Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 48 страниц)
Глава 37
Умело, двумя пальцами Калашник подправил свои молодецкие усы, предупредительно вышел из-за стола и протянул Щедрову руку:
– Привет, привет, Антон! Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть! Прошу, садись вот сюда, к столику. Сейчас нам подадут чай. Как ехал? Как самочувствие?
– Порядок, – сухо ответил Щедров. – Ехал нормально.
– Значит, ехал нормально. Это хорошо!
Они сели на низкие кресла возле низенького столика, девушка в белом переднике принесла им чаю с лимоном. Щедров пил чай, поглядывал на Калашника и почему-то именно сегодня впервые видел разную высоту тех должностных ступенек, на которых они в настоящее время находились. Наигранный, веселый тон Калашника, спрятанная в усах усмешечка, покровительственные слова: «Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть», – все эго как бы говорило, что Щедров увидел как раз то, что обязан был увидеть давно, ибо ступеньки, на которых они стоят, – факт весьма существенный, и от него никуда не уйдешь…
«Ценить человека не по занимаемой им должности, а по его уму, – размышлял Щедров, прихлебывая чай. – Сегодня я увидел эти наши должностные различия и понял, что того комсомольского Тасика, которого я знал и любил, уже нет, а есть новый, не знакомый мне человек – Тарас Лаврович Калашник. Как и когда с ним случилась эта перемена? Кто-то из великих сказал: частенько людей портит облечение властью, особенно тех, кто пользуется ею неумеючи, без ума и кто излишне высокого о себе мнения. Увидев нового, незнакомого Тараса Лавровича, я не могу говорить с ним доверительно, по-дружески, не могу рассказывать ему ни о своей работе, ни, тем более, о личном, о моих чувствах к Ульяше, о той радости, которую я испытал, полюбив ее. Мне хочется встать, поблагодарить за чай и уйти…»
– Антон, заночуешь у меня.
– Как ни хорошо ночевать у тебя, а в гостинице, согласись, все же лучше.
– Верно, Антон! – Калашник басовито рассмеялся и похлопал Щедрова по плечу. – Сам испытал! В гостинице нашему брату, командированному, вольготнее! Ведь так, а?
Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, нажал кнопку. Из соседней комнаты тотчас появился Ануфриев.
– Ануфриев, как «люкс»? Тот, что в левом крыле?.
– Все уже изделано! – выпрямившись, ответил Ануфриев, почему-то говоря «изделано». – Именно тот «люкс», что расположен в левом крыле, уже ждет вас.
– Антон Иванович! Вашему шоферу я велел подать машину к подъезду!
Когда Ануфриев ушел, Калашник начал расхваливать своего помощника, и Щедров понимал, что делалось это опять же для того, чтобы еще раз подчеркнуть разницу в их служебном положении.
– Что скажешь, Антон? Четкая работа! Как это он? Все уже не сделано, а изделано! Словечко собственного, так сказать, изобретения. Если бы ты знал, как трудно было подобрать настоящего человека! Сменил троих, потому что у них не было, я бы сказал, подтянутой деловитости и деловой подтянутости. А у Ануфриева все это есть! Об Ануфриеве можно сказать, как обычно говорят о превосходном вратаре: куда бы мяч ни летел, вратарь всегда на месте! – Калашник рассмеялся, пододвинул свое кресло ближе к Щедрову. – Антон, ежели не желаешь ночевать у меня, то хоть приезжай ко мне обедать. А то Нина обидится.
– Не смогу. Дел столько, что, боюсь, и до вечера не управлюсь.
– Может, что-то поручить Ануфриеву?
– Нет, нет, обойдусь.
– Какие же у тебя дела?
– Разные. Сперва побываю у Румянцева, затем похожу по высоким инстанциям с усть-калитвинскими нуждами.
– Моя помощь нужна?
– Благодарю, ничего не нужно… Ты же приглашал меня не для телефонного разговора.
– Вот у меня и поговорим.
Щедров поднялся, давая понять, что ему пора уходить.
– Послушай, Антон, приезжай ужинать, – сказал Калашник, провожая Щедрова до дверей. – Разговор серьезный, нам никто не будет мешать. Как покончишь с хождениями по инстанциям, так сразу и заворачивай ко мне.
– Хорошо, постараюсь.
– Поговорим, посоветуемся, как будем поправлять то, что случилось у вас на сессии. Надо же как-то исправлять…
– Исправлять нечего. Я уже тебе говорил: воля депутатов. Демократия!
– Ох, смотри, Антон! Этой твоей, с позволения сказать, «демократией» Дорогой друг недоволен. Ты когда у него будешь?
– Еще не знаю.
– Ну, не дуйся. Жду ужинать.
Перед вечером, управившись с делами, Щедров, как и обещал, приехал к Калашнику.
Навстречу, радушно улыбаясь, шла Нина. Темные, со вкусом причесанные волосы, черное вечернее платье красиво оттеняло ее тонкую белую шею. Глядя на стройную фигуру хозяйки, на ее милое, улыбчивое лицо с румяными губами, Щедров вспомнил Ульяшу: «Как же Нина не похожа на Ульяшу! Моя Ульяша совсем не такая. И не потому не такая, что намного моложе Нины, что еще не красит губы и не пудрится, что у нее еще нет такого черного платья и она не носит вот такую высокую прическу, а потому она не такая, что теперь она моя и что я люблю ее», – думал Щедров, протягивая Нине руку. Нина пожурила Щедрова за то, что он остановился в гостинице, а не у них, и сказала вошедшему из другой комнаты мужу:
– Тасик! Это что же получается? Выходит, наше жилье Антону не по душе?
– Вот видишь, Антон, и Нина на тебя в обиде! – с упреком сказал Калашник.
Он был в куртке, свободной в плечах, с накладными карманами на груди и по бокам и со слабо завязанным пояском. Куртка расширяла плечи и придавала фигуре излишнюю полноту. Щедров смотрел на своего друга, как на незнакомца, и опять ему виделись те же разные служебные ступеньки. Ему казалось, что это же самое видел и Калашник, и поэтому разговор у них никак не налаживался ни до ужина, ни после. И когда они вышли из-за стола и прошли в кабинет и там уселись за шахматы, Щедров и Калашник были рады, что могли ни о чем не говорить. Щедров молча двинул пешку с е2 на е4, Калашник молча ответил: е7 – е5. Затем вышли четыре коня да так и остались стоять один против другого, и игра дальше не пошла. Калашник отодвинул столик с шахматами, вытянул ноги в мягких туфлях и откинулся на спинку стула.
– Ну, был у Дорогого друга? – спросил он.
– Нет, Иван Павлович был занят.
– Понятно!
– Что понятно?
– Известно, когда не хотят принять, то обычно ссылаются на занятость.
– Завтра утром я поеду к нему на загородную дачу.
– За Румянцевым это водится. Приглашает на дачу и там, за обеденным столом, дает взбучку. Так что готовься завтра держать ответ перед Иваном Павловичем.
– Ты уже доложил ему?
– Он и без моего доклада в курсе дела. Ведь то, что произошло в Усть-Калитвинском, ни в одном районе нашего края не происходило.
– Значит, устькалитвинцы зачинатели, – с грустной улыбкой ответил Щедров. – Так сказать, запевалы!
– Прошу без иронии! Пойми меня, Антон, правильно: я тоже за широкую демократию, но только за такую, которая не нарушает установленного порядка. А что получилось в Усть-Калитвинском? Депутаты, среди которых есть и беспартийные, отстранили от работы своего председателя. Согласен, Рогов не безгрешен, у него есть недостатки. Но кто без них? Однако у Рогова есть и достоинства. Можно согласиться и с тем, что Рогов, как говорится, не в твоем вкусе, что сработаться с ним ты не можешь, – такое в жизни бывает. Но разве так избавляются от неугодных работников? Неужели тебе неведомо, что подобного рода акции делаются умнее, тоньше и, я не боюсь не понравившегося тебе слова, эластичнее? А теперь придется Щедрова поправлять, а Рогова восстанавливать… Ты что молчишь? Возражай или соглашайся…
– Возразить еще успею. Сперва послушаю.
– Случай с Роговым лишний раз говорит, что мы не ценим наши кадры, не бережем их, – продолжал Калашник. – И правильно поступил Рогов, что послал телеграмму в ЦК и лично Румянцеву, обвиняя тебя в грубейшем нарушении социалистической демократии!
– На этой сессии социалистическая демократия проявилась в полную меру, – заметил Щедров. – За это могу поручиться.
– Ты так считаешь? А из ЦК звонили Румянцеву. Предлагают разобраться.
– На запросы ЦК полагается отвечать. Думаю, что Иван Павлович правильно разберется.
– Говорил и еще скажу: управлять районом необходимо спокойно, без дерганья и нервотрепки, и тогда, поверь моему слову, недовольных, тех, кто пишет жалобы, не будет. – Калашник пожевал губами, и знакомая улыбочка снова спряталась в усах. – Пойми меня, Антон: я далек от идеализации и приукрашивания. Недостатки у нас есть, нерешенных вопросов много. Знаю, имеются руководители, которые не соответствуют своему назначению. Все это так. Ведь хорошими руководители не рождаются. Поэтому мы обязаны беречь тех руководителей, которые у нас есть. Необходимо все делать так, чтобы недовольных и обиженных не было. А что получается в Усть-Калитвинском?.. Погоди, Антон, дай досказать! Ты недоволен Марсовой. А почему? Редактор как редактор, только что бабочка собой смазливая. Ты добился своего и заменил Аничкину. Исключаешь из партии, что называется, направо и налево, и на этом, как мне стало известно, останавливаться не собираешься. Ты что, хочешь устроить в Усть-Калитвинском свою районную чистку?
– Во-первых, прошу не извращать факты, – возразил Щедров. – Не я исключаю, как ты выразился, «направо и налево», а бюро Усть-Калитвинского райкома недавно утвердило те решения об исключении из партии, которые были приняты в первичных организациях еще в прошлом году. Если вести речь обо мне, то я сделал только то, что обязан был сделать и чего не сделал Коломийцев. Я внимательно ознакомился с делами исключенных. Хотелось бы утвердить не все решения. Ничего не получилось, ибо совершенные ими преступления были слишком тяжкими. Так зачем же говорить «из партии исключаешь, что называется, направо и налево»? Ты сказал сущую ложь, ибо за время моего пребывания в Усть-Калитвинском из партии исключено три человека: Логутенков, Листопад и Яровой. Все трое скоро предстанут перед судом как уголовные преступники. Во-вторых, хочу ли я устроить свою районную чистку? Нет, Тарас, не хочу! Хотя, положа руку на сердце, следует сказать: в партийной организации Усть-Калитвинского имеются люди, недостойные носить высокое звание коммуниста. Избавить от них районную организацию было бы неплохо, если мы хотим сделать ее сильной и боеспособной.
В-третьих, о Марсовой. Да, я говорил и снова скажу: редактор она плохой. Просмотри «Усть-Калитвинскую правду», и ты сам в этом убедишься. Что же касается Аничкиной, то она уже работает методистом районо и своим новым делом очень довольна. И в райкоме комсомола дела заметно оживились. Таковы истинные факты.
– А статья Приходько? – спросил Калашник. – К чему это задиристое выступление в печати? Приходько делает вид, будто не знает, что у нас нет «сухого закона». Зачем же с такой злостью говорить и о тех, кто пьет, и о тех, кто изредка выпивает? Кроме обид и душевной боли, статья ничего другого не дает.
– Это ты, Тарас, напрасно!
– Если хочешь знать, «Южная правда» намеревалась выступить против статьи Приходько, – продолжал Калашник. – Я поговорил с редактором и отсоветовал. Зачем подымать шум?
– Эх, Тарас, Тарас, если бы ты мог понять, как мне сейчас больно и горько, – сказал Щедров. – И потому больно и горько, что я увидел совсем другого Тараса Калашника. Откуда к тебе пришло это желание всем угождать и быть для всех хорошим и добреньким?
– Это ты напрасно! Рука у меня твердая, и там, где нужно, она не дрогнет.
– У тебя главное – это «потише», «поосторожнее» и «поэластичнее». Но настоящий руководитель, как я его понимаю, обязан быть принципиальным и непримиримым ко всякого рода недостаткам. Он не должен угождать каждому и быть для всех хорошим и добрым.
– А жалобы? – тяжело вставая, спросил Калашник. – А письмо Марсовой? А послания Осянина? А телеграмма Рогова? Куда от них уйдешь? От них же не от вернешься?
– Партийный работник не парикмахер, и он не спрашивает: «Вас не беспокоит?» – продолжал Щедров. – Так что на него могут быть и жалобы, и анонимные письма, и самая низкопробная клевета. Может случиться даже такое, что было у нас в «Заре». Ты же почему-то печалишься о безоблачном небе, о покое, о благоденствии. По-твоему, Тарас, получается: угождай всем и бойся недовольных. Иными словами: живи сам и дай жить другим!
– Печаль-то моя не о себе, а о тебе, друг ты мой взбалмошный! – Калашник отошел к окну и с видом обиженного человека смотрел на озаренные фонарями деревья. – Ведь жалобы – это жалобы, и в корзину их не бросишь. По жалобам полагается принимать надлежащие меры. Но ты-то для меня не просто секретарь Усть-Калитвинского райкома…
– Нет, Тарас, сейчас я для тебя только секретарь Усть-Калитвинского райкома, – перебил Щедров. – И если на меня поступили жалобы, то по ним и должны быть приняты такие меры, какие нужно принять. Но знай: без боя я не сдамся!
– Антон! Сын кочубеевца! Ну к чему это – «без боя не сдамся»? – с видом дружеской озабоченности спросил Калашник. – Совершенно ни к чему! Мы начали разговор не для того, чтобы ссориться, а исключительно для того, чтобы вместе и спокойно все обдумать, все взвесить… Завтра ты будешь у Дорогого друга. Советую не лезть в бутылку…
– Тарас, может, хватит об этом? Поговорим о чем-нибудь другом. – Щедров приоткрыл дверь. – Нина! Еще не спишь? Иди к нам, нужен твой совет!
– Все о чем-то спорите? – входя, спросила Нина.
– Не спорим, а ведем откровенный разговор, – сухо пояснил Калашник. – Только мне непонятно, зачем Антон позвал тебя?
– Нина, я позвал тебя, – начал Щедров, смущенно глядя на Нину, – чтобы сказать тебе и Тарасу, что я женюсь.
– Антон, милый! – Нина обняла Щедрова своими голыми до плеч руками и расцеловала. – Как я рада за тебя, Антоша! Очень рада!
– Кто она, твоя невеста? – деловито спросил Калашник.
– Ты ее знаешь… Уленька!
– А! Да, Уленька – девушка славная. Калашник, подумал, покрутил ус. – Ну, друг, молодец! Давно бы пора! Мы с Ниной от души поздравляем! На свадьбу обязательно приедем.
– А свадьбы у нас не будет.
– Да как же так без свадьбы?
– Антоша, нужен хоть свадебный вечер, – сказала, вся сияя, Нина. – Без свадебного вечера нельзя!
Ночь. Безлюдная улица. Неоновый свет фонарей и бледно-желтые блики на асфальте. Щедров и Калашник шли молча, а следом за ними медленно двигалась «Волга». Щедров думал о том, что акация уже отцветает, что ее лепестки, кружась и падая, искорками вспыхивают на свету; что воздух пропитан тем особенным пряным запахом, который бывает только вблизи отцветающих акаций и только вот в такую тихую и теплую ночь июня.
Калашник приостановился и сказал:
– Чтобы во всем разобраться с максимальной объективностью и особенно с тем, что произошло с Роговым, нужно не чье-то личное мнение, а необходимо заключение авторитетной комиссии.
– В чем же надо разобраться?
– Это уж дело комиссии.
Щедров промолчал, тоже остановившись, понимая, что наступило время, когда они расстанутся не друзьями, и что им нельзя вот так молча разойтись. «Он уже забыл о том, что я женюсь, что люблю Ульяшу, – думал Щедров. – На уме у него комиссия. А я ничего плохого не сделал, и никакая комиссия мне не страшна…» Он уселся в машину, но не уезжал, не уходил и Калашник. Они не находили нужных для этого момента слов и потому вдруг, протянув друг другу руки, почти в один голос сказали:
– Ну, будь здоров!
Калашник вернулся домой, прошел не в спальню, а на балкон. Усевшись в шезлонг, он закурил и стал смотреть сквозь решетку на подсвеченные бледным светом ветки. Он думал о том, что когда-то в нем жила уверенность, что Румянцев поступил правильно, послав Щедрова в Усть-Калитвинский район. Теперь он уже не сомневался, что направление Щедрова в Усть-Калитвинский было ошибкой и что эту ошибку нужно исправлять. И немедленно.
«Могу с полной уверенностью сказать, что секретарь райкома из Щедрова не получился, – думал Калашник. – И произошло это потому, что у Антона нет таких данных, которыми обязан обладать руководитель. В суждениях он резок и прям: любит, что называется, рубить сплеча. Что у него на уме, то и на языке. Боюсь, что Румянцев может принять крутые меры, а делать этого сейчас тоже не следовало бы. Во-первых, не надо портить Щедрову жизнь. Во-вторых, нельзя производить эту болезненную операцию потому, что скоро в крае начнется уборочная страда. За столько лет Усть-Калитвинский наконец-то будет с урожаем, тут необходимо все силы бросить на уборку хлеба, а не заниматься перетасовкой кадров, потому что придется менять не только Щедрова, а и Приходько. Посоветую Румянцеву подождать до конференции. Тогда можно легко и безболезненно заменить Щедрова в связи, скажем, с переходом на другую работу… Можно, к примеру, взять его на должность ректора пединститута…»
С этими мыслями Калашник вошел в спальню. На спинку стула повесил пиджак, расстегнул воротник рубашки.
