Щедров мало и неспокойно. Поднялся, когда только-только начинало рассветать. Оделся и, боясь потревожить спавших Тараса и Нину, тихонько ушел из квартиры. А город уже просыпался. Прогремел еще пустой трамвай, выстроились в ряд тоже еще пустые троллейбусы, мчались автофургоны, от них веяло вкусным запахом горячего хлеба.
Перекусив в кафе, Щедров к девяти часам уже был в музее. Не задерживаясь, прошел в тот зал, где на высоком стенде в документах и фотографиях была представлена история гражданской войны на Северном Кавказе. Среди множества фотографий Щедров сразу увидел портрет отца. Он находился на старом месте, рядом с портретом Ивана Кочубея. На фотографии Иван Щедров выглядел молодо, намного моложе своего сына, и смотрел строго, даже сердито. Над припухшей губой пробивались чуть заметные усики. Брови хмуро сдвинуты, сбитая на затылок папаха, ремни через плечи, красный бант на груди. Под портретом повисла сабля в старых, поклеванных пулями ножнах, а еще ниже, в ящике под стеклом, покоился маузер с выгравированной на нем надписью: «Ивану Тихоновичу Щедрову за революционную доблесть – от Реввоенсовета Республики».
«Низкий поклон тебе, батя! Как ты тут?»
«Все так же, сыну, изо дня в день гляжу на людей, а они на меня. Вот и на тебя смотрю с радостью».
«А чего ж так строго?»
«Это, сыну, не строгость, а решимость тех трудных годов осталась на моем лице… Значит, что, сыну? Возвращаешься в родную станицу?»
«Возвращаюсь, батя. Хочу приобщиться к живому делу».
«Поезжай, поезжай, подсоби устькалитвинцам встать на ноги».
«Смогу ли подсобить?»
«А ты поднатужься и смоги!»
Рядом с портретом Ивана Щедрова – портрет такого же молоденького белобрысого парня. Тоже перекрещен ремнями. Из-под надвинутой на брови кубанки рыжим петушиным хвостом выбился чуб. Под обоими портретами крупно: «Доблестные герои – кочубеевцы Иван Щедров и Антон Колыханов». Во втором застекленном ящике лежал еще один маузер, и на нем надпись: «Антону Силычу Колыханову за революционную доблесть – от Реввоенсовета Республики».
«Доброго здоровья, дядя Антон! И ты, как мой батя, все молодеешь?»
«А что ж тут удивительного? Теперь мы, тезка, такими и останемся навечно – молодыми да пригожими. А ты чего тут? Пришел батька проведать?»
«Снова еду на работу в Усть-Калитвинскую».
«Это хорошо, что мой крестник и тезка не забывает родную станицу. Я рад твоему приезду».
Подошел работник музея, молодой парень в темно-синей униформе, и спросил, не нужны ли пояснения.
– Мне бы хотелось знать, где сейчас Антон Силыч Колыханов? – спросил Щедров. – Раньше он жил в Вишняковской.
– И сейчас там живет, – ответил работник музея. – Беда с Колыхановым!
– А что такое? И почему беда?
– Никак не можем получить от него саблю. Его сослуживец Иван Щедров, давно, еще при жизни, сам принес свою саблю и маузер. А Колыханов – ни в какую! Огнестрельное оружие взяли с помощью милиции. Начальник Усть-Калитвинского отделения майор Мельчаков, спасибо, помог. А холодное оружие не можем взять.
– И что же Колыханов говорит?
– Одно и то же: жить без сабли, говорит, не могу. Чудак!
– Отчего же чудак? Никакой он не чудак, это вы напрасно.
– Да знаете ли вы Колыханова?
– Мало сказать, что я знаю Колыханова, – ответил Щедров. – Он был самым близким другом моего отца и в нашей семье считался своим. Он мой крестный отец, и имя мне дали в честь Антона Силыча. И мне обидно слышать это о таком прекрасном человеке.
– Может, тогда он был прекрасным.
– А что теперь?
– В общем-то и теперь он человек справедливый, а только живет со странностями.
– Как же он живет?
– Не я ему судья. Только то, что живет он не так, как живут все люди, это каждый видит, – заключил работник музея.
