Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 48 страниц)
Даже по этой скупой, небогатой красками картине в телятнике видно, что Евдокия Ильинична отдает своим питомцам немало сил и времени, и у читателя может создаться ложное впечатление, будто вся ее жизнь ограничена одними телятами и узкими интересами фермы. На самом же деле у тети Голубки были и иные интересы, и иные привязанности. Если бы о них умолчать, то портрет нашей героини получился бы далеко не полным и не точным. И суть дела не только в том, что наша телятница и депутат станичного Совета, и член ревизионной комиссии колхоза, что ее живо интересует все, чем живут хутор и станица. Суть дела в ее песенной и поэтической, если можно так сказать, натуре. Евдокия Ильинична любит стихи и песни. И любовь эта давняя, еще с девичества. Она пела и на балалайке сама себе подыгрывала. Голос у нее тихий, задушевный. И еще она любила читать книги. Читала все подряд, без разбора, что попадало в руки.
Не подумайте, если я сказал о любви тети Голубки к книгам, то сейчас же перед вами предстанет домашняя библиотечка, непременно с чистенькими, аккуратно поставленными томиками на двух этажерках, и что по этому случаю начнутся выражения восторга и радости. К слову сказать, причина для восторга и радости, конечно, налицо. Подумать только: хатенка телятницы на хуторе Прискорбном, а в хатенке полки с книгами – это и есть как раз то, что так нужно сельскому романисту! Тут можно было бы не только порадоваться и повосторгаться, но и порассуждать на тему о культуре на селе, о стирании граней между городом и деревней, о том, как литература проникает даже в глухие кубанские хутора, а книга становится верным другом и наставником колхозных тружеников, и как рядовая телятница собирается поить молоком телят и никак не может оторваться от чтения «Анны Карениной».
От такого соблазна нас избавило то, что в хате у Евдокии Ильиничны, к сожалению, не оказалось ни этажерки, ни книг. Дело в том, что старая привязанность к чтению у нее была несколько необычна, сказать, не похожа на все то, к чему мы привыкли. Во-первых, тетя Голубка полагала, что прочитанную книгу грешно держать дома, «в неволе и без людей», как она говорила. Прочитал – верни в библиотеку, а если книга своя – передай соседу. Так она и поступала. Если случалось, что книгу покупала в магазине, то все одно дома она не задерживалась.
– Отдай, дочка, подружке, пусть почитает, – говорила она дочери. – А чего жадничать? Нехай книжка расхаживает по хатам, нехай живет с людьми… Без людей ей тоже скучно.
Во-вторых, тетя Голубка читала все, как мы уже сказали, что попадало в руки, и читала, заметьте, тайно от людей. Почему тайно? Кто ее знает! Разве в этом она находила что-либо предосудительное? Ее не поймешь. Признаться, эта ее «тайна» удивила и меня, и я как-то спросил, почему она скрывает от людей то, что скрывать не нужно.
– А ну их, этих людей! – Она махнула рукой. – Еще смеяться начнут. Скажут: ну, нашлась на ферме книжница, будто у нее дома и на ферме делать нечего… У меня, верно, свободного времени маловато, а без книжки не могу…
В станичную библиотеку сама не ходила. Посылала Елизавету. Однажды Елизавета принесла книжку про Ивана Кочубея. Через неделю спросила:
– Ну, как, мамо, Кочубей?
– Ой, хороший же был человек… И погиб геройски. Из наших, из кубанцев… А только нету в той книжке для меня ответа.
– Какой вам, мамо, требуется ответ? – удивилась Елизавета.
– Насчет справедливости, дочка.
– Какой справедливости?
– Какой, какой! – обиделась мать. – Всякой, какая требуется для жизни… Молода еще, что ты смыслишь!
Как ни старалась тетя Голубка скрывать от своих товарок, что она читает книги и в прочитанном ищет ответ, что такое справедливость и как ее утвердить на земле, все одно доярки и телятницы все знали. Вообще земля, а тем более наша, прискорбненская, воистину слухами полнится. На ферме есть двухэтажный домик – общежитие для тех доярок, какие живут в станице. Там, на первом этаже, контора и красный уголок. Приходила сюда и тетя Голубка – посидеть в красном уголке. Все же приятно, диван мягкий, на окнах занавески, столы с газетами и журналами, радио. Из станицы сюда привозят молодых доярок на автобусе, и они, если не пожелают возвращаться домой, могут ночевать на пружинных кроватях. Все для молодежи, чтоб только приучились к ферме. По годам эти доярки годятся тете Голубке в дочери, и какие вертлявые и острые на язычок! Корову как следует подоить не могут, а приезжают на ферму завитые, разнаряженные, как на свадьбу. Забежали в красный уголок, увидели тетю Голубку и, смеясь, наперебой начали спрашивать:
– Ну что, тетя Голубка, отыскали правду?
– Она ищет не правду, а справедливость.
– Все одно!
– Ну скажите, тетя Голубка!
– Вам-то что за дело, вертихвостки?
– Все же интересно!
– Хотя бы одним глазом взглянуть, какая она, та правда!
Правда, или справедливость, как понимала тетя Голубка, – это то хорошее, доброе, что всегда должно быть в делах и в поступках людей. Она знала, что человек плохим не рождается, а делается, и те скверные пороки, которые есть в людях, пришли к ним не от родителей; знала и то, что люди бывают не только добрые и не только недобрые, злые, – все дело в том, чего в них больше, добра или зла; что люди бывают не только скупые и не только щедрые, не только честные, бескорыстные и не только корыстные и бесчестные, – опять же чего в них больше. И почему-то в тех людях, которых она хорошо знала, больше плохого, нежели хорошего, и чаще ей встречались негодяи, обманщики, чем люди порядочные, открытые, правдивые. Поэтому тетя Голубка обращалась к книгам, надеясь в них не только найти настоящих людей, но и узнать, доискаться, как же они такими стали. И того, чего искала, не находила. Обычно она читала вслух, не спеша, чтобы ничего не пропустить, безоговорочно веря печатному слову. «Еще, знать, не попалась мне самая главная книга, а все одно попадется, и тогда я все узнаю», – утешала она себя.
Приохотил ее и к книгам, и вообще к чтению студент Семен Маслюков, когда она была еще девушкой, – тот самый учитель Маслюков, которого она, тайно от мужа и от людей, любила всю жизнь. Во время зимних каникул Семен проводил Дусю до ее двора и, глядя в ее смеющееся, озаренное луной лицо, спросил:
– Дуся, читать умеешь?
– А как же! Я в школе училась.
– А знаешь ли ты, что такое любовь?
– Какая? – удивилась Дуся. – Не та ли, когда парни и девки устраивают ночеванья?
– Нет, что ты… Совсем другая. Настоящая любовь.
– Такую не знаю.
– А хочешь узнать?
– Угу…
– Хорошо… Вот возьми эту книжку. Прочитай ее – и все узнаешь.
Семен уехал. Украдкой, чтобы не увидели отец и братья, Дуся то в чулане, то на огороде читала и перечитывала стихи. Прошла неделя, месяц, многие стихи Дуся выучила наизусть и даже напевала их, а вот что оно такое – настоящая любовь, – узнала значительно позже, когда полюбила Семена. Еще не одну книгу она получила от Семена, когда он был учителем в Трактовой, а она уже вышла замуж за Ивана Голубкова. И с той далекой поры ей казалось, что на любой вопрос, возникающий в жизни, ответ следует искать в книге. Но вот в какой именно? Книг-то много, попробуй отыщи нужную. В ее нелегкой жизни было столько непонятного, несправедливого, перед ней вставали такие трудные вопросы, что найти ответ и правильную разгадку самой было не под силу. Но и в книгах, которые ей попадались, она не находила ответа: все в них было не так, как в жизни. И люди там какие-то красивые, честные, гордые, и горе не такое цепкое, и любовь особенная… В тот год, когда Иван оставил ее с детьми, она искала в книгах осуждения поступка мужа – и не находила. То, что случилось в ее семье, почему-то не было описано, и Иван Голубков в жизни не был таким, какими были мужья, описанные в книгах. «Или не те книжки я читаю, какие нужно, – думала она, – и где же та, настоящая книга, и когда она попадется мне в руки…»
Книга заставляла думать, понимать и узнавать что-то новое, еще ей неизвестное, а песня и балалайка были для нее забавой и утешением. В часы ли досуга, в горестные ли минуты, когда сердце болит, ноет, она брала балалайку, а песен разных, веселых и грустных, у нее было много. «Припасены на всякий случай жизни. И для веселья и для тоски», – смеясь, говорила она. И точно, Евдокия Ильинична могла сыграть и старинные песни «Ах вы, сени, мои сени», «Светит месяц, светит ясный», и полечки русские, и голосистые свадебные припевки, и «Подмосковные вечера», и даже «Я люблю тебя, жизнь», и вальс «На сопках Маньчжурии».
Как-то тихим летним вечером, когда над горами в чистом небе гуляла луна и серебристый ее поясок подплясывал на бурунах разгулявшейся Кубани, тетя Голубка подоила корову, напоила меня парным молоком, а потом взяла балалайку и, чуть слышно бренча струнами, запела «Выхожу один я на дорогу». Меня это удивило. Какими путями-дорогами, думал я, пришла эта песня в Прискорбный? Правда, первую строку Евдокия Ильинична переделала на «Выхожу одна я на дорогу», потом она пела: «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу», – а затем: «Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем?» – пела протяжно, задушевно, и мне казалось, что никогда еще лермонтовские слова не звучали для меня так сердечно и никто еще не пел эту народную песню так, как пела ее телятница из Прискорбного.
– Откуда у вас эта песня? – спросил я.
– Как это так – откуда? – удивилась тетя Голубка. – От людей.
– Да знаете ли вы, чья это песня?
– Знаю… Как не знать? Наша, казачья песня. Ее давно поют и в Трактовой, и у нас на хуторе… А что? Очень задушевная песня.
На свадьбе, на крестинах или на вдовьей вечеринке тетя Голубка – всегда желанный гость. Под некрикливый голосок балалайки можно и спеть и потанцевать, а то и погрустить, склонивши набок голову и слушая монотонное жужжание струн.
Глава 5Когда-то здесь был двор с воротами и калиткой. Сейчас же можно было подходить к хате в любом месте – не осталось даже изгороди. Правда, огород и вишневый садок, чтоб туда не лазила скотина, отделялись от хаты низким плетешком с горбатым перелазом и воротцами из хвороста. Воротца на огороде были, как на грех, такими узкими, что в них никак не мог пройти «Беларусь» на своих высоких колесах, обутых в резину, как в галоши, Илья и так и эдак поворачивал руль, прицеливался и с той и с другой стороны, а в воротца не попадал. Отодвинулся назад, издали выровнял передние колеса и тихо-тихо проехал в огород. Слегка все же придавил колесом плетешок – затрещал сухой хворост, и в сырую землю врезались рубцы резины.
Евдокия Ильинична стояла возле хаты, и ей казалось, что «Беларусь» с подвешенным сзади плугом был похож на огромную рыжую птицу. Птица могла бы перелететь изгородь. Не перелетела, не пожелала. Хвост ее легонько покачивался. Мать смотрела и радовалась – птицей управляет ее сын. И ничего, что повалил изгородь. Беда невелика… Вытерла мать платочком слезившиеся глаза, вспомнила, как давным-давно, может, тридцать лет назад, а может, и больше, они с мужем копали огород лопатами. И ничего, не жаловались на жизнь, не уставали.
Молодые были, трудились от зари до зари и в три дня управлялись. Позже тут ползал однолемешный плужок в лошадиной упряжке – уже полегчало, но работа была не быстрая. А теперь? Прилетела птица, не успеешь оглянуться, а огород вспахан и заборонован. Какое облегчение человеку! Может быть, Илья поэтому так пристально посмотрел на мать, улыбнулся ей, и его взгляд, улыбка говорили: поглядите, мамо, какое тут совершится чудо! И чудо, верно, совершилось. Илья тронул рукой рычаг, хвост качнулся и упал. Рядом, откуда ни возьмись, зубьями впилась в землю боронка. Лежала смирно, ждала пока ей скажут, чтобы не мешкая бежала и бежала следом за плугом.
От Кубани тянуло свежестью. Мотор чадил гарью и мурлыкал добродушно, точно кот на солнцепеке. На лемехах, как в зеркалах, горело солнце, и жаркие его отблески отражались в чистой синеве неба. И вдруг мотор пробудился от сна, задымил, загудел разгневанно, и резиновые колеса, оставляя на земле рубцы, пошли и пошли гулять по огороду. Лемеха погасли, сталь жадно вошла в землю, и черным кушаком потянулась свежая пахота. То пламя, что полыхало на лемехах, тускло ложилось на вывороченные пласты и пропадало – следом танцевала боронка, и под ее зубьями комья рассыпались в прах. Куры сбежались сюда со всего хутора, и по тому, как они, старательно разгребая комья, наперегонки отыскивали червей, можно было подумать, что ради них трактор свалил плетень и потянул по огороду широкую борозду.
Вспомнила Евдокия Ильинична, что картошку, оставленную для посадки, нужно перебрать, и заспешила в хату. Провозилась с картошкой немного, вышла на порог, взглянула и удивилась: огород был вспахан и заборонован. И тропу Илья распахал, начисто изничтожил, хотя и знал, что мать снова ее протопчет! «Какой Илюша славный пахарь, такой молодчина, хоть куда! – думала она. – Взялся – и вмиг управился… Грядки нужно сегодня разделать, завтра можно посадить лук, а в воскресенье картошку…» Рыжая птица тем временем, подняв хвост, перебиралась через забурьяневшую межу, а следом спешили куры. Вышла из хаты обрадованная хозяйка и крикнула:
– Ой, Илюша! И откуда тебя господь бог послал!
– С неба, тетя Анюта, откуда же еще!
И пошли, пошли колеса считать межи. К низкому полдню придавили девятую межу – это были огороды таких же безмужних женщин, как и мать Ильи. Легла под колеса и десятая преграда – огород Василия Васильевича Хрена. Откуда пришла к нему такая фамилия – никто не знал. Или явилась еще от запорожцев, или была своя, доморощенная, или прилипло к человеку какое уличное прозвище. Василий Васильевич собой был мужчина статный, еще не старый, и решительно всем – и ростом, и осанкой, и даже умом – не отличался от других, а вот фамилию носил как какое-то наказание. Приедет, к примеру, в колхоз корреспондент или какой инспектор, а председатель серьезно, без улыбки и скажет: «Вот что, товарищ, иди-ка ты к Хрену…» И уже обида. Приезжий же человек не знает, что Хрен – бригадир фермы… И еще плохо то, что учетчиком на ферме работал инвалид войны Редька Иван Анисимович. Характером человек смирный, и непьющий, и некурящий, и на молодых доярок не заглядывался, а фамилию его рядом с бригадировой хоть не ставь. На Кубани как? Люди всюду развеселые, любят позлословить и посмеяться до колик в животе. Хохотуньями да насмешниками хоть пруд пруди. Палку кинь хоть в какую сторону, а непременно попадешь в острослова. И чуть что – валят в кучу две фамилии, гогот расходится по всей станице. И хочешь или не хочешь, а получается подрыв авторитета. Один скажет: «Куда ни крути, куда не верти, а хрен редьки не слаще», – и все видят в этих словах намек… Другой прибавит: «Редька хороша и без хрена», – и опять тот же намек.
Жена у Василия Васильевича молодая. Рано овдовел, а потому и женился вторично. Взял Зойку, женщину красивую и хозяйку завидную. И что ж вы думаете? Острые языки влезли и сюда, в семейную жизнь. «Ну, как, Зойка? – спрашивали развеселые соседки. – Сладко живется с Хреном, слезы еще не заливают очи?» А какая у Василия Васильевича, если бы вы только знали, дочка Степанида от первой жены! Красавица, каких мало. Илья готов с кем угодно поспорить или даже побожиться, что такая красавица еще не рождалась ни в верховьях, ни в низовьях Кубани. И оттого, что она была необыкновенно красива, к ней не липли злые шутки; даже самые отъявленные насмешники, глядя на Стешу, забывали ее фамилию, прикусывали языки и молчали… Не станем скрывать и скажем, что Илья полюбил Стешу еще тогда, когда она была девочкой-школьницей, и полюбил тайно, так что ни одна живая душа об этом не знала. И вот уже шел четвертый год, как Илья, отказавшись ехать учиться в институт, остался в Прискорбном и ждал, пока Стеша вырастет и окончит школу-десятилетку. Он и прилетел сюда, на огород, на своей птице только потому, что манила его к себе Стеша. Преодолевая усталость, он мял резиновыми колесами десятую межу и думал, что вот-вот увидит Стешу…
Увидел же, как на беду, не Стешу, а ее отца. Подслеповато щурясь, Василий Васильевич подошел к Илье и, пряча смешинку в колючих, низко подрезанных усах, спросил:
– Илья Иванович! Ты что это? На тракторе прибыл до меня в зятья?
