Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)

Глава 2

Дом Советов – в самом центре Усть-Калитвинской. Новое кирпичное здание с двумя балконами фасадом смотрело на площадь. Весь его первый этаж занимал райисполком, второй – райком. Приходя на работу, Рогов всякий раз сворачивал вправо и четкими шагами молодого, здорового человека направлялся по коридору в свой кабинет. Сегодня впервые не свернул вправо. Не замедляя шага, пружиня сильными ногами, он деловито поднялся по лестнице и попросил сторожиху тетю Анюту открыть давно пустовавший кабинет.

В последнее время мысленно Рогов уже не раз бывал здесь. Мысленно принимал председателей колхозов и секретарей партийных комитетов, мысленно выслушивал их, давал им указания, удовлетворял или отклонял их просьбы. Мысленно даже проводил заседания бюро, спокойно, деловито и, как ему казалось, лучше Коломийцева. Мечтая, он строил планы на будущее, думал о том, как через год выведет район в передовые, как об этом его успехе узнает весь край и как на краевом партактиве и в печати будут говорить о его организаторских способностях и о нем самом как о герое. «А что тут удивляться? Ведь за дело взялся Рогов Евгений Николаевич. Взялся и вывел район в передовые. Сколько годов там мучился Коломийцев! Бедняга, инфаркт получил, а ничего сделать не смог. А Рогов смог, и еще как! Молодец, Рогов!»

И вот уже Румянцев приглашает Рогова к себе в кабинет, по-братски обнимает и говорит: «Отлично потрудился, Евгений Николаевич! Спасибо! Другим пример показал, и пример весьма наглядный. Получив такой разгон, Усть-Калитвинский теперь пойдет и без тебя. Тебе же, Евгений Николаевич, пора подумать о другой работе, о повышении. Как смотришь на то, если мы заберем тебя в край?» – «Как я смотрю? – переспросил Рогов и задумался. – Смотрю я очень просто: приказ партии – для меня закон! Но прошу вас, Иван Павлович, как коммунист коммуниста, дайте мне еще годик поработать в Усть-Калитвинском и показать тем, кто не умеет работать… Завершу все свои планы, а тогда – пожалуйста». – «Ну что ты, Евгений Николаевич, зачем же год? Год – это много!» – «Тогда дайте хоть полгода. Закреплю успехи, покончу со всякими мелкими неполадками, а тогда со спокойной совестью можно будет переехать в Степновск…»

И, как на удивление, откуда-то издали слышится чей-то очень приятный голос:

«Совершенно не понимаю, зачем же Рогову перебираться в Степновск? Разве тебе, Румянцев, не известно, что кое-где есть намерение забрать Рогова в Москву? Что, Евгений Николаевич, думаешь насчет столицы?» – «Дорогие друзья мои, что мне думать? – потупив глаза, скромно отвечал Рогов. – Я – солдат партии, и куда партия меня пошлет, туда и поеду. Но я прошу, умоляю: дайте мне еще немного побыть в Усть-Калитвинском, хотя бы несколько месяцев, а тогда можно и в Москву…» – «Ну что ж, Евгений Николаевич, будь по-твоему, даем тебе еще три месяца», – издали послышался тот же приятный голос.

И вот Рогов уже видит Кремль, Царь-пушку, колокольню Ивана Великого. В лучах солнца пламенеет Дворец съездов, и всюду знамена, знамена, знамена – сколько их! К подъезду подкатывает «Чайка». Помощник открывает дверцу, и Рогов выходит из машины. Подбегает еще помощник. «Евгений Николаевич, иностранные делегации в сборе!» – «Хорошо, хорошо, я, кажется, малость задержался…» – «Нет, нет, что вы, как можно! А что с казать журналистам? Не дают покою… Пусть подождут?»

Мечты, мечты, как же с вами легко и просто! И как же без вас трудно… Он стоял в кабинете Коломийцева и думал, с чего ему начинать, как правильнее и лучше расставить в районе руководящие кадры. Предстояла работа нелегкая, кропотливая. Много будет недовольных. А что поделаешь? Мысленно этим трудным делом он занимался давно, для памяти записывал в блокноте фамилии, примерял, прикидывал, кого и куда поставить.

«Дело самое первое и самое неотложное – решить вопрос о Сухомлинове, – думал Рогов. – Птица уже старая и полета невысокого. Сухомлинова отпущу с миром. Работничек не по мне, не по моему вкусу. И стар, и груб, и невоспитан. Пусть переезжает в совхоз «Яблоневый цвет», парторгом к Осянину. Вторым же секретарем возьму Черноусова. Местный казачина, от земли, район знает. Правда, тоже грубоват и неотесан. Ну ничего, рядом со мной помягчеет и культуры наберется. Загрубел, по всему видно, на председательском посту. Сколько уже лет сидит в «Кавказе»! Можно, конечно, остановиться и не на Черноусове, а на Застрожном. Тоже и председатель колхоза, агроном, тоже местный казак, хорошо знает район. Но Застрожный помоложе меня и строит из себя чересчур интеллигентного человека. А мне нужен работяга простой, чтоб не выделялся средь народа… Нет, не буду гадать. Сперва посоветуюсь с Румянцевым и с Калашником, а тогда и приму окончательное решение…»

Рогов понимал, что мысли о Степновске, о Москве, о том, как он расставит руководящие кадры в районе, – его тайна; нельзя было даже жене сказать, о чем думал он так упорно и так много. Первый же Сухомлинов, узнай он о мечте Рогова, не только осмеял бы, но и назвал бы карьеристом. Однако не думать об этом Рогов уже не мог. Так не может остановиться пущенное с горы колесо. И если раньше, до звонка Румянцева, думать о своей новой роли руководителя ему казалось еще не совсем удобным, то теперь, после звонка Румянцева, думать обо всем этом он был обязан. И не случайно сегодня на работу Рогов пришел рано и последовал не в райисполком, а поднялся на второй этаж, как бы говоря этим, что мечты его уже стали явью и что не из райисполкома, а из райкома он поедет прямо к Румянцеву. Более того, когда он шел по улице, ему казалось, что люди, встречаясь с ним, улыбались ему потому, что уже знали или догадывались о звонке Румянцева и даже о том, что Рогов идет не в райисполком, а в райком, и в душе радовались этому.

«Народ есть народ, и он всегда охотно и горячо примет и поддержит того руководителя, в деловые качества которого верит, – думал Рогов, стоя у стола и все еще не решаясь опуститься на стул, на котором столько лет просидел Коломийцев. – Я понимаю, самому себя хвалить как-то неудобно. Может показаться, что коммунист Рогов рвется к власти, что он забыл о скромности, которая украшает… Нет, нет я ничего не забыл, я все помню. Но мне приходится именно так думать о себе, потому что от истины, как говорится, никуда не уйдешь. А истина как раз и говорит о том, что в моем характере, в моем, если угодно, мировоззрении, в моем отношении к людям и к делу есть все те качества, которые присущи и которые нужны, я не боюсь этого слова, настоящему вожаку. Всем известна моя энергия, моя деловитость, а главное – мое желание сделать Усть-Калитвинский лучшим районом во всем Южном крае. Я не повторю ошибок Коломийцева. Он любил штурмовщину и умер от разрыва сердца. Я же люблю жизнь без острых углов, мне во всем нужны не шум-гам, не крайности, а золотая середина. Я не стану, как это делал Коломийцев, поощрять подхалимов и льстецов. Во всем нужна сосредоточенность и спокойствие. Тут мне придется многому поучиться у Тараса Лавровича Калашника…»

– Евгений Николаевич, а чего сюда пожаловал? – спросила тетя Анюта, прикрывая тяжелую, застоявшуюся дверь. – Или ненароком заблудился? Или теперь тут будешь?

– Допустим, тетя Анюта, я не заблудился и, допустим, теперь буду тут, – снисходительно улыбаясь, ответил Рогов. – Что на это скажешь?

– Скажу, что нехорошо, ежели такой красивый кабинет зазря пустует, – ответила тетя Анюта, перебирая пальцами ключи, нанизанные на большое медное кольцо. – Уже какой месяц простаивает. Тихий, чистенький, без людей. Иной раз загляну, окна пораскрою…

– А на мой вопрос так и не ответила?

– Отвечу как-нибудь в другой раз.

– А ты сейчас скажи.

Анюта молчала. Или не знала, что сказать, или не желала говорить. Перестала перебирать ключи, спрятала под фартук натруженные руки с утолщенными в суставах пальцами. Круглолицая, невысокая, еще статная и на вид моложавая. Вылинявшая косынка покрывала ее седую голову, припухшие, матерински ласковые глаза были в мелких морщинках.

Рогов смотрел на тетю Анюту и думал о том, что эта с виду спокойная немолодая женщина, занимавшая в райкоме самую нижнюю служебную ступеньку, теперь будет находиться в его подчинении. «А что я знаю о ней? – думал Рогов. – Пожалуй, только то, что она состоит в партии более сорока лет и что все эти долгие годы она бессменно проработала в Усть-Калитвинском уездном комитете, а с тридцатого года – в Усть-Калитвинском райкоме. Недавно вышла она на пенсию, но продолжала работать сторожем, потому что жить без привычного дела не могла. Мне также известно, что все секретари, сколько их здесь перебывало, уважали тетю Анюту, а теперь уважать ее должен буду я. Помню, Коломийцев как-то сказал: «Секретари райкома приходят и уходят, а тетя Анюта остается». А вот слова Сухомлинова: «Если тетя Анюта от нас уйдет, мы все тут осиротеем». Это, конечно, преувеличение, но женщина она, безусловно, достойная уважения. Когда мы торжественно провожали ее на пенсию, Коломийцев сказал, что «тетя Анюта является совестью нашей районной парторганизации». Тоже сказано лишнее, так, для красного словца».

Рогову не было известно, что личная жизнь тети Анюты сложилась неудачно. Секретарь уездного комитета Никифоров, только что вернувшись с фронтов гражданской войны, влюбился в молоденькую уборщицу. И сейчас еще видно, что в девичестве она была красавицей. Никифоров хотел жениться на ней и уже как жену послать учиться на рабфак. Ничему этому не суждено было сбыться. Свадьба была назначена на Первое мая, а тридцатого апреля Никифоров погиб от бандитской пули. Осталась Анюта не вдовой и не мужней женой. Через девять месяцев родился у нее сын. Назвала Ильей – в память об отце.

Так Анюта и осталась в райкоме уборщицей и за свою долголетнюю работу пережила четырех секретарей укома и тринадцать секретарей райкома. Как раз тринадцатым был Коломийцев. И все они не только уважали тетю Анюту, но и относились к ней с какой-то трогательной любовью. «Я стану четырнадцатым, – думал Рогов. – И неужели эта «совесть партии» переживет и меня? Странная судьба у женщины! Старая большевичка, а всю жизнь занимается тем, что убирает комнаты или сторожит их…»

– Молчишь, тетя Анюта? Не хочешь отвечать?

– Что проку тебе в моем ответе? Лучше спроси тех, кто станет за тебя голосовать.

– Их тоже спрошу, придет время. – Рогов указал на кресло. – Присядь, тетя Анюта.

– Да я и постою. Ноги не наняты.

– Твоим мнением я дорожу… Но вот о чем я подумал. Ты вступила в партию, когда такие, как я, еще не существовали и в проектах. И как же могло случиться, что ты, старая коммунистка, за эти годы не выросла, не продвинулась?

– Как же не выросла? Это ты, Николаич, неверно на меня посмотрел. Я и поумнела, и стала грамотней, и в политике разбираюсь.

– А должность твоя?

– Ах, должность… Так я, Николаич, в партию-то пришла не ради должности.

– Правильно, тетя Анюта, очень правильно! – И тут же Рогов деловым тоном спросил: – А почему в райкоме никого нет?

– Время-то еще раннее.

– А для меня, выходит, не раннее?

– Знать, дела у тебя важные. Вот и поспешил.

– Позови мне Любовь Сергеевну. Она, кажется, живет во дворе.

– Зараз покличу.

Тетя Анюта ушла, а Рогов все так же стоял возле массивного стола, покрытого толстым стеклом, и задумчиво смотрел на чернильный прибор из зеленого стекла. Чернильницы были пустые. Фиолетовая корочка шелушилась на дне. В подставке, похожей на готовую улететь ракету, торчала ручка. Перо покрылось ржавчиной. Рогов раскрыл форточку. Постоял у окна, глядя на белые, обсыпанные инеем тополя. «Что-то мне вдруг стало тоскливо, – подумал он. – Может, не надо было сегодня сюда заходить? Когда заходил мысленно, то все здесь казалось иным, и мне было приятно. А вот теперь, наяву, почему-то не испытываю приятного чувства… И эти высохшие чернила, и это ржавое перо, и этот разговор с тетей Анютой…»

Открылась тяжелая, обитая ватой дверь. Рогов услышал чьи-то робкие шаги и обернулся. У дверей стояла Любовь Сергеевна, бледнолицая, немолодая женщина, с гладко причесанными и совершенно белыми волосами. «Моя техническая секретарша, – подумал Рогов. – А что мне известно о ней? Разве только то, что она в райком пришла молоденькой девушкой и тут состарилась…»

Казалось, Любовь Сергеевну ничем нельзя было удивить, а тем более испугать. И все же то, что ее так рано вызвал не Сухомлинов, а Рогов и что Рогов находился в кабинете, куда давно уже никто не заходил, не только ее удивило, но и встревожило. Не понимая, что произошло, Любовь Сергеевна приглаживала ладонью свои седые волосы и не знала, что сказать. Видя ее замешательство, Рогов пошел ей навстречу, улыбнулся, пожал руку и заговорил:

– Любовь Сергеевна, извините, я вынужден был попросить вас прийти потому, что через час выезжаю к Румянцеву. А мне нужны кое-какие материалы. Прошу вас, разыщите Сухомлинова и Митрохина. Пригласите их ко мне. И срочно!

Первым вошел Сухомлинов, небритый, мрачный. Не поздоровавшись, прошел к окну, повернулся к Рогову спиной и, взявшись за подоконник цепкими руками, сказал:

– Ну что? Уже заявился, Евгений-самозванец!

– Брось дурить, товарищ Сухомлинов!

– Я не дурю, а констатирую весьма печальный факт.

– Нам надо серьезно поговорить.

– О чем? – Сухомлинов отошел от окна. – Не о чем нам говорить.

– Я еду к Румянцеву.

– А я – то тут при чем? Тебе известно, что у Румянцева лежит мое заявление. В райкоме я не останусь, а тем более теперь…

– Позволительно спросить, что сие значит: «тем более теперь»?

– Откровенно?

– Я люблю откровенность.

– Это значит, Рогов, что я терпеть не могу карьеристов!

– А я не могу терпеть старых бездельников и грубиянов!

– Вот мы и квиты!

– Но я вынужден был пригласить тебя, – твердо сказал Рогов. – Да, именно тебя, потому что мне необходимо знать: все ли у нас готово к конференции? Я обязан буду доложить Ивану Павловичу.

– Можешь докладывать: все готово.

– Мне нужны не слова, а документы.

– Они у Митрохина. – Сухомлинов направился к выходу и в дверях встретился с Митрохиным. – Вот у него есть все, что тебе нужно.

И ушел.

Глава 3

– Я вас приветствую, Евгений Николаевич! – сказал Митрохин.

– Привет, Василий Иванович! – ответил Рогов. – Как идет жизнь?

– Благодарю, прекрасно!

Митрохин был коренаст, широкоплеч, темный костюм в обтяжку облегал его плотную фигуру. Глубокие залысины на крупной голове делали его похожим если не на доктора наук, то уж на кандидата наверняка. Казалось, Митрохин никогда не расставался ни с черными, до локтей, нарукавниками, ни со своей изрядно потертой кожаной папкой. Это была папка-работяга, набитая деловыми бумагами и справками, пригодными, как говорится, на все случаи жизни. Разбуди Митрохина среди ночи и так, ради любопытства, скажи, что тебе требуется знать то-то и то-то, и он, натянув нарукавники, пороется в своей папке и извлечет из нее именно тот документ, который нужен.

Митрохина нисколько не смутило и не удивило, что: этим ранним утром его пригласил Рогов, а не Сухомлинов. Для него важным и существенным было лишь одно: он приглашен, и приглашен для того, чтобы дать нужные сведения. И когда Рогов крепко, по-мужски пожал ему руку, показывая этим пожатием, что он рад видеть заведующего орготделом все таким же деловым и подтянутым, Митрохин слегка наклонил свою крупную голову и чуть заметно согнул обтянутую пиджаком широкую спину. Рогов сказал, что едет к Румянцеву по специальному приглашению, что ему нужны данные о подготовке конференции. Тут же твердым голосом, как это он всегда делал, когда хотел показать свою солидность, заметил, что если еще имеются какие-то недоделки, то через два дня, к его возвращению, эти недоделки необходимо устранить.

– Так как, Василий Иванович, есть у нас какие-то мелкие недоделки?

– Да как сказать? – Митрохин хотел улыбнуться, но, увидев строгий взгляд Рогова, остался серьезным. – Ведь как смотреть на вопрос? Если смотреть на него с одной стороны, то, возможно, кое-какие недоделки и есть, а если смотреть на то же самое с другой стороны, то ничего такого и нет, потому что за текущие два дня мелочи утрясутся. Так что Ивану Павловичу лучше всего доложить…

– Как и что доложить, я знаю. – Рогов лениво прохаживался по кабинету и не говорил, а приказывал: – Что нужно? Запиши, Василий Иванович, что нужно. Во-первых, регламент. Когда, в котором часу конференция откроется и когда, день и час, она закроется. Сколько времени потребуется для отчетного доклада и для доклада ревизионной комиссии и сколько минут дадим в прениях. Когда, через сколько часов, делать короткие перерывы, а через сколько часов перерывы длинные – на обед. – Рогов дружески положил руку на крепкое плечо Митрохина. – Во-вторых, Василий Иванович, к моему возвращению набросай предварительный список членов президиума конференции.

Митрохин умело раскрыл папку, вынул из нее чистый лист бумаги и, не присаживаясь к столу, что-то записал, внимательно глядя на Рогова и чувствуя приятное прикосновение его ладони.

– Евгений Николаевич, как считаете, это надобно сделать по опыту прошлых лет или с учетом изменений? – живо спросил Митрохин. – Какое будет на сей счет указание?

– Лучше по опыту прошлых лет и, разумеется, с учетом, – ответил Рогов, снова зашагав по кабинету. – Надо подумать о том, чтобы в президиуме было поменьше начальства и побольше коммунистов от земли, от производства.

– Понимаю.

– В числе избранных делегатов есть доярки?

– К сожалению, Евгений Николаевич, как на беду, ни одной.

– Как же это так? Почему среди делегатов нет доярок?

– Так ведь голосование-то тайное. Мы тут ни при чем.

– Вот это, Василий Иванович, и плохо, что мы тут ни при чем. – Рогов остановился, подумал. – Очень плохо! Это называется хвостизмом! Этим мы расписываемся в своей беспомощности. Ведь тайное голосование тоже нельзя пускать на самотек… А чабаны есть?

– Имеется один, Яков Родионович Аврущенко. Зачинатель движения: сверхплановая аврущенковская шерсть.

– Аврущенко запиши в президиум, – сказал Рогов, заложив руки за спину и прохаживаясь по кабинету. – Чабан в руководящем органе конференции – хорошо! А трактористы есть?

– Тоже один. Егоров-младший. Молодой, первый год в партии.

– Показатели?

– Так себе. Не то чтобы очень… Если в переводе на среднюю пахоту…

– Не подойдет. А почему не избрали Егорова-старшего?

– Но могу знать. Голосовали тайно, есть протокол.

– Опять отговорка! А председатели?

– Избраны все шесть.

– Прошли! Им и тайное голосование не помешало? – Рогов остановился у окна, усмехнулся. – Из председателей запиши Логутенкова Илью Васильевича. Наш старейший член бюро, видный председатель, старый коммунист.

– Может, воздержимся от Логутенкова? – робко возразил Митрохин. – Я не против Ильи Васильевича, но все еще помнят эту историю с Огуренковым.

– Та история, к твоему сведению, давно забыта, и клеветник Огуренков, как тебе известно, понес заслуженное наказание.

– Но Илья Васильевич и так у нас всегда…

– Вот и хорошо. Старый конь борозды не испортит! Лучше Логутенкова никто не сидит в президиуме. От старых большевиков запиши Акимчука Игнатия Савельевича.

– Игнатий Савельевич – фигура, заслуги и все прочее, – согласился Митрохин. – Но ведь он человек в летах, так сказать, глубокий старик. Иногда сидит и дремлет. Может, без Акимчука?

– Предупреди старика, чтоб крепился. Угости кофейком для бодрости. – Рогов подождал, пока Митрохин записывал. – Но без Акимчука никак нельзя. Неудобно!

– Понимаю, – держа карандаш наготове, сказал Митрохин. – А как насчет Николая Застрожного? Включить?

– В секретариат. Молодой, грамотный, дело это знает. – И снова Рогов ждал, пока Митрохин записывал. – И еще, Василий Иванович, надо не спеша и продуманно набросать список будущих членов райкома и членов ревкомиссии. Сделай предварительную прикидку, а когда вернусь, посмотрим вместе. Только вот что, не вноси в список этих… крикунов и бездельников. А как с выступлениями в прениях?

– Полный порядок! Тексты написаны, перепечатаны. Выступления хорошие, патриотические.

– Знаю, в этом деле ты большой специалист, – похвалил Рогов улыбнувшегося Митрохина. – Наша главная задача, Василий Иванович, состоит в том, чтобы конференция прошла спокойно, на высоком идейном уровне и при высокой деловой активности. Поэтому необходимо обратить внимание не только на выступления в прениях, а и на всякие мелочи, как-то: блокноты для делегатов, как они оформлены, из какой бумаги; урна для тайного голосования, готовность типографии быстро отпечатать бюллетени с фамилиями выдвинутых кандидатов; буфет, столовая, продажа книг, врачебная помощь, гостиница. Сам все проверь. Вернусь – доложишь.

Митрохин смотрел на Рогова чего-то ждущими глазами, как бы говоря, что на него, Митрохина, можно положиться, как, бывало, полагались на него Коломийцев а до Коломийцева – Коровин, а до Коровина – Прокофьев.

«Молодец Митрохин, умеет схватывать главное, – подумал о нем Рогов. – Человек, как известно, рождается с талантом. У одного – талант музыканта, у другого – талант художника, а у Митрохина – талант заворга… А что, если сделать Митрохина третьим? И поставить специально на оргработу? Поговорю, посоветуюсь с Румянцевым».

– Но вот вопрос. – Митрохин озабоченно посмотрел на Рогова. – Кто будет делать отчетный доклад?

– А что, Василий Иванович, на сей счет думаешь ты?

– Евгений Николаевич, я думаю, отчет надо делать тебе. Только тебе.

– Почему же мне? А Сухомлинов?

– Думается, Сухомлинов – это, мягко говоря, не то. Так что придется тебе отчитываться перед делегатами.

– Отчитываться за других не хочется. Но я посоветуюсь с Румянцевым.

– Евгений Николаевич, рекомендую взять с собой отчетный доклад. Если потребуется, можешь взглянуть. В докладе есть нужные цифры и факты. Да и Ивану Павловичу в случае необходимости сможешь показать.

– А что? Это резонно. – И Рогов посмотрел на Митрохина с доброй улыбкой, подумав: «Да, надо взять его третьим». – Василий Иванович, принеси доклад. Только первый экземпляр.

Быстрыми, деловыми шагами Митрохин удалился.

Без привычки Рогов не сразу отыскал спрятанную под крышкой стола кнопку. Когда же нашел ее и нажал, в дверях тотчас появилась Любовь Сергеевна.

– Позовите Ванцетти, – сказал Рогов.

– Он здесь.

Ванцетти Иванович Тимохин, шофер райкома, имел нерусское имя потому, что родился, как нетрудно догадаться, в августе 1927 года и как раз в тот день, когда были казнены американские рабочие Сакко и Ванцетти. Комсомолец Иван Тимохин был настолько возмущен таким бесчеловечным актом, что в знак солидарности дал своему первенцу имя одного из них. Так в Усть-Калитвинской появился белобрысенький казачонок Ванцетти. Странное имя это сперва звучало непривычно, его трудно было выговорить. Теперь, когда Тимохин Ванцетти Иванович сам давно стал отцом семейства, имя его сделалось привычным, таким усть-калитвинским, что по фамилии Тимохина никто и не называл.

– Ванцетти, поедем в Степновск, – сказал Рогов. – Машина в порядке?

– Подобные вопросы настоящего шофера обижают… – Недружелюбно ответил Ванцетти. – Когда выезжать?

– Через полчаса. Съезди ко мне, захвати мой чемодан.

– Можно идти?

– Да, иди.

«Видно, вышколен этот Ванцетти, строг и четок в ответах, как солдат, – подумал Рогов, когда шофер ушел. – А что? Очень хорошо. Мне нравится и его военная выправка и краткие ответы. Именно такой шофер и нужен…»

Рогов снова нажал кнопку: искать ее уже не пришлось. Вошедшую Любовь Сергеевну попросил соединить по телефону сперва с председателем райпотребсоюза Завгородним, а затем с Логутенковым. Спросив у Завгороднего, много ли в настоящее время на складе промышленных товаров и каких, Рогов строго-настрого предупредил, чтобы в дни конференции товары на складе не держать и обеспечить широкий ассортимент. Сказал и о буфете для делегатов, и о качестве обедов, и о разнообразном выборе блюд.

– Не тревожьтесь, Евгений Николаевич, все будет в ажуре, – ответил Завгородний. – Я же все отлично понимаю!

– Так и должно быть: надо все понимать!

Логутенкову сказал мягко, приветливо:

– Жди меня, Илья Васильевич! Отправляюсь к Румянцеву и по пути загляну к тебе. Да, да, ты прав, у Ивана Павловича дело ко мне весьма важное. Догадался? Нетрудно догадаться? Ну, то-то! Только, слышишь, Иван Васильевич, никаких накрытых столов! Говоришь, невозможно без накрытого стола? Ну, я – то твое хлебосольство знаю. Но сегодня никак нельзя! Запрещаю! Ведь я буду у тебя проездом, заскочу на минутку и умоляю ничего такого-эдакого застольного не устраивать!

Когда он, довольный своим разговором с Логутенковым, положил трубку, в кабинет, не постучав, вошла редактор районной газеты Раиса Марсова. Эта молодая, привлекательная женщина нравилась Рогову давно, еще с того времени, когда он первый раз увидел ее в этом же кабинете. Перед заседанием бюро Коломийцев поднялся и как-то излишне торжественно сказал:

«Товарищи члены бюро! Представляю вам Раису Альбертовну Марсову – нашего нового редактора. Она прибыла к нам из столицы нашей Родины. Как это говорится, прошу любить и жаловать!»

И так как Коломийцев почему-то ударение сделал на слове «любить», то глаза и лица у членов бюро сразу повеселели. «Прелестная бабенка! – подумал тогда Рогов. – И Коломийцев правильно сказал: ее надо любить! Вот только непонятно, что заставило Марсову поменять Москву на Усть-Калитвинскую…» В перерыве Рогов уже разговаривал с ней, а затем на всех заседаниях, искоса и незаметно для других, поглядывал на ее яркие губы, на большие, слегка оттененные краской карие глаза. Он попытался было ухаживать за ней, но безуспешно. Как-то летом предложил поехать в верховье Кубани и там, в горах и при луне, половить форель.

«Забросим подпуска на самой быстрине, – говорил он. – В лунную ночь форель резвится и очень хорошо идет на крючок».

«Евгений Николаевич, пусть себе форель резвится, а мы с вами не будем, – сказала Марсова, удивленно подняв тонкие брови и мило улыбнувшись Рогову. – И если в лунную ночь форель хорошо ловится, то и ловите ее без меня».

«Раиса, это почему же без вас?»

«Да потому, Евгений Николаевич, что без меня спокойнее вам будет и на рыбалке и дома».

«А мне так хочется ловить форель не одному, а с вами».

«Так ведь на каждое хотение есть терпение», – смеясь сказала Марсова.

«Эх, Раиса, смотрю на вас и не могу попять: что заставило такую красивую женщину покинуть столицу и приехать в нашу станичную глушь?»

