Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 48 страниц)
Глава 4
В степи – белым-бело. Куда ни посмотри, что ни окинь взглядом – всюду под низким захмаренным небом лежала ледяная корка. Она укрывала и кукурузные будылья, и пожухлую, блеклую стерню, и неяркие зеленя. Прозрачная, как целлофан, похожая на широченную скатерть, она на зеленях имела оттенок зеленый, на пахоте – темный, на стерне и кукурузе – серый. Когда же сквозь тучи ненадолго пробивалось солнце, скатерть, сколько было видно, блестела и вспыхивала, точно ее поджигали изнутри и не могли поджечь. И над этим искрящимся простором низко, кучно проплывали грачи, блестя своими воронеными крыльями, да изредка, весь в инее, как в муке, перепрыгивал дорогу перед самыми колесами зайчишка. Резина крошила ледок, машину заносило, покачивало. Ванцетти вел ее по скользкому шоссе, не сбавляя скорости, и вел уверенно. Это нравилось Рогову. «Отличный водитель. Обязательно сохраню его при себе, – подумал он. – С таким не страшно ехать в любую погоду и по любой дороге. Но надобно о нем проявить заботу, создать условия…»
Он знал, что у райкомовского шофера немалая семья – двое детей, жена и старуха мать, а квартира плохая и тесная, и он спросил:
– Ванцетти, как у тебя с жильем?
– Все так же. Без перемен.
– Ничего, перемены будут.
– Об этом мне уже сколько раз говорилось.
– Но я – то еще не говорил? А теперь говорю я, Рогов!
Занятый дорогой и машиной, Ванцетти промолчал. Рогов принял это молчание за согласие с его словами и задумался. Он смотрел на укрытые ледком поля и размышлял о том, что и в эту зиму земля останется без снега и что опять не жди урожая. А без урожая, как ни старайся, передовым район не сделаешь. «Какая-то чертовщина творится в природе, – думал Рогов, устало прикрыв глаза ладонью. – Зимой нет снега, а в мае – дождя. Вот и выкручивайся, вот и выходи в передовые. Как у нас дается оценка? Есть урожай, продал много хлеба – передовой район и отличный секретарь райкома; нет урожая, завалил продажу зерна – плохой район и плохой секретарь райкома… Эх, знала бы природа, как мне нужна влага именно в этом году!.. Вот если бы можно было управлять природой и принимать о ней решения, особенно о погоде».
Его мысли обратились к Усть-Калитвинской, точнее, к небольшому двухэтажному дому под жестяной крышей, что особняком стоял в тихом станичном переулке. Фасад с балконом был обращен к югу. В погожий день перед домом блестела Кубань, изогнувшись на манер казачьей сабли. За Кубанью темной стеной вставал лес, а дальше поднимался Эльбрус в своей искрящейся горностаевой мантии. С той поры, как вдова Коломийцева, распродав мебель, уехала на жительство к сыну, дом на кубанском берегу опустел. Окна были закрыты ставнями с железными засовами, вода из отопительных батарей спущена, на парадных дверях пятачками краснели сургучные печати. Рогову не раз доводилось бывать в гостях у Коломийцева, и он хорошо знал расположение комнат: две наверху и три внизу. Прикидывая в уме, как лучше разместиться в пяти комнатах, Рогов пришел к решению: в самой большой – на втором этаже, с балкона которой хорошо видны Кубань и Эльбрус, устроить не кабинет, как это было у Коломийцева, а спальню, рядом же в комнате – кабинет. Внизу поселить сына и тещу.
«Все в жизни устроено удивительно разумно: кто-то уходит, покидает свое место, а кто-то приходит и это пустующее место занимает, – размышлял Рогов. – И так во всем, к чему ни обратись. В доме жил Коломийцев, а теперь в нем будет жить Рогов. Так что, Евгений, хочешь или не хочешь, а придется тебе перебраться на новую квартиру. Отказаться, остаться в старой – нельзя. Могут неправильно понять и в районе и в крае. Да и кого поселить в этом доме? Не пустовать же ему! Но самое главное, друг Евгений, с этим не следует спешить. Не надо показывать, что такой переезд тебя радует, что ты о нем думаешь. Пусть все понимают так: Рогов и не хотел трогаться с места, а положение заставило – хочешь не хочешь, а надо переселяться, ничего не поделаешь. Скажу Самочерному, пусть коммунальники не спеша сделают нужный ремонт, приведут жилье в порядок, а тогда уже можно подумать и о переезде…»
Незаметно для себя Рогов оставил особняк на берегу Кубани и мысленно уже входил в просторный, с высокими и широкими окнами, кабинет Румянцева. В этом кабинете он был один раз, когда с Коломийцевым отчитывался на бюро крайкома. В кабинете светло и нет ничего лишнего. Два кресла, удивительно мягкий диван, обтянутый черной кожей, письменный стол и рядом столик с выводком телефонных аппаратов и стол для заседаний под зеленым, как луг после дождя, сукном. Из-за стола поднялся и пошел навстречу Румянцев. Обнял, как друга, широко улыбнулся.
«Рад, рад видеть тебя, Евгений Николаевич! Очень хорошо, что прибыл без опоздания. Да, да, есть к тебе важное, даже весьма важное дело».
«Иван Павлович, я весь в вашем распоряжении».
«Ответ деловой, решительный, и меня это радует. Но о деле поговорим позже. Посидим вот здесь, на диване. Попьем чайку, побеседуем…»
«Евгений Рогов умеет себя показать…» Вспомнив слова Марсовой, Рогов улыбнулся и подумал, что именно завтра, при встрече ему нужно произвести на Румянцева самое отрадное впечатление. Он начал обдумывать, что и как для этого надо сделать. Хорошо бы заранее знать вопросы, какие может задать ему Румянцев…
«Надо, Евгений, продумать возможные вопросы и в уме набросать правильные ответы».
И понеслись, полетели мысли одна важнее другой.
– Николаевская! – перебил его раздумье Ванцетти. – Теперь куда?
– Дорогу к дому Логутенкова небось знаешь?
– А кто ее не знает?
Ванцетти свернул с улицы, покрытой асфальтом, в узкий, вымощенный булыжником переулок.
Глава 5
Еще никто не помнит такого случая, когда кто-либо, будь то корреспондент или кинооператор, секретарь райкома или писатель, уезжал бы от Логутенкова без угощения. Поэтому, хорошо зная щедрость Ильи Васильевича, Рогов не удивился, увидев в доме хлебосольного хозяина уже накрытый стол. Тут были и отлично, в духовке, зажаренная курица, и порядочный кружок домашней, с чесноком и пахучим перцем, колбасы, еще шипевшей на раскаленной сковороде, и соленые, в глубокой миске, помидоры, красные и налитые, и свежие огурчики, переложенные пучками зеленого лука (февраль, а на столе свежие огурцы и зеленый лук!), и уже раскрытая и стоявшая, как сказал со смехом Логутенков, «наизготове» бутылка коньяка. Не удивило Рогова и то, что вместе с Логутенковым его встречали, скромно держась в сторонке, главный бухгалтер Никифор Андронович Нечипуренко и секретарь парткома Семен Афанасьевич Листопад. Не удивило потому, что Логутенков был давним и активным приверженцем коллективного руководства, по этой причине Нечипуренко и Листопад всегда находились рядом с ним, или, как он любил говорить в шутку, «на подхвате, чтобы любой вопрос можно было бы решить не в одиночку, а сообща, треугольником».
