Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

Глава 47

Подошла осень, тихая и нежаркая, по-настоящему кубанская. Днем – ни тучки, ни ветерка, небо низкое и чистое. Ночью, как по заказу, шумели благодатные, без ветра и грома, теплые дожди, а утром снова солнце. Побурели, нахохлились сады. Тополя окрасились в яркий багрянец. По улицам и на дорогах валялись кукурузные листья и арбузные корки. Пахло бахчой и спелыми яблоками. После дождя как-то уж очень быстро озимые укрыли чернозем ярчайшим изумрудом. Рядом с зеленями потянулись черного лака пояса – это тракторы уже трудились на зяби. Со свеклой и с початками кукурузы проносились грузовики, и могучие голоса моторов, как и летом, не смолкали до зари.

Перед вечером ожили улицы Старо-Каланчевской. То там, то тут начали появляться станичники – и кучками и в одиночку. Одетые по-праздничному, они стягивались к площади. Шли не спеша, поглядывали на часы и на полыхавшее за станицей солнце – не опаздывают ли. Парень с гармошкой, склонив к плечу чубатую голову, старательно подыгрывал девушкам. Девушки пели дружно и такими крикливыми голосами, что их было слышно на краю станицы. Из всех слов песни можно было разобрать лишь припев: «Полюбить тебя нельзя ни за что на свете!»

Дмитрий Степанович Лукьянов вышел из хаты и прислушался к далеким голосам. «Славно поют девчата», – подумал он. На нем рубашка под тонким казачьим поясом, на голове картуз, брюки почищены и отглажены.

– Слышишь, Варя, артисты уже пошли, – сказал он жене. – Пойдем и мы, пора!

Тут же, у своих ворот, супруги Лукьяновы присоединились к женщинам. Те шли рядком, степенно. На них новые, с оборками снизу юбки, кофточки с напусками, на головах цветные косынки. Невысокая дородная казачка поздоровалась с Лукьяновым за руку, спросила:

– Сосед, хоть ты толком поясни, что будет на собрании?

– Доклад, – не задумываясь ответил Лукьянов, желая показать женщинам, что ему-то все известно. – В станицу приехал Антон Иванович Щедров, чтоб сделать нам доклад, что и как в районе.

– Да тебе-то откель ведомо? – спросила пожилая колхозница.

– Вот так и ведомо! – Лукьянов даже остановился, поправил под пояском рубашку, потому что хотел сказать нечто исключительно важное. – Еще по весне Щедров бывал у меня в хате. Жизнью мы тогда интересовались. И зараз заходил. Посидели, побеседовали. Советовал мне выступить перед народом.

– И что? Выступишь? – спросила дородная казачка, смеясь. – Или испужался?

– Еще не решился. Трудная эта штуковина – речь.

– Ой, бабоньки, не верьте ему, не станет он выступать, – сказала жена. – Всю ночь не спал, все ворочался, все вздыхал. Да и какой из него выступальщик. Жене путного слова сказать не может.

– Ежели с тобой говорить, то лучше на собрании, – сказал Лукьянов и умолк.

На другой стороне улицы со двора вышел коренастый, молодцеватой выправки мужчина. На плечах накинут новенький, наверное, впервые надетый пиджак, к затылку сбита кубанка с малиновым, выцветшим на солнце верхом. Увидел соседа Петра, стоявшего возле своей калитки, крикнул:

– На собрание, Петро! Может, вместе зашагаем?

– Жинка приказала ждать. Вот и стою.

– Разве твоя Ася еще на сырзаводе?

– В хате! – Петро рассмеялся. – Трудно бабам! Уже часа два вертится перед зеркалом, кучери мастерит. От нее уже смаленым несет. Нелегкая процедура! Я ей говорю: Ася, идешь не на свадьбу, можно и без кучерив. Отвечает весело: нет, Петя, без кучерив невозможно, потому как там будет один человек из района. Я-то знаю, кто он, «один человек из района». Секретарь райкома Щедров! Как-то приехал он на сырзавод, осмотрел, как молоко в склянки Ася разливает, как жирность молока определяет, и похвалил ее. С той поры дался ей этот «один человек из района». А где твоя половина?

– Разве мою Людмилу зараз удержишь? Давно убежала на репетицию. Сказала: когда вы до одури наговоритесь, мы будем танцами вас потчевать!

– По этой части Людмила мастерица! – согласился Петро.

Укрывая пылью, как облаками, хаты, сады, палисадники, к площади мчались грузовики – кузова до отказа забиты людьми. Неслись, подпрыгивая, мотоциклы – пассажиры качались в люльках и липли к спинам рулевых. Подкатывали то «Москвичи», то «Запорожцы» – по серым фарам, по запудренным стеклам было видно, что прошли они по пыльным степным дорогам.

На площади было людно и шумно. Песни, галдеж, басовитые голоса баянов, частый перестук каблуков – все сливалось в один протяжный гул. Когда-то, в далекую старину, это место в Старо-Каланчевской называлось майданом и служило главным образом плацем, где старокаланчевские казаки проводили строевые смотры и упражнялись в джигитовке и рубке лозы. Теперь же сюда пришла, казалось, вся станица. Милиционер-регулировщик, картинно взмахивая полосатым жезлом, указывал, какой машине и где именно надлежало остановиться. Старокаланчевцы все прибывали и прибывали – кто на машине, кто пешком, а Дворец культуры с высокими белыми колоннами и с отлогими ступеньками принимал и принимал гостей, и все видели, что на старом майдане было тесно, что следовало бы его малость раздвинуть. Но как?

Просторный, с широкими проходами зал дворца был переполнен задолго до начала собрания. Те, кто опоздал, толпились в дверях или шпалерами выстроились вдоль стен. Низко свисали две огромные люстры, похожие на мельничные колеса. Длинный, во всю ширину сцены, стол уже поджидал членов правления. Был он покрыт кумачом. По бокам стояли вазы с неяркими осенними цветами. Графины с водой, стаканы были поставлены и на столе и на трибуне. И вот из боковой двери вышли Щедров, Крахмалев, Русанов и все члены правления. В зале застыла настороженная тишина. Слышались приглушенные голоса.

– Так это и есть сам Щедров?

– А что? Непохож?

– Лично мне он почему-то представлялся высоким. А он так себе, и щупловатый, и росточком не вышел.

– Зато в ногах крепок. Видала, как поднимался по ступенькам.

– Родом из Усть-Калитвинской, можно сказать, свой, доморощенный.

– Сын кочубеевца Ивана Щедрова. Его батько завзятый был конник и дружок Колыханова. Тоже, бывало, с седла не слазил и с саблей не расставался. А сынок, сказывают, к коню боится подступиться.

– Каждому, Василий, свое. Что он нам зараз скажет…

– Потерпи малость, скоро узнаешь.

– В женских рядах – свое:

– У него уже и чуб отрос.

– Небольшой, как у новобранца. А обличьем ничего, приятный.

– Дажеть симпатичный!

– Тебе бы, Марфенька, такого женишка!

– Да ты что? – Марфенька толкнула соседку, усмехнулась. – Придумала! Мне такой никак не подходит. Как с ним, с таким деятельным, ночью утешаться?

– Э! О чем печалишься! Ночью все они одинаковые – и деятельные, и бездеятельные!

Поднялся Крахмалев, постучал карандашом о графин. Выпил из стакана воды, откашлялся. Постоял, морща лоб, подождал, пока стихнет гул.

– Товарищи, потише! Эй, бабоньки! Посмеяться могли бы и дома! – Крахмалев снова откашлялся. – Слово для доклада имеет товарищ Щедров Антон Иванович, первый секретарь нашего райкома. Прошу соблюдать полную тишину!

Сопровождаемый рукоплесканиями Щедров подошел к трибуне. Поджидая тишины, раскрыл папку с докладом. При ярком свете люстр в первых рядах хорошо были видны строгие лица, озабоченные, чего-то ждущие глаза, и он ощутил в груди странное, никогда ранее еще не испытанное им волнение. В первом ряду, как раз перед трибуной, он увидел седую женщину, чертами лица похожую на его покойную мать. Он поглядывал на нее ласково, как сын на родную мать, и словно бы ей одной читал доклад. И все время, пока он говорил, и после, когда начались выступления, Щедров все так же видел в первом ряду седую женщину, чем-то похожую на его мать. «И эта женщина, так похожая на мою мать, и рядом с нею плечистый мужчина с сурово сдвинутыми бровями, и все сидящие в зале – что мы, руководители района, без них? – подумал он. – Ни Щедров, ни Крахмалев, ни кто-то другой, пусть у него будет хоть семь пядей во лбу, без них ничего сделать не сможет, а вот с ними любой из нас сделает даже невозможное…»

На трибуне – животновод колхоза Илья Васильевич Дударенко. Мужчина рослый, вялый в движениях, он неумело, как-то боком приблизился к трибуне. Из кармана извлек платок, старательно вытер им шею, облысевшую голову, осмотрелся.

– Товарищи, граждане! – Голос у Дударенко глухой. – Вот уже сколько годов меня кровно беспокоит скотоводство и все, что проистекает из этой отрасли хозяйства. Ежели, допустим, для урожая зерновых достаточно одного хорошего майского дождя, то для получения мяса, молока, яиц и прочей продукции этого недостаточно. Тут, товарищи, весь вопрос упирается не в дождь, а в продукцию! Допустим, все у нас хорошо по части нашей культурности. Допустим, и учеба у нас налажена, и, куда ни глянь, повсюду читчики и беседчики, а по вечерам поют хоры и лихо отплясывают танцоры. Допустим, что уважаемый наш Степан Петрович Крахмалев начисто искоренил все свои недостатки…

На эти слова собрание отозвалось одобрительным смехом. Щедров что-то записывал. Крахмалев ладонью прикрыл глаза и низко опустил голову.

– Однако ежели ко всему этому не прибавить центнеры продукции – всем нам грош цепа! – чувствуя поддержку собрания, смело продолжал Дударенко. – Нужен, товарищи, постоянный рост базиса. Растет у нас базис – мы герои, не растет базис – беда! Тут уже не помогут ни песни, ни пляски! Правильно я говорю?

В зале веселое оживление.

«Базис и надстройка, – записал Щедров. – Дударенко понимает по-своему, а в общем правильно».

– Что у нас получается с продукцией? – обращаясь к собранию, спрашивал Дударенко. – Кустарщина! Есть у нас и МТФ, и СТФ, и ПТФ, и ОТФ. Заметили? Всюду стоит буква Т, стало быть, фермы не абы какие, а товарные. – Усмехнулся. – На словах! А что на деле? Нету от них настоящего товара. Сколько раз и на правлении и на собрании я говорил и еще скажу: дело мы ведем не товарное!

Послышались голоса:

– Илья Васильевич, не разводи теорию, а говори напрямки куда клонишь?

– Покороче ораторствуй!

– Сам-то какой базис предлагаешь?

– Я предлагаю, товарищи, последовать примеру соседей! – сказал Дударенко. – Недавно я побывал в Марьяновской, ездил в гости к брату Никите. Марьяновцы построили не ферму, а много ферм – все в одном месте, и это они называют комплексом. – В зале возник смешок. – Не усмехайтесь, товарищи! Для выговора слово, верно, непривычное, зато в нем имеется реальность. Своими глазами видел. Корма приготовляет специальная скотинья кухня, уход за животными, кормление, поение исполняют машины. Продукция выходит по плану, сколько намечено, и зарплату животноводы получают не так, как у нас, не вообще за работу, а за ее итоги. Аванс дается помесячно. А к концу года выход продукции подытоживается, и готово – получай свои денежки. Справедливо, и заработок большой. Вот оно что такое комплекс! Выгодная штуковина! Нам бы его заиметь. Вот я и предлагаю: пусть наше правление и партком подумают. Я кончил.

«Непременно надо поехать к Холодову», – записал Щедров.

– От огородников слово имеет Дмитрий Степанович Лукьянов! – объявил Крахмалев. – Где ты там, Лукьянов? Давай, выходи.

Лукьянов выбрался из задних рядов и зашагал к сцене, на ходу поправляя казачий узкий поясок и одергивая полы рубашки. Вслед ему послышались голоса:

– Ого! Дажеть Лукьянова потянуло на трибуну!

– Долго молчал! Не вытерпел.

– Знать, явилась потребность держать речь!

– Что ему речь? Лукьянову подавай дело!

– Дмитрий Степанович, расскажи, как воюешь с илом?

Зазвенел колокольчик.

– Граждане, тише! – крикнул Крахмалев. – Чего ради подняли галдеж?

Лукьянов не обращал внимания на голоса. Спокойно, не спеша поднялся по ступенькам на сцену и подошел к трибуне. Задумчивым взглядом осмотрел зал. Так смотрит с трибуны только тот, кто знает, зачем сюда пришел и что ему надлежит сказать. Налил в стакан воды, отпил несколько глотков, как бы показывая, что говорить он будет долго. Ладонью вытер губы, подождал, пока наступила тишина, и заговорил тихим голосом:

– Как-то по весне школа прислала к нам подростков – на трудовую практику.

– Громче, Дмитрий! Ничего не слышно!

– Дмитрий Степанович, наклоняйся к радио!

– Из тех практикантов я взял к себе на ил Леньку, сынка соседки Анастасии Чумаковой, – продолжал Лукьянов, припадая к кулачку-микрофону. – Начали мы пробивать канавки для воды. Копнет Ленька лопатой и глянет на небо – высоко ли солнце. Или смотрит на меня и зубы скалит. «Дядя Митрий, чего так усердно спину гнешь? – спрашивает Ленька. – Ить чужое. Было бы свое – тогда можно было бы и постараться». – Лукьянов помолчал, отпил воды. – Вот в чем наша беда – свое и чужое. Сколько годов живем, трудимся сообща, а от гадюки-собственности отрешиться никак не можем. Чуть что – делим: это мое, а это не мое, чужое. А коль оно не мое, а чужое, то, выходит, нечего и спину гнуть. Тут говорили о том, как поднять хозяйство и разбогатеть. Гуртом, сообща богатеть – дело для жизни нужное. Только нельзя уповать на одно богатство. Я мыслю так: помимо богатства в человеке должна быть сердечность, сказать, правильный душевный настрой. Без этого как же? И еще требуется любовь к общему труду и к своему колхозу. Что бывает на огороде, сказать, в моей работе? Чуть недосмотрел за канавкой, а ил уже скопился, и тогда для воды нету свободного течения. Так бывает и в жизни, особенно средь молодой поросли. Чуть недоглядели родители, и, смотришь, душа у подростка заилилась, и уже нос свой воротит от кровного, общего – к своему. На мое усмотрение самым заглавным в жизни является доброе и честное отношение к общественному труду. Вот это я и хотел сказать…

Лукьянов спустился со сцены и зашагал по проходу к задним рядам. Собрание дружно аплодировало.

«Душа заилилась, доброе и честное отношение к общественному труду, – записал Щедров. – Сказано просто и понятно».

Глава 48

Как и было намечено планом, к концу сентября такие собрания прошли во всех станицах. В Вишняковской с докладом выступал Приходько, в Усть-Калитвинской – Сухомлинов, в Николаевской, Елютинской и Старо-Каланчевской – Щедров. В субботу, когда солнце уже клонилось к закату, Щедров возвращался в Усть-Калитвинскую. Уставший, с болью в висках, он поглядывал на зеленя, мимо которых мчалась «Волга», и мысленно еще слышал голоса ораторов, гул одобрения, шум аплодисментов. «Собирались, как на митинг, всей станицей, думал Щедров, не замечая, как оборвались зеленя и повсюду зачернела пахота. – В выступлениях и житейская сметка, и неравнодушие к недостаткам, и крестьянский юмор. А как толково говорил Лукьянов…»

Вдали показались усть-калитвинские тополя. Они поднялись к небу желтым заслоном, и на завечеревшем горизонте их очертания были так знакомы, что Щедров, как только увидел окрашенные охрой шпили, сразу же вспомнил Уленьку и ее проводы в Степновск. Через неделю он говорил с нею по телефону. Не в силах скрыть радость, Уленька сказала, что ее приняли в институт. «Поздравляю, Ульяша! А где живешь? В общежитии?» – «Общежития не дали. Мы с подругой сняли комнату. Приезжай, посмотришь, как я устроилась». – «Обязательно приеду. Вот только управлюсь с делами…»

Прошло больше месяца, а Щедров в суматохе дел так и не смог побывать в Степновске. «Как она там, бедняжка, живет и как учится? – думал он, глядя на знакомые очертания тополей. – Жениться-то я женился, а на поверку выходит, что муж из меня получился плохой, можно сказать, никудышный муж. Не удосужился съездить к жене, посмотреть, как она там устроилась. Да и соскучился очень. Завтра у нас воскресенье. Обязательно поеду в Степновск. Скажу Ванцетти, чтобы пораньше выехать, а в понедельник утром вернусь…»

Случилось же так, что в Степновск Щедрову не пришлось ехать ни в воскресенье, ни в понедельник. Когда возле райкома он вышел из машины и велел Ванцетти ехать в гараж, навстречу ему выбежал Приходько и сказал:

– Привет, Антон! Где пропадал? Я звонил во все станицы – нигде не мог тебя отыскать.

– Зачем я так срочно потребовался?

– Тебя Румянцев разыскивал по телефону.

Они поднялись по лестнице и вошли в душный, со спертым теплым воздухом кабинет. Щедров распахнул балконную дверь, снял плащ и спросил:

– Так что случилось?

– Случилось то, что нашими станичными собраниями уже заинтересовался Румянцев. По его просьбе и звонил Петрович.

– Ну и что? Это же хорошо!

– По тому, как со мной говорил Петрович, ничего хорошего я не увидел, – сказал Приходько. – Спрашивал о докладе. Кто писал, в каких станицах прошли собрания? Я сказал, что писали сообща и что собрания уже прошли во всех станицах. Петрович потребовал текст – для Ивана Павловича Румянцева. Отослал нарочным еще вчера.

– Спросил бы у Петровича, зачем Румянцеву потребовался доклад?

– Зачем? Думаю, не для того, чтобы нас хвалить, а скорее всего наоборот.

– Ты в этом уверен?

– Не уверен, а вот на сердце что-то неспокойно, Петрович был не в духе. Сказал, чтобы ты позвонил сам Румянцеву, как только появишься в райкоме. Так что не мешкай и звони…

– Позвоню чуть позже. – Щедров сел за стол, неумело, пятерней пригладил отросший чуб, к которому еще никак не мог привыкнуть. – Садись, Анатолий, и расскажи, как у тебя в Вишняковской прошло собрание.

– Твое спокойствие меня удивляет.

– А чего волноваться?

– Звони Румянцеву.

– Ну так как собрание? – не отвечая Приходько, спросил Щедров. – Критика была?

– Критика? – Приходько невесело усмехнулся. – Не то слово. Таких горячих выступлений я никогда еще не слышал. Это были не те речи, к которым мы привыкли, а острый и весьма заинтересованный разговор о неполадках, ошибках и промахах. Очень умно и толково говорил старик Колыханов – и все о любви к земле. Больше всего меня порадовало то, что вишняковцы не удовлетворены своими успехами. Критиковали и райком, И знаешь за что? За Рогова, за то, что раньше его не распознали…

– Активность колхозников, их хозяйская заинтересованность – это как раз то, чего недоставало Усть-Калитвинскому, – сказал Щедров. – Вот об этом я и расскажу Румянцеву. Сейчас позвоню ему.

Телефонный разговор с Румянцевым был коротким, Щедров положил трубку и, глядя на приунывшего Анатолия, сказал:

– Ехать в Степновск не придется. Иван Павлович сам прибудет к нам.

– Когда?

– Видимо, в ближайшие дни.

– Час от часу не легче.

– Нет, Анатолий, это же очень хорошо, что он приедет.

В понедельник во второй половине дня Щедров принял Рогова. Ни прежней улыбочки на чисто выбритом лице, ни бравого вида, ни энергичной, с подрагиванием ног походки. Рогов был мрачен, на щеках темнела недельной давности щетина. Костюмчик на нем поношенный, с потертыми на локтях рукавами, плечи по-стариковски ссутулились, и на Щедрова он смотрел жалкими, постаревшими глазами. Ногами переступал как-то неестественно – так переступают неопытные актеры, желая показать походку старого или больного человека. На стул он присел боязливо, на самый краешек, смиренно положил на колени свои мясистые ладони. «Ну и актер же ты, Рогов, ну и мастер притворяться», – подумал Щедров.

– Евгений Николаевич, зачем затеял эту игру в униженность и оскорбленность?

– Это не игра, а жизнь.

– Чего вырядился под великомученика? Ведь все хорошо знают, как Рогов одевался, как следил за своей внешностью. Еще вчера у Рогова были новые костюмы, рубашки с галстуками, отличные ботинки, а сегодня ничего этого вдруг не стало. Значит, кто виноват? Выходит, что виноваты те, кто отстранил Рогова от должности? Нехорошо получается. А почему не побрит? Почему не причесан?

– Я пришел не за тем, чтобы выслушивать нравоучения.

