Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)

Глава 35

Горы Кавказские, свои, с детства знакомые. Отвесные скалы заслонили горизонт. Узкая каменистая дорога, взлетая и падая, путалась между скалами, и казалось, катилась не «Волга», а двигались ей навстречу высоченные темные отроги. Берег крут и обрывист. Внизу, в узком скальном разрезе, пенилась и тягуче шумела река.

Как и тогда, еще юношей, впервые приехав сюда со школьной экскурсией, так и теперь Щедров с волнением смотрел на сосны, что темной стеной вставали по склону, на могучие медные стволы пихт и елей, что заслоняли собой солнце. Смотрел и показывал Ульяше то горы, от подошвы и до макушки укрытые, как шубой, курчавым лесом, то темные выступы причудливой формы, облепленные терновником и ежевикой, то громадины утесов, вершины которых подпирали небо: там, под небесным куполом, горные шпили казались матово-сизыми, и над ними недвижно пластались орлы. А вдали, за нагромождением скал и лесов, вставали искрящиеся отроги, и блестели они на солнце, как блестит лезвие кинжала, – это уже ледники, белые, с сизыми прожилками, похожие на головы сахара-рафинада.

Наши путники вышли из машины, запрокинули головы и смотрели, смотрели, вдыхая настоянные на солнечных лучах запахи сосны. Взявшись за руки и помогая друг другу, они взобрались на каменный выступ, смеясь и задыхаясь от радости. Ульяша смотрела в небо, и ее глаза повлажнели.

– Антон Иванович, а орлы садятся на землю? – спросила она. – Или так все время и кружатся в небе?

– Земля для них – это не та земля, что у нас в Усть-Калитвинской, и вообще не та земля, по которой люди ходят, – говорил Щедров, не сводя глаз с орлов. – Для них земля там, на вершине скалы.

– А где у них гнезда?

– Там же, в скалах.

– А как же птенцы? Вывалятся из гнезда…

– Скалы и небо – их стихия.

Они видели ни с чем не сравнимую красоту гор, ощущали прохладу на своих щеках, которую излучали ледники. Они снова ехали к Эльбрусу, а Эльбрус, как на беду, все отдалялся от них и уже не был виден. Щедров не мог скрыть свою радость, и он понимал, что ее первопричиной были не величественный вид соснового бора, не ущелье с грохочущим потоком, не орлы в поднебесье, а она, Ульяша. И он сравнивал эту свою радость с тем, как если бы человека, много лет прожившего в одном доме, вдруг переселили в другой дом, новый, красивый, непривычный. Он понимал, что жить в нем лучше, нежели в старом доме, и все же никак не мог избавиться от чувства незнакомого и тревожного.

Дорога уходила на подъем, все выше и выше, и вдруг уперлась в отвесную скалу.

– Прибыли, – сказал Ванцетти. – Дальше, как говорится, ехать некуда. Слева шумит Кубань, справа и спереди – скалы.

– Теперь мы пойдем пешком, – сказал Щедров. – Ванцетти, закрывай машину и пойдем с нами, посмотришь ледники. Они тут уже недалеко.

– Антон Иванович, у меня свои планы, – ответил Ванцетти. – Я прихватил подпуска, хочу поохотиться за форелью. Как раз тут, у истоков Кубани, она хорошо идет на крючок.

– Ну приходи к нам с форелью, – сказал Щедров.

– Если поймаю – приду.

Щедров и Ульяша взяли сетку с продуктами, термос и направились по отлогой, красного камня скале. Перед ними раскинулось небольшое плато, окаймленное с двух сторон сосновым лесом. Когда они прошли каменистое плато и лес уже остался позади, их взору открылась поляна, поросшая такими высокими травами, что Ульяше они были выше пояса. Травы стояли рослые, густые, никем не тронутые, и так они были пересыпаны цветами и цветочками немыслимых тонов и оттенков, что от них рябило в глазах. Трава, прогретая солнцем, источала теплый пряный запах меда. Дикие пчелы, здоровенные осы, стрекозы, жуки и букашки – все это порхало и липло к ярким и пахнущим цветкам. Чем дальше уходили Щедров и Ульяша, тем гуще поднимались травы, наполняя воздух удивительно тонким ароматом.