Нечипуренко был высок и тощ, костюм на нем висел, как на вешалке, а Листопад, напротив, был невысок, плечист. У него заметно отрос живот: казалось, что под пиджаком прятался либо подсвинок, либо хорошо откормленный индюк. Это обстоятельство всегда, особенно на людях, несколько смущало Листопада, человека в общем-то еще молодого. Стесняясь своей полноты, Листопад накрепко затягивался поясом, старался как можно лучше упрятать своего «подсвинка». Когда выходил на трибуну, выпрямлялся и, вдыхая полной грудью воздух, втягивал живот. Но ничто не помогало. Пиджак все равно с трудом застегивался лишь на одну пуговицу. Любивший поучать других и давать советы, Логутенков как-то сказал:
«Вот что, Семен Афанасьевич, я тебе посоветую чистосердечно и по-дружески. Когда выпиваешь, не налегай на закуску и совершенно забудь про белый кубанский хлеб. Что содержится в белом хлебе и в обильных закусках с выпивкой? Один сплошной углевод, а от него разнесет тебя, как на дрожжах. Надо, Семен, жить впроголодь и без углеводов. Трудно? Не отрицаю, даже очень трудно. А ты терпи. В противном случае от той беды, которую затягиваешь поясом и прячешь под пиджаком, тебе никогда не избавиться. Бери пример с меня. Я намного старше тебя, а стройность у меня, как у молодого. Почему? По причине неприятия углеводов…»
По натуре Логутенков был весельчак. Когда он появлялся там, где собиралась компания, чтобы выпить и закусить, в типичном кубанце вмиг просыпался незаурядный кавказец. Даже в голосе, в манере говорить было что-то от кавказцев. Как никто другой в Усть-Калитвинском районе, Логутенков знал, какой и по какому случаю сказать тост, а главное – как сказать. Любил попеть и потанцевать, а самую обычную выпивку сделать и веселой, и важной, и, если нужно, торжественной.
Послужной список Логутенкова пестрел должностями. В каком только чине он не ходил! Побывал и начальником райколхозсоюза еще в тридцатом, и заведующим райзо, и уполкомзагом, и председателем Усть-Калитвинского райисполкома. «И все эти должности, – говорил Логутенков, – не дали возможности сполна проявиться моему таланту». Он решил показать себя и свой талант в колхозе. Поэтому в то время, когда других вызывали на бюро райкома и уговаривали ехать на работу в станицы, Логутенков добровольно пожелал стать председателем колхоза и сам же выбрал в ту пору отстающую «Зарю». Лет шесть назад, когда его избрали председателем, Логутенков низко поклонился общему собранию, поблагодарил за доверие и сказал:
«Друзья! Товарищи! Наша общая священная цель состоит в том, чтобы отныне и навсегда наша «Заря» светила бы ярким светом, как к тому и обязывает ее название. И пусть ее яркий свет будет виден не только в Усть-Калитвинском, а во всем Южном крае».
Известно было и о том, что как-то навеселе Логутенков сказал: «Новый свет «Зари» должен осветить на моей груди Звезду Героя. Не я буду Илья Васильевич Логутенков, если этого не добьюсь». Однако Нечипуренко и Листопад уверяли, что такие слухи – сущая неправда, что они являются чьей-то злой выдумкой, ибо Логутенков – человек скромный и сказать так не мог. К тому же Нечипуренко и Листопад сами слышали, как Логутенков просил Коломийцева, чтобы его, Логутенкова, не представляли к награждению орденом. «Малость еще не дорос до ордена, не дотянул, – говорил Логутенков. – Вот рвану вперед, тогда можно. Ведь наша «Заря» пока что светит только тут, в Усть-Калитвинском, а я хочу добиться, чтобы она светила на всю страну». Погрозив пальцем, Коломийцев на это ответил: «Скромность, Илья Васильевич, штука хорошая, она украшает. Но насчет того, что ты еще не дорос, я категорически возражаю…» Но ни Нечипуренко, ни Листопад, видимо, из чувства уважения к Логутенкову, не сказали о том, как однажды, после плотного ужина, Логутенков, будучи под хмельком и в отличном настроении, говорил своим друзьям: «Подумайте сами, друзья мои, если теперь меня наградят орденом, то этим самым закроют мне дорогу к званию Героя. Скажут, Логутенков уже свое получил, и будут правы. Так что есть, друзья мои, резон подождать, ибо в таком важном деле спешка ни к чему…»
Логутенков встал и попросил подняться Нечипуренко и Листопада. Листопад одернул туго застегнутый пиджак и выпрямился, втягивая живот. Худой Нечипуренко стоял навытяжку, как солдат перед генералом, и ждал, что же скажет Логутенков.
– Прежде чем произнести достойный момента тост, позволь, дорогой Евгений Николаевич, обнять тебя, как сына родного, и поздравить от себя лично и от твоих многочисленных почитателей в «Заре» с высоким и заслуженным постом!
Тут Логутенков обнял Рогова, назвал сыном, расцеловал и даже прослезился.
– Погоди, Илья Васильевич, погоди, – смущаясь, ответил Рогов. – С поздравлением успеется. Ведь мы еще не знаем, что скажет конференция. Ораторы, критика, тайное голосование.
– Только это? – искрение удивился Логутенков. – Если дело стало за конференцией, то считай вопрос решенным. Проголосуем за тебя с превеликим удовольствием! Дорогой Евгений Николаевич! Лучшего партийного вожака нельзя и желать, и коммунисты и все трудящиеся Усть-Калитвинского, узнав о решении конференции, примут это известие с большой радостью.
Рогов кивнул в знак согласия, поднял стопку и сказал:
– Друзья! В добром ко мне отношении коммунистов и трудящихся района я никогда не сомневался. Но для того, чтобы полностью оправдать их доверие и вывести район в передовые, необходимо уже в этом году добиться высокого урожая.
Все еще стоявшие Логутенков, Нечипуренко и Листопад дружно ответили:
– И мы этого добьемся! Под твоим, Евгений Николаевич, водительством Усть-Калитвинский пойдет вперед семимильными шагами!
Когда были выпиты первые стопки отличного армянского коньяка, а Нечипуренко и Листопад все еще продолжали стоять, Логутенков подсел к Рогову и, наклонясь к нему, сказал:
– Дорогой Евгений Николаевич, существо вопроса, поверь старому практику, состоит не в высоком урожае, а в умелом руководстве, ибо урожай сам по себе еще ничего не решает. Мы все когда-то уважали Коломийцева. Человек в общем-то был он хороший и погиб от разрыва сердца, можно сказать, на посту. Но Коломийцев, к сожалению, обожал подхалимов и поэтому не мог видеть и чувствовать весь район, как дирижер видит и чувствует оркестр. Что было при Коломийцеве? Болтовня, чинопочитание, хвалебные речи, а также штурмовщина и эдакая игра в свой районный культ. Настоящего же вожака у нас не было. Теперь у нас есть настоящий вожак, и потому будут успехи и будет урожай! Поверь моему слову! Выпьем за вожака!
– Да, Илья Васильевич, ты, безусловно, прав, когда говоришь, что урожай сам по себе с неба не падает, что его должны вырастить люди, а среди людей должны быть дисциплина и твердый порядок, – важно и с достоинством ответил Рогов. – И тут на меня, Илья Васильевич, можно положиться. У меня будет порядок и не будет бездельников и подхалимов… А вы, товарищ, чего стоите? Садитесь, садитесь. Или вы хотите что-то сказать?
– Нет, нет, мы целиком и полностью… – поспешно ответил Листопад, опускаясь на стул. – Мы слушаем, нам приятно…
– И мы нисколько не сомневаемся! – добавил Нечипуренко.
– Ну, а как в настоящее время ведет себя незадачливый писака? – спросил Рогов, озабоченно посмотрев на Логутенкова. – Притих? Перестал дрязги разводить?
– В том-то, Евгений Николаевич, и беда, что Огуренков не притих и не перестал клеветать. Опять поливает нас грязью. Позавчера послал очередной пасквиль в Москву. Хорошо, что на почте у меня есть верный человек, и пакет удалось перехватить.
– Илья Васильевич, вот это ты зря! – строго возразил Рогов. – Кто позволил? Нельзя нарушать закон о тайне частной переписки.
