Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

Глава 22

Тетя Анюта принесла ужин, поставила сковородку, тарелки и подсела к столу – не хотелось уходить. Щедров ел картофельное пюре и зажаренную на сковородке рыбу. Тетя Анюта смотрела на своего постояльца добрыми глазами и говорила, что пока тот ездил по району, она сама, ее сын Илья и внучка Ульяна соскучились по нему.

– Хотел вернуться быстрее, да не получилось.

– А как тебе, Иваныч, ездилось? Чего больше насмотрелся – хорошего или плохого?

– Довелось повидать всякого. – Щедров вилкой разломил головастого, отлично на сливочном масле подрумяненного карпа. – Но больше плохого.

– Отчего ж так?

– Видно, оттого, что мы плохо работаем.

– Может, до тебя плохо работали? – поправила тетя Анюта. – Ты ж в районе недавно… Ешь, ешь рыбку! Этих серебряных красавцев принес Илюша. У него на ферме пруд чистили, воду меняли. Хорошо рыба перезимовала, жирная. – Тетя Анюта помолчала, кулаком подперев щеку и задумчиво глядя на Щедрова. – А в райкоме без тебя, Иваныч, все шло как и полагается. Дело сорганизовал Толя Приходько. Бедовый парень!

– Зачем же Толя да еще и парень? – спросил Щедров. – Правильнее и лучше – секретарь райкома Анатолий Максимович Приходько.

– Для других пусть он будет Максимычем, а для меня Толя. Ить я в бабушки ему гожусь. Скажу тебе, Иваныч, сильно понравился мне Толя Приходько. И откуда прибыл к нам такой молодец?

– Приходько свой, можно сказать, доморощенный, из Старо-Каланчевской, – с улыбкой на небритом, усталом лице сказал Щедров. – Был в «Октябре» секретарем парткома.

– Боевитый! Я на него даже удивляюсь. Все у него ладно получается. – Тетя Анюта помолчала, подумала, что бы еще можно сказать о Приходько. – Через то и Люба не сидела без дела. Толя или попросит, чтобы она связала его по телефону с тем-то и тем-то, или чтоб вызвала к нему такого-то с докладом. Весь день идут и идут к нему в кабинет, и каждый по важному делу. И все вопросы Толя решает без волокиты. Ить молодой еще, а какой, скажи, бедовый да башковитый!

– Приходько – секретарь райкома, ему таким и надлежит быть, – рассудительно сказал Щедров. – А что молод – это как раз и хорошо.

– Полотенце расстели на колени. А рыбью голову не откладывай, голова у карпа вкусная, – советовала тетя Анюта. – А я и тебя помню совсем еще молоденьким, наверно, почти тех же годов, что зараз и Толя. Так ты, Иваныч, тоже тогда был из тех, из боевитых. И все это, вижу, у тебя осталось. Беспокойный!

– Ох, смотри, Егоровна, перехвалишь нас с Приходько. Вскружатся от похвалы наши головы!

– Я не хвалю, а говорю то, что есть. Повидала я разных секретарей и могу сравнить. Про тебя помолчу, а про Толю скажу: такого дельного, как Толя Приходько, я еще не видала. Не шумит, не кричит, с людьми обходительный. Помню, вот точно таким был мой покойный Илюша. – Тетя Анюта помолчала, вытерла платочком губы. – Возьми того же Сухомлинова. Человек немолодой, старательный, а дело у него не спорится. Много горячится, сильно беспокойный. А Толя завсегда одинаковый – не вспыхивает и не потухает.

– У каждого руководителя свои привычки и свей характер, – сказал Щедров.

– У Толи, как я вижу, имеется природное ко всему устремление, – продолжала тетя Анюта. – Совещание проведет, с людьми потолкует. И все эти дни что-то писал, а Люба перепечатывала. Перепечатает, а Толя сызнова исчертит карандашом. Снова Люба печатает. Таких грамотных, говорит Люба, у нас еще не было. И что он пишет?