– Тасик, что ты там делал? – спросила Нина.
– Курил и размышлял об Антоне.
– Не могу понять, что у вас происходит? Или поссорились? Или что-то не поделили?
– Не то и не другое, а третье.
– Что оно – третье?
– Я уже говорил, что наш друг приехал в Усть-Калитвинский искать ответ на вопрос: как жить? – Калашник подошел к высокому трюмо, в котором отражались двуспальная кровать и Нина, разбиравшая постель. – И заметь, ответ ему нужен для того, чтобы научить других, как им жить надо и как жить не надо. А я хотел бы, чтобы Щедров сам сперва научился жить так, как надо, и послужил бы примером для подражания. К сожалению, в настоящее время таким примером он не является. Более того, он убежден, что все руководители плохие, а вот он да еще Приходько хорошие, что все делают не то, что нужно, и ошибаются, а Щедров и Приходько делают то, что нужно, и не ошибаются.
– Неправда, Тарас! Ничего этого Антон не считает, – возразила Нина. – Ты почему-то обозлился на него и все это придумал.
– Не защищай, Нина, Антона, он в твоей защите не нуждается. Ведь то, что он пробыл в Усть-Калитвинском без году неделя и успел натворить столько неприятных дел, – факт бесспорный. Одно письмо обманутого старика Осянина чего стоит…
– Тасик, не верь Осянину! Тут что-то не так… Антон не такой. У него есть невеста, и он собирается жениться.
– До тридцати шести лет не женился, а узнал о письме Осянина…
– Ну, что ты говоришь, Тарас? – перебила Нина. – Как можно? Я никак не могу понять: что встало между вами? Что?
– Пойми, Нина, мы не в атаку идем, а строим мирную, счастливую жизнь! – Калашник взял папиросу, направился к дверям, на ходу прикуривая. – Видишь, и меня Антон взвинтил. Ночь, считай, пропала.
В гостинице Щедров ознакомился с программой семинара. В ней были названы лекции и доклады, указаны фамилии лекторов и докладчиков, дни и часы занятий. Большое место в программе занимали лекции о международном положении и экономических проблемах нашей страны и стран социализма. Почти все лекторы были приглашены из Москвы. Свои же выступали с докладами на темы: культурно-массовая работа на полевых станах и на фермах; внедрение передовой науки в сельскохозяйственное производство; ветеринарная и зоотехническая учеба животноводов и т. д. и т. п. На пленарных заседаниях предполагалось заслушать доклады самих участников семинара. Так, секретарю Марьяновского райкома Холодову был поручен доклад «Первоочередные задачи сельских коммунистов в борьбе за высокий урожай». Секретарю Калашинского райкома Мирошникову – «Опыт работы агитаторов и беседчиков в дни уборочной страды». Секретарю Стародубского райкома Митрофанову – «Социалистическая демократия и возросшая роль местных Советов». Всего в программе значилось восемь докладов. «А вот мне не поручили, – думал Щедров. – Составители программы, наверное, считают, что секретарю Усть-Калитвинского райкома сказать нечего, что ему надлежит слушать других и учиться у них. Ну что ж, послушаю и поучусь… А завтра поеду к Румянцеву. Что он скажет мне и что скажу ему я…»
Глава 38
Небольшой одноэтажный дом находился далеко от автомобильного тракта. Чистенькая, политая водой, неширокая дорога, проходившая между кряжистыми тополями, свернула влево и оборвалась у тесовых ворот. Здесь Щедрова встретил Петрович, проводил в дом, сказав, что Иван Павлович уже ждет его в столовой.
После завтрака Румянцев и Щедров прошли на залитую солнцем террасу и уселись там в плетеные скрипевшие кресла. Разговор начался о готовности Усть-Калитвинского к уборке урожая. Щедров рассказывал о том, как выглядят озимые, какое хозяйство сколько предполагает взять центнеров зерна с гектара; о готовности машинного парка, называя сроки косовицы, обмолота и хлебосдачи. Румянцев прикрыл глаза ладонью и, казалось, дремал. Его белая голова была так освещена отраженным от стекла светом, что гладко причесанный чуб казался не белым, а золотистым. Когда же Щедров сказал, что комбайнами и тракторами все хозяйства обеспечены, а вот грузовиков для вывоза зерна не хватает и что это может вызвать задержку в переброске пшеницы на тока и на элеваторы, Румянцев подошел к столу, нажал кнопку звонка. Вошел Петрович.