– Так мы же только посмотрели, – сказал Логутенков. – Сняли копию и отправили.
– Все одно нельзя! Это же поступок антигосударственный! – еще строже сказал Рогов. – Пусть Огуренков пишет и посылает туда, куда желает. – И уже со смешком добавил: – Стряпня его все одно придет к нам в район, и тогда мы ее прочитаем. Обязаны будем прочитать! А эти свои вольности с почтой прекратите! Понятно?
– Безусловно, понятно! – живо отозвался Листопад. – Тут мы малость недоучли.
– Проучить бы надо этого сочинителя! – гневно сказал Нечипуренко.
– Этого тоже делать нельзя, – все так же твердо проговорил Рогов. – Не вздумайте учинять драку!
Беседа за столом затянулась. Правда, говорили больше Рогов и Логутенков. Нечипуренко и Листопад, осовело щуря глаза, поддакивали: «Именно, именно!», «Правильная мысль!», «Очень даже верная установка!»
Чувствуя слабое кружение в голове и ту навязчивую сонливость, какая чаще всего возникает после коньяка и сытного обеда, Рогов встал и сказал, что ему нужно ехать. Распрощался и пошел к машине. Логутенков поспешил открыть дверку.
Сидя рядом с Ванцетти, Рогов думал, что вот снова не удержался, лишнее выпил и лишнее съел. Глубоко вздохнул, чувствуя тяжесть в животе. А глаза сладко слипались, и через какую-то минуту он уже не видел ни белесой, в прозрачном целлофане, степи, ни грачиных стай на фоне низкого, укрытого тучами неба.
Проснулся он, когда «Волга» уже катилась по главной, расцвеченной фонарями улице Степновска.
– Куда мы? – спросил Ванцетти. – В гостиницу?
– Сам отправишься в гараж крайкома, – зевая, ответил Рогов. – Меня же отвезешь к одному знакомому. Я у него заночую.
И он назвал улицу и номер дома.
Уже совсем стемнело, когда Ванцетти подъехал к трехэтажному дому. Рогов вышел из машины, потянулся и сказал, чтобы Ванцетти запомнил улицу, дом и чтобы завтра в половине девятого подъехал сюда.
– В какой же квартире вы будете? – спросил Ванцетти. – Как я вас разыщу?
– Искать меня не надо. Остановишься вот здесь и будешь ждать. Но смотри не опаздывай!
Рогов как-то нехотя и трудно поднялся по лестнице и, тяжело дыша, остановился у дверей. Стоял и не решался нажать кнопку звонка. «Эх, Маша, Маша, горе ты мое! Что мне с этим горем поделать, как мне быть? Может, не идти? Тогда зачем отправил машину? И зачем тут стою?»
Он махнул рукой и сказал себе: «Видно, чему быть, того не миновать. И если ты, Евгений, не сдержал себя за столом у Логутенкова, не удерживай себя и здесь… Только пусть это будет в последний раз. Попрощайся с Машей, скажи ей, что между вами все кончено…»
И Рогов решительно нажал знакомую кнопку звонка.
Глава 6
В тот самый час, когда Иван Павлович Румянцев из своего большого, скромно обставленного кабинета звонил в Усть-Калитвинскую и просил Рогова приехать, возле стола в мягком кожаном кресле сидел худощавый молодой человек. На нем был просторный свитер с высоким и широким воротником. Обращала на себя внимание его стриженая, как у новобранца, голова с выпуклым, с большими залысинами лбом. Рядом с седоволосым Румянцевым молодой человек мог бы сойти за его сына, который собрался на лыжную прогулку и забежал к отцу по какому-то своему делу и теперь ждал окончания телефонного разговора.
– Ну, Евгений Николаевич, и отлично! Да, да, совершенно верно, в среду к девяти!
Румянцев положил трубку, ладонью пригладил свои белые мягкие и еще густые волосы.
