Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)
Глава 10
В доме, который принадлежал Илье Никифорову, сыну тети Анюты, Щедров занимал большую комнату с застекленной верандой, выходившей в сад. Тот особняк, что пустовал на берегу Кубани, занял многодетный Анатолий Приходько. Илья Никифоров, мужчина невысокий, с клочковатыми гнедыми усами, не хотел сдавать комнату. На уговоры Рогова, принявшего самое деятельное участие в устройстве с жильем Щедрова, Илья отвечал одно и то же:
«Неудобно мне держать квартиранта да еще и брать с него деньги».
«А ты не бери», – советовал Рогов.
«Жить под одной крышей с секретарем райкома будет стеснительно, – стоял на своем Илья. – За ним надо ухаживать, пищу готовить. А кто этим станет заниматься?
«Илюша, не противься, пусть поселяется у нас Антон Иванович, – говорила тетя Анюта. – Человек он здешний, нашенский. Я-то его знаю еще с той поры, когда он был в пионерах. Так что мы с ним давние знакомцы».
«Тем более, мамаша, нехорошо, – стоял на своем Илья. – Разве в станице мало жилищ?»
«Пойми, Илья Ильич, у нас безвыходное положение, – доказывал Рогов. – Дом, который предназначался Антону Ивановичу, он сам отдал второму секретарю, человеку семейному. Устроить же Антона Ивановича поприличнее негде. Мы строим жилой дом, но он будет готов только к осени. Что же касается платы, то вопрос это чисто житейский: когда возьмешь, а когда не возьмешь, – не обеднеешь. Относительно продуктов, какие могут потребоваться, подбросит райпотребсоюз – я уже дал указание. Мебель, какой недостает, привезет Самочерный, об этом ему дано указание. Так что, Илья Ильич, прошу тебя – соглашайся».
Никифоров хмурил брови и покусывал кончик колючего уса.
На помощь Рогову пришла и дочь Ильи Уленька.
«Ну, хватит вам торговаться! – сказала она, покосившись на отца. – Примем, папа, квартиранта, и примем, как родного. Жить-то ему негде, а у нас какой домина. А кто сготовит пищу и кто подаст? Не вопрос! Эту заботу возьму на себя. Дежурства у меня в больнице ночью, а днем я дома. Да и бабушка подсобит. Управимся!»
«Молодец, Уленька! – похвалила тетя Анюта. – Правильно рассудила моя внучка!»
«Ладно, я согласен», – сказал Илья.
«Вот это уже другой разговор!» – воскликнул Рогов.
Своим жильем Щедров был доволен. Комната и большая, и светлая, и теплая. Чего еще нужно? Платяной шкаф, железная широкая кровать с матрацем и двумя подушками. Над кроватью по стене раскинут коврик: на нем изображены озерцо и пасущиеся олени. Почему Никифоровы, жители южной станицы, выбрали именно этот северный пейзаж с оленями – сказать трудно. Полки для книг, канцелярский стол с чернильным прибором, а также диван и три стула по указанию Рогова доставил сюда Самочерный.
Густой, ярко-рыжий, напомаженный каким-то маслом и зализанный назад чуб начальника райкомхоза Самсона Ефимовича Самочерного и его густые огненно-рыжие брови невольно вызывали улыбку. Самочерный – и вдруг ярко-рыжий! Он был полнолиц, носил просторный пиджак и широкие брюки. Почему-то ботинки у него были всегда стоптаны наружу, отчего ноги его казались несколько кривыми, как у завзятого конника, хотя всем было известно, что Самочерный не только никогда не садился на коня, но даже не притрагивался к седлу. Когда он привез на грузовике мебель и вместе с рабочими начал стаскивать ее, то показался Щедрову расторопным малым. Самочерный не знал таких слов, как «нет», «нельзя», «невозможно», и любил отвечать лишь: «Так точно!», «Все возможно!»
«Самсон Ефимович, вы всех снабжаете коммунхозовской мебелью?» – спросил Щедров.
«Никак нет! Исключительно по указанию!»
«Кто же дает такие указания?»
«Евгений Николаевич Рогов!»