– Тогда говори, что тебе надо?

– Отпусти из района, – сдавленным голосом сказал Рогов. – Я уже просил об этом и прошу еще.

– А я уже говорил и скажу еще: нельзя тебе сейчас уезжать из района.

– Издеваешься? Мало тебе того, что сделал со мной на сессии?

– Во-первых, на сессии не я, а депутаты отстранили тебя от должности. Во-вторых, мне хочется, чтобы коммунист Рогов встал на ноги в том же самом месте, на котором споткнулся. Ты обязан это сделать!

– Приказываешь?

– Нет, советую и говорю: поднимись, Рогов, там, где упал! – Щедров вертел в пальцах карандаш, молчал, желая посмотреть Рогову в глаза, а тот сидел, низко опустив голову. – Если бы мне была безразлична твоя судьба, я, не задумываясь, сказал бы: лети, Рогов, на все четыре стороны и оставь меня в покое! Но я не могу этого сказать, не имею права. Подумал ли ты о том, что ждет тебя там, вдали от Усть-Калитвинского? Допустим, уехал бы ты из района со своим строгим выговором и с той нелестной характеристикой, которая полетела бы тебе вслед. А что дальше?

– Это уже не твоя печаль.

– В том-то и суть, что моя. Ведь ты же молод, тебе еще жить да жить, и я хочу, чтобы то, что с тобой случилось, пошло бы тебе на пользу и в будущем никогда не повторилось. – Щедров снова молчал, ждал, когда Рогов посмотрит на него, и не дождался. – Здесь, в Усть-Калитвинском, ты заработал строгий выговор, здесь же и постарайся от него избавиться. Это же в твоих интересах. Вот почему я не отпускаю тебя из района и предлагаю работу.

– Кем и где?

– В Елютинской средней школе требуется учитель истории.

– Благодарю. Мне такая работа не нужна.

– Позволь узнать, какая же работа тебе нужна?

– Никакая! Отпусти из района, и все! – Рогов побледнел и рывком поднял голову. – Антон Иванович, пойми, если способен это понять, я могу выполнять работу поважнее, потому что я…

И неожиданно умолк.

– Видимо, вопрос не в том, способен или не способен Рогов на большее, а в том, что он привык к положению человека, находящегося на высоком государственном посту и, стало быть, облеченного большой властью, – после короткого молчания заговорил Щедров. – Ты привык к своему положению руководителя и к той жизни, которую дает это положение, и тебя страшит не работа школьного учителя, а сама мысль о том, что ты уже не будешь находиться на высоком посту и, стало быть, уже не будет у тебя ни власти над людьми, ни привилегий. Тебе даже страшно подумать: как же станешь жить иначе? Поэтому, лишившись в Усть-Калитвинском всего, что у тебя было, ты решил бежать из района, чтобы там, где тебя не знают, снова обрести и высокий пост и столь привычную тебе жизнь. Напрасная мечта! Этого уже не будет. И потому не будет, что и высокие посты и власть у нас даются не навечно. Дали тебе высокий пост, и если ты служишь людям честно, верой и правдой, заботишься не о себе, а о других, пожалуйста, полномочия твои продлеваются или даются заново. Это же очень хорошо, что те же люди, которые дают высокий пост, могут этот пост отобрать, то есть лишить руководителя полномочий, если он, подобно Рогову, не оправдал их доверия, или опять облечь своим доверием. В этом, Евгений Николаевич, и есть величайший смысл социалистической демократии. Представь себе, если бы все было иначе, не так. Скажем, люди дали вот такому, как ты, высокий пост, а взять обратно уже не могут. Что тогда было бы, Рогов? Плохо было бы!

– Лекций с меня довольно! – Рогов встал, выпрямился и гневно посмотрел на Щедрова. – Последний раз спрашиваю: отпускаешь?

– Последний раз отвечаю: нет, не отпускаю!

– Издеваешься? Самочинствуешь? Тогда знай, что тебя заставят отпустить меня!

– Кто же, позволь узнать?

– Не беспокойся, найдутся. Тебе ведь тоже высокий пост и власть даны не навечно. И не для того, чтобы ты издевался надо мной и над другими! На тебя тоже найдется управа!

Рогов блеснул сухими, жесткими глазами, четко, как бывало и раньше, повернулся и, подрагивая икрами, быстро вышел.