Ульяша побежала, но, запутавшись ногами в траве, припала к цветам, целовала их и, снова вскочив, бежала, забыв, казалось, о Щедрове. Легла на траву, как в гамак, и, раскинув руки и глядя в небо, смеялась тихо и счастливо. А ледники, как поднятые к небу зеркала, уже были рядом, блестели, сияли, и все, что находилось перед ними, – и эта цветущая долина, и эта речка с пологим берегом, и этот сосновый бор, и эти скалы – отражалось в ледяных громадах. «А где же Эльбрус? Куда запропастился и почему не встречает гостей?» – думала Ульяша. Она смотрела на ледники и видела хлещущие из них прозрачно-голубые струи, которые, падая, рассыпались и там, внизу, в камнях, рождали ручей, – перешагни и уже можешь потрогать ледник руками! Ручей манило, влекло в низину, и он, учуяв простор, торопился, шумел и, подплясывая на валунах и белея загривками, вливался в небольшую шумливую речку. Ульяша и Щедров уселись на травянистом низком берегу этой речки, ощутив двойную прохладу – от ледников и от танцующей на камнях воды.

– У твоих ног, Ульяша, берет начало та самая река, что течет возле нашей станицы и зовется Кубанью, – сказал Щедров, наклоняясь и черпая ладонью холодную чистую воду. – Тут ее колыбель. Отсюда она начинает свой бег. Только это еще не Кубань. Ледники рождают безымянные ручьи, и они, сходясь в ущельях, сливаются в две речки – Уллулан и Учкулан. Соединившись, эти два потока и образуют Кубань… Ульяша, что ты такая молчаливая?

– Не знаю… Красиво здесь и необычно! Будто мы находимся на какой-то иной планете. И солнце светит как-то не так, как в станице. Антон Иванович, а где же Эльбрус? Мы же ехали к нему в гости.

– Разве не знаешь, великаны хорошо видны только издали, – сказал Щедров. – Когда мы смотрим на Эльбрус из Усть-Калитвинской, он весь перед нами. Здесь же его заслонили леса и горы.

– Как тут тихо… Чудно! – мечтательно говорила Ульяша. – Все меня удивляет и радует. И свет солнца, и тепло трав, и цветы, и ледники. Да и мы тут стали какими-то другими. Не смейтесь! Да, да, другими!

– Милая Ульяша! Оказывается, ты большая фантазерка!

– А что, разве не правда? Антон Иванович, вы только посмотрите…

– Почему «вы»? И почему «Антон Иванович»?

– Когда уважаешь человека…

– А когда любишь? – Щедров взял ее ладони в свои, так же, как вчера, и ее руки снова вздрогнули. – Ты какая-то сегодня особенная. Отчего?

– От радости. – Заливаясь румянцем, Ульяша тихонько смеялась. – Я и сама себя не узнаю.

Или эти, сквозь смех сказанные, ее слова «я сама себя не узнаю», или эти цветущие травы и ледники перед глазами придали ему смелости, только Щедров вдруг привлек Ульяшу, обнял ее и сказал:

– Ульяша, милая, я люблю тебя и прошу быть моей женой…

Он ждал ответа, а она молчала, и лицо ее покраснело еще больше, а в глазах показались слезы. Не зная, что ей сказать, он стал целовать ее торопливо, как бы боясь, что Ульяша вырвется, убежит и что больше он уже никогда ее не увидит.

Перед вечером, усталые, счастливые, они вернулись домой. Их встретила тетя Анюта, и они смотрели на нее смущенные, не зная, что ей сказать.

– Дорогая Анна Егоровна! – начал Щедров. – Мы с Ульяшей любим друг друга и решили пожениться.

– Бабуся, мы просим твоего согласия и твоего благословения, – покраснев, сказала Ульяша. – Ну что ты молчишь, бабуся? Скажи что-нибудь.

– Что вам сказать, дети мои? Сбылась, выходит, моя догадка. – Тетя Анюта прикрыла фартуком лицо, вытерла слезы. – Эх, была бы жива Ульяшина мать, ее благословение нужно. Да и у батька своего надобно просить согласия.

– Отец согласится, я знаю, – уверенно ответила Ульяша.

– Раз слюбились, то что с вами поделаешь. – Тетя Анюта снова вытерла слезы концом фартука. – Антон Иванович, вручаю тебе Ульяшу, мою единственную радость… Люби и береги ее так, как все эти девятнадцать годков я любила ее и берегла. Живите в любви и в согласии да меня, старую, не забывайте… А зараз садитесь к столу, а то небось проголодались.

После ужина Щедров и Ульяша ушли в комнату Щедрова, которую они уже считали своей, и это обидело тетю Анюту. Она хотела принести чай, а Ульяша опередила ее, взяла у нее чайник и сказала:

– Бабуся, теперь я сама, я сама!

Вот это – «я сама» – еще больше обидело старую женщину. Она вернулась в свою комнату, склонилась на подоконник и заплакала. «Знать, я уже им не нужна…»

А Ульяша появилась с чайником и с посудой, не скрывая от Щедрова то свое восторженное чувство, которое жило в ней и скрывать которое у нее не было ни сил, ни желания. Ей хотелось показать и самой себе и особенно Щедрову, что она уже не та Ульяша, какой была еще вчера; что и чай она принесла будто бы и так, как приносила раньше, а только уже совсем не так; и что хотя внешне она была все такой же беззаботной Ульяшей со смеющимися щеками, а вместе с тем она уже была совсем не та, которую еще вчера знал Щедров. Она и к нему была внимательна будто бы так же, как и раньше, а уже совсем не так: так может быть внимательной только любящая жена. Она говорила с ним на «ты», при этом смущенно улыбалась и смотрела на него иными глазами и с какой-то новой, еще ей самой непривычной улыбкой: так может смотреть и так может улыбаться только любящая жена. Она и чай наливала как-то так просто, умело и естественно, как его наливают своим мужьям одни только любящие жены. И то, что она не ушла, как бывало, принеся чай, уходила, а присела к столу, чтобы посидеть со Щедровым и посмотреть на него, – тоже говорило о том же: так могут сесть к столу только любящие и любимые жены.

В ней произошли внутренние перемены, душа ее переполнилась еще ею не изведанным чувством новизны, и она думала о том, что тот, кого она любит, теперь он – ее муж и что ни того странного стука в дверь, ни той ненавистной стенки, которая их разделяла, сегодня уже нет и никогда не будет. Как спрашивают только любящие жены, она спросила и о том, что он будет делать завтра.

– На рассвете уеду в Степновск, – ответил он.

– Так сразу? И надолго?

– Очевидно, на неделю. Я еду на семинар.

– Целая неделя, – сказала она грустно. – Возьми меня с собой.

– Нельзя, Ульяша. Завтра тебе надо идти на работу, да и вообще… – Щедров смотрел на помрачневшее и все такое же милое лицо Ульяши. – Скоро ты станешь моей женой, и ты обязана знать: в жизни всего нам доведется испытать – и разлук, и тревог, и радости, и горя. К сожалению, людская жизнь не усыпана розами. Там избивают активистов, как это случилось в Николаевской, там устраивают махинации, наживаются за чужой счет, там пускают в ход клевету. Обо мне, например, говорят, что я и развратник, и пьяница, и грубиян, в моих выступлениях на собраниях, в разговорах с колхозниками усмотрели какую-то «обескураживающую детскость», а в моей работе – «озадаченную поспешность». Словечки-то какие!

– А что они означают, эти слова? – спросила Ульяша.

– Нужен не смысл слова, а ярлык, – ответил Щедров. – Мои противники объявили меня «героем-одиночкой», дескать, ни колхозники, ни коммунисты Усть-Калитвинского меня не поддерживают, а в общении с людьми я проявляю, по их выражению, «коробящую бестактность». Где именно? Когда? Об этом они не говорят. Главное – наклеить ярлык: «коробящая бестактность», и все тут! Чтобы еще как-то опорочить, они пишут в своих анонимках, что будто бы я озабочен не делами района, а, как они выражаются, «глобальной проблемой; как жить?». Надо же такое придумать!

– Почему они так говорят? Почему так пишут?

Ульяша грустно смотрела на Щедрова, ждала ответа.

– Как известно, клевета в смысле слов не нуждается. – Щедров обнял Ульяшу. – Не печалься, Уленька. Жизни спокойной, без тревог, я тебе не обещаю, но знаю: на этой прекрасной земле мы с тобой будем самыми счастливыми!

