Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)

Глава 24

На другой день, как ей и было сказано, Аничкина в девять утра пришла к Щедрову. Он вышел ей навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло и сам сел напротив. Теперь он мог вблизи рассмотреть ее озабоченное лицо со следами пудры на носу и на щеках, ее устало смотревшие глаза. Щедров знал Лелю Аничкину давно, еще по совместной работе в райкоме комсомола. Тогда она была миловидная, веселая, непосредственная, а к тому же и завидная плясунья. Теперь же перед ним сидела не Леля Аничкина, а отдаленно похожая на нее женщина. И накинутая на плечи пуховая шаль, и гнездом закрученная коса, и строгие, неулыбчивые губы – все это как бы доказывало Щедрову, что ничего того, задорного, комсомольского, что когда-то было, у нее уже не осталось, и что в этом она неповинна. С ней случилось то, что случается с деревом ранней осенью: листья еще густые, пышные, а по краям уже прихвачены желтизной и чуть приметным увяданием, и ничего с этим поделать нельзя.

– Никому не поверю! – волнуясь, прерывающимся голосом сказала Аничкина. – Я хочу узнать от тебя лично! Поэтому и пришла, чтобы спросить…

– Я слушаю.

– Антон Иванович, скажи, это правда? – Она раскраснелась, и в ее глазах показались слезы. – Правда, что ты хочешь от меня избавиться?

– Зачем же так – «избавиться»? – спросил Щедров. – Елена Лукьяновна, неужели не понимаешь всю нелепость этого слова – «избавиться»? Кто и от кого? Я? От тебя? А ради чего?

– Об этом же говорят.

– Кто говорит?

– Люди. Все!

Аничкиной больно было смотреть на Щедрова. Эту ее боль выдавали и запунцовевшие, спрятанные под прядями волос мочки ушей и снова повлажневшие глаза. Она начала поспешно поправлять косу-гнездо, густо утыканную белыми пластмассовыми шпильками.

– Кто и о чем говорит, мне неизвестно. – Щедров видел, как белая шпилька наполовину высунулась из косы и как Аничкина поспешно вставила ее на место. – Но раз ты пришла и сама заговорила об этом, то наберись терпения и послушай. В жизни, Елена Лукьяновна, бывает так, как в спорте. Скажем, и рад бы спринтер пробежать стометровку так же стремительно, как он пробегал ее раньше, когда показывал рекордное время, а уже не может, годы не позволяют, и он покидает гаревую дорожку. Ему и больно и горько, а что поделаешь – время. Зато ему на смену приходят молодые бегуны – сильные и быстрые. Совсем иное дело в комсомоле! В комсомоле не уходят на покой, а идут дальше, и идут увереннее, чем шли до этого. Так альпинисты, получив отличную закалку у подножия горы, смело идут на штурм главной вершины. Вот и ты, Елена Лукьяновна, иди дальше… Говорить же о том, что кто-то хочет от тебя избавиться, по меньшей мере смешно.

– Каким же ты стал жестоким, Антон! – сказала Аничкина сквозь слезы. – Помню, в комсомоле ты таким не был. Тогда ты был внимательным, добрым…

– В комсомоле, вспомни, тоже всякое бывало, хотя с такими трудными вопросами, как сейчас, мы с тобой тогда не сталкивались.

Аничкина наклонила голову и заплакала. Плечи под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька опять выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол. Не зная, что ему делать, Щедров налил воды в стакан, поднял шпильку и положил ее на стол возле стакана. Аничкина часто, по-детски всхлипывала.

– А вот слезы ни к чему… Зачем же плакать? Значит, по-твоему, я жестокий? А ведь это же не так! Тебе кажется, что я только затем и вернулся в Усть-Калитвинскую, чтобы причинить Аничкиной горе. Как могло прийти тебе такое в голову? Ведь ты, пожалуй, и сама не раз задумывалась, как быть дальше. Ведь не могла не думать? И я понимаю: ох, как же нелегко расставаться с любимой и привычной работой. Но что поделаешь? И надобно, Елена Лукьяновна, не плакать, ибо слезами, как известно, горю не поможешь, а вместе нам надо подумать, как оживить работу с молодежью. Я побывал в районе и убедился: запущен у нас этот участок.

Аничкина тяжело подняла голову с измятой прической и посмотрела на Щедрова мокрыми, злыми глазами. Выпила воды, вынула из сумочки платочек и вытерла им слезы, взяла шпильку и начала поправлять волосы.

– Елена Лукьяновна, можно было бы созвать пленум райкома комсомола… Может, скажешь, кто мог бы тебя заменить? – Щедров подождал, пока Аничкина управится с прической. – Можешь порекомендовать такого юношу или девушку?

– Не могу!

– Почему?

– Не мое дело искать себе замену.

– А что скажешь о Клаве Антоновой?

– Только то, что эта девушка пишет любовные стишки. И меня сейчас беспокоит не Антонова. Как я буду жить? Что я буду делать?

– Без работы не останешься. У тебя какая специальность?

– Выходит, что нет никакой. Когда-то я окончила педагогический техникум, но в школе и дня не работала. – Глаза ее снова наполнились слезами. – Шестнадцать лет отданы комсомолу! И вот результат: уходи, иди дальше!

– В строй вступила гостиница «Кубань», – сказал Щедров после долгого молчания. – Там нужен директор. Зарплата приличная.

– Спасибо! – По щекам снова покатились слезинки. – Директор гостиницы! Вот уж этого мне не хватало!

– А если директором кинотеатра?

– Не пойду!

– Подберем что-либо другое, то, что понравится. – Щедров поднялся и медленно зашагал по кабинету. – А если сделать тебя инструктором в районо? Или заведовать райсберкассой?.. Ну чего ты слезами заливаешься? Вот что, Елена Лукьяновна, вижу, сейчас мы ни до чего не договоримся. Пойди домой, успокойся, посоветуйся с мужем. И не отчаивайся.

Аничкина не ответила, поднялась и направилась к дверям. Щедров проводил ее. Походка у нее слабая, как у больной, лицо заплаканное, вся ее фигура сутулилась. Теперь Аничкина выглядела намного старше, чем показалось Щедрову тогда, когда она вошла, и ему по-человечески стало жалко эту убитую горем и в общем-то ни в чем не повинную женщину.

Вызванные Митрохиным уже молча и чинно сидели и ждали приема.

Первым вошел Семен Нестерович Казаченко из «Ленинской искры», тот самый Казаченко, который, как уверяла Ульяша, приезжал в бригаду, выпивал стакан водки, закусывал вареным салом и говорил, что это и есть его диета. «Так вот ты какой, Казаченко!» Щедров увидел грузного, пудов эдак на шесть мужчину в стареньком, с засаленными лацканами, пиджаке и в стоптанных, давно уже не видавших щетки сапогах. В глаза бросилось не то, что Казаченко был излишне толст, а то, что обрюзглое, заросшее щетиной лицо имело нездоровый, землистый цвет. Плешивая голова, нечесаная и нестриженая, вся его неряшливая фигура как бы говорили, что перед Щедровым стоял человек, переживший большое горе.

«Тут нужна не жалость, а справедливость, – думал Щедров, глядя на Казаченко. – Да и как жалеть того, кто сам себя не жалел? Это же наглядная иллюстрация к вопросу: как не надо жить? А Казаченко жил, и жил именно так, как жить нельзя. И поплатился. Понимает ли и чувствует ли он то, что понимаю и чувствуя я? Ведь Казаченко таким не родился. Таким он стал. А почему? Мы – сверстники и современники; как я, так и он учился в советской школе, состоял в пионерах и в комсомоле. Когда его принимали в члены партии, то коммунисты, надо полагать, говорили о нем одно только хорошее. Да как же иначе могло быть? И тогда никому не могла прийти мысль, что через семь лет Казаченко будет исключен из партии. Как все это понять и объяснить? Как разгадать первопричину того, что случилось с этим дюжим и еще молодым мужчиной? Документы, с которыми я ознакомился, собраны и подшиты в папке. Они свидетельствуют, что Казаченко страдает запоем. Напившись, он устраивал дебоши и драки, его дважды находили мертвецки пьяным. Как объективные свидетели, документы утверждают: нет, такому, как Казаченко, не место в партии. Но задумывались ли те, кто собирал и подшивал обвинительные документы: где и почему произрастает то зло, которое сегодня свалило Казаченко, а завтра, возможно, свалит кого-то другого? И как с этим злом бороться, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Вот в чем суть вопроса. Исключить же Казаченко из партии – это дело простое и нетрудное…»

– Садись, Семен Нестерович, – сказал Щедров, все еще с тоской глядя на Казаченко. – Перед тем как вынести твой вопрос на бюро, мне хотелось бы услышать от тебя, что ты сам думаешь о своем проступке.

