Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 48 страниц)

Глава 45

День прошел в поездках по токам и к комбайнам. Перед вечером, когда возвращались в станицу, Русанов сказал, что Илья Очеретько, тот самый черноволосый комбайнер, с которым они разговаривали, поднявшись на штурвальный мостик, приглашает Щедрова и Колыханова к себе на ужин.

– Он только что сдал смену и уехал на своем «Москвиче» домой, чтобы там вас встретить, – пояснил Русанов. – Очеретько не только лучший комбайнер во всем «Октябре», а и наш отличный электрик, а по совместительству еще и механик по автодойке… Золотые руки у парня! Антон Иванович, да с ним вы уже и раньше встречались.

– Что-то не припомню.

– А Очеретько эту встречу хорошо помнит. Вы же ему очень помогли.

– Чем и когда? – спросил Щедров.

– Это было еще в феврале. Вы помогли Очеретько купить «Москвича». Сами мы ничего поделать не могли. Я посоветовал Очеретько обратиться к вам. А вы написали записку Румянцеву и сказали, что если Румянцев не поможет, тогда уже никто не поможет. – Улыбка расцвела на смуглом лице Русанова. – Помогла ваша записка, и мечта Очеретько сбылась. А как он обрадовался, когда вы поднялись к нему на комбайн и разговаривали с ним. И вот просит к себе в гости… Поедемте, Антон Иванович, посмотрите, как живут у нас механизаторы.

– Поедем, – сказал Щедров. – От такого приглашения отказываться нельзя.

Дом Очеретько стоял на краю станицы. «Волга» въехала в небольшой, поросший бурьяном двор. Штакетник отделял огород и молодой сад. «Волга» остановилась рядом с «Москвичом», подмигнула ему, будто сказала: «Ну, здорово, приятель! Вот и отдохнем вместе!» А Илья и его беременная жена Ася уже встречали гостей. Илья был в новых, отутюженных брюках и в нейлоновой рубашке – белизна воротника уж очень наглядно оттеняла смуглую шею и грачиную черноту жесткого чуба.

– А ну посмотрим, как молодая семья устроила свое гнездо, – сказал Щедров, поднимаясь по ступенькам.

– Гнездо совсем еще новое, – отвечал Илья, уступая Щедрову дорогу. – Пока что живем не то что хорошо, но и не плохо.

– Можно сказать, живете по-городскому, – уточнил Русанов.

Дом кирпичный. В «Октябре» есть свой кирпичный завод, и поэтому в Старо-Каланчевской часто можно встретить красный, как пламя, дом. Крыша шиферная, серая, под цвет плохо вымоченного полотна. Фундамент из кубанского камня-голыша, поднят высоко, так что дом кажется полутораэтажным. Некрутые бетонные ступеньки привели гостей на крыльцо. Застекленная терраса окрашена в зеленый цвет и по бокам оплетена виноградными лозами. Под террасу к широким дверям спускалась дорога – там был гараж.

– Как-то я побывал в Сухуми и там у одного абхазца подсмотрел вот точно такой дом и с таким гаражом, – сказал Илья. – Дом мне понравился, и я решил пойти к хозяину. Он оказался архитектором. Дал мне чертежи, и по ним я построил свое жилье. Антон Иванович, а мы с Асей рады, что вы пришли к нам и что мы можем сказать: спасибо вам за «Москвича»!

– Благодарите не меня, а Румянцева.

– А корова у вас есть? – деловито спросил все время молчавший Колыханов.

– Пришлось продать. Тягостно с коровой, – сказал Илья. – Ася работает зоотехником, дома бывает редко. Я тоже день и ночь в поле. Так что за коровой смотреть некому.

– Вместо коровы держим «Москвича», – с виноватой улыбкой сказала Ася. – Корм ему припасать не надо, и в своем закутке он стоит смирно.

– А как же с молоком? – поинтересовался Щедров.