– Статью для газеты.

– Ты-то откель знаешь? Две недели по району ездил.

– Статью Приходько писал по моей просьбе. Как же мне не знать?

– Чаю налить? – спросила тетя Анюта. – Заварка свежая. Варенье вишневое, из своего сада. Вот от той вишни, что расцвела и засматривает, красавица, в окно… Антон Иванович, вчера тебя спрашивала какая-то женщина, – сказала она, наливая чай. – Пришла в райком, тебя хотела повидать.

– Кто же она?

– Сказала, что твоя двоюродная сестра.

– Вот как! Имя назвала?

– Ничего не сказала. Да я и не спрашивала. Незнакомая мне женщина.

– Тетя Анюта, а я думал, ты знаешь в лицо всех жителей Усть-Калитвинского?

– Нет, не знаю, – ответила тетя Анюта. – В одной только Усть-Калитвинской проживает больше десяти тысяч, а сколько во всем районе? Всех знать нельзя.

– Как она выглядела?

– Так себе, обычно, сказать, одета по-нашему, по-станичному. Сама собой ладная, молодая. Люба ей сказала, что ты в отъезде. Тогда она спросила, где ты проживаешь, и вечерком заглянула к нам. Думала, что ты вернулся. Я приглашала ее в дом. Не пожелала войти.

«Неужели это Зина? – думал Щедров. – Нет, не может быть. А почему не может быть? Взяла да и пришла. Может, дело у нее какое? Нет, это не Зина. А если не Зина, то кто же?»

Тетя Анюта убрала со стола посуду, пожелала Щедрову спокойной ночи и ушла. Щедров все еще сидел, опустив голову. Он думал о той женщине, что назвалась его двоюродной сестрой, и уже не сомневался, что это была Зина. «Надо же придумать – двоюродная сестра… Но зачем она приходила? Надо завтра позвонить ей в совхоз…»

Он поднял голову и увидел Ульяшу. Смущаясь и пунцовея, она держала на вытянутых руках наглаженные рубашки – так почетные старики казаки держат на рушнике хлеб-соль, когда встречают знатного гостя. Ее восторженные глаза, ямочки на щеках как бы говорили: перестань, Щедров, думать, взгляни на меня, и ты поймешь, как я по тебе соскучилась! Щедров улыбнулся Ульяше, и ее смеющиеся щеки разрумянились еще больше.

– С приездом, Антон Иванович!

– Спасибо, Уля.

– В сенцах стояла, ждала, когда бабушка уйдет. Думала, что и конца не будет ее разговору.

– А это что у вас?

– Рубашки и платочки.

Она бережно положила свою ношу на письменный стол.

– Зачем это, Ульяша?

– А что? Для вас, из вежливости… и уважения.

– Спасибо, Ульяша, только в другой раз этого не делайте.

– Отчего же не делать?

– Оттого, что не надо.

– Ульяна! Пора спать!

Это голос тети Анюты, громкий и гневный, долетел из-за дверей. Ульяша схватила рубашки и сунула их под одеяло.

– Антон Иванович, бабушке не говорите. Ладно?

– Ульяна! Кому сказано – пора спать!

– Иду…

Тетя Анюта стражем встала в дверях, и когда Ульяна убежала из комнаты, она решительно подошла к Щедрову. Взгляд ее был суров, морщинистое лицо почернело.

– Егоровна, что это так разгневалась? – Щедров взглянул на свои ручные часы. – Спать-то и в самом деле еще рано.

– Кому рано, а кому и поздно, – сказала тетя Анюта. – Нечего Ульяне к тебе захаживать.