– А вы, Василий Васильевич, не можете без этого… без насмешки?.. – сдержанно ответил Илья. – При чем тут «прибыл до меня в зятья»? Попахал огороды вдовам, так заодно хотел и вам… Что тут плохого?
– Пахать паши, в пахоте ничего плохого нету, – говорил Василий Васильевич, покусывая нижнюю губу, что делал он всегда, когда начинал злиться. – Но я казав себе, парень, и еще кажу: забудь мою дочку и выкинь из головы дурацкие твои думки! Пойми, верзила, Степаниде еще учиться нужно. Окончит трактовскую школу – в город уедет, а ты с детства своей любовью голову ей заморачиваешь, стал поперек ее пути и стоишь, как столб… Так что огород мой паши, за работу заплачу и скажу спасибо, а к Степаниде не подлаживайся, все одно твоя не будет…
– Это мы еще поглядим!
– Со мной, Илья, не шути… Слышишь!
– Ну, раз так, то к черту и огород и пахоту! – крикнул Илья. – А Стеша все одно будет моя! Зарубите себе на носу!
Илья резко повернул руль и дал газу. Так всадник, горяча шпорами коня, рвет повод. «Беларусь», дымя и грохоча, полетел через двор на улицу. В дверях дома Илья увидел Стешу и помахал ей рукой. Без платка, с распущенной косой, с шалькой на плечах, она кривила губы, а Илья ехал так быстро, что не успел разобрать, улыбалась она или плакала.
Глава 6Картошку сажали в воскресенье. Лопатой Илья отрывал лунки, а мать и Елизавета, не разгибаясь, клали в ямки, как в гнезда, по две картофелины и ногами, обутыми в башмаки, загребали землю. Спины разогнули, когда солнце гуляло высоко и припекало жарко, не по-весеннему. Илья спустился к реке. Наклонился над водой, умывался, растирал горячее лицо и думал о Стеше. «Сегодня ее увижу, и сегодня все порешим, – думал он, расчесывая пальцами мокрый чуб. – Ну его к хрену, старого Хрена. – Скупо улыбнулся, посмотрел на мутный поток. – Поженимся, и все тут… Хватит ждать».
После обеда Елизавета надела платье с сиреневыми цветочками. Смотрела в зеркало – и самой не верилось, что у нее такая тонкая шея и такие острые ключицы. И глаза круглые да большие. Заплела косы и, сияющая, похожая на майскую сирень, пошла к Стеше, чтобы отправиться с подругой в лес за Кубань.
На улице ее догнал Илья. Смотрел в землю, говорил глухо:
– Лиза, шепни Стеше… Вечером, когда стемнеет, буду ждать ее возле Черкесского Брода.
– Все еще хоронитесь от людей? – Лиза улыбалась. – Или у вас любовь краденая, или еще что, не пойму… Мы с Хусином никого не боимся, а вы, как малые дети…
– Ничего, сестренка, скоро поймешь… Так исполни просьбу, Лиза.
– Ладно, исполню, нетрудно. – В черных глазах заиграли лучики. – Братушка! Мы со Стешей едем за Кубань. Хусин перевезет на лодке. Поедем с нами, погуляем в лесу… Сколько там цветов!
– За Кубанью делать мне нечего, – сухо ответил Илья. – И некогда… Да и мамка наша что-то сильно опечалена.