«И не поймете. Я приехала сюда потому, что из серенького листка, который именуется «Усть-Калитвинской правдой», хочу сделать газету, отвечающую запросам времени».

«Какие же они, эти запросы?»

«Вот вы, руководитель, задумывались ли над тем, почему у районной газеты такой мизерный тиражик? – спросила Марсова. – Да потому, что ее не читают. А не читают потому, что читать-то в ней нечего. А в газете должно быть чтиво, то есть все то интересное, что есть в жизни и что вообще весело читать. Не нравоучения, не дидактика, а веселое и занимательное чтиво! Не поучать, не наставлять, а заинтересовывать».

«И как же вы этого добьетесь?»

Марсова промолчала.

В это утро Марсова показалась Рогову еще привлекательнее и еще милее. Она и улыбалась как-то понимающе, точно бы уже знала о звонке Румянцева и радовалась тому, что Рогов едет в Степновск. На ней был нарядный, мелкой вязки шерстяной костюм: жакет, облегающий тонкую талию, и узкая, короткая юбчонка. Старательно подпудренное лицо ее выражало восторг, в веселых глазах таилась усмешка.

– Привет, Евгений! – сказала она, подавая руку. – Ну что? Своего дождался? Едешь-таки к Румянцеву?

– Да, еду. А тебе откуда об этом известно?

– Такова моя профессия: журналисты наперед все знают, – сказала Марсова, радуя Рогова и улыбкой и белизной мелких зубов. – Да ведь я и не сомневалась, что пригласят не Сухомлинова, а именно тебя.

– Вот как! Интересно, почему ты в этом не сомневалась?

– Хотя бы потому, что Евгений Рогов умеет себя показать.

– Что значит – «умеет себя показать»? Хорошо это или плохо?

– Женечка, не напрашивайся на комплименты!

– Эх, Раиса, Раиса, и что ты есть за женщина! Мечта!

– Нравлюсь?

– Нравишься – не то слово! Мужчине невозможно смотреть на тебя спокойно. Вот в чем суть.

– А ты и не смотри.

– Красивая ты баба! А живешь одна, как былиночка в поле. – Рогов вдруг обнял Марсову и привлек ее к себе. – И некому эту былиночку приголубить и приласкать!

– Ну, ну! Без вольностей!

– А ведь я до сих пор жалею, что мы тогда не поехали ловить форель.

– Вот станешь первым, мы эту нашу ошибку исправим.

– Теперь-то уж вряд ли. – Рогов скучно посмотрел на смеющуюся глазами Марсову. – Теперь-то нам с тобой придется заниматься не ловлей форели, а делами района. Я даже хочу уже сейчас просить тебя, чтобы на бюро ты приходила без этого… без особой привлекательности.

– А куда же ее девать, эту особую привлекательность?

– Но можно же, скажем, опускать юбку ниже колен? И вообще…

– Колени мои тебя испугали?

– Не в том дело, что они меня испугали, дело в приличии, – рассудительно говорил Рогов. – Меня-то не испугаешь! Но что получается! Заседают члены бюро, решают важные дела, а ты привлекаешь к своей особе их нездоровое внимание и мешаешь им трезво мыслить. Если старик Коломийцев все тебе дозволял, то при мне ничего подобного быть не должно!

– Шутник же ты, Женя! – сдерживая смех, сказала Марсова. – Я к тебе по делу. Поговори с Румянцевым насчет шрифтов и печатной машины. Больше года хлопочу, а добиться ничего не могу. А без шрифтов и без новой машины мне трудно. Помоги, Евгений!

– Ладно, поговорю.

Митрохин принес доклад в новой папке. Рогов сунул папку в свой вместительный портфель, надел пальто, шапку. Еще крепче, нежели при встрече, пожал Митрохину руку. За руку попрощался с Марсовой и Любовью Сергеевной, смотревшей на него все так же удивленно и испуганно. Пружиня ногами, стройный, довольный собой, Рогов легко, вприпрыжку, спустился по лестнице. Новая райкомовская «Волга» уже поджидала у подъезда. Рогов сел рядом с Ванцетти, кивнул вышедшим проводить Митрохину и Любови Сергеевне, и машина прошуршала по заиндевелой улице.

– По пути завернем к Логутенкову, – сказал Рогов.