Глава 36

Ранним июньским утром, оставив Усть-Калитвинскую, знакомая нам «Волга» мчалась в Степновск. Под ее шуршащие колеса черным ремнем ускользал асфальт, по обе стороны кружилась, уплывая назад, залитая светом зреющая пшеница. Видя эту густоколосую красавицу и радуясь свежему летнему утру, Щедров замечал, как мысли о пшенице уступали место мыслям об Ульяше.

«Какой рост, какая густота и какой колос. Не колосья, а туго натянутый желтоватый парус – становись и иди по нему. Теперь задача из задач – убрать урожай без потерь, – думал он, и тут же: – Да, я счастлив и потому, что вижу эту прекрасную пшеницу, залитую взошедшим солнцем, и потому, что люблю Ульяшу, и эти мои радости теперь уже неотделимы одна от другой… Колосья и колосья, и нет им ни конца ни края. Так и будут, покачиваясь и кланяясь, провожать меня до Степновска… Через неделю я вернусь и мы пойдем в загс…»

– Хороши хлеба в «Заре»! – сказал Ванцетти. – Такие колосья порадуют зерном!

– А ну останови, – сказал Щедров.

Не мог он усидеть в машине. Вошел в пшеницу, щекой прильнул к влажным от росы колосьям, чувствуя теплый запах земли. Сорвал колосок, вылущил зерна, белые и еще мягкие.

– Ядреные да пригожие, – сказал он, любуясь лежавшими на ладони зернами. – Еще не налились соком и еще не затвердели.

– Такая даст с гектара центнеров сорок, – уверенно заявил Ванцетти. – По колосу видно. А чтобы точнее определить урожай – пересчитай зерно одного колоска. Картина получится точная.

В машине Щедров думал и о том, что значат для пшеницы майские дожди. «Два раза полили землю, – и район, считай, с урожаем. Румянцев похвалит устькалитвинцев, скажет, что за такую пшеницу их надо занести на Доску почета. А по правде, на Доску почета следовало бы занести майские дожди… Если я скажу, что меня обрадовала пшеница, Румянцев меня поймет. А если скажу, что еще больше меня радует моя невеста и то, что я люблю Ульяшу? Поймет ли?..»

– Антон Иванович, ну как мои записи? – спросил Ванцетти, когда «Волга» снова проносилась мимо пшеницы. – Прочитал?

– Не все.

– А про Рогова?

– Про Рогова читал.

– Ну и что?

– Характеристика смелая! И точная!

– Писал с натуры.

– Впереди шла колонна грузовиков. В кузовах тесно стояли откормленные и чисто вымытые перед отправкой кабаны. Обходя их, «Волга» поравнялась с передним грузовиком. Щедров приоткрыл дверку и крикнул шоферу:

– Товарищ, откуда бекон?

– Вишняковцы мы! Из «Эльбруса»!

– Значит, «Эльбрус» уже сдержал слово?

– Слово начали подкреплять делом! – крикнул шофер, выглядывая из кабины. – Вернее сказать – мясцом!

– Сколько везете свинины?

Взвешивать будем на мясокомбинате! А ежели оптом, то восемь грузовиков! – отвечал шофер. – Две машины ушли вперед!

– Молодцы вишняковцы! – сказал Щедров, когда «Волга» уже катилась впереди грузовиков, и обратился к Ванцетти: – Завернем в Николаевскую. Знаешь, где живет Василий Огуренков?

– Отыщем! – как всегда, уверенно ответил Ванцетти. – Это нетрудно.

На площади, возле продмага, Ванцетти подозвал двух женщин и спросил, как проехать к дому Василия Огуренкова.

– Тут недалече, – ответила полнолицая, улыбчивая женщина, вытирая платочком губы. – Недавно, сердешный, возвернулся из больницы.

– Поезжайте направо, вон в ту забурьяневшую улочку, – пояснила вторая женщина. – Повернете, и ежели считать от угла, то его хата восьмая. Низенький плетешок и такие же, из хвороста, воротца и калитка.

Когда «Волга» остановилась возле приметных, из хвороста, ворот, со двора выбежал мальчуган лет четырех и в нерешительности остановился.