– Она теперь всегда такая… Старенькая, устает…
На огороде, когда Сажали картошку, а потом и за обедом Илья замечал в обычно добрых, ласковых глазах, матери странную печаль. «Или она захворала, или еще что? Такой сумрачной она никогда не была. Балалайку давно в руки не брала». Тоскующий ее взгляд говорил, что ей больно и что она давно хотела сказать что-то важное, сокровенное, а вот решиться не могла, и вся ее невысказанная горечь, как слезы, копилась в глазах. И когда Илья, затоптав у порога цигарку, вернулся в хату, он снова увидел те же затуманенные грустью и о чем-то тяжком думающие глаза матери. Илья взял книгу и сел к столу. Листал, что-то отыскивал, что-то читал, а видел все тот же тревожный взгляд материнских глаз. Поднял голову, а мать сидела возле стола, подперев ладонями щеки, и, думая о чем-то своем, все так же тоскливо смотрела на сына.
– Илюша, и что ты все отыскиваешь в книгах?
– Разное, мамо, ищу… Вот в этой книжке описано, как налаживать подвесную сеялку, как ею управлять. И называется она квадратно-гнездовой. Почему квадратной и почему гнездовой? Шахматы, мамо, видели? Вот она сажает зерна так, что когда кукуруза взойдет, то, куда ни посмотри, везде лежат ровные рядки, как на шахматной доске. Вот какая умная сеялка!
– И сама все делает? Без человека?
– А что? Она умная…
– Ох, сынок, сынок, горюшко ты мое…
– Что это вы, мамо? Какое горюшко?
– А такое, сынок, горюшко, что сердце у тебя гордое…
– Обыкновенное оно у меня, мамо…
– Скажи кому другому, только не матери… Из-за чего взвалил на свои плечи такой груз? Перед Стешей захотел погордиться? – Мать вздохнула. – Ох, смотри, сыну, надорвешься, выставишь себя на посмешище…
– Какой груз? О чем вы, мамо?
– Не хитри, Илья! Даже и матерью не надо быть, чтобы все видеть, а я же твоя мать… Помолчи и послушай. Ради Стеши ты не поступил в институт и остался трактористом в Прискорбном. Так, скажи? А, киваешь… Значит, правда. И ради Стеши ты взялся людей удивить – один выходишь на такое поле. Хочешь показать девушке, какой ты есть герой? Скажи, так? Не киваешь, а по глазам бачу, – так! Подумать только, сто гектаров обработать одному, прополоть одному, вырастить урожай одному, собрать урожай одному. Это что же такое, Илюша? Один-одинешенек в степи. Да ты что, богатырь какой? Может, ты и не сын мой, не Голубков, а тот, что в сказке, Илья Муромец?
– Ну что вы, мамо, говорите! И не Муромец я и не один… Верно, Стешу люблю, и вы это знаете. И люблю давно. Не скрою от вас, мне будет приятно, если Стеша порадуется… Но никакие рекорды мне не нужны. И я не один в поле. А машины? Да они нынче стали такие умные, что, может, даже умнее иного человека. Вот хоть бы эта сеялка. Она и есть моя главная помощница. Есть у меня культиватор. Есть моторы, а у них сила! Так что, мамо, не печальтесь, в поле я не один.
– Ну, хорошо, в поле тебе будут помогать машины, – согласилась мать. – А в сердешных делах? Скажи, не таись от матери. Или думаешь, тоже подсобят умные машины?
– Что вы, мамо, обойдусь и без техники…
– Усмехаешься, тебе весело… А ты все же откройся матери, как у тебя зараз дела со Стешей?
И тут по ее тоскующим глазам Илья понял, что не машины и не кукуруза тревожили ее душу, а Стеша.
– От вас, мамо, у меня тайн нету. Скоро мы со Стешей поженимся…
– А Стешин батько согласен?
– Мамо! – Илья даже встал. – Печаль-то моя не о нем! И зачем мне его согласие?
– Ой, какой смелый! Беда. – Мать обиделась, у нее дрогнули губы. – Как же, Илюша, можно без родительского согласия! И комсомольцы, как я думаю, обязаны почитать батька и мать… Может, вы со Стешей и со мной говорить не пожелаете?
– Вы мать душевная, вы поймете, и мы с вами поговорим… А он же не отец, а изверг!
Слушала старая мать сына и толком не могла понять, что он говорит. Что-то не так. А что? Ее сын собирается жениться на Стеше и не желает попросить согласия ее отца? «Ну, ничего, я сама попрошу, пойду и поговорю с Василием Васильевичем. Да и почему же отец – изверг? Никакой он не изверг. Любит, как многие отцы, свою единственную дочь, печалится о ней… Что в том плохого? Когда мы были молодыми, то и не вольничали, и родителей уважали… Может, мне хотелось выйти замуж за Семена Маслюкова, а батько сказал: выходи за Ивана Голубкова, – и вышла… А как же?.. А может, и зря послушала батька?..»
Евдокия Ильинична шла на ферму, а думки о сыне бежали следом, лезли в голову – не остановить их, не удержать. С теми же думками вошла в телятник. Телята обступили ее, ласкались, радовались, но они же не знали, отчего так грустна и озабочена тетя Голубка. Она смотрела на них и не замечала, не видела. Такое случилось у нее первый раз за многие годы – и ослепла и оглохла. Наливала в кормушки молоко, а перед глазами стояли не телята, а то Илья, то Стеша, то Василий Васильевич. То она входила в хату, ее встречал Василий Васильевич, и был он такой ласковый да приветливый, даже свахой назвал. Они садились к столу, а на столе уже и рушники, и полбутылки водки, и хлебина с солонкой. Вели разговор мирный, душевный, и на сердце у Евдокии Ильиничны было радостно оттого, что она пришла поговорить о намерениях сына. Не успела она молвить слово, а Василий Васильевич, взяв ее за руку, улыбнулся и сказал: не надо, не надо, милая и добрая моя свашенька, не надо ничего говорить, потому что я все, все знаю и не меньше, чем вы, радуюсь, что наши дети, как те голуби, в любви паруются; все эти дни я только и думал о том, как бы побыстрее нам породниться, и Илюшку вашего люблю так, как может любить отец родного сына; и так я радуюсь тому, что Илюша не побоялся и первым на Кубани взялся за такой большой участок кукурузы, и я не только горжусь его смелостью, но и верю в его победу, и победа эта будет не только его, а и моей дочери Стеши, да и наша с вами, Евдокия Ильинична… Мечты, мечты, как же вы хороши! Как же легко уносят они туда, куда только пожелаешь. В те минуты, когда сознание возвращало Евдокию Ильиничну на землю и она видела не улыбающегося Василия Васильевича, а телят, ей становилось еще грустнее, и ни один телок уже не слышал от нее, как обычно, ласкового слова. Молча, без улыбки и без искорки в глазах, вытирала полотенцем шершавые телячьи губы, и снова мысли уносили ее в хату к Василию Васильевичу.
Пожилая женщина, видавшая на своем веку всякое, она, конечно, понимала, что мечты – одно, а жизнь – другое, и все же любила помечтать. Мечты и пробудили у нее великое желание непременно побывать у бригадира и будущего свата, и отказаться от этого желания она не могла… Вечером, когда Илья и Елизавета ушли на гулянку, Евдокия Ильинична надела новые, недавно купленные юбку и кофточку, праздничные, стоявшие в шкафу, туфли. На плечи накинула полушалок и подошла к зеркалу. Давненько не становилась она перед вмазанной в стенку склянкой, а сегодня такой случай, что нельзя было утерпеть. Подражая дочери, она даже качнула плечом, наклонила голову и повела бровью. Ей нравилось, как ломались ее брови и как на левой брови чернела родинка. Смотрела на себя и невольно улыбалась. Даже смешно, как жизнь может изменить человека. Если бы можно было поставить рядом ту Дусю, какую привез в Прискорбный Иван Голубков, и эту, тетю Голубку! Теперешней тете Голубке даже улыбнуться на людях нельзя, совестно, – чернеет щербина. Глаза у нее грустные, а она улыбается и видит: да, точно, щербина такая препротивная. «И чего у меня сегодня глаза такие невеселые, или оттого, что щербину увидела?.. – думала она, глядя в зеркальце. – Ну, ничего, я иду не влюбляться, глаза развеселю, а рот, когда стану улыбаться, прикрою платочком… А идти нужно. Раз решила, то нужно идти…»
Она шла по темной улице и думала о том, что явиться к бригадиру без щербины было бы лучше. Может даже сказать: и что это за старуха пришла… В эту минуту пожалела, что не послушала совета сына Антона. Писал Антон, что его жена Надя запросто может вставить зубы, как настоящие. Просил приехать. Не пожелала ехать, а вот теперь идти к бригадиру и будущему свату как-то неловко.
