Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

Глава 29

В ту ночь Щедров спал мало и плохо. Утром в райком пришел усталым, с головной болью, и весь день настроение у него было прескверным. А тут еще так некстати явилась Марсова. Она была все такая же нарочито нарядная, и только припудренное ее лицо казалось усталым, а подведенные глаза – грустными.

– Антон Иванович, Приходько сказал, что вы рекомендуете напечатать его статью. Вот эту.

Марсова положила рукопись на стол.

– Да, я рекомендовал.

– А известно ли вам, что сие, с позволения сказать, сочинение не для печати?

– Почему? Объясните.

– Что объяснять? Всякому мало-мальски грамотному человеку видно, что в своей статье Приходько проповедует ретроградство чистейшей воды! Вы-то сами читали статью?

– Безусловно, читал.

– Тогда я ничего не понимаю! – Марсова опустилась на диван, поспешно вынула из сумочки пачку сигарет и зажигалку. – Ради бога, разрешите курить.

– Да, курите.

Щедров насильно улыбался, ему хотелось быть учтивым и даже любезным. Его удивило не то, что Марсова так пренебрежительно говорила о статье Приходько, а то, что эту молодую и неглупую женщину он вдруг видел в новом свете.

– Уму непостижимо! – Марсова прикурила от маленькой, похожей на наперсток зажигалки, энергично раскурила сигарету. – Как же это вы, такой образованный, и могли одобрить политически вредную писанину? Ведь что лежит в основе статьи?

– Ретроградство! – смеясь сказал Щедров. – Только непонятно: зачем еще и «чистейшей воды»? Ретроградство, как я понимаю, вполне может обойтись и без чистейшей воды.

– Прошу без шуток!

– Без шуток – хорошая, нужная статья, а главное – ко времени. – Щедров посмотрел на рассерженное и вдруг ставшее некрасивым лицо Марсовой. – Скоро состоится пленум райкома и сессия райсовета. Пусть статья Приходько послужит запевом для развертывания критики и самокритики. В статье как раз есть и критика и самокритика.

– Меня удивляет, как же вы не могли увидеть, к примеру, вот это. – Марсова встала, оправила короткую юбку, взяла статью и снова села. – Читаю: «…те из них, кто хочет быть для всех «удобным», кто привык всем угождать и ничего не делать, выбрали себе местечки поспокойнее. Они всего боятся, со всеми соглашаются, даже с любыми недостатками…» Удобные, то есть оппортунисты? Ибо по-латыни «оппортунус» – удобный, – добавила Марсова. – Смешно! Неужели автору статьи неведомо, что оппортунизм как идейное течение давно себя изжил. Так зачем же понадобилось Приходько механически воскрешать в наше время исторический термин? Это же вульгаризация чистейшей воды!

– Замечу кстати: «исторический термин» воскресил не Приходько, а вы, Раиса Альбертовна. Зачем? Не знаю. Что же касается всякого рода «удобных» и радетелей тихой жизни, то они, к сожалению, в Усть-Калитвинском имеются. И Приходько на примерах, взятых из жизни нашего района, показывает, какой они приносят вред.

– А что означает в условиях Усть-Калитвинского слово «сверхзадача»? Да еще и «большая и смелая»? – Марсова прищурила свои округлые карие глаза, усмехнулась. – Простым людям нужна не эта приходьковская «сверхмечта», не кампанейщина и трепка нервов – всем этим они сыты по горло. Им нужна нормальная, хорошо обеспеченная и спокойная жизнь. – Она прикурила вторую сигарету. – На сей счет хорошо сказал поэт: «Я думал: жалкий человек. Чего он хочет! Небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он – зачем?» Вот именно – зачем? – Кивком головы Марсова откинула закрывавший, лоб локон. – Человек живет один раз, и ему нужно прожить эту жизнь красиво! И не когда-то, а сегодня, сейчас!

– Что значит – прожить жизнь красиво?

– Спокойно, без тревог и волнений. Жизнь – это удовольствие!

– Кто-то из великих сказал: жизнь – это борьба!

– Я этого не понимаю и не принимаю.

– Происходит что-то удивительное! – Щедров улыбнулся Марсовой. – Все то, что понимаю и принимаю я, почему-то не понимаете и не принимаете вы, все то, что радует меня, почему-то огорчает вас, все то, что нравится мне, не нравится вам, и наоборот. А почему, Раиса Альбертовна? Вы не задумывались над этим? Ведь мы с вами члены одной партии, единомышленники и, как говорится, одного поля ягоды.

– Поле, верно, одно, а вот ягоды, выходит, разные, – сказала Марсова смеясь. – По натуре вы романтик, на людей и на жизнь смотрите восторженными глазами влюбленного юноши. Вы, как я слышала, даже хотите найти рецепт: как людям надобно жить и как им жить ненадобно. Скажу вам со всей прямотой: наивная затея! Когда вы на первый план ставите идейную сознательность и политическую активность масс и убеждены, что жизнь – это борьба, вы забываете о том, что человек, на какой бы земле он ни родился, все равно на свет белый появился с инстинктом собственника. Я же реалистка чистейшей воды и на происходящее вокруг смотрю с нескрываемой печоринской грустью и всегда помню об этом инстинкте. Вот, собственно, и ответ на вопрос, почему на одном поле вырастают разные ягоды. Вы делаете вид, будто вам неизвестно, что человек, родившись, тянется к довольству, удобству, покою. Мне же об этом известно! К этому следует добавить: благодаря усилению международных контактов нынче многие советские люди бывают за границей и видят, как красиво и удобно живут там.

– Да, теперь и я вижу, что мы в самом деле разные ягоды. Вот и хочется доискаться: почему разные? – спросил, помолчав, Щедров. – Как утверждает анкета, Раиса Марсова родилась и выросла не на чужбине, а в своей родной стране. Была пионеркой, затем у комсомолкой. В Ленинграде училась в школе и в этом же городе получила университетское образование. В том же Ленинграде она вступила в Коммунистическую партию. И вот я думаю: откуда это у нее?

– Что – «это»?

– Ваши мысли, ваши воззрения. Мы с вами росли, воспитывались и становились на ноги в одних и тех же условиях. Однако ваши мысли и ваши слова не только не схожи с моими мыслями и моими словами, но во многом им противоположны. Почему? Можете вы объяснить?

– Говорите вы взволнованно, откровенно и горячо, я бы сказала, с пафосом. И мне это нравится, да вот беда: говорите неубедительно! – Марсова хотела показать, как, даже рассерженная, она умеет мило улыбаться, и не смогла: крашеные губы лишь скривились, а глаза потемнели. – Разумеется, мне было приятно узнать, что вы уже изучили мою биографию. Но и это вам не помогло понять, почему на одном и том же поле ягоды и на вкус и на цвет бывают разные. Сам этот факт вас удивляет, а меня – нисколько, ибо он лишний раз подтверждает ту истину, что когда мы росли, то и в людях и в жизни видели не одно и то же. Не одно и то же видим и сейчас.

– Я стремлюсь видеть в человеке, точнее, в советском человеке главное. И это главное – отнюдь не собственнический инстинкт. Хотя избавить человека от этого я чувства нелегко. Даже очень нелегко. И все же у нас выросло поколение людей, начисто лишенных этого инстинкта. А статья Приходько призывает не только сделать Усть-Калитвинский передовым районом, а жителей района богатыми, обеспеченными, но и к тому, чтобы районная парторганизация идейному воспитанию придавала первоочередное значение. И тут нам без этой сверхзадачи не обойтись. Вы только что заметили, что многие наши товарищи, бывая за рубежом, убеждаются, как красиво и удобно там живут люди. Да, вы правы: сейчас многие бывают за границей. Порою появляются туристские заметки, именно туристские, поверхностные впечатления людей, которые не затрудняют себя заглянуть за размалеванную рекламную витрину капитализма… Однако нам пора вернуться к тому, с чего мы начали: статью Приходько я прошу напечатать.

– А как быть с тем местом в статье, где подвергается критике райком? – спросила Марсова. – Райком – это же прежде всего члены бюро: и вы, и я, и Сухомлинов, и сам Приходько.

– Разве нельзя, к примеру, сказать в печати о том, что в нашей работе зачастую существует параллелизм? Вот два секретаря райкома: Щедров, Приходько. – Щедров взял лист бумаги и нарисовал два квадрата. – Рядом изобразим еще два квадрата – председатель исполкома Рогов и его заместитель Казаков. И вот Щедров, допустим, едет по району. Интересуется колхозными делами. Спрашивает, как с посевами, с прополкой, какие виды на урожай. Проводит совещания коммунистов. Через какое-то время по этим же станицам едет Рогов. Чем он интересуется? Тем же, чем только что интересовался Щедров. Затем по району едет Приходько. Он ведает вопросами культуры и просвещения. Интересуется работой Домов культуры, школ, библиотек, красных уголков, стенных газет. По следу Приходько едет Казаков. Он тоже, как говорят, курирует вопросы культуры и просвещения. Чем занимается Казаков? Собирает тех же работников, повторяет Приходько. Выходит: одним и тем же делом занимаются два руководящих товарища. А правильно ли это? Я слышал, у Холодова, нашего соседа, дело обстоит совсем иначе. Вот Приходько об этом и говорит в статье. И правильно делает.

– А как же авторитет райкома? Как быть тогда с авторитетом руководителей колхозов?

– С каких это пор деловая критика стала подрывать авторитет?

Щедров встал из-за стола и прошелся по кабинету. Марсова молчала. Ее красивое, с легким весенним загаром лицо было спокойно. Лишь упрямо сжатые губы да напряженно прищуренные, словно от яркого света, глаза выдавали ее душевное волнение.

– Сессия райсовета откроется во вторник, – остановившись, сказал Щедров. – Хорошо бы напечатать статью Приходько в воскресном номере. Сегодня у нас пятница. Время еще есть…

– Я подчинюсь. Но сегодня же напишу Румянцеву.

– Ваше право.

Глава 30

Как никто другой, Калашник любил выезжать в районы края не на «Волге», а на «Чайке». «Оно конечно, ехать и на «Волге» хорошо, а на «Чайке» все же лучше: и быстрое и удобнее», – говорил он сам себе. Поэтому, направляясь в предгорные районы, куда лежало отличное шоссе, Калашник поехал на «Чайке». По пути завернул в Усть-Калитвинскую. Было воскресенье. В такой день встречаться с Щедровым не хотелось, и Калашник еще у въезда в станицу сказал сидевшему рядом с шофером Ануфриеву, чтобы ехал не к Щедрову, а к Рогову на квартиру.

Завьюженная пылью «Чайка» неслышно вкатилась в небольшой чистенький двор. Галина и Рогов еще в окно увидели знакомую машину и поспешили навстречу нежданному гостю. В сапогах, в дорожном, сшитом из серого тонкого материала костюме, высокий и стройный, Калашник был похож на ученого лесовода. Ему не хватало лишь ружья за плечами и патронташа на поясе. В семье Роговых он бывал часто. Поэтому он обнял и расцеловал Галину. На ее вопрос, почему приехал без Нины, Калашник ответил, что в командировку удобнее ездить без жены. По-мужски, жестко обнял Рогова, хлопал по плечу, смеялся, поглаживая красивые усы. Направляясь в дом, он взял на руки подвернувшегося Александра, смеясь и говоря: «Ах, какой мальчуган, вылитый папаша! Но мой Юрий постарше!»

Галина и Ольга Петровна, с которой Калашник тоже расцеловался, поспешили с обедом. Гость едва успел умыться с дороги, как его уже пригласили к столу. Шофер и Ануфриев обедали на кухне. Улучив минуту, когда обе женщины ушли по каким-то своим делам, Калашник, покручивая ус и смеясь одними глазами, сказал, до шепота понизив голос:

– Евгений, ты чего это совсем забыл свою Машу? Как-то встретили ее на улице. Скучная. Говорила со мной нехотя, о тебе ни слова.

– А, оставь! – Рогов махнул рукой, покосившись на дверь, куда ушли жена и теща. – Тут и без Маши тошно.

– Что случилось, дружище?

– Все то же. Щедров шурует! Другое слово трудно подобрать.

– Шуровать он мастер, это точно!

– Въедлив. Лезет во все щели!

– Есть у него и это, есть!

После обеда они перешли в большую, с диваном и креслами комнату, куда Ольга Петровна принесла им кофе. Калашник снял сапоги, чтобы ноги отдохнули. Отпустил ремень, устало вытянулся на диване.

– В сегодняшней «Усть-Калитвинской правде» напечатана статья Приходько, – сказал Рогов, усаживаясь в кресло. – Называется «К вопросу об отставании нашего района».

– Ну и что?

– Вот она, взгляни. – Рогов развернул газету и передал ее Калашнику. – Это удар по руководящим кадрам. Марсова не хотела ее печатать, да Щедров приказал.

– Выступление печати, Евгений, надобно уважать, – сказал Калашник. – Газета обязана печатать статьи, а мы обязаны эти статьи читать.

– Да разве я против статей?

– Так в чем же дело?

– В том, Тарас Лаврович, что это не статья, а дубинка, которой по указанию Щедрова размахнулся Приходько, – ответил Рогов грустно. – Сперва прочитай да вникни. Это же черт знает что такое!

– Ладно, прочитаю. – Калашник сложил газету и сунул ее в свой портфель. – Евгений, сугубо доверительно: над тем, кто шурует и кто въедлив, уже нависла гроза, пожалуй, посильнее той, что недавно пронеслась над полями Южного.

– Тарас Лаврович, говори без иносказаний.

– В вышестоящие инстанции поступило письмо обманутого мужа. В этом письме речь идет о любовных похождениях Щедрова. Только прошу: никому ни слова. Понял?

– Понимаю. А кто написал?

– Осянин. У него же молодая жена. – Калашник тяжело вздохнул. – Я знаю Щедрова, не верится, на него это не похоже. Но факты, как говорится, упрямая вещь.

Наступил вечер. Сумерки проникли в окна и затуманили всю комнату. Рогов зажег люстру. Жмурясь от яркого света, Калашник поднялся, надел сапоги и, подтягивая голенища, притопывая то одной, то другой ногой, сказал:

– Евгений, извини, мне пора.

– Тарас Лаврович, куда же на ночь глядя? Заночевал бы у меня. Галя уже и постель для тебя приготовила.

– Я еще вернусь в Усть-Калитвинскую и тогда непременно у тебя заночую. А сейчас поеду в Щербаковскую к Огурцову. Тут час езды.

Рогов проводил Калашника до машины. Закрыл ворота, постоял, опершись плечом о калитку. «Кажется, сбывается то, о чем говорил Логутенков, – подумал он. – Не надо грубых слов. Есть ласковое, мягкое слово «ославление».

Рогов вспомнил рассказ Самочерного.

«Веришь, Евгений Николаевич, в воскресенье после ливня я вышел за ворота, чтоб посмотреть, как залило улицу, – говорил Самочерный. – Живу я, как известно, напротив дома тети Анюты. И что же вижу? Из калитки выходит Щедров и с ним какая-то красотка. Сняла свои туфельки, подобрала подол и побрела по лужам. Выбралась на Красную и помахала Щедрову ручкой».

«Какая собой?»

«И молодая и привлекательная».

«Кто же она? Узнал?»

«Интересовался. Тетя Анюта сказала, что это приходила к Щедрову колхозница с жалобой. В тот же день поздно ночью я возвращался от брата. Ехал на мотоцикле и повстречал на улице райкомовскую «Волгу». Чего, думаю, Ванцетти стоит на краю станицы? Подождал в сторонке. Вижу, Щедров появился из переулка, сел в машину и укатил».

«Да он ли это был? Ты не ошибся?»

«Ни в коем разе! Когда он подходил к «Волге», фары так его осветили, ошибиться было невозможно. В сапогах, в плаще и без шапки…»

Рогов вернулся в дом, остановился возле телефона, подождал с минуту, о чем-то думая, потом взял трубку и набрал номер.

– Мария Лукьяновна, извини, что тревожу в выходной. Прошу завтра к девяти утра пригласить ко мне Ванцетти и тетю Анюту. Скажи им, что нужны по важному делу.

Подошла Галина, подождала, пока муж кончит говорить.

– Евгений, что-то не понравился мне твой Тарас Лаврович.

– Что же именно тебе в нем не понравилось?

– Слишком важная особа. Не понимаю, почему ты к нему льнешь и ищешь у него дружбы?

– А что?

– Неравные вы. Ведь он смотрит на тебя сверху вниз… Ночевать не захотел… Какая может быть между вами дружба?

– Не надо, Галя, меня поучать. Обойдусь!

– Хоть бы раз послушался жены…

Галина строго посмотрела на мужа и ушла.

Утром, когда Рогов вошел в свой кабинет, Ванцетти уже находился в приемной.

– Привет, Ванцетти Иванович! Рад тебя видеть! – Рогов был весел и вежлив, чисто выбритое его лицо расплывалось в улыбке. – Прошу, заходи!

В кабинете, сняв шляпу и легкий плащ, Рогов начал вслух вспоминать, как они с Ванцетти ехали в Степновск, а вокруг, куда ни взгляни, расстилалась заиндевелая степь.

– А помнишь, Ванцетти Иванович, что я тогда говорил?

– Не имею привычки запоминать, о чем говорят пассажиры.

– А я помню. Тогда я дал слово улучшить твое жилье. А мое слово нерушимо. Какая у тебя семья?

– С матерью нас пятеро.

– Пиши заявление на отдельную двухкомнатную квартиру. Тот дом, что строится на Красной, к осени будет готов… Да, кстати, ночью после ливня тебя видели на краю Красной. Ты что, там живешь?

– Вы же отлично знаете, где я живу.

– Значит, кому-то подавал машину?

Ванцетти промолчал.

– Да ты не сердись, пришлось к слову… Так ты не забудь написать заявление, – сказал Рогов вслед уходившему Ванцетти.

«Скрытничает, хитрит, – думал Рогов. – А это значит, что Самочерный не ошибся. Вот только бы дознаться, почему Щедров там оказался?»

Тетю Анюту Рогов усадил на диван. Сам подсел рядом и сказал, что пригласил ее исключительно по соображениям заботы о бытовых условиях жизни Щедрова, что ему нужно знать, какие продукты имеются и каких недостает, нужно ли присылать уборщицу для уборки комнаты и прачку для стирки белья. Тетя Анюта отвечала охотно. Сказала, что своим жильем и питанием Щедров доволен; что продукты есть, а каких недостает, она покупает на базаре или у соседей; что Рогову ни о чем беспокоиться не надо. Когда же Рогов спросил, тоже под предлогом заботы, не надоедают ли Щедрову посетители и кто у него бывает вообще, усыпанное морщинками лицо тети Анюты помрачнело.

– Люди у него бывают, – сказала она. – И частенько.

– Кто они, эти люди?

– Всякие. Более всего бригадиры, животноводы. Недавно мой Илюшка приходил с доярками.

– Чего ради?

– По своим делам.

– А женщина приходила? В воскресенье после ливня?

– Была, была.

– Кто такая?

– Колхозница, – не подумав, ответила тетя Анюта.

– Чего же она приходила?

– Жаловалась на своего председателя. Обидел ее чем-то.

– Провожал Щедров ту колхозницу за калитку?

– Он всех провожает.

– Так, так. – Рогов поднялся, не зная, что еще сказать. – Значит, ни в чем подмога вам не нужна?

– Спасибо. Обхожусь.

– Ну, ну! Если же что потребуется, заходите.

На этом разговор и кончился.

«Черт знает, что у нее на уме, но одно очевидно: скрытничает, как и шофер, – думал Рогов. – Как же, оказывается, ошибался покойный Коломийцев, когда называл эту хитрющую старуху совестью районной парторганизации. Она, эта совесть, себе на уме и врет так, что и глазом не моргнет…»

Вернувшись домой после работы, Рогов увидел в окно, как к воротам подкатила «Волга» и из нее выбрался Логутенков. «Давненько ты ко мне не заглядывал, Илья Васильевич, – подумал Рогов, стоя у окна. – И что это тебя так покачивает? Или болен, или пьян?»

Держась за дверцу машины, Логутенков постоял, что-то сказал шоферу, и тот уехал. Сам же он неверными, робкими шагами прошел в дом. Молча протянул Рогову влажную холодную ладонь и опустился на диван. Рогову нетрудно было увидеть, что это уже был не тот развеселый добряк, каким знали Логутенкова не только в Усть-Калитвинском. Пиджак мешковато повис на сутулых, как-то сразу исхудавших, с выпиравшими мослаками плечах. Логутенков снял картуз, платком вытер мокрую лысину. Лицо осунулось и обрюзгло, а в глазах тоска. Казалось, он страдал тяжким недугом и только что без ведома врачей покинул больничную койку и теперь сидел на диване, поникнув головой, и каялся, что поступил так опрометчиво.

– Что с тобой, Илья Васильевич? Смотрю на тебя…

– Прошу без этого… без сочувствия! Не люблю!

– Куда уехала твоя машина?

– Боишься, что у тебя останусь ночевать?

– Что мелешь? Чудак!

– У твоего дома моей машине стоять нельзя.

– Почему?

– Наивная душа! За нами ищейки Мельчакова следят. Хочешь, чтоб засекли?

– Кто следит? И чего ради?

– Неужели, Евгений, ничего не понимаешь? Мельчаков напустил на меня своих сыщиков, как легавых на зверя. Орьев флажками окружил. Тебе приходилось видеть, как волка охотники арканят флажками? Куда ни кинется, а всюду флажки… Вот так и я…

Не понимая, что с ним, и не зная, как ему ответить, Рогов сказал:

– Илья Васильевич, а не поужинать ли нам?

– Я не голоден. Водочка у тебя найдется?

– Поищем… Илья Васильевич, у меня есть важная новость.

– Что там еще? Если хочешь знать, самая наиважнейшая новость сидит вот тут. – Логутенков расстегнул ворот рубашки, приложил ладонь к седой волосатой груди. – И нету мочи от нее избавиться.

– Я звонил тебе в «Зарю». Мне сказали, что ты в Усть-Калитвинской с утра. Почему раньше не заглянул ко мне?

– Не было времени. – Логутенков снял пиджак и, согнув сухую спину, как-то боком опустился на диван. – Весь день продержал Орьев. А сейчас я прямо от Щедрова.

– Сам пригласил?

– Секретарша позвонила.

– О чем же вы говорили?

Логутенков вытянул ноги, прислонив голову к спинке дивана. Солнце опустилось низко, лучи падали в окно. Было трудно смотреть, Логутенков жмурил глаза, из-под воспаленных век выкатилась слеза, губы скривились, как от нестерпимой боли.

– Эх, Женя, Женя, вот и пришел мой конец! – сказал он, вздыхая.

– А если спокойно? Если без нервов?

Логутенков долго молчал, не зная, отвечать Рогову или не отвечать.

– Без нервов, друг, не получается. Почти каждый день сижу у Орьева в кабинете. Роется, копается, в душу плюет. А тут еще это приглашение к Щедрову. Разговор был короткий и с виду вежливый. Стоя за столом, Щедров объявил мне, что вопрос о моей партийной принадлежности уже предрешен.

– Как это – предрешен? Ты же член бюро райкома! Это же явное нарушение партийной демократии. Надо этот вопрос поднять на пленуме райкома.

– Не кипятись, Евгений, – сказал Логутенков, не открывая мокрых глаз. – Неужели ты веришь в то, что пленум осудит Щедрова и заступится за меня? Неужели члены райкома хором скажут: «Щедров неправ, а Логутенков прав»? Эх, Женя, Женя, пришла ко мне погибель!

– Илья Васильевич, где же твоя прежняя решимость? Размяк, раскис!

Логутенков молчал.

Рогов позвал Галю, и та, понимая мужа по взгляду, пододвинула к дивану, вплотную к согнутым ногам Логутенкова, низенький столик. Накрыла салфеткой, поставила графин настойки и закуску. Они выпили по рюмке, по второй, и Логутенков повеселел. Он встал и, как бы сбрасывая давившую его тяжесть, тряхнул плечами.

– Так что там у тебя за новость, Евгений? – деловито спросил он. – Выкладывай!

Рогов вкратце рассказал о приезде Калашника и о письме Осянина.

Логутенков снова сел на диван, выпил еще рюмку.

– Что может последовать? Как думаешь, Евгений?

– Нагрянет комиссия. Обязательно!

– Да, да… – о чем-то думая, невпопад говорил Логутенков. – Плохо, Евгений, то, что мы одиночки. А всякий одиночка – нуль. На сей счет совершенно справедливо указал поэт Маяковский…

– Илья Васильевич, стихи великого поэта к нам не подходят, – возразил Рогов. – Мы не нуль. У нас имеются наши сторонники.

– Кто они?

– К примеру, Раиса Марсова.

– Что ты, Евгений, носишься с этой смазливой бабенкой?

– Это ты напрасно. Она как-то зашла ко мне. Читала свое послание по поводу статьи Приходько. Ты бы послушал, как она говорила о Щедрове!

– Кто еще?

– Аничкина.

– Опять баба? А где мужчины? Где они? Где?

– Черноусов.

– Труслив, не годится. Кто еще?

– Крахмалев.

– Этот кланяется и вашим и нашим.

– Илья Васильевич, нам бы собраться…

– Кому и с кем? И для чего собираться? Для болтовни? Писать надо, а не болтать! Всем писать и бить в одну точку! И никаких собраний. Только письма и только жалобы! Пусть пишет Марсова. Пусть жалуется Аничкина. Пусть не молчит Черноусов. Забросать письмами ЦК и Румянцева – вот задача! И хорошо бы собрать подписи колхозников, трактористов, комбайнеров, животноводов! Сотни подписей! А кому это можно поручить? Кто за это дело возьмется? Молчишь? А? Некому? Вот и выходит, прав Маяковский: мы – нуль?

Не дожидаясь ответа, Логутенков взял пиджак, картуз и направился к выходу.

– Илья Васильевич, что вскочил? Мы же ни о чем не договорились. – Рогов догнал его у калитки. – Куда ты?

Логутенков пристально посмотрел на Рогова и, не отвечая, поспешно пересек улицу быстрыми, неровными шагами.

В тот же день у Щедрова побывал и Листопад. Тяжелый, неприятный разговор между ними продолжался больше часа. Листопад, как-то неестественно мигая воспаленными веками, удрученно смотрел на Щедрова. Это уже был не тот Листопад, который, как многим казалось, будто прятал под застегнутым пиджаком подсвинка или индюка. Теперь Листопад был не то что худой, а какой-то истощенный, измученный. Брюки в поясе стали настолько широкими, что их нужно было то и дело поддергивать. Видя его страдальческое лицо, Щедров не мог отделаться от мысли: как же случилось, что этот политически отсталый человек оказался секретарем партбюро? Кто заметил, кто отыскал Листопада? Если это сделал Логутенков, желая иметь под рукой своего, послушного ему человека, то где же были коммунисты «Зари» и куда смотрел райком?..

Листопад в третий раз подтянул брюки. Щедров улыбнулся и сказал:

– Ремнем, ремнем затяни!

– Пряжка уже на последней дырочке.

– Тогда присядь. Что с тобой делать, Листопад? Ведь ты же был прихлебателем Логутенкова, угождал ему, во всем потакал. А к чему все это привело?

– Антон Иванович, свою вину я признаю.

– Признать вину легче всего, за нее надобно отвечать.

В это время вошел Митрохин, в дорожном плаще, с портфелем в руках.

– Захвати с собой Листопада, – сказал Щедров. – Сегодня же проведите в «Заре» заседайте партбюро с активом. Пусть партбюро и партактив решают, как им быть с Листопадом. Общее партийное собрание готовьте на двадцать седьмое. Я тоже приеду.

После того, как Митрохин и Листопад ушли, Щедров, прохаживаясь по кабинету, снова и в который уже раз с горечью подумал о Логутенкове. «Проще и понятнее с Листопадом, – думал Щедров, остановившись перед балконом. – Всем ясно, что человек занимал не свое место, что вина в этом главным образом тех, кто выдвинул его на этот пост. Сложнее и непонятнее с Логутенковым. Ведь это же неслыханный для района позор! Трудно поверить, что уголовным преступником оказался член бюро райкома!»

Раздумья прервал телефонный звонок. Щедров взял трубку. Говорил Ануфриев:

– Антон Иванович, я из Щербаковского района. Звоню по поручению Тараса Лавровича. Он просил передать, что из Щербаковского мы поедем в Марьяновский, а в Усть-Калитвинскую прибудем через три дня, точнее, двадцать восьмого утром. Тарас Лаврович желает вас видеть и просит вас в этот день не отлучаться из райкома.

– Передайте Тарасу Лавровичу, что двадцать восьмого утром я буду его ждать в райкоме, – ответил Щедров.