– Малец, чей будешь? – спросил Ванцетти.

– Огуренков Петя…

– Здорово, Петрусь! – Ванцетти протянул мальчугану руку. – Батько твой дома?

– Дома! И мама тоже! – бойко ответил Петя. – Я зараз покличу!

И побежал к хате. А Василий Огуренков, услышав голоса и гул мотора, уже шел к воротам, слегка опираясь на суковатую палку. На нем была белая сорочка навыпуск и с расстегнутым воротником, на ногах домашние черевики. Был он высокий, тощий. Лицо худое и точно вылепленное из воска, от виска до губы подковкой лежал лиловый рубец. Он узнал Щедрова и, с трудом ускоряя шаг, издали крикнул:

– Антон Иванович, прошу, заходите!

– Рад видеть тебя, Василий Васильевич, – сказал Щедров, подходя к Огуренкову. – Еду в Степновск, дай, думаю, загляну, проведаю.

– Вот спасибо! – Он повернулся к стоявшей у порога женщине. – Нюся! Погляди, кто к нам приехал! Это же секретарь райкома товарищ Щедров! Чего стоишь, иди сюда!

– Ну, Василий Васильевич, доброго тебе здоровья! – Щедров не удержался и обнял Василия, как родного брата, крепко прижал к себе, чувствуя руками его худые костлявые плечи. – Значит, дома?

– Да вот третий день с семьей.

– Как же ты, бедолага, выкарабкался?

– Сам удивляюсь. Можно сказать, уже побывал на том свете.

– Спасибо медицине, спасла Васю от смерти. – Нюся протянула Щедрову руку. – Здравствуйте, я жена Василия, Нюся. Теперь он уже герой. Да вы проходите в хату. А машина пусть заедет во двор. Я зараз открою ворота. Петя! Уже забрался в машину! Какой быстрый!

Две комнатки, светлые, чистенькие. На окнах висели тюлевые занавески, стояли горшки с цветами. Кровать застлана цветным одеялом, по углам возвышались напущенные подушки. Диван с высокой спинкой, на подлокотниках кружевные, домашней работы, накидки, – все тут, как в любой хате, знакомо и привычно. Нюся уже хлопотала у плиты. Щедров подошел к ней и попросил об обеде не беспокоиться, сказал, что он не голоден и что заехал на минутку.

– Хоть чайку попейте. – Нюся разрумянилась. – Печенье у нас домашнее, сама мастерила. Варенье вишневое, из своего садочка.

– Чайку выпью охотно, – сказал Щедров.

Пили чай с вишневым вареньем и говорили о том о сем. И о том, что после майских дождей озимые ожили, дружно пошли в рост, что в садах созревают вишни.

– Василий Васильевич, как ты себя чувствуешь?

– В общем – хорошо, только вот беда – хромаю. – Василий ладонью прикрыл рубец на щеке. – Что-то левая нога малость побаливает. Не могу становиться на всю ступню. Ножевые удары были нанесены как раз в эту ногу, – пояснил он и помолчал, помешивая ложечкой в стакане. – Врачи советуют податься в Пятигорск, на грязи. Говорят, грязи обязательно помогут.

– Постараемся достать путевку. – Щедров вынул из нагрудного кармана блокнот. – Да, здорово эти подлецы тебя расписали.

– Я уж думал, вот вернусь домой, а Нюся меня не признает и разлюбит, – глядя на жену и смеясь, сказал Огуренков. – Скажет, мой Василий не такой.

– Ну и что? Узнала? Не разлюбила!

– Все обошлось нормально!

– Вася, хороший мой, да я тебя в любом виде узнаю, – сказала Нюся, пунцовея. – И никогда не разлюблю, говорю это при секретаре райкома. А то, что ты теперь со шрамом, так с ним будешь еще приметнее и для меня еще милее.

– Антон Иванович, а поглядите на меня без шуток. – Огуренков поднялся. – Как вам кажется мое лицо? Похож я на человека?

– Что за вопрос? Василий Васильевич, да ты выглядишь просто молодцом! – весело сказал Щедров. – И красивый, и мужественный. А что отметина лежит на щеке, так она как раз и говорит, что Василий Огуренков совершал геройский поступок! Дружище, гордиться этим надо!