– Петрович, как же так получилось, что Усть-Калитвинский остался без автоколонны? – спросил он, прохаживаясь по террасе. – Ничего не понимаю. У нас же было решение. Вот что, Петрович, позвони Королеву и скажи ему, чтобы колонна грузовиков была выделена специально для Усть-Калитвинского.
Петрович что-то пометил в своем блокноте и удалился.
– Наконец-то и Усть-Калитвинский будет с урожаем, это прекрасно! – Румянцев снова уселся рядом с Щедровым. – А что еще хорошего в районе? Как вообще идет жизнь? Как настроение у людей? Что радует?
– Люди, их труд и их бескорыстие. – Щедров посмотрел на Румянцева, как бы спрашивая, можно ли ему продолжать разговор. – Верите, бываешь в бригадах, на фермах, видишь энтузиазм колхозников и диву даешься. Какие молодцы!
– А что не радует?
– Не радует, Иван Павлович, то, что иногда во главе этих сознательных энтузиастов стоят руководители не то что плохие, а какие-то они нерадивые, инертные. Обидно!
– И много таких в Усть-Калитвинском?
– Если вести речь по большому счету, то порядочно. Настоящие руководители – это в вишняковском «Эльбрусе» Застрожный и Ковальчук и в «Яблоневом цвете» Осянин и Елистратов.
– Да, не густо.
– Не знаю, Иван Павлович, как в других районах, а в Усть-Калитвинском очень остро стоит проблема руководителя, – продолжал Щедров. – Кто он? Как и почему им стал? Достоин ли он им быть и есть ли у него организаторские способности? Чтобы получать высокие урожаи каждый год, требуются отличные, знающие и любящие дело руководители. В этом году нам повезло, в мае прошли дожди, и мы с урожаем. В следующем году такого везения может и не быть. Значит, нужны специалисты по выращиванию пшеницы. А где их взять?
– Готовьте, воспитывайте, – советовал Румянцев. – Я понимаю, дело это кропотливое. Хороших руководителей подготовить намного труднее, нежели на нашем черноземе при благоприятных погодных условиях получить высокий урожай.
– Что у нас получается? – немного подумав, заговорил Щедров. – Руководители делятся на настоящих и на ненастоящих. В районе можно услышать: «Вот это настоящий вожак!», «Вот это боевой товарищ!» И можно услышать: «Так ведь это деятель ненастоящий, фальшивый!» И выходит, что в глазах устькалитвинцев один руководитель настоящий, а другой – ненастоящий да еще и фальшивый. А таких, ненастоящих, фальшивых, быть не должно!
– Что же вы, райком, намерены делать, чтобы их не было? – Сощуренные, повеселевшие глаза Румянцева говорили: «Я-то знаю, что нужно делать, а знаешь ли ты?»
– Планы и намерения у нас большие, – отвечал Щедров. – Частично они изложены в статье Приходько. В ней выражена точка зрения не только ее автора. Статью вы, наверное, читали?
«И статью читал, и тебя вот слушал, и все больше убеждаюсь, что Щедров и Приходько – натуры горячие, ершистые, – позавидуешь! – думал Румянцев, сидя с закрытыми глазами. – Есть, есть в них что-то такое, что мне очень знакомо. В молодости и я горячился, и хорошо, что этот негасимый святой огонь переходит к молодым и как горел раньше, так и будет гореть всегда».
– После гражданской войны меня, буденновского конника, послали на конный завод, – тихо, как бы продолжая думать вслух, говорил Румянцев. – Это было здесь, в Южном крае. Конный завод только что организовали в станице Макаровской. Так вот, на этом конном заводе скакунов-трехлеток мы объезжали не только под седлом, но и в упряжке. Ставили в паре со старым иноходцем. Молодые да резвые, скакуны не могли идти спокойно и срывались на рысь. Старый иноходец косил на них глаз, ему нравилась такая молодая прыть… – Широкая улыбка озарила лицо Румянцева. – Может, это сравнение не совсем удачное, но вот ты и Приходько кажетесь мне чем-то похожими на этих молодых и резвых скакунов, а сам я – на старого иноходца.
– Лестное сравнение для молодых и резвых скакунов, – сказал Щедров. – Иван Павлович, а что вам в них не нравится?
– Жалобы поступают на вас. Обижаете устькалитвинцев.
– Возможно, кто-то и обижен, – согласился Щедров. – Но это случилось не потому, что нам вдруг захотелось кого-то обидеть просто так, ради личного удовольствия, а потому, что иначе мы поступить не могли и не сможем поступать в будущем. Так, мы вынуждены были причинить обиду Рогову, Логутенкову, Листопаду. Нет и не будет у нас мира, например, с Марсовой.
– На чем вы с Марсовой скрестили шпаги?
– В частности, на статье Приходько.
– Читал я и статью и жалобу Марсовой и не могу понять, против чего Марсова возражает, – сказал Румянцев. – Статья острая, написана, как мне думается, ко времени. С нею полезно познакомиться не только устькалитвинцам. Поэтому я рекомендовал перепечатать эту статью в «Южной правде». – Румянцев снова встал, отошел к окну и оттуда строго посмотрел на сидевшего с поникшей головой Щедрова. И вдруг резко спросил: – У жены Осянина бывал?
– Да, один раз заезжал.
– Зачем? Мы тут одни, и я прошу говорить все, что было.
– С женой Осянина, Зиной, я дружил еще в школе. Потом много лет мы не встречались… Вот я и решил навестить школьного друга.
– Чужая жена – это уже не школьный друг, и навещать ее лучше всего, разумеется, в присутствии мужа, – строго сказал Румянцев. – Кроме того, никогда не забывай, что секретарь райкома – фигура слишком заметная, и, прежде чем сделать тот или иной шаг, он обязан подумать о последствиях каждого своего шага. Обязательно! Ибо для тех, кто стоит во главе людей и призван ими руководить, твой вопрос «как жить?» – это еще и вопрос, как себя вести. Обратимся для примера к прошлому. Было время, когда секретарь райкома носил пробитую пулями шинель, а на поясе у него болтался наган. В станицы он выезжал верхом на коне, и не то что не знал, как писать умные статьи, а даже не умел как следует расписаться. Да и говорил-то не слишком складно. Но зато идейная закалка и поведение у него были безупречными. – Румянцев посмотрел на Щедрова повеселевшими глазами. – Современные секретари райкомов не носят пробитых пулями шинелей, а к коню с седлом они и не прикасались. В станицы выезжают на отличных машинах, образование имеют высшее. Мы уже привыкли к тому, что многие из них стали кандидатами наук…
– И что иные из них руководят районами хуже тех, кто не имел высшего образования и носил простреленные пулями шинели? – не поднимая головы, спросил Щедров. – Это вы хотели сказать?
– Нет, я хотел сказать, что хорошо бы теперешним образованным нашим современникам помнить об опыте прошлого, особенно об идейной закалке руководителя, о его революционном духе, – ответил Румянцев. – Сошлюсь на свежий пример – на Рогова. Раздаются голоса в его защиту: дескать, нарушена демократия и решение сессии незаконно. Беда же Рогова как раз и состоит в том, что в нем не живет вот этот революционный настрой. И все же, думаю, Рогова следует поддержать. Не надо его выпроваживать из района. Надо помочь ему подняться там, где он споткнулся и упал. Уверен, что решение сессии райсовета послужит ему хорошим уроком на будущее. Он еще молод, может исправиться. – Прошелся по террасе, прикрыл глаза ладонью, постоял. – Другое дело – Логутенков. Этот кончен. Как заматеревший дуб с подгнившими корнями. Пусть его судьбу решает Народный суд. Да, кстати, кто теперь стоит во главе «Зари»?
– Пока временно исполняет обязанности председателя агроном Олещенко, – ответил Щедров. – Есть у нас на примете кандидатура. Иван Павлович, хотелось бы с вами посоветоваться.
– Кто он? Я его знаю?
– Василий Васильевич Огуренков.
– Вернулся? Как его здоровье?
– Вчера я к нему заезжал, проведал. Недавно он выписался из больницы. Хромает, ходит с палочкой. Врачи советуют послать в Пятигорск, на грязи. Надо бы раздобыть путевку.
– Да, кандидатура подходящая. Сколько ему лет?
– Двадцать семь. Парень энергичный, боевой, кристально честный.
– Ну что ж, подлечите, как говорится, поставьте на ноги и благословляйте, – сказал Румянцев и снова задумался. – И годы у него завидные, и биография. – Позвал Петровича: – Прошу тебя, позвони сейчас в крайздравотдел. Нужна одна путевка в пятигорский санаторий.