– Ну вот, товарищ Щедров, – сказал он, обращаясь к молодому человеку, – в среду Рогов увезет тебя в Усть-Калитвинскую, а в понедельник откроется конференция. Время еще есть.
– Иван Павлович, проще было бы дать мне машину, – с улыбкой на скуластом, обветренном лице сказал Щедров. – Дорогу в Усть-Калитвинскую знаю хорошо. Зачем вы вызвали Рогова?
Румянцев не ответил. В сером, отлично сшитом костюме, он вышел из-за стола и принялся прохаживаться по кабинету. Зачесанная назад шевелюра была под цвет белоснежного воротника рубашки, взгляд из-под черных бровей – пристальный и строгий.
– Дорогой друг, дело, разумеется, не в машине, машины у нас есть, и не в том, знаешь или не знаешь ты дорогу в Усть-Калитвинскую. – Румянцев сел в кресло напротив Щедрова. – Дело в том, что скоро Рогов станет твоей правой рукой, и мне хотелось, чтобы вы тут, в Степновске, познакомились и вместе побывали бы в крайплане, в крайсельхозтехнике, поинтересовались бы, что там планируется Усть-Калитвинскому. Посмотрите, сколько выделяется вам тракторов, комбайнов, грузовиков. Уже сейчас побеспокойтесь об удобрениях. Берите про запас – пригодятся. – Наклонился к Щедрову. – А тут еще, видишь ли, Рогов мечтал занять кресло первого, мысленно готовился к этому, не имея на то никаких оснований. И вдруг в район приезжает Щедров… Так что будет лучше, если Рогов сам тебя отвезет в Усть-Калитвинскую.
– Вам, Иван Павлович, разумеется, виднее.
– Вместе поживете в Степновске, поговорите о районе, о его делах и нуждах, – советовал Румянцев.
– Пусть меня сперва изберут, – смущенно сказал Щедров. – А то как-то раньше времени…
– Изберут! – уверенно сказал Румянцев. – Почему не избрать? Не вижу причины. – Он положил свою твердую сухую ладонь Щедрову на колено, что делал всякий раз, когда хотел сказать своему собеседнику что-то очень важное. – В районе тебя знают. Там ты родился и вырос, там был секретарем райкома комсомола. Кроме того, мы, бюро, знаем тебя как хорошего инструктора крайкома, а теперь еще и ученого… Да, я ведь забыл поздравить! – Двумя ладонями Румянцев сжал руку Щедрова. – Поздравляю с кандидатской степенью! Носи ее с честью! Да, кстати, на какую тему твоя диссертация?
«Ученье Владимира Ильича Ленина о коммунистической нравственности».
– Что и говорить, тема-то не из легких. Ну и как? Сам-то ты своей работой доволен?
– Не совсем.
– Что так?
– Мне кажется, что я не смог свои мысли достаточно подкрепить наблюдениями, взятыми из жизни. – Щедров помолчал, о чем-то думая. – Я не смог ответить четко на вопрос: как жить?
– Как жить? – Румянцев поднял свои черные брови и посмотрел на Щедрова. – Вопрос не простой… Надеюсь, теперь, работая в Усть-Калитвинском, свои теоретические познания сможешь проверить, так сказать, на практической жизни.
Желая переменить тему разговора, Щедров спросил:
– Кого рекомендуете вторым?
– Анатолия Приходько. Ты его не знаешь. Сейчас он секретарь партбюро старо-каланчевского колхоза «Октябрь». Моложе тебя лет на пять. Не агроном, не зоотехник. Имеет среднее образование, парень башковитый, думающий, учится заочно на факультете журналистики. Главное, Приходько знает и любит партийную работу, а это очень важно. – Румянцев снова прохаживался по кабинету. – Чем намерен заняться в эти дни в Степновске?
– Побываю в музее, навещу отца. Как он там?
– Уверен, что портрет Ивана Щедрова висит на прежнем месте.
– Хочу узнать в краевой библиотеке, можно ли выписывать в Усть-Калитвинскую книги, какие мне, возможно, потребуются. Без книг не обойтись.