– Вчера я шел по улице, а ребятишки, верите, останавливаются и смотрят на меня. А мне как-то неудобно перед юнцами.

– А чего неудобно? – спросила Нюся, пунцовея еще больше. – Пусть смотрят. Сам бы рассказал им, что это у тебя за шрамы, как и что было. Чтоб пареньки знали.

– Они все знают, потому-то и смотрят на меня с таким удивлением, – ответил Огуренков.

Щедров заговорил о тех переменах, которые произошли в Николаевской, о том, что общее собрание коммунистов «Зари» исключило из партии Логутенкова и Листопада, что по уголовному делу Ярового и Осьмина еще ведется следствие.

– А как идут дела в районе? – спросил Огуренков. – Антон Иванович, как вам работается?

– Трудновато, – чистосердечно признался Щедров. – Дел-то много, всяких, больших и малых. Сразу все не поправить и не поднять.

– Ничего, Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся. Теперь я уже дома, малость передохну, избавлюсь от палки и включусь в работу. – И Огуренков снова, очевидно уже по привычке, прикрыл ладонью лиловый рубец. – В больнице я пролежал почти четыре месяца. Так что было, было у меня время и помечтать и поразмыслить. Бывало, лежу, за окнами вижу деревья в солнечных бликах и думаю о жизни – о своей «Заре». Ничего плохого не могу сказать о других колхозах, может, там все не так, как у нас. А что произошло за последние годы в нашей «Заре»? Нет, это не мелкое воровство и не случайное преступление. Беда проистекала из того, что Логутенков образовал в «Заре» шайку. Эта шайка стояла во главе колхоза, строила себе дома, воровала колхозное добро – словом, творила беззаконие. И получалось: с одной стороны – колхозники, их много, а с другой стороны – Логутенков со своими дружками, их кучка, а посредине – глухая степа. А для любого руководителя такая стена – это же пагуба, ибо рано или поздно она рухнет на его голову. Так случилось и в «Заре». И когда вы сказали, что я совершил геройский поступок, я подумал: суть вопроса не в геройстве, а в справедливости. Не было бы Василия Огуренкова, отыскались бы другие. Все одно Логутенкова и его дружков вывели бы на чистую воду.

– Василий Васильевич, а как могла возникнуть в «Заре» эта шайка и почему образовалась, как ты выразился, глухая стена между колхозниками и Логутенковым? – спросил Щедров. – Кто в этом повинен?

– Кто повинен? – переспросил Огуренков и с минуту помолчал. – По-моему, повинны два человека: Коломийцев и Рогов. Они не только не пресекали преступные действия Логутенкова и Листопада, а даже поощряли их. Сколько было сигналов, писал не один я, многие писали… А что из этого получалось? Ничего…

«Не было бы Огуренкова, отыскались бы другие… Многие писали…» Почему-то именно эти слова врезались в память, и Щедров мысленно повторял их и в хате Огуренкова, где он пробыл более двух часов, и теперь, когда его «Волга» оставила Николаевскую и снова катилась по Степновскому шоссе.

«Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» А как он хорошо говорил о «Заре», как волновался и как блестели его молодые глаза. «Так поэты читают стихи, – думал Щедров, глядя на качавшуюся, как море, пшеницу. – Он даже встал и, хромая, прошелся по комнате. Остановился у окна, лицо веселое, освещенное улыбкой, даже шрама, казалось, не стало. Говорил о планах «Зари», как о чем-то уже реальном. Чего же я все эти дни гадал-думал, кому быть председателем «Зари»? Кому же еще, как не Василию Васильевичу Огуренкову! Именно ему! Колхозники изберут его охотно, в этом я уверен… «Не было бы Огуренкова…» К счастью, Огуренковы у нас есть, и их немало. В каждой станице отыщутся свои Огуренковы. А Василия Огуренкова сперва необходимо подлечить, что называется, поставить на ноги. Нужно раздобыть ему путевку и послать на грязи в Пятигорск. А после этого хорошо бы направить на курсы председателей, пусть бы малость подучился, а тогда уже можно было бы приняться за дело. А что? Было бы очень хорошо… «Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» Правильно сказано. На Огуренкова можно положиться, товарищ надежный…»

Мысли об Огуренкове не покидали Щедрова до самого Степновска.