«Значит, он дал указание привезти сюда мебель?»
«Так точно! Вам и товарищу Приходько! Во временное пользование».
«Но ведь мебель портится, значит, надобно брать плату, так сказать, за амортизацию».
«Об этом, Антон Иванович, не тревожьтесь. Действую согласно указанию. Будет указание – возьмем плату, не будет – обойдемся».
«Так вот что, Самсон Ефимович, выполните еще одно указание».
«Какое? Я готов!»
«Возьмите плату за диван и стол».
«Антон Иванович, сие исполнить невозможно».
«Причина?»
«Будет нарушение ранее данного мне указания».
«И все же придется нарушить…»
«Тогда позвольте, Антон Иванович, исполнить это чуть позже. Через день-два. А сию минуту невозможно…»
Щедров прошел через веранду в комнату. Радовался, что его жилье находилось далеко от главной улицы, сюда не доносился грохот грузовиков. Выходившие в сад окна на ночь закрывались ставнями с железными засовами. По тому, как хлопали ставни и гремели засовы, как дробно стучали за стеной каблуки, Щедров знал, что окна закрывала Уленька; что вот она скоро переступит порог и, сдерживая улыбку и как-то исподлобья поглядывая на Щедрова, скажет:
«Извините меня, Антон Иванович, я закреплю засовы изнутри».
«Я бы мог это сделать и сам».
«Лучше сделаю я…»
«Отчего же лучше?»
«А оттого, что я это умею делать, а вы не умеете».
Первые дни Ульяша избегала встреч со Щедровым. Коли случайно она попадалась ему на глаза, то краснела и уходила, и всякий раз, видя ее, он говорил сам себе: «Какая славная девушка!» Потом она осмелела и стала чаще заходить к нему в комнату. Приносила то ужин, то молоко, то горячую воду для бритья. По вечерам, когда Щедров задерживался, она стелила ему постель, напевая какую-то песенку. Вот и сегодня постель была разобрана и на тумбочке под абажуром уже горела лампа. Щедров не успел снять пиджак, как вошла Ульяша – принесла стакан ряженки и сухари в тарелке, и он, встречая ее улыбкой, невольно подумал: «Не то что славная, а какая-то она необыкновенная». Ульяша поставила стакан на тумбочку, рядом с лампой.
– Антон Иванович, что-то вы не завтракаете как следует, – заговорила она, блестя восторженными глазами, и оттого, что она не могла сдержать улыбку, ямочки на ее щеках оттенялись сильнее. – Частенько забываете обедать, а вместо ужина требуете подавать одно кислое молоко. Или соблюдаете диету?
– Вот-вот, Уля, вы угадали, – смеясь сказал Щедров.
– Оно как понимать диету. – Концом косынки прикрыла губы, боясь рассмеяться, а щеки зарумянились. – Вот наш Казаченко когда-то тоже соблюдал диету. Знаете Казаченко? Еще не познакомились?
– А кто он, этот Казаченко? Не тот ли, что был председателем колхоза?
– Он самый. В то лето я работала в поле, на свекле. Приедет, бывало, Казаченко на «Волге» в полевой стан и сразу же к поварихе: «Ну-ка, Шуренька, подавай мою диету!» Повариха берет кусок свиного сала и не жарит, а отваривает, затем наливает стакан водки, и все это Казаченко уплетает запросто. Запивает холодным квасом и только покрякивает. Зато и растолстел, как боров.
– Нет, мне такая диета не подходит, – с улыбкой сказал Щедров. – Мне вот кубанская ряженка – это да!
Щедров замечал, что Ульяше нравилось и ухаживать за ним и разговаривать с ним, и когда она приходила, то смотрела на него как-то уж очень весело, так весело, что у нее даже щеки смеялись.
– Уля, вы что такая радостная?
– А что? Разве нельзя быть радостной?
– Можно. Но у вас и щеки смеются.
– Придумаете такое – щеки смеются…
– А еще я хотел сказать вам, Уля, что постель я и сам стелить умею.
– Зачем же самому? Это дело не мужское.
– Все равно не надо.