– А что тут такого? Мы разговаривали…

– Оно-то и начинается с веселого разговора, а кончается слезами, – перебила тетя Анюта. – Ульяна и так в жизни несчастна. Дитем осталась без матери, я ее вырастила и вынянчила. Нелегко ей жилось. Выросла, школу окончила, а тут новое горе – провалилась на экзаменах. Ей зараз надобно не разговоры с тобой вести, а думать о том, как поступить в институт. А она, вижу, о тебе думает… Не хмурься, не косись, мне-то все видно… С той поры, как ты у нас поселился, не узнаю свою внучку. Перед зеркалом вертится, кудерьки завивает, песни из нее так и льются, а тебя увидит, и заполыхает, как маковый цвет. – И вдруг строго: – Где спрятаны рубашки?

– Какие рубашки? – Щедров краснел и пожимал плечами. – О чем вы?..

– Те рубашки, какие Ульяна принесла. Знать, скрываешь? – Тетя Анюта приподняла одеяло. – Это что?

– Ах, это… да, точно, это… верно.

– Где носки? – Тетя Анюта порылась в рубашках. – А! Нарочно припрятала. Постирала и заштопала. Старалась! – Старуха тяжело вздохнула. – Эх, беда, беда… Девичество! Слепое оно, как крот, и темное, как осеняя ноченька. И пока эта ее слепота не принесла беды, прошу тебя, Иваныч, как сына родного: не прельщай девушку – молода еще! Да и не хочется мне, чтоб у Ульяши повторилась моя горькая судьбина. Была и я тогда молодая и дурная…

– Ну что ты, Егоровна! Как можно об этом думать?

– Учиться ей надо. Сам скажи ей об этом. И еще скажи, что любить тебя ей нельзя, пусть об этом и не думает.

– Ничего говорить Ульяше я не буду, – сказал Щедров.

– Тогда я сама скажу! – решительно объявила тети Анюта. – Моя внучка, и забота моя!

И ушла, разгневанная.

«Обиделась Егоровна, а совершенно напрасно, – думал Щедров. – Что тут такого, что Ульяша бывает у меня? Вот рубашки стирала, носки штопала – это ни к чему. А может, и заходить ей ко мне не надо? Но почему же? Славная девушка. Какая-то она особенная. И эти ее смеющиеся щеки…»

Глава 23

Утром Щедров в отличном настроении пришел в райком. Любовь Сергеевна, эта милая седая женщина, сидела за своим столиком так же чинно, как и во всякое другое утро, и Щедров улыбнулся ей, поздоровался, пожимая ее слабую руку. Его радовали и залитая солнцем комната, и распахнутые окна, широко, по-весеннему, и тополя на площади, вставшие зеленой стеной, и грачиные гнезда, как папахи, на них. В кабинете окна и балкон тоже были распахнуты настежь, и отсюда зеленая стена тополей казалась и ближе и выше. Сквозь молодую листву пробивались лучи, заливая стены зеленоватым светом, ветерок приносил с поля запахи ранних цветов и знакомое с детства тепло парующей земли.

Щедров вышел на балкон. Усть-Калитвинская раскинула свои улицы и кварталы с уже зазеленевшими садами. Был виден обрывистый берег. На перекате пламенела Кубань – смотреть больно! – а дальше, к горам, темной тучей поднимался лес. Щедров знал, что ничто так не тревожит душу, ничто так не наполняет человека радостью, как южная весна в начале апреля, когда все вокруг, на что ни взгляни, уже обласкано солнцем и озарено теплом.

Внизу, на ступеньках, как раз под балконом, сидел старый человек в поношенном бешмете и в папахе из рыжей клочковатой овчины. Старик по-горски скрестил ноги, обутые в сыромятные самодельные чобуры, горбил спину и плакал, тихо, по-мужски. Снимал рыжую папаху, обнажая голый череп, комкал в руках и вытирал ею слезы.

«Кто этот старик? – думал Щедров, вернувшись в кабинет и усаживаясь за стол. – Странно, сидит на ступеньках и плачет. Что за горе у него? Когда я входил, его там не было…»

Явился Митрохин, в сапогах и в полувоенном костюме, похожий на уволенного в запас старшину. Как всегда стройный, подтянутый, с папкой в руках и с черными, на резинках, нарукавниками.

– Что у тебя, Василий Иванович?

– Хотел доложить об исключенных.

«Не могу понять, почему этот старик сидит у входа и почему плачет? – слушая Митрохина, думал Щедров. – Надо обязательно узнать…»

– Антон Иванович, персональщики ждут нашего решения, – говорит Митрохин. – Решения первичных организаций имеются, а вот в райкоме произошла задержка.

– За что исключены?

– Пьянка, бытовое разложение, злоупотребления по службе.

– Давно лежат в райкоме дела?

– Давненько. Некоторые находятся у нас больше года.

– Почему же они своевременно не рассмотрены?

– Я докладывал Коломийцеву. Надо, говорит, повременить. Вот и затянулось…

– Что делают исключенные в настоящее время?

– Ждут нашего решения.

– Да, получилось, Василий Иванович, нехорошо. – Щедров вынул из кармана записную книжку и что-то в ней записал. – Скажут: вот, такой-сякой Щедров, приехал и начал пачками исключать из партии. Никто же не знает, что это «наследство» досталось от Коломийцева. Скажи, Василий Иванович, как по-твоему: все исключенные заслуживают такую суровую кару?

– Все правильно, я смотрел протоколы, – четко ответил Митрохин. – Документы в порядке!

– А если судить не по протоколу, а по сердцу?

– Без протокола как же, без него нельзя, – сказал Митрохин, удивленно глядя на Щедрова. – Никак невозможно.

– Василий Иванович, принеси мне персональные дела. Вечером я с ними познакомлюсь. – А в голове: «Старик на ступеньках. Неужели он все еще сидит…» – Сегодня у нас понедельник. Думаю, что на среду мы сможем пригласить этих товарищей на беседу.

Щедров снова вышел на балкон. Старик с желтым черепом все так же горбил спину, прижав папаху к глазам. Из дома Советов вышел начальник управления сельского хозяйства Антипов и решительной походкой прошел мимо старика. Со ступенек крикнул:

– Николай! Ты что, бюрократ, не подаешь машину!

Антипов сел в «газик» и умчался. В это время по ступенькам поднялся, помахивая портфелем, заместитель Рогова – рослый Казаков. Остановился, бросил в урну папиросу и на старика даже не взглянул.

– Василий Иванович, что это за старик? – спросил Щедров. – И почему он здесь сидит? Странно и непонятно.

– Какой-то бродяга, – ответил Митрохин, глядя на старика. – И куда смотрит милиция?

– Спустись-ка вниз и пригласи старика.

– Сюда, в кабинет? – удивился Митрохин. – Я позову постового, и он сам разберется.

– Обойдемся без постового, – сказал Щедров, возвращаясь в кабинет. – Скажи, пусть войдет.

Митрохин пожал плечами, ничего не сказал и вышел из кабинета. Вскоре в дверях, робко переступив порог, появился старик с рыжей папахой в руках. Митрохин подвел его к столу, указал на стул и сказал:

– Дедусь интересовался, не Рогов ли просит его к себе. – И к старику: – Дедусь, это не Рогов, а Щедров Антон Иванович. Садитесь и говорите, кто вы и что вам нужно?

– Есаулов я, Петро Ефимович, – сказал старик, мигая мокрыми глазами. – Стар я уже, девятый десяток пошел, а жить мне негде. Горе свалилось на мою старую голову.

Голос у старика глухой, с хрипотцой, и говорил он нескладно. Щедров слушал, глядя на старика грустными глазами, и на душе у него было тоскливо. Из рассказа Есаулова ему стало известно, что родом он из хутора Варваринского – за Кубанью, километрах в шести от Усть-Калитвинской; что сын Есаулова, Василий, разругался с женой и куда-то уехал – не то в Кустанай, не то в Братск; что старик одинок, никого из родни, кроме сына, у него нет.

– Жинка Василия, стало быть моя сноха, баба злющая, выгнала меня из моей же хаты, – говорил Есаулов, часто мигая влажными глазами. – Выгнала и пригрозила, что прибьет, ежели я возвернусь. Деться некуда. Пошел в Усть-Калитвинскую искать защиты. Побывал в станичном Совете. Там мне сказали, что в личную жизню может вмешиваться только милиция. В милиции дежурный сказал, что приема нету, и присоветовал пойти в исполком, к товарищу Рогову. Переночевал я у знакомца и утром пришел сюда. А мне сказали, что Рогова нету и сегодня его не будет. Вот я и загоревал…

– Рогова в самом деле нет на работе? – спросил Щедров, обращаясь к Митрохину. – Может, куда уехал?

– Должен быть у себя, – ответил Митрохин. – Сегодня мы как раз вместе входили в Дом Советов.

Щедров позвонил Рогову.

– Да, Рогов слушает! – долетел по проводам твердый басок. – Антон Иванович, доброго здоровья!

– Привет, привет! Ты давно в кабинете?

– С самого утра. Как часы! А что? Нужен?

– Да, нужен. Сейчас Митрохин придет к тебе со стариком Есауловым, – сказал Щедров. – Выслушай и прими меры.

– Будет исполнено! – тем же твердым басом сказал Рогов.

– Петр Ефимович, сейчас вы пойдете к товарищу Рогову. – Щедров положил телефонную трубку. – Василий Иванович, проводи.

Старика Есаулова выслушают, окажут ему необходимую помощь, кажется, чего же тут волноваться, а настроение у Щедрова испортилось. Он стоял у окна, смотрел на тополя и ничего не видел. Не радовали ни гибкие тополиные пики, на которых то там, то тут, взмахивая крылом, покачивались грачи, ни солнечный апрельский день, ни тот красочный пейзаж, что открывался за Кубанью – широко и просторно.

«Что, собственно, произошло? – думал он, глядя на тополя. – Рогов сидел в своем кабинете, а старику Есаулову говорили, что Рогова нет. Врали беззастенчиво, и где? В исполкоме районного Совета депутатов трудящихся! Вот это и есть одна из разновидностей бюрократизма, то страшное зло, о котором с таким гневом в свое время говорил Ленин…»

– Антон Иванович, к вам пришел Голубничий, начальник телефонной станции.

Это вошла Любовь Сергеевна. Щедров смотрел на ее озабоченное лицо и не мог понять, что ей нужно.

– Голубничего вы вызывали?

– Да, да, просите.

Вошел мужчина лет пятидесяти, лицо одутловатое, брови густые, совсем белые, на коренастой, несколько толстоватой фигуре отлично сидел темно-серый костюм. Голубничий пожал Щедрову руку своей мягкой рукой, продолжая стоять.

– Аркадий Павлович, прошу, присаживайтесь. Я пригласил вас по поводу телефонного справочника. – Щедров вынул из ящика стола книжку абонентов районной телефонной станции. – В этом справочнике я не нашел номеров телефонов ни исполкома, ни райкома. Меня это озадачило.

– Да, точно, указанных телефонов в справочнике нету, – спокойно, с достоинством ответил Голубничий. – Почему их нету? Было указание Коломийцева. – Голубничий погладил ладонью лысину. – Антон Иванович, а что вас беспокоит? В этих указаниях был резон.

– Какой?

– Не всякий, кому вздумается, мог звонить, беспокоить.

– Значит, не надо звонить, не надо беспокоить? – Щедров закрыл книжку. – Аркадий Павлович, справочник следует переиздать.

– Указание будет выполнено, – тем же спокойным голосом ответил Голубничий. – За нами дело не станет. Значит, все номера, до единого? Это мы сделаем быстро.

– Ну, вот и прекрасно!

После ухода Голубничего в дверях снова появилась Любовь Сергеевна.

– Антон Иванович, вам звонит управляющий банком Селиверстов Аким Данилович, – сказал она тихим голосом. – Будете с ним говорить?

– А как вы полагаете, Любовь Сергеевна?

– Как скажете.

– Любовь Сергеевна, прошу вас понять: если Селиверстов или кто другой звонит мне, значит, у него ко мне дело и я обязан с ним говорить. И докладывать мне об этом не надо.

– У нас так было…

Щедров взял трубку.

– Привет, Аким Данилович! – сказал Щедров. – Нет, я не занят, хорошо, что позвонили. Да, материалы о задолженности колхозникам нужны для бюро. Заслушаем сообщение ваше, Рогова, Антипова и примем соответствующее решение.

– Антон Иванович, без согласования с крайбанком я не могу… Я уже говорил Рогову, что брать на себя ответственность…

– Ответственность возьмет на себя бюро райкома, – сказал Щедров. – Аким Данилович, прошу вас прийти ко мне с Роговым. В четыре сможете? Хорошо, буду ждать…

Он положил трубку и с сожалением посмотрел на все еще стоявшую возле стола Любовь Сергеевну.

– Извините меня, Любовь Сергеевна, я не хотел вас обидеть, – поднявшись, сказал он. – Позвоните Голубничему и попросите поставить мне прямой телефон.

– Антон Иванович, у меня, возле стола, есть защелка, – сказала Любовь Сергеевна. – Если ее повернуть направо, то телефон получается прямой. Но вас же замучат звонки. Некогда будет работать.

– Ничего со мной не случится. Кстати, разговор по телефону – это ведь тоже моя работа. – Щедров доверительно улыбнулся, видя повеселевшее лицо Любови Сергеевны. – Да, не забудьте позвонить Рогову и пригласить его ко мне к четырем. Скажите Рогову, что у меня будет Селиверстов.

Анатолий Приходько, можно сказать, правая рука Щедрова, был и молод и пригож собой. У него были ясные глаза, открытое лицо, русый хохолок над левой бровью. Серый, не новый костюм старательно отутюжен, белая рубашка повязана галстуком. Он умело говорит с трибуны. Но со Щедровым почему-то скован и очень предупредителен. Не сядет, не получив приглашения, не закурит, не спросив разрешения. Говорит на «вы», в улыбке, в интонации голоса есть что-то похожее на чинопочитание.

– Разрешите курить? – спросил Приходько, опускаясь в кресло и доставая из кармана сигареты.

– Да, кури, – сказал Щедров. – Анатолий, ты такой же секретарь, как и я, тебя на этот пост избрали, как и меня. Поэтому наши отношения должны быть деловыми и равными. Среди партийных работников вообще не должно быть ни тех, кто любит, чтобы им угождали, ни тех, кто сам любит угождать. Ведь тот, кто научился угождать и чувствовать себя неравным, обязательно станет поддакивать там, где надо возражать, и льстить там, где надобно критиковать того, кого уважал. Иной раз случаются курьезы. Допустим, начальник скажет, вот этот лист бумаги не белый, а черный, и излишне услужливый подчиненный охотно с ним согласится да еще сделает виноватое лицо и скажет: «В самом деле, и как это раньше черная бумага мне казалась белой…» И беда в том, что ни один подхалим сам никогда не скажет, что он подхалим, как страдающий запоем никогда не скажет о себе, что он пьяница. А разве не бывает у нас случаев, когда секретарем партбюро избирается тот, кто угоден начальнику. В колхозе «Вперед» ко мне подошел Чесноков. Ты знаешь этого самодовольного толстяка. Не поверил, если бы не услышал собственными ушами то, что он мне сказал: «Требую заменить моего секретаря партбюро. Такой бездельник мне не нужен. Я уже договорился со своим агрономом Омельчаковым – отличный парень. Он согласен быть секретарем партбюро». Что ты на это скажешь, Анатолий? Слова-то какие! «Требую заменить моего секретаря партбюро… Я уже договорился…»

– Антон Иванович, вы несколько сгущаете краски и делаете это умышленно, чтобы меня в чем-то убедить, – сказал Приходько. – А меня убеждать ни в чем не надо. Тут важно не путать искреннее уважение, что вообще свойственно людям, с лестью и подхалимством. Лично и уважаю не должностное лицо, а человека, и если вижу, что уважаемый мною человек в чем-то поступает неправильно, не так, как нужно, или в чем-то кривит душой, я не стану поддакивать и белую бумагу обязательно назову белой.

– Ну это хорошо, – сказал Щедров. – А можешь обращаться ко мне на «ты»?

– Могу, – с улыбкой ответил Приходько. – Но мы оба кубанцы, а на Кубани, как известно, давно стало обычаем: тех, кого уважаешь, называть на «вы». К примеру, родителей. К своей матери я всегда обращаюсь уважительно: вы, мамо!

– Обычай этот хорош в семье, – согласился Щедров. – У нас же отношения деловые, дружеские.

– На «ты» так на «ты»! – решительно сказал Приходько и покраснел, как девушка. – Почему ты не поинтересовался моей статьей?

– Написал?

Приходько вынул статью из портфеля и положил ее на стол.

– Вот, прочитай и скажи свое мнение.

Щедров взял статью, полистал ее.

– Можно читать с карандашом?

– Читай построже.

В это время вошел Рогов.

– Привет, друзья! – сказал он громко. – Не помешал?

– Проходи, Евгений Николаевич, – ответил Щедров. – Что у тебя?

– Есть важная новость! Только что радио Степновска передало прогноз погоды на май.

– Что же нас ждет в мае?

– Прогноз исключительно радостный! – взволнованно говорил Рогов. – В первой декаде по всему Южному пройдут ливневые дожди. Как? Такие же дожди ожидаются и в последней декаде. Товарищи! Если мы получим два майских дождя, то это уже победа!

– Майские дожди – новость приятная, – сказал Щедров. – А вот то, что в исполкоме у тебя посетителям говорят заведомую ложь, – факт весьма неприятный. – И к Приходько: – К Рогову пришел старик с жалобой, а ему говорят, что Рогова нет и не будет, хотя в это время он преспокойно сидит в своем кабинете.

– В манере Евгения Рогова, – язвительно заметил Приходько. – Это он умеет!

– Твоя реплика, Анатолий Максимович, совершенно неуместна, – гневно ответил Рогов и обратился к Щедрову: – Антон Иванович, я все уладил! Поговорил со стариком, принял меры. Дал свою машину, чтобы дедусь не плелся на хутор пешком. Вместе с ним поехал инструктор Афанасьев, он предупредит сноху. Старик обрадовался, пожал мне руку, заулыбался…

– Моя реплика уместна уже потому, что твои подчиненные говорят неправду, – сказал Приходько. – И делали они это не по своему разумению, а потому, что кто-то их этому обучил. А кто?

– Признаю, получилось нехорошо. – Рогов склонил голову. – Лопухову я уже наказал…

– Нехорошо – не то слово, оно слишком мягкое, – сказал Щедров. – Когда у нас по плану очередная сессия райсовета?

– Двадцать шестого мая, – ответил Рогов.

– Необходимо на этой сессии рассмотреть вопрос о том, как у нас в районе обстоят дела с приемом посетителей и с рассмотрением жалоб трудящихся. Случай со стариком – тревожный сигнал. Доклад сделает Рогов. Так что, Евгений Николаевич, готовься. На бюро утвердим комиссию из депутатов. Пусть она проверит работу не только исполкома, а всех районных учреждений, связанных с обслуживанием населения. Кого бы назначить председателем этой комиссии?

– Сухомлинова, – подсказал Приходько. – Ему же поручить и содоклад.

– Зачем же Сухомлинова? – возразил Рогов. – Вы же знаете, как он ко мне относится.

– Сухомлинов – секретарь райкома и депутат райсовета, – ответил Приходько. – И речь мы ведем о деле, а не о личных симпатиях и антипатиях.

– Так что, Евгений Николаевич, начинай готовить доклад, – добавил Щедров. – Время еще есть. Если в чем нужна помощь – приходи, поговорим, посоветуемся, поможем.

Минуту Рогов постоял, видимо, хотел еще что-то сказать и не решился. Глубоко вздохнул, с усилием выпрямился и ушел. Щедров и Приходько смотрели ему вслед, понимая, как трудно было Рогову не ссутулиться, не опустить голову.

– Видел, как ушел? – спросил Щедров, когда за Роговым закрылась дверь. – Обиделся. А чего ради? Обижаться-то совершенно нечего.

– Меня, Антон Иванович, удивляет другое.

– Что?

– Твоя деликатность. Не могу понять, почему ты говорил с ним так, точно в том, что произошло в исполкоме, повинен не Рогов, а кто-то другой? «Приходи, поговорим, посоветуемся, поможем…» Да тут нужно не разговаривать, не советоваться, а заслушать Рогова на бюро и записать ему строгача.

– Твое удивление, Анатолий, ничем не обосновано, ибо я говорил с Роговым так, как и полагается говорить в таких случаях, – возразил Щедров. – Прорабатывать, грубить – зачем? Что же касается заслушивания на бюро и вынесения, как ты сказал, строгача, то это – самое легкое и самое простое. Куда важнее и куда труднее помочь Рогову, да и не только Рогову, избавиться от ошибок, извлечь из них уроки на будущее. Вот соберется сессия, послушаем, что скажут депутаты.

– Опять разговоры?

– А как же ты хотел? В одиночку приказывать, командовать? Делать этого я не умею да и не хочу.

– Речь идет не о командовании, а об ответственности Рогова, – стоял на своем Приходько. – Ты встретил Рогова впервые, а я знаю его давно и могу сказать: то, что произошло в исполкоме сегодня, не могло не произойти при порядках, которые завел Рогов. Ты обратил внимание, как он вошел сюда? Важный, улыбающийся, и заговорил не о старике, а о майских дождях.

– И все же я считаю, что тут строгий выговор делу не поможет.

– А что поможет?

– Сессия райсовета. Пойми, суть вопроса не только в Рогове. Ты же сам задавал себе вопрос: откуда это берется? Вот это «откуда» и есть то главное, на что мы обязаны обратить свое самое пристальное внимание.

Приходько приглаживал пальцами свой светлый чуб и молчал. Вошла Любовь Сергеевна и сказала:

– Антон Иванович, к вам просится Аничкина. Она и вчера приходила, а вас не было. Что ей сказать?

– Попросите прийти завтра в девять. Соберется пленум райкома комсомола, и вопрос с Аничкиной надо решать, – сказал Щедров, когда Любовь Сергеевна ушла. – Но где взять ей замену? Нет ли у тебя на примете подходящего комсомольца? Такого, чтобы был и молодым и деловитым.

– Есть. Только не комсомолец, а комсомолка.

– Кто такая?

Клава Антонова, наша, усть-калитвинская. Работает старшей пионервожатой в школе-интернате.

– Кто ее родители?

– Мать – учительница, отец, Иван Антонов, – массовик в станичном Доме культуры, известный в Усть-Калитвинском баянист и композитор-самоучка.

– Какое у нее образование?

– Окончила педагогическое училище. – Приходько улыбнулся. – Пишет стихи. Печаталась в «Усть-Калитвинской правде» и в «Южной правде».

– Читал ее стихи? Ну как?

– Лирика. Мне лично нравятся.

– Пишет стихи – похвально, ничего не скажешь. Однако для комсомольского вожака одних этих качеств маловато. – Щедров подошел к балкону. – Так, так… Клава Антонова. Надо пригласить ее для беседы. Поговорим, познакомимся.

– Может, пока не будем приглашать?

– Почему?

– Еще неизвестно, как решится вопрос с Аничкиной.

– С Аничкиной все решится так, как нужно. Устроим ее на другую работу, в обиде не оставим. Сегодня позвоню в крайком комсомола, посоветуюсь.