– Что тут еще думать и что оценивать? – Казаченко осторожно опустился на заскрипевший стул. – Думки мои сидят вот тут, в груди, и жгут, давят…

– Какие же они, те твои думки?

– Не думки, а одна сплошная боль души… Ведь потеряно все, что было, и вернуть теперь уже ничего нельзя. А мне еще и сорока нету…

– Кто же в этом повинен?

– Сам. Кого еще винить?

– Значит, признаешь свою вину и согласен с решением коммунистов «Ленинской искры»?

– И признаю, и согласен… А что еще остается? – Опухшее лицо из серого стало восковым. – Я как тот всадник, что вылетел из седла на полном скаку… Это тебе понятно?

– Это-то понятно, – сказал Щедров. – Но вот непонятно, как ты, Казаченко, дошел до жизни такой?

– Как? Сам не знаю, а дойти, видишь, дошел. Докатился. – Жалкая улыбочка тенью коснулась воскового лица и погасла. – Не иначе, черт попутал.

– Скорее, не черт, а зеленый змий.

– Зараз для меня что черт, что змий – все едино.

– Когда же и как пристрастился к этому змию?

– Точно уже и не помню. Наверно, когда стал председателем. Тогда у меня завелись деньжата и сразу появились дружки-приятели. – Казаченко опустил голову и тяжко вздохнул. – И не устоял… Как оно было? В райцентре совещание – встреча с дружками и выпивка. В Степновск приедем – тоже встреча и тоже выпивка. И всегда в ресторане. Так и пошло. Поплыл Казаченко и сам не заметил, как понесло его, слабовольного, по течению.

– Друзей, разумеется, надо иметь, и встречаться с ними не грешно, а вот голову терять… – осуждающе сказал Щедров. – Но скажи, Казаченко, в то время, когда ты еще был председателем, ты учился?

– Что, что? Не понимаю.

– Книги читал? Самообразованием занимался?

– А-а… Вот ты о чем. Понимаю. – Грустно усмехнулся. – Тогда было не до этого…

– Ну, а задумывался ли ты, как руководитель колхоза и как коммунист, что живешь неправильно, то есть не так, как следовало бы тебе жить? Или этот вопрос вообще у тебя не возникал? Ведь до исключения у тебя было два выговора. Стало быть, было время подумать…

– Тогда – нет, не задумывался, а вот теперь задумался, да уже поздно. – Тучный, мешковатый, он сидел, склонив нечесаную голову, говорил глухо, будто самому себе. – Как было? У меня материальный достаток, положение, машина «Волга», и тогда казалось, что это дано мне навечно, что все мне дозволено. А тут еще эти наши дурацкие обычаи – магарычи, выпивки. Без них ни шагу. Не поставил магарыч, не выпил с дружками, – значит, не достал ни стройматериала, ни запчастей, и вообще… Теперь-то я стал умнее и вижу: надо было бы устоять. А я не устоял! Да что об этом толковать? Как жить буду дальше? Вот что меня тревожит. Ну, пусть лишили меня должности, пусть я снова плотничаю – беда-то не в этом. Людям в глаза глядеть совестно – вот беда! Веришь, такая лежит на душе тяжесть, что хоть с кручи да в Кубань! – Помолчав, ладонью вытер слезившиеся глаза. – Как думаешь, Антон Иванович, бюро заступится за меня? Не выбросит на свалку? Ведь я вину свою признаю…

– Что скажут члены бюро, я не знаю.

– Тогда возьми мой партбилет! Бери! – гневно крикнул Казаченко. – Почему не отбираешь партбилет? Почти год страдаю душой… Возьми партбилет, и всему конец!

– Не торопись, Казаченко. Отдать партбилет всегда успеешь.

– Как мне дальше жить?

– Работа у тебя есть. Покажи себя на деле.

– Совесть меня мучает, ночами не сплю.

– Значит, не все еще потеряно, – сказал Щедров. – Лично мне, Казаченко, очень хочется, чтобы этот урок в твоей жизни пошел бы тебе на пользу и чтобы ты стал человеком… Заседание бюро состоится в пятницу. У тебя еще есть время обо всем подумать.

– Спасибо, Антон Иванович, за доброе слово…

– Опираясь ладонями о колени, Казаченко тяжело поднялся, расправил мясистые плечи, затянул на животе ремень и вышел из кабинета.

В дверях уже стоял Стецюк, высокий красивый мужчина лет сорока. Густая, вьющаяся шевелюра, отлично сшитый костюм, белый воротничок и умело, тонким узлом завязанный галстук. Веселый, улыбающийся, Стецюк скорее всего походил не на исключенного из партии, а на уполномоченного из края, подкатившего на «Волге» и поднявшегося в райком для того, чтобы представиться Щедрову. Стецюк подошел к столу, поздоровался, протянув Щедрову руку так просто, по-деловому, как обычно протягивают руку и здороваются люди, облеченные высокими полномочиями. При этом он подарил Щедрову белозубую улыбку и сказал:

– Очень рад приветствовать тебя, дорогой Антон Иванович!

Щедрову, изучившему дело Стецюка, было известно, что этот сорокалетний красавец – подлец и мот, что из партии он исключен, как расхититель денег на строительстве колхозного Дворца культуры.

– Дорогой Антон Иванович, сердечно благодарю тебя за приглашение на беседу, – с улыбкой на смуглом и ясноглазом лице заговорил Стецюк, усаживаясь на стул и доставая из кармана портсигар. – Я был уверен, что новый секретарь райкома быстро разберется и прекратит наконец издевательства, которые чинились надо мною нашими местными догматиками. Ведь что получается? Всюду завистники, всюду догматически мыслящие людишки. Поедом едят честных, творческих работников. И то, что ты пригласил меня…

– Во-первых, здесь не курят, – сухо перебил Щедров. – Во-вторых, прошу вас без фамильярностей и без «ты».

– Как говорят славяне, мόлю о прощении! – Стецюк эффектно щелкнул крышкой портсигара и спрятал его в карман. – Верите, у меня привычка: кого уважаю, к тому обращаюсь просто, на «ты»… Но я понимаю и прошу извинения. Однако, Антон Иванович, в чем же дело? Почему висит на мне этот позор? Почему тянется эта издевательская резина? Еще покойный Коломийцев в этом же кабинете говорил мне: «Павел Петрович, твое исключение из рядов КПСС – это плод клеветы и дезинформации, работа тех, кто еще при Сталине привык нарушать ленинские нормы жизни. Ты, – говорил мне Коломийцев, – будешь восстановлен, а клеветники наказаны». Но прошло более полугода, а воз, как говорится в известной басне, и ныне там. В чем же дело? Неужели у нас идет возврат к прошлому? Хочу предупредить вас; я пришел не оправдываться и не выпрашивать милостыню, а требовать немедленного восстановления и полной реабилитации!

– Позвольте узнать: на каком основании?

– На том, что я, как коммунист и ценный специалист, перед партией и народом ни в чем не повинен!

– А как же те тысячи, которые вами, гражданин Стецюк, украдены?

– Ложь и клевета!

– А построенный вами дом в Сочи? Тоже ложь и клевета?

– Дом построил отец. Он юридический владелец.

– А фактический? Чего юлите, Стецюк? Кого хотите обмануть? Позволительно спросить: откуда же у вашего папаши, в прошлом скромного учителя, а ныне пенсионера, завелись такие солидные суммы? И зачем старому человеку потребовалась вилла близ пляжа с видом на море? Ведь у него в Степновске есть отличная квартира. К тому же документально установлено, что к Черноморскому побережью текли не только колхозные деньги, а и строительный материал. Так какая же это ложь и клевета? А новенькая машина, которая появилась у вас сразу же, как только вам доверили строительство Дворца культуры? Откуда взялась она? Или тоже ложь и клевета? Стыдно, Стецюк! Да вас не только надо гнать из партии, вас следует судить строжайшим советским судом!

– Напрасно, Антон Иванович, стращаете судом, – сдержанно, с видимым спокойствием заговорил Стецюк. – Ни лишать меня принадлежности к партии, ни тем более судить нельзя. Почему? Нет улик! И не будет! Состряпанное на меня так называемое персональное дело – фикция. В нем нет ни одного денежного документа за моей подписью. А суду, как и членам бюро, нужны не чьи-то эмоциональные домыслы, а реальные документы.

– Один такой реальный документ имеется, – сказал Щедров, искоса глядя на Стецюка. – Этот документ – сам Стецюк! Его, так сказать, аморальное лицо.

– Опять эмоции и образные сравнения, – с улыбкой, спокойно, как ни в чем не бывало проговорил Стецюк. – Позвольте заметить: партийному деятелю тоже нужны не эмоции и не всякие там образы, а реальные факты. Вот вы говорите, что я аморальное лицо. А где факты? Я построил Дворец культуры? Да, построил! Заказчик мою работу принял по акту? Да, принял по акту! Так в чем же моя аморальность?

– Не понимаете?

– Нет, – с тем же показным спокойствием сказал Стецюк. – Допустим, я что-то взял. Так что из этого? А разве другие безгрешны? Согласно договору я выполнил заказ. Остальное никого не касается.

– Да вы, Стецюк, порядочная дрянь! – Щедров резко поднялся, ладонью ударил по столу, так что задрожал графин. – Хватит разговоров! Партбилет! Кладите на стол!

Самодовольное лицо Стецюка исказила злая усмешка. Видимо, он не ждал такого поворота. Молча, как-то боком отошел от стола, возле дверей остановился, выпрямился, одернул пиджак. Из бокового кармана достал бумажник, извлек из него красную книжечку и, шагнув к Щедрову, положил билет на стол. Когда партбилет уже лежал в сейфе, Щедров сказал:

– Так оно будет справедливее. Вас я не задерживаю.

– Прекрасно! – воскликнул Стецюк. – Я даже рад, что вы так самочинно и грубо попираете партийную демократию! А где ленинские нормы? Где Устав партии? Где? Значит, и вы, уважаемый товарищ Щедров, хоть и молодой, а живете и действуете старыми методами. – Он быстро подошел к двери, остановился. – Ну, хорошо! Ты еще за это поплатишься. Ты еще будешь меня просить взять партбилет!

Щедров подошел к столу и, глядя в налитые злостью глаза Стецюка, медленно, чеканя слова, сказал:

– Понимаю, что в этом исключительном случае я допустил нарушение Устава. Но партийная совесть не позволяет мне оставить у вас партбилет, гражданин Стецюк!

Кулаком, наотмашь Стецюк ударил в дверь и вышел.

Осторожно порог кабинета переступил белокурый парень в старом шоферском комбинезоне. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он покусывал нижнюю губу, стараясь удержать нервный тик. К рассеченной левой брови он прижимал скомканный в кулаке платок.

– Я Алферов, Андрей Степанович, – проговорил парень в комбинезоне. – Шофер из «Кавказа».

– Присаживайтесь, Алферов. – Щедров отпил из стакана несколько глотков, стараясь успокоиться. – Ну, Алферов, рассказывайте.

– В моем письменном заявлении все сказано. А документы – в деле.

– Заявление я читал и с делом ознакомился. Хочу послушать вас.

Алферов смотрел на Щедрова немигающими глазами. И молчал. Видимо, ему хотелось что-то сказать, а решиться на это он не мог: чего-то боялся. И по тому, как побледнело его худое, небритое, с рассеченной бровью лицо, как тоскливо смотрели темные глаза, можно было понять, какая в нем шла трудная борьба.

– Что у вас с бровью? Рассечена, как у боксера.

– Машину ремонтировал. Голову нагнул неудачно.

– Так я слушаю вас.

– Что меня слушать? Нечего меня слушать. – Алферов прикусил губу, помолчал. – В моем заявлении сказано: как сознательный человек, я сам себя жестоко осудил и считаю, что мое тяжелое преступление не дает мне права называться коммунистом и оставаться в партии. А что, разве я не прав?

– Кто вас, Алферов, научил так написать?

– Моя сознательность. Какой же, извините, это коммунист, если он потерял свой партбилет? И могу ли я после этого оставаться в партии? Как вы считаете, могу? Нет, не могу!

– Вопрос непростой, и мы его пока оставим без ответа, – сказал Щедров. – Сперва выясним обстоятельства потери партийного документа. Как это было?

– Было это так, – глядя под ноги, проговорил Алферов. – В тот день на лесопилке я погрузил доски и отвез их на ферму. Для строительства телятника. Сгружать пришлось самому. Нагибался, сваливал доски с грузовика. Вечером вернулся домой, партбилета в кармане уже не было. А лежал он вот здесь, в нагрудном кармане спецовки. Наверное, выпал, когда я сваливал доски.

– Как записано в протоколе, вы не сразу заявили в партком о случившемся. Молчали месяц. Почему?

– Боялся. Все же надеялся найти, думал, что отыщется.

– Искал?

– А как же!..

– В партком вы пришли с готовым заявлением. И не просили в этом заявлении о смягчении наказания, а сами потребовали исключения вас из партии. – Щедров ждал, что вот-вот русая голова поднимется, хотелось взглянуть парню в глаза, а тот сидел не шелохнувшись, потупясь. – Это обстоятельство наводит на неприятные размышления.

– Какие?

– Да так ли все было, как вы изложили в своем заявлении?

– Так, так… А как же!..

– Судя по характеристике, которая есть в деле, вы хороший производственник, никаких партвзысканий у вас не было, – сказал Щедров. – Учитывая это, а также вашу молодость, коммунисты «Кавказа» могли бы ограничиться строгим выговором.

– Так я же и на собрании сказал и сейчас повторяю: я недостоин быть в партии!

– А если на бюро вы признаете свою тяжкую вину и мы сочтем возможным оставить вас в партии? – Щедров замолчал, выжидающе посматривая на склоненную чубатую голову. – Что на это скажете? – не получив ответа на свой вопрос, снова спросил Щедров.

– Скажу, что я сам себя исключил из партии и ни о чем просить не буду, – по-прежнему не глядя на Щедрова, ответил Алферов.

– А вообще, Алферов, вы хотите остаться в партии? – в упор спросил Щедров. – Хотите?

– В своем заявлении я все сказал…

– И еще вопрос: давно живете в Елютинской?

– Второй год. Я приехал с Урала к тетке. Тетка написала, что тут нужны шофера. Вот я и приехал.

– И в партию вступали на Урале?

– Да, там…

– А тетка в станице чем занимается?

– Работает в огородной бригаде.

– Вы живете у нее?

– Да… Вернее, жил у нее. Я недавно женился и теперь живу в зятьях.

– Ну что ж, Алферов, поезжайте домой. На бюро вас вызовут.

Озабоченным взглядом Щедров проводил Алферова. Тот уходил, с трудом сгибая в коленях как бы вдруг отяжелевшие ноги. И дверь забыл прикрыть. Появилась Любовь Сергеевна и взглядом спросила, можно ли войти еще одному исключенному.

– Следующий товарищ пусть войдет несколько позже, – сказал Щедров. – А сейчас пригласите ко мне Митрохина.

Митрохин явился без нарукавников, но все в том же полувоенном костюме и в начищенных, по-солдатски стучащих сапогах.

– Василий Иванович, в персональном деле шофера Алферова есть какая-то загадка, – сказал Щедров, выходя из-за стола.

– Все документы, Антон Иванович, выписки из протоколов в порядке, – уверенно ответил Митрохин. – Сам проверял.

– Знаю, документы в порядке. – Щедров посмотрел в добрые глаза Митрохина. – А почему Алферов так настойчиво просит исключить его из партии? Почему?

– Да потому, что виноват, – уверенно сказал Митрохин.

– Я только что говорил с Алферовым, – сказал Щедров. – И мне показалось, что в версии с потерей партбилета есть что-то ложное, неправдоподобное. Ты, случаем, не знаешь, как живет Алферов? С кем дружит?

– Знаю в общих чертах. В Елютинской он проживает всего год. Ни с кем не дружит. – Митрохин подумал. – Что еще? Молчун. Квартирует у тетки.

– А кто она, эта тетка? Что тебе о ней известно?

– Женщина тихая, богомольная. Вдова. – Митрохин хотел было улыбнуться, но понял, что этого делать нельзя, и насупил брови. – Почти святая.

– Вот что, Василий Иванович, возьми мою машину и сегодня же поезжай в Елютинскую. – Щедров подошел к Митрохину, улыбнулся. – Знаю, ты не Шерлок Холмс, но заняться кое-каким расследованием тебе придется. До бюро еще больше недели, время есть. Установи факты: не попал ли Алферов под чье-то влияние? Кто его друзья? Где бывает, с кем встречается? На ком женат? Что собой представляет его жена и особенно его тетушка? За Алферова, вижу, нам придется побороться, тут произошло что-то загадочное. Передай мою просьбу Ефименко, пусть он тебе поможет. Что же касается Казаченко, то ему надобно помочь выбраться из беды. Необходимо поговорить с членами партбюро, с коммунистами «Ленинской искры», посоветоваться с ними.