– В колхозе у нас молоко дешевое, – ответила Ася. – Да и у моих родителей есть своя корова. А родители живут рядом. Дочурка наша всегда у бабушки. – Ася взглянула на свой живот, покраснела. – Ждем еще сына…

В это время в разговор вынужден был вмешаться Русанов, и вмешаться только потому, что секретарю райкома, как он полагал, совсем неинтересно было знать, кого ждут в этом доме – сына или дочку, и что Щедрову надо было дать пояснения объективные и политически выдержанные.

– Ася, займись-ка приготовлением стола, а мы, мужчины, посидим на этих удобных сиденьях. – Русанов пригласил Щедрова и Колыханова в прихожую, показывая на диван и кресла. – Антон Иванович, партбюро хорошо известна жизнь нашего инженера-электрика и молодого коммуниста Ильи Афанасьевича Очеретько, и я могу дать на сей счет самую исчерпывающую характеристику. А ты, Илья, посиди и послушай, и если что-то скажу не так, поправишь меня.

Незаметно поглядывая, как музыкант на ноты, на лицо Щедрова, Русанов не то что рассказывал, а точно бы писал докладную – пункт за пунктом. В пункте первом было сказало о том, что инженер-электрик Очеретько по совместительству обслуживает автодоильное хозяйство, а во время уборки колосовых становится на комбайн, и потому заработок у него каждый год бывает весьма приличный. Пункт второй гласил о том, что Илья Очеретько, как и многие другие застройщики, получил в колхозе три тысячи рублей беспроцентной ссуды, и что кирпич им куплен в колхозе по сниженным ценам, и что такой дом, как у Очеретько, – на высоком фундаменте и с гаражом – в Старо-Каланчевской пока что единственный. В третьем пункте речь шла о том, что тяга у людей к строительству большая, новых домов в станице появилось немало: больше всего строятся, отделяясь от родителей, молодые семьи. Поглядывая на «ноты», Русанов сказал и о том, что дела со строительством в станице обстоят из рук вон плохо: трудно со строительным материалом, и особенно с лесом, цементом, стеклом, кровлей.

– Или взять мебель, вот эти удобные кресла, на которых мы сидим, – продолжал Русанов, не переставая поглядывать на «ноты», – где это все взять? Негде! Это хорошо, что в Степновске на мебельной фабрике оказался у Ильи дружок, когда-то вместе учились. Не тушуйся, Илья, без дружков, известно, нынче не обойтись, и эту нашу горькую истину мы обязаны доложить Антону Ивановичу так, как она имеется в действительности… Да, так вот этот дружок и помог достать мебель. Но мы отлично понимаем, что красивую и обеспеченную жизнь надобно строить не по блату, а по совести…

– А все ли так живут, как Очеретько? – спросил Щедров. – Известно ли секретарю партбюро, как живут колхозники Лукьяновы Дмитрий Степанович и Варвара Семеновна?

– Известно. Но Лукьяновы – это же рядовые, – ответил Русанов, растерянно глядя на лицо Щедрова и уже никаких «нот» там не видя. – Они не специалисты сельского хозяйства и не механизаторы.

– Но ведь в Старо-Каланчевской Лукьяновых намного больше, нежели специалистов и механизаторов, – заметил Щедров. – А они у вас забыты. Нехорошо, Русанов!

– Сознаю, что это нехорошо. Наше упущение. Но с вашей помощью, Антон Иванович, мы это упущение исправляем. – Русанов снова увидел в выражении лица Щедрова нужную ему «ноту» и заговорил смелее. – Или обратимся к вопросу денежному. Антон Иванович, в настоящее время станичная сберкасса трудится на полную мощь. У специалистов сельского хозяйства водятся деньжата! Как-то я спросил заведующего: много, говорю, хранишь трудовых? Храню, говорит, все сколько есть. А много ли приносят? Ты, отвечает, секретов не выпытывай, все одