Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Глава 32

Куда ни посмотри – пшеница и пшеница, безостая, колос в колос, и зеленый ее массив как бы застыл в утренней тиши. Колосья были в цвету, точно окутанные сизой дымкой, и под пурпурным покрывалом зари отливали бронзой. Нежен и ни с чем не сравним цвет пшеницы! С колосьев свисали лепестки-ниточки, казалось – подует ветер, и они полетят, кружась метелью.

– Так вот он, наш хлебушек! – воскликнул Калашник, выходя из машины. – Антон, чья пшеница?

– Вишняковцев, – ответил Щедров. – Две с половиной тысячи гектаров! Приличный массив.

– Это что же, Лукьяненкова «Аврора»?

– Она самая.

– Красавица! Какая мощь и какое раздолье! – Калашник поглаживал ладонью щетку колосьев. – И без единого остья. Антон, как полагаешь, сколько даст такой гектар?

– Наперед трудно сказать, – уклонился от ответа Щедров. – Вот уберем и подсчитаем.

– Подсчитывать, Антон, надобно уже теперь, – авторитетно заявил Калашник. – И по всему району такая дивная озимка?

– К сожалению, не по всему.

И этот по-весеннему свежий, без ветерка и без облачка, рассвет в степи, и это пожаром опаленное на востоке небо, и эти дремлющие царственные колосья так взволновали Калашника, что у него даже повлажнели глаза, и радостное, приподнятое настроение не покидало его, пока он находился в Вишняковской. По этой причине и сама Вишняковская, да еще на восходе солнца, когда вся она была залита розовым светом, показалась Калашнику станицей необычайно красочной и красивой, зеленой и благоустроенной, а руководители «Эльбруса», выехавшие навстречу гостям, – людьми не только деловыми, умными, но и сердечными, а Аниса Ковальчук – женщиной удивительно миловидной.

Завтрак был приготовлен в столовой пансионата и пришелся гостям по душе. Калашнику особенно понравились соленые арбузы, которые Овчаров принес в эмалированной цебарке, – в самом деле, лучшей закуски под рюмку водки и желать не надо! После завтрака гости познакомились с жизнью пансионата и сразу же вместо с хозяевами уехали в степь. Застрожный и Ковальчук показали не только гордость колхоза – свою знаменитую «Аврору», а и рослые, чисто прополотые подсолнухи, кукурузу, а также свеклу и бахчи. Калашник по-хозяйски расспрашивал обо всем, что попадало ему на глаза, интересовался то тем, то этим, а Ануфриев, неотступно следуя за ним, на ходу что-то заносил в свои блокнот. Если, скажем, речь заходила о том, как планируется хозяйство «Эльбруса» и кто участвует в составлении плана по бригадам и фермам, Ануфриев тут же из ответов Застрожного заносил в свой блокнот самое нужное и самое важное. А спрашивал Калашник о многом: какой в «Эльбрусе» запланирован урожай по зерновым и какой урожай может быть получен; сколько в «Эльбрусе» механизированных токов и готовы ли они принять потоки зерна; как оправдала себя денежная, помесячная оплата труда и кто больше зарабатывает – полеводы или животноводы; как идет индивидуальное строительство домов и в каком строительном материале нуждаются, – словом, Застрожный только поспевал отвечать, потому что от внимательного глаза Калашника никакая мелочь не могла укрыться.

В Елютинской радостное и приподнятое настроение было испорчено. И озимые и пропашные в «Кавказе» выглядели намного хуже, нежели в «Эльбрусе», и у Калашника пропало желание чем-то интересоваться и о чем-то расспрашивать. Он тяжело вздохнул, нахмурил брови и пристыдил Черноусова и Ефименко.

– Стыдно и еще раз стыдно, товарищи! – сказал он строго. – Что же вы так запустили хозяйство? Вместо того, чтобы порадовать, вы что делаете? Причиняете огорчение! Нехорошо! Антон Иванович, надо Черноусова и Ефименко повезти к вишняковцам, пусть они там поучатся, как надо вести хозяйство!

– Тарас Лаврович, мы стараемся, – краснея, сказал Черноусов.

– Плохо стараетесь! Очень плохо!

– С зерновыми в этом году уже лучше…

– Где же лучше? Ничего не лучше. Даже стыдно смотреть!

– Мы принимаем меры, – вставил Ефименко.

– Дорогие товарищи! Стране нужен хлеб! – Калашник развел руками, показывая на озимые. – А у вас что? Или вы не умеете выращивать пшеницу? Как член бюро крайкома, я поручаю Щедрову заслушать ваш отчет на бюро райкома и пожурить как следует. – Калашник положил свои молодые, сильные руки на плечи грустно смотревших на него Черноусова и Ефименко, дружески улыбнулся. – Друзья! По вашим хмурым лицам вижу: обиделись. Напрасно! Ведь кто виноват в ваших бедах? Мы со Щедровым? Нет, не мы. Виноваты вы сами. И поэтому обижайтесь на себя. А на меня обижаться нельзя!

– Тарас Лаврович, мы не обижаемся! – дружно, в один голос сказали Черноусов и Ефименко. – Мы даем слово!

– Что для вас, друзья, сейчас важнее всего? – Калашник поднял указательный палец. – Первое – старание, второе – старание и третье – тоже старание. Вам надо работать так, чтобы у вас не было никаких недостатков. Вот тогда не будет ни обид, ни огорчений, и мы с товарищем Щедровым, приехав к вам, вместе с вами порадуемся вашим успехам.

В старо-каланчевском «Октябре» настроение у Калашника снова поднялось. Степан Петрович Крахмалев, отправив секретаря партбюро Русанова и главбуха Столярова хлопотать об обеде на берегу Кубани, сам поехал с гостями в поле и показал им такую тучную и такую густоколосую пшеницу, что Калашник, улыбаясь в усы и радостно поглядывая на Щедрова, сказал:

– Молодцы! Антон Иванович, а ведь в «Октябре» пшеничка не хуже, нежели в «Эльбрусе». – И, обратись к довольному Крахмалеву, добавил: – Спасибо вам, Степан Петрович, вы нас порадовали! Сколько планировали взять с гектара?

– Тридцать шесть! – четко ответил Крахмалев.

– А сколько возьмете?

– Более сорока! – не моргнув глазом, ответил Крахмалев.

– Не торопитесь, Степан Петрович, – сказал Щедров. – Скажите гоп, когда перескочите.

– А мне эта смелость нравится, – сказал Калашник. – Более сорока центнеров с гектара! Что еще нужно?

– Солнышко-то уже где! – Щурясь и прикрывая глаза ладонью, Крахмалев посмотрел на небо. – Тарас Лаврович, как вы насчет того, чтобы отобедать за скромным колхозным столом?

– Как все, так и я, – весело ответил Калашник, улыбнувшись Щедрову. – Как, Антон Иванович? Не откажемся от обеда?

Щедров не ответил.

– Пообедаем на лоне природы, – пояснял Крахмалев. – Домик рыбака в настоящее время на ремонте. Но у нас есть одно укромное местечко близ Кубани. И лес и вода рядом. Так что прошу, поедемте.

Местечко, куда подкатили машины, и в самом деле можно было назвать укромным. Оно находилось в пойме и было примечательно тем, что поросло высокими травами и от людских глаз было укрыто густым, непролазным карагачем. За карагачем, совсем близко, шумела Кубань, как бы располагая к раздумью. Берег отлого уходил прямо к воде.

Выйдя из машины, Калашник сразу же заметил над лесом курчавый, сизого оттенка дымок. Потянул носом и ощутил те приятные запахи, которые бывают только на пикниках, когда шампуры с шашлыком кладут прямо на раскаленные угли. Да, точно, Калашник не ошибся: на поляне догорали два костра. На одном варилась в ведре уха. Русанов, подвязанный фартуком, заправлял ее мелко нарезанной петрушкой и укропом. Второй костер был обложен кирпичом, как стенками, и там жарко полыхали угли. Двое дюжих мужчин, засучив до локтей рукава, переворачивали над углями шампуры, и с румяного, сочного шашлыка на огонь падали и с треском загорались капли жира.

«Внешне все выглядит обыденно и просто, и ничто, кажется, не может омрачить настроения. Меня же охватывает грусть и какое-то странное чувство неприязни ко всему, что я здесь вижу, – думал Щедров, стоя на берегу и глядя на шумно несущийся поток. – Меня не радуют ни хлопоты у костров, ни аппетитные запахи жареной баранины. Противно думать, что все это делается исключительно для того, чтобы накормить Калашника и меня и чтобы мы были сыты и довольны и едой, которую нам предложат, и уважением, которое при этом нам окажут. Только ради этого привезли сюда стол, стулья, посуду, только ради этого обед устраивается не в станице и не на полевом стане, а в лесу, близ реки. Мне непонятно, зачем жарят столько шашлыков и варят целую цебарку ухи и почему Крахмалев так весел и так старательно разрезает буханки, а в воде, остывая, купаются бутылки? Ведь можно было бы накормить нас, скажем, в полеводческой бригаде, где, как известно, варят отличные кубанские борщи, и это было бы и естественно и по-человечески просто. Крахмалев же увез нас в лес, к берегу, как он говорил, на лоно природы, и мы, не возражая, поехали, даже не спросив, ради чего нужно туда ехать и за чей счет устраивается это угощение. И нужны ли вообще такие обеды, а проще сказать – эти ухищренные приемы подхалимов? Неужели подобные мысли беспокоят одного меня и не беспокоят Калашника? Помню, еще в комсомоле он поощрял льстецов и любил, когда подчиненные относились к нему с подчеркнутым уважением. Сам он, как правило, спиртного почти не пил, но любил веселое застолье, высокопарные тосты, и эта черта характера, видимо, не только осталась в нем, но и разрослась, как разрастается сорняк там, где с ним не ведется борьба».

Неслышно подошел Калашник. Обнял Щедрова сзади за плечи, сказал:

– Стоял он, дум великих полн! Что так загрустил, Антон?

– Что-то нерадостные мысли лезут в голову.

– Гони ты их от себя, эти нерадостные мысли! С урожаем-то в районе, теперь я вижу, в общем, неплохо!

– Мысли мои сейчас не об урожае.

– А о чем же?

– Тарас, пока идет приготовление к пиршеству, пойдем погуляем вон по тому прибрежному песочку.

Видно, еще ночью вода убавилась и отошла метра на два. Открылась вдоль берега белесая каемка, идти по которой было мягко и легко, на влажном песке четко печатались подошвы ботинок. От воды веяло свежестью и пахло илом. Калашник и Щедров шли навстречу бурному потоку. Перед ними лежала долина, и по ней, извиваясь и поблескивая, неслась Кубань.

– Так о чем же твои думы, Антон? – Калашник усмехнулся. – Может, влюбился?

– Не могу, Тарас, понять, зачем все это?

– Ты о чем?

– О пикнике.

– А как, по-твоему? – спросил Калашник. – Должны мы сегодня обедать или не должны?

– Пообедать можно без этого… без особого приготовления.

– Согласен, можно. Можно и вообще не обедать. Все можно! – Калашник остановился, посмотрел на отпечатки на песке своих следов. – Но нам, руководителям, нельзя, не годится быть сухарями и этакими аскетами. Не понимаю, что ты увидел в этом обеде такого страшного? Нас хотят угостить шашлыком, ухой и делается это от души, искренне, а мы капризно отворачиваемся да еще и начинаем читать мораль. Этот ты хочешь?

– Мораль можно не читать, но и поощрять подхалимство тоже не надо.

– Зачем же во всем видеть только зло? – Калашник сделал два шага и снова посмотрел на отпечатки своих ботинок. – Ведь низовые кадры у нас неплохие, даже можно сказать, хорошие кадры! Их надо уважать и не показывать свое высокомерие. В данном случае мы обязаны быть демократичными и доступными. К тому же не следует забывать, что мы тоже люди и нам, как говорится, ничто человеческое не чуждо. Необходимо принять во внимание, что наше присутствие на этом обеде принесет и Крахмалеву, и Русанову, и бригадирам удовлетворение и радость. Да, да, не надо бояться этих слов, – удовлетворение и радость.

– Не думаю.

– Напрасно. И не надо, Антон, тревожиться оттого, что мы пообедаем на берегу Кубани вместе с руководителями колхоза, потому что мы ничего плохого не сделаем и свое достоинство не уроним, – заключил Калашник, пройдя еще два шага.

– Видимо, по разному мы понимаем это самое достоинство.

– Тогда я могу лишь сожалеть.

– Тарас, позволь мне уехать!

– Не капризничай, Антон, и не валяй дурака!

– Дело тут вовсе не в капризе, а в том, что я не могу участвовать в этой церемонии. – Худое лицо Щедрова налилось бледностью. – Смотр района, как я понимаю, завершен. Если у тебя есть какие-то пожелания или указания – прошу их высказать. Тут, на живописном берегу, мне делать нечего. А дома меня ждут дела.

– Хочешь показать свою гордыню и проявить неуважение к людям? Можешь уезжать, упрашивать не стану. – Калашник сделал еще два шага и остановился. – Только твой поступок не к лицу секретарю райкома… Ну, довольно об этом. Еще о чем твои думки?

– Меня тревожат наши с тобой отношения. С некоторых пор они стали и странными и непонятными.

– Вот как! Ну и что?

– Ты со мной неискренен, и меня это огорчает. Мы давние друзья и не можем…

– Погоди! – перебил Калашник. – В чем же ты усматриваешь мою неискренность?

– Хотя бы в том, что говоришь со мной только об урожае.

– Так ведь это же сейчас главное! – с изумлением в голосе воскликнул Калашник. – Неужели этого не понимаешь?

– Но ведь жизнь в Усть-Калитвинском районе – это не только урожай. Как известно, высокие урожаи умеют выращивать и в Канаде.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что жизнь в районе, как вот эта горная река: то разольется, выйдет из берегов и зашумит, то обмелеет и оголит, как вот сейчас, берега и приутихнет. – Щедров смотрел на сырой песок и на мелкую, обкатанную бурунами гальку. – Если продолжить это сравнение, то следует сказать: экономическая и духовная жизнь в Усть-Калитвинском за последние годы заметно обмелела, ее быстрины замедлили свой бег, и в этом повинны мы, райком. Ты же как член крайкома не спросил, не поинтересовался, что у нас с этими быстринами, как мы живем, что у нас болит и что нас радует. Через два дня у нас состоятся пленум райкома и сессия райсовета, и созываются они не для парада и не ради пустых словопрений.

В усах Калашника шелохнулась усмешка.

– Помню, Антон, ты еще в комсомоле был любителем всяческих быстрин и крутых поворотов, – сказал он с улыбкой. – Известно мне и о том, что ты обожаешь образные сравнения. Вот и сейчас придумал быстрину и отмель. Это, конечно, доходчиво. Попробую ответить тебе тоже сравнением, чтобы бурная река не мелела и всегда текла спокойно, ее русло следует углубить, а берега поднять и покрыть каменными плитами. Вот этим тебе и надо заниматься. И еще одно общеизвестное сравнение. Есть шоферы умные, со спокойным характером. Машину они ведут уверенно и вместе с тем осторожно, всегда помня слова «не уверен – не обгоняй!». Они знают, где могут быть ухабы или крутые спуски, и всегда ногу держат на тормозе, – с такими шоферами ехать одно удовольствие. И есть шоферы – лихачи, любители прокатиться с «ветерком», которые не уверены, а обгоняют, и поэтому частенько, особенно на крутых поворотах, их машины заносит в кювет, и с такими шоферами случается беда. Мораль: обгоняй, когда уверен, и помни о тормозах. Иначе можешь кончить плохо, то есть полетишь в кювет и тогда никакое мое доброе к тебе отношение уже не поможет.

– Пугаешь?

– Нет, по-дружески предупреждаю и советую. – Калашник сделал еще несколько шагов, казалось, хотел уйти от Щедрова, и вдруг быстро вернулся. – Да, советую! И твои упреки тут неуместны. Мне все известно. Даже твои любовные похождения. Я читал и письмо Осянина и другие жалобы в твой адрес. Статью Приходько тоже читал.

– Тогда тем более непонятно: почему молчишь?

– Пойми, наконец, Антон, что все наши усилия, все наше внимание должны быть отданы урожаю, и только ему! – сказал Калашник с пафосом. – Урожай – это наше главное направление, наша, если хочешь знать, самая большая быстрина. Вот уберем урожай, выполним план продажи зерна, а тогда и поговорим обо всем прочем…

– Как же можно оторвать, отделить многообразие нашей духовной жизни от нашей же экономики, нашу борьбу за урожай от нашей же борьбы за коммунистическую нравственность? – Щедров развел руками. – Ты не поговорил со мной, ничем не поинтересовался. Хотя бы спросил о моих, как ты выразился, «любовных похождениях», узнал бы, что называется, из первоисточника, что и как было.

– Придет время – спрошу.

– А что скажешь о статье Приходько?

– Не ко времени. Это же критиканство, забегание вперед! – Калашник вдавил носок в песок, подумал. – Приходько решил стать умнее всех. А кто ему позволил?

– Разве нужно чье-то позволение?

– Нужна дисциплина! – Носок ботинка еще больше вошел в мокрый песок. – Сошлюсь еще на одно сравнение. Представь себе, целая армия заняла исходный рубеж, сосредоточила свои основные силы на главном направлении, чистит, готовит оружие и держит порох сухим. Командиры спокойно обдумывают, как выиграть это важное сражение, делают все для того, чтобы жизнь в готовой к бою армии текла спокойно, уравновешенно. И в это самое время находится эдакий смельчак из плохо обученных молодых командиров, хватает знамя, автомат, выскакивает из укрытия и, желая показать, какой он герой, с возгласами «ура» норовит поднять всю армию. И делает он это самочинно, по своему разумению, без приказа старших командиров. Мораль: нам нужны смелые младшие командиры, нужны боевые авангарды, но нам не нужна показная лихость!

– А может, эта армия слишком долго засиделась в укрытии? – спросил Щедров. – Тогда как быть?

– Долго или не долго – об этом опять же знают старшие командиры, – спокойно ответил Калашник.

– Тарас, а из тебя мог бы получиться отличный полководец, – с нескрываемой иронией заметил Щедров. – Только твое образное сравнение никакого отношения к статье Приходько не имеет.

– Я говорю не столько о Приходько, сколько о тебе… Ну вот что, не будем затевать спор, – примирительно добавил Калашник. – Придет время, тогда поговорим и поспорим. – Калашник увидел шедшего к ним Ануфриева. – Нас уже зовут. Пойдем обедать. Да смотри, не вздумай убегать, праведник!

Щедров сел к столу. Ел мало, к рюмке не притронулся и был скучен. Минут через десять, после того как Крахмалев, глядя на Калашника радостными глазами, предложил тост «за наших дорогих товарищей…», Щедров поднялся, сказал, что в Усть-Калитвинской его ждут неотложные дела, извинился и уехал. Обед продолжался еще долго, но уже без привычного застольного веселья. Всем было неловко. Желая как-то сгладить эту неловкость, Русанов встал и сказал:

– Поднимем бокалы за тех, кто выращивает высокие урожаи, – за тружеников колхозных полей!

Выпили за тех, кто выращивает высокие урожаи. Ели не спеша. Всем правилась уха с кусками разваренного серебряного карпа. Шашлыки, нанизанные на длинные шампуры, были поданы прямо с жарких углей. Обед кончился, когда уже начинало смеркаться. Калашник поблагодарил хозяев, и пожелал им успеха в предстоящей уборочной страде и, крепко пожав руку сперва Крахмалеву и Русанову, а затем стоявшим строем бригадирам, направился к «Чайке», где его уже поджидал Ануфриев.

Высвеченный фарами асфальт блестел, лоснился, и словно парила над ним «Чайка». Вытянув ноги, Калашник полулежал на просторном, как диван, качающемся сиденье. «Даже если не сбавлять скорость, то и тогда езды до Степновска хватит часа на четыре, – думал он, устало смежив глаза. – Значит, только в первом часу ночи я попаду домой. А может, и позже. Нина и дети уже будут спать… А поел я сегодня лишнее. Тяжело…»

Ему хотелось вздремнуть и ни о чем не думать, а мысли сами лезли в голову. И все о Щедрове. «Как могло случиться? Недавно были друзьями, досконально знали один другого и всегда жили мирно, душа в душу, а теперь Щедров кажется мне человеком и странным и непонятным, – размышлял Калашник, удобно вытянув ноги. – В его поступках и в суждениях есть что-то такое, что вызывает и удивление и неприязнь. Вот и сегодня отличился. Оставил обед и уехал. Своей неуместной выходкой испортил людям настроение. А зачем? Чего он этим достиг? Ничего! Но почему же мне и грустно и как-то не по себе? Я остался, а он уехал. А что было бы, если бы уехал и я? Что? Кто же из нас в данном случае поступил правильно? Что же случилось? Неужели с годами, как-то постепенно, сам того не замечая, я изменился к худшему? А Щедров, выходит, за то же время изменился к лучшему? Чепуха! Как-то он воскликнул с жаром: «Тарас, я тебя не узнаю!» Ну и что? Известно же, что люди не стоят на месте, идут вперед, меняются их характеры и привычки. Ведь я Щедрова тоже не узнаю… Тьфу ты, черт, замучили думки, уже голова болит…»

Он стал думать о доме и мысленно уже видел добрую, ласковую Ниночку. Она стояла перед ним, и он представил себе, как она встретит его, как он выпьет крепкого домашнего чаю и как хорошо и спокойно выспится на своей удобной кровати и в своей тихой спальне. Утром в отличном расположении духа пойдет к Румянцеву и расскажет ему не столько о видах на урожай в тех районах, где он побывал, сколько о странностях Щедрова. «Опять в голове Щедров. Даже тут, в машине, не могу от него избавиться. Эх, Антон, Антон, что нам теперь делать с нашей дружбой? Как нам быть? Об одном прошу тебя, Антон, не зли ни меня, ни Румянцева и не выводи нас из терпения. Ведь мы тоже не железные, и мы можем заговорить с тобой недружеским языком. Не злоупотребляй, Антон, моей дружбой и добротой Румянцева. И не думай, что Румянцев ничего не будет знать о твоих, мягко говоря, странностях. Завтра же доложу Румянцеву. Все ему скажу, ничего не скрою…»

Не зная, как ему избавиться от мыслей о Щедрове, он начал подсчитывать в уме, какой в среднем по краю выйдет урожай колосовых и сколько потребуется грузовиков, чтобы огромную массу зерна в шесть – восемь дней перебросить на элеваторы. А мягкие рессоры делали свое дело – покачивали, усыпляли. За стеклом шумел, посвистывал ветер. В сладкой дремоте закрывались глаза.

Калашник не слышал, как «Чайка», мягко качнувшись, замерла, и Ануфриев сказал:

– Тарас Лаврович, прошу!

– Ануфриев, где мы?

– Дома. Уже приехали!

– Ух, черт! Я, кажется, вздремнул…