– Для кого?
– Для Василия Васильевича Огуренкова. Сделай это сегодня же и срочно сообщи Огуренкову.
– Будет исполнено!
Петрович ушел.
В соседней комнате басовито прогудели часы. Румянцев прислушался к протяжным звукам, взглянул на свои ручные часы.
– Нам пора на семинар. – Румянцев обнял Щедрова за плечи. – Ты что, дорогой друг, такой тощий? Не болен ли?
– Фигурой пошел в отца-конника, – шуткой ответил Щедров. – Я же сын кочубеевца! Мне бы джигитом быть.
– Живешь одиноко, без семьи, видно, питаешься на бегу и на ходу. Жениться тебе надо, Антон Иванович.
– Скоро женюсь.
– Невеста есть?
– Есть.
– Кто такая?
– Ульяша. Вы ее не знаете.
– Красавица?
– Прекрасная девушка.
– Да, да, я понимаю… Когда свадьба?
– Вот вернусь…
– Это очень хорошо, что ты женишься. Одному жить ох как трудно! По себе знаю. Вот остался один, и такая иногда берет тоска…
Румянцев приблизился к столу и начал собирать в портфель какие-то бумаги. Вошел Петрович и сказал, что машина уже стоит у подъезда.
«Что-то на сердце у меня чересчур радостно, и чувство непривычного благодушия не покидает меня все эти дни, – писал Щедров, вернувшись вечером в гостиницу. – Мне кажется, что сейчас я похож на человека, который носил темные очки, и, когда их не стало, он увидел мир удивительно ярким и красочным, и таким он кажется ему потому, что этот человек любит Ульяшу. Поэтому и мой разговор с Румянцевым был каким-то добрым, хорошим, не разговор, а дружеская беседа – мирная, почти семейная. Я постеснялся сказать ему все, что думаю и о Рогове и о Калашнике, но зато не утерпел и похвалился своей невестой. Я слушал Румянцева, смотрел на него так, как смотрят восторженные юноши на умудренных жизнью старцев. И хорошо, что я поговорил с ним об Огуренкове… Вот и к Калашнику у меня отношение какое-то излишне либеральное, что ли. Поехал к нему на квартиру, пил с ним чай, говорил о том о сем и ничего не сказал из того, о чем обязан был сказать. Или еще: на семинаре слушал лекцию об агрессивной политике американского империализма. Читал ее приехавший из Москвы лектор, читал скучно и так монотонно, как обычно читают давно заученный текст. К тому, что слушателям было известно, он ничего нового не прибавил. Однако в силу моего душевного благополучия лектор показался мне человеком умным, а лекция интересной. Вчера во второй половине дня выступали секретари райкомов. Это были большей частью заурядные пятнадцатиминутные сообщения, написанные по известной схеме: сделано то-то и то-то, план выполнен на столько-то процентов, урожай запланирован такой и т. д. Мне же эти доклады нравились. Слушая, я думал о том, как это докладчики умеют кстати привести нужные цифры, и совсем не замечал, что некоторые их доклады, как близнецы, похожи один на другой: отличаются лишь фамилиями, названиями станиц и колхозов. Я же видел в них превосходных практиков, умеющих поднажать там, где нужно, и знающих, как организовать дело… И я понимаю: главная причина моего благодушия – Ульяша. С той самой минуты, когда там, в вышине, перед величием ледников, мы поклялись в любви, я почувствовал себя не то что счастливым, а каким-то душевно обновленным. Сейчас я удивляюсь: как это раньше мог жить без Ульяши и без Ульяшиной радости? Каждый вечер, вернувшись с семинара, я спешу позвонить в Усть-Калитвинскую, чтобы услышать ее голос и чтобы ей сказать, как я здесь живу, что делаю. Только потому, что влюблен, я на окружающую жизнь смотрю восторженными глазами. Сердце мое стало мягким, а разум – добрым. Мое теперешнее душевное состояние похоже на легкий и приятный хмель, Мне же необходимо быть собранным и подумать о многом, в частности о том, что статья Приходько – это начало, что теперь нужно слово живое, сказанное с трибуны. Нужны лекции, доклады. О чем? Какие темы? Это и экономика Усть-Калитвинского и коммунистическая нравственность. Об этом сейчас следует думать и думать, и любовь Ульяши, ее радость должны мне не мешать, а помогать…»