Довольная своим разговором со Щедровым, Ульяша пожелала ему спокойной ночи и ушла. «Прелестная девушка!» – подумал Щедров. Он зажег настольную лампу и сел к столу. В комнате тишина, от лампы на стол ложился синеватый свет. Щедров раскрыл тетрадь и обратил внимание на свою последнюю запись.
«Прошла неделя, а я все еще никак не привыкну к своему новому положению, – читал он. – Думы, думы, одна другой важнее. Как-то еще в Москве читал Станиславского. Особенно запало в душу рассуждение об актерских задачах и сверхзадачах. Оказывается, в искусстве, как и в жизни, есть задачи мелкие, неглавные, преходящие, и есть задачи значительные, так сказать, сверхзадачи…»
Щедров перевернул страницу и начал читать.
«Деятелю искусств, как мне думается, легче, чем нашему брату-руководителю. Легче потому, что художник ли, актер ли, писатель сам ставит перед собой сверхзадачу, сам ее и выполняет. Руководитель же имеет дело с людьми, с их трудом, с их радостями и горестями, и надо, чтобы поставленная тобой сверхзадача совпала с желаниями и убеждением тех, кто ее станет выполнять. Здесь нужен труд и труд. И запевалами должны быть коммунисты. Это и есть вопрос вопросов».
«Если судить по прошедшей конференции, то можно сказать, что запевалы не очень-то на высоте. Прошла конференция вяло, без тревог, без волнений и без критики. Речи в своем большинстве были серенькие, заранее написанные, от них, как говорится, ни уму ни сердцу. Не речи, а скучные самоотчеты, составленные по принципу: вышел на трибуну, как-нибудь отговорил свое, и все заботы с плеч долой. С виду все мирно, спокойно. Никто не обижен, никто не оскорблен, никто не взволнован. Только одна Аниса Ковальчук из Вишняковской сказала, что ей непонятно благодушие в речах ораторов, и говорила о том, что конференция для того и созывается, чтобы подвергнуть критическому разбору свои недостатки и ошибки. Последним выступил Калашник. Не говорил, а читал. Читал спокойно, приятным, мягким голосом, и о выступлении Ковальчук даже не вспомнил. Он похвалил делегатов за то, что конференцию они провели «в деловой обстановке». То же спокойствие царило и во время обсуждения резолюции. Сперва она была принята за «основу». И тут же послышались дружные голоса: «Принять в целом!» Без каких бы то ни было возражений, замечаний и поправок резолюция была принята. Обсуждение списков членов будущего райкома прошло тоже формально. Слышались возгласы: «Оставить и списке! Подходит, чего там!», «Пусть остается, проголосуем!», «Знаем его как облупленного, чего еще о нем говорить!» В бюллетенях для тайного голосования не была вычеркнута ни одна фамилия. За меня проголосовали все. Калашник сказал: «Поздравляю, Антон! Смотри, какое единодушие! Прекрасно тебя приняли усть-калитвинские коммунисты – радуйся!» Так же делегаты проголосовали и за Рогова, и за Сухомлинова, и за Логутенкова, которых они хорошо знали по работе, и за Приходько, которого, как и меня, они еще не знали».
Глава 11
Щедров закрыл тетрадь и вышел на веранду. Давно уже было за полночь. Из-за гор выкатилась полная луна, и на лес, темневший за рекой, легла тень. Хорошо были видны еще голые ветки сада. Щедров любовался лунной ночью и думал о тех, с кем ему придется вместо жить и вместе работать. Самыми близкими товарищами по работе были члены бюро райкома. «Наш, так сказать, коллективный разум». Бюро состояло из девяти человек. Три секретаря райкома, Рогов, прокурор Орьев, секретарь партбюро колхоза «Эльбрус» Аниса Ковальчук, председатель колхоза «Заря» Илья Васильевич Логутенков. Во время избрания членов бюро кто-то подал реплику: «Обойдемся на этот раз без Логутенкова! Засиделся он в членах бюро!» Калашник поднялся и сказал: «Без Ильи Васильевича никак нельзя, у него многолетний опыт». Членами бюро были избраны также Раиса Марсова и секретарь райкома комсомола Елена Лукьяновна Аничкина, женщина немолодая, мать семейства. Еще в те годы, когда секретарем райкома комсомола в Усть-Калитвинском был Щедров, Аничкина работала заведующей пионерским отделом.