– Боюсь, захлестнут текущие дела, не до книг будет, – сказал Румянцев. – Из практики секретарей сельских райкомов мне известно, что свободного времени у них очень и очень мало. Секретарь райкома – это практик, человек живого дела. Он всегда в пути, постоянно с людьми. К тому же заседания, совещания, каковых у нас порядочно, тоже отнимают время. Так что из двадцати четырех часов для книг, бывает, не останется и часа.
– Может, как-то найду время, – сказал Щедров. – Скажем, ночью или рано утром.
– А когда спать? – Добрыми, улыбающимися глазами Румянцев посмотрел на Щедрова. – Да, кстати, как твои записные книжки?
– Пополняются.
– Для них тоже нужно время.
– К записной книжке я уже привык и время для записей всегда находится.
– Записная книжка секретаря райкома, его мысли и раздумья, – сказал Румянцев, все с той же улыбкой в глазах глядя на Щедрова. – Когда-то, в молодости, я тоже вел дневник. Кончилась гражданская война, с головой ушел в мирное строительство, и с дневниками пришлось расстаться.
– Иван Павлович, а как обстоят дела в Усть-Калитвинском? – спросил Щедров.
– Дорогой друг, я мог бы высказать свои соображения насчет Усть-Калитвинского, это нетрудно. – Румянцев поудобнее уселся в кресле и некоторое время молчал. – Однако мне хотелось бы, чтобы ты посмотрел район свежими глазами, разобрался бы в обстановке, а после этого мы и поговорили бы о делах и нуждах Усть – Калитвинского. Можно послушать твое сообщение на бюро крайкома.
– А если сказать коротко? В общих чертах.
– В общих чертах Южный – это, как тебе известно, край высокоурожайного земледелия и высокопродуктивного животноводства. И поэтому на фоне районов передовых, а их у нас немало, Усть-Калитвинский, естественно, выглядит отстающим. Для примера сошлюсь на соседний с Усть-Калитвинским – Марьяновский. Усть-Калитвинскому до Марьяновского далеко. Естественно, напрашивается вопрос: в чем причина? – Румянцев задумался. – Во-первых, в том, что в районе запущена идеологическая работа. Случилось так, что усть-калитвинские коммунисты утратили свою авангардную роль, политическая их деятельность не была направлена на подъем трудовой активности масс, и это сказалось на экономике. Во-вторых, твоим предшественником там был Коломийцев, человек больной, характером неуравновешенный. Трудно ему было. К тому же он проявил невнимание к людям, к их нуждам и этим снизил их общественную активность. Есть тут и вина крайкома, в частности моя. Мало мы помогали Коломийцеву. В-третьих, как на беду, Усть-Калитвинский два года сряду постигли неурожаи. Однако самая главная причина – низкий авторитет руководителей района и некоторых колхозов. Вот и получается: вместе с борьбой за урожаи и высокотоварное животноводство в Усть-Калитвинском необходимо поднять авторитет руководящих кадров. В этом залог успеха.
– Как это сделать?
– Надо подумать. – Румянцев расцвел в улыбке. – Как ни далеко видно с моей вышки, а там, в районе, так сказать, с глазу на глаз с людьми, виднее, что и как надо делать. Вот ты и присмотрись хорошенько к жизни района, к людям.
– Что бы вы посоветовали?
– Давать советы – дело нетрудное. – Румянцев снова с улыбкой посмотрел на Щедрова. – Есть, дорогой друг, один совет – для партработника он является законом: не засиживайтесь в кабинете! Я вот тоже, грешным делом, частенько пребываю не в пути и поругиваю себя за это… Да ты, вижу, не куришь? Или терпишь?
– Не курю.
– Похвально! Никотин – яд. Нет, нет, не улыбайся! Это же общеизвестно. Спроси любого врача.
В боковую дверь неслышно вошел пожилой, лысый мужчина в полувоенном костюме и в легких белых бурках, голенища которых были завернуты ниже колен. Он прошел к столу, слегка приподнимаясь на носках, раскрыл принесенную черного цвета кожаную папку. Поглаживая широкую лысину, по бокам обрамленную жиденькой растительностью, он не сводил глаз с Румянцева, как бы говоря этим пристальным взглядом, что пришел он вовремя и то, что нужно принести и положить на стол, он принес и положил.
– Петрович, что у тебя? – спросил Румянцев.
– Две телеграммы – в Госплан и министру сельского хозяйства и некоторые не терпящие отлагательства документы.
Румянцев пошел к столу. Надел очки, поудобнее уселся, взял поданную ему Петровичем ручку и начал читать телеграмму.
– Петрович, телеграмму в Госплан лучше всего послать за двумя подписями: моей и Калашника, – сказал Румянцев, подписывая телеграмму. – Как ты полагаешь?
– Для пущего авторитета? Так и сделаем!
– Это письмо отправь фельдсвязью.
– Не беспокойся, Иван Павлович, – ответил Петрович, чуть наклоняясь к Румянцеву.
– Да, да, верно. – Румянцев подписал остальные бумаги. – Кстати, что там с архитектурным проектом Дворца пионеров?
– Все еще дискутируют.
– Сколько же можно? Вот что, Петрович, пригласи ко мне авторов проекта и тех, кто участвует в дискуссии. – Румянцев озабоченно посмотрел на своего помощника. – Вот только бы выкроить «окно» во времени.
– Выкроить можно, – сказал Петрович. – Как раз завтра у тебя с шестнадцати до восемнадцати и есть такое «окно».
– Вот и вставь в него архитекторов. Дискуссию надо кончать!
– Еще просится писатель.
– Анисим Яровой? – Румянцев подумал, почему-то посмотрел в окно. – Знаю, Яровой давно хотел побывать у меня, да все как-то не получалось. Поищи, Петрович, «окно» и для Ярового. И обязательно сам позвони ему… Да, вот еще что. Не забудь об учительнице Панкратовой. Сейчас же позвони Калашнику и узнай, что сделано по ее письму.
– Просьба Панкратовой уже удовлетворена.
– Как себя чувствует Антонов? Как он там?
– Я разговаривал по телефону с его женой. Сказала, что все так же, лежит. Я предлагал к нам в больницу.
– Ну и что?
– Не желает.
– Пошли-ка к нему врачей. Пусть они решают, как быть.
Щедров смотрел на Румянцева и на Петровича, слушал их, и ему казалось, что так озабоченно и с таким пониманием друг друга могут вести свой, им одним понятный разговор разве что родные братья, и нельзя понять, кто же из них старше и по возрасту и по занимаемой должности; что они, обращаясь друг к другу на «ты», могут в любое время прервать этот разговор и в любое время снова его возобновить. Поэтому Щедров нисколько не удивился, когда Петрович закрыл папку и, не спрося разрешения, потому что каким-то своим чутьем уловил, что разговор окончен, так же, как и пришел, неслышно удалился в свою комнату.
– Антон Иванович, где остановился? – спросил Румянцев, продолжая сидеть за столом. – Может, нужна гостиница?
– Выручают друзья. – Щедров поднялся, одернул свитер, понимая, что пора уходить. – Вчера ночевал у одного друга, а сегодня пойду к другому – Калашнику.
– Да, точно, вы же с Тарасом Лавровичем дружки еще с комсомола! А где твоя семья?
– Не успел обзавестись.
– Что так?
– Как-то не вышло, не сложилось, – чистосердечно сознался Щедров. – То учеба, то работа, потом снова учеба. Ту, что любил в юности, не сберег. Вышла замуж. А другую не полюбил.
– Ну, ничего, в твои годы это поправимо, еще полюбишь. А пока что среди секретарей райкома будешь единственным холостяком и самым молодым. – Румянцев дружески улыбнулся и протянул руку. – Итак, приходи в среду к девяти утра.
Щедров пожал сухую, с твердыми пальцами руку Румянцева.