Еще до выборов Щедров сказал Калашнику:
«Может, Аничкину не следует вводить в бюро, так как в скором времени, надо полагать, придется подыскивать ей замену».
«Да ты что? – удивился Калашник. – Уважаемая женщина, зачем же ее заменять?»
«Так ведь Аничкина многим девушкам и юношам годится в матери. Ее старший сын уже комсомолец, а ее все еще зовут Лелей. Да и всем же видно: плохи у нас дела с комсомолом и молодежью, нет у них настоящего вожака. Лично я ничего не имею против Аничкиной, но ей уже пора переходить на другую работу. Понимаю, это нелегко».
«Аничкину оставим, – заявил Калашник. – Видишь ли, вопрос об Аничкиной возникал и раньше, еще при Коломийцеве. Мы подумали, посоветовались и пришли к выводу оставить все так, как есть. Да и на какую работу ее пошлешь? Подумал об этом? У нее нет никакой специальности, а дома семья и муж-инвалид. Так что пусть Аничкина еще потрудится на комсомольской ниве. – Калашник раскрыл коробку «Казбека», взял папиросу и, разминая ее в пальцах, усмехнулся. – А то, что ее зовут не по имени и отчеству, а Лелей, так это же пустяк. Как тебе известно, у молодых людей на сей счет свои правила. Помнишь, меня звали Тасиком вместо Тараса, тебя Антошей, и ничего плохого в том не было».
«А как быть с редактором газеты?» – спросил Щедров.
«Тоже оставим, без редактора нельзя. – Калашник прикурил, папиросу, подумал. – Как мужчина, я тебя, Антон, вполне понимаю: эта экстравагантная девица не в моем вкусе».
«При чем тут мой вкус?»
«Признаюсь, я тоже не в восторге от подобного рода ярких фифочек, – не отвечая Щедрову, продолжал Калашник. – Но Марсова и умна, и свое дело знает, и пребывает не столько в настоящем, сколько в будущем. А тот факт, что она добровольно сменила столицу на станицу, чтобы показать, какой в современных условиях должна быть районная газета, тоже говорит в ее пользу».
«Может, спросим у членов райкома? Что они скажут?»
«Можно и спросить, – согласился Калашник. – Ты вот что. Полистай для интереса подшивку «Усть-Калитвинской правды», и ты убедишься в новаторских тенденциях ее редактора. – Калашник улыбнулся, поглаживая усы. – Антон, с чего думаешь начать свою деятельность в Усть-Калитвинском? Небось еще в Москве все продумал, все взвесил? От меня ничего не скрывай. Тайну не выдам, и помочь, если нужно, помогу».
«Тарас, доводилось ли тебе проходить сквозь лесные заросли?»
«Не припомню. А что?»
«Если говорить иносказательно, то в Усть-Калитвинском мне придется пройти сквозь такие заросли, – продолжал Щедров. – Разумеется, я знаю, что мне надо делать; знаю главное, так сказать, свою сверхзадачу, то есть знаю, что Усть-Калитвинский должен стать передовым районом. Однако в каких-то деталях я не знаю, как мы будем работать, какие на пути встретятся трудности, как я, например, до сегодняшнего дня не знал, как пройдет конференция, кто здесь редактор газеты и секретарь райкома комсомола, какой у нас с тобой будет разговор. Иными словами: главное – пройти, а что нам встретится на пути, будет видно».
«Метафора? – Калашник усмехнулся. – Помню, еще в комсомоле ты любил обращаться к метафорам!»
«Легче и доходчивее излагать мысли».
«Но метафора метафорой, а план работы тебе нужен?»
«План составить нетрудно, – ответил Щедров. – Но партийная работа, как я ее понимаю, является делом творческим, и тут одного перечня мероприятий мало».
«Ну хорошо, подражая тебе и говоря иносказательно, я спрашиваю: какие «заросли» ты уже видишь?
«Самые трудные – повыше бы поднять авторитет коммунистов, – не сразу ответил Щедров. – Их политическую и трудовую активность. А еще более трудные «заросли» – устойчивая экономика колхозов. По этой причине хочу заранее заручиться словом Румянцева и твоим: прошу вас в этом году по продаже хлеба не требовать от устькалитвинцев больше того, что им положено продать по плану. Дайте нам возможность свою активность уже в этом году подкрепить рублем и зерном. Дадите устькалитвинцам такое слово?»
«Посмотрим, какой получим хлебный баланс по краю, – сказал Калашник. – Ты заботишься об устькалитвинцах, и это понятно. А у нас с Румянцевым забота обо всем Южном. Так что с обещаниями повременим. Дождемся уборки, подсчитаем, а тогда и посмотрим…»
«Тогда будет поздно».
«А сейчас еще рано».
«Но тебе же известно, что самая низкая оплата труда в Усть-Калитвинском. А почему?»
«Сами колхозники виноваты…»
«Как тебе не стыдно, Тарас! Да почему же виноваты колхозники? А разве те, кто управлял районом и краем, ни в чем не повинны?»
«Боюсь, Антон, мы поругаемся».
«Если нужно, то и надо нам поругаться. Бояться нечего!»
«Мой тебе совет: лес лесом, через заросли проходи, о своей сверхзадаче думай, но не горячись и не вздумай разгонять тех, кто работал здесь до тебя. – Добрая улыбка озарила усатое лицо. – Помни: внимательность, осторожность. А то можешь вызвать огонь на себя».
«А если в интересах дела?»
Калашник не ответил.
Щедров вернулся в комнату, присел к столу, раскрыл тетрадь, взял карандаш и стал писать. «Калашник призывает к спокойствию и боится, что мы поругаемся. По всему видно, этого-то нам как раз и не избежать. Все в жизни ему предельно ясно и просто. И Аничкину сохранить, и Марсову оставить. Мне надо меньше размышлять и больше действовать. Кто даст совет? Кто подскажет?..»
Он закрыл тетрадь, разделся и лег в постель. Погасил свет и лежал с закрытыми глазами. Думал о том, что завтра же отправится в станицы, к людям, и что там, в колхозах и бригадах, для него многое прояснится из того, что сейчас кажется неясным. И опять мысленно обратился к «районному коллективному разуму». Многих членов бюро он пока что знал только в лицо и по анкете.
«К примеру, что мне известно об Орьеве? – думал Щедров. – Разве только то, что в Усть-Калитвинском прокурором он работает недавно. Выделяется элегантной внешностью, носит форменные шинель и фуражку. Подтянут, всегда чисто выбрит. А что я знаю о Приходько? Солдатская выправка, носит полувоенный костюм, сапоги с короткими голенищами. Как-то я спросил: «Анатолий, откуда у тебя армейская стройность?» – «Так ведь я три года прослужил солдатом». У него трое детей, жена – учительница. Смотрю на Приходько и ловлю себя на мысли: нравится он мне, и я по-хорошему завидую ему… А почему мне не нравится Марсова? Видимо, не потому, что она, как сказал Калашник, «фифочка», что курит и броско одевается, а потому, главным образом, что мы с нею слишком по-разному мыслим…»
Вспомнил, как после конференции Марсова пришла к нему. Те же льняные пряди обрамляли припудренные щеки, тот же смелый взгляд слегка подсиненных глаз и то же откровенное желание своей внешностью обратить на себя внимание. Она протянула Щедрову руку, наигранно улыбаясь, на стол положила «Усть-Калитвинскую правду» и сказала:
«Антон Иванович, свежий номер».
«Я уже читал».
«О! Это похвально! Ну как, нравится?»
«Как вам сказать? Что-то не очень…»
«Вам не нравится этот номер?»
«Не только этот. Я просмотрел подшивку».
«Неужели? – искренне удивилась она. – Меня это радует! К примеру, Коломийцев свою газету вообще не читал… Так что же вы можете сказать?»
«К сожалению, ничего хорошего».
«Вот как! А почему?»
«Если бы по нашей газете кто-то вздумал составить представление о жизни Усть-Калитвинского, то из этого у него ничего бы не вышло, – сказал Щедров. – Жизнь района, его дела, его нужды, труд людей, их горести и радости проходят где-то сами по себе, а газета живет сама по себе».
Марсова слушала, и ее лицо не выражало ни недовольства, ни удивления. Она села на диван, закинула ногу за ногу, как бы говоря: газета тебе не нравится, а ты посмотри, какие у меня красивые колени. Из сумочки вынула сигареты, спички.
«Антон Иванович, ваша критика может кого угодно рассмешить, – сказала она, тихонько смеясь. – Честное слово, такое ваше мнение несерьезно. Неужели на страницах «Усть-Калитвинской правды» ничего хорошего вы не увидели? – Энергично, по-мужски зажгла спичку и прикурила сигарету. – Разносторонность информации, актуальность тем. Ведь все это есть в газете».
«Прошу здесь не курить и сесть поприличнее, – не глядя на Марсову и краснея, сказал Щедров. – Газета – боевой партийный орган, и она живет не одной информацией о происшествиях. Более полугода газета ведет дискуссию под интригующей рубрикой: «Так в чем же счастье Ларисы Н.?» В затянувшейся дискуссии есть статья: «Любовь с первого взгляда. Что это такое?» Еще статья: «Замужество и сватовство». Это, по-вашему, и есть широта и актуальность тем?»
«Читателям надо говорить обо всем, и говорить правду, – Марсова потушила сигарету, сумочкой прикрыла колени, и в ее карих глазах уже не было ни игривости, ни горячего блеска. – Вопросы морали, быта, если хотите, любви и брачной жизни – все это читается с интересом».
«Почему бы не напечатать речь Анисы Ковальчук? – спросил Щедров. – Как она толково говорила! Почему бы на страницах газеты не поднять дискуссию о том, почему Усть-Калитвинский плетется в хвосте? Почему это случилось и кто в этом повинен? Пусть бы выступили колхозники с критикой недостатков. Почему бы на страницах газеты не рассказать о том, что в «Эльбрусе» колхозники зарабатывают хорошо, живут обеспеченно, а в соседнем «Кавказе» ни заработка, ни обеспеченной жизни. Показать бы двух председателей колхозов, к примеру Застрожного и Крахмалева, как они живут, как работают. Да мало ли еще тем, которые подсказывает сама жизнь?»
«Можно с вами говорить откровенно?» – спросила Марсова.
«Да, конечно».
«Читатели хотят увидеть в газете что-то для души».
«Напишите о делах района умно, толково, вот это и будет и для ума и для души. – Щедров что-то записал на листке календаря. – Раиса Альбертовна, вы в районе давно. Скажите, почему, по-вашему, в Усть-Калитвинском плохо идут дела?»
«Неужели хотите знать мое мнение?»
«Да, хочу…»
«Антон Иванович, беда Усть-Калитвинского состоит в том, что в районе мало интеллектуалов, то есть людей культурных, образованных, – сказала Марсова, снова игриво улыбаясь. – Куда ни глянь, кругом одни недоучки с портфелями».
«Кто же они?»
«Не будем уточнять и называть фамилии. – Опять она хотела улыбнуться приветливо, по-женски и не смогла. – Вот вы, молодой, образованный, обязаны изменить тут все к лучшему».
«Как это сделать?»
«Послушайте моего совета, дайте людям пожить спокойно, – сказала Марсова. – Они устали от всего, в том числе и от нравоучительских и скучных статей в местной газете. Пусть живут так, как им хочется».
«Вот уж этот совет принять никак не могу», – ответил Щедров.
Он поправил скомканную подушку, поудобнее улегся, понимая, что давно уже перевалило за полночь и что ему пора спать. Уснуть же не мог. Продолжая разговор с Марсовой и видя ее наигранную улыбку, он думал и о расхождении с нею во взглядах, и о том общем, что роднило Марсову с Калашником, и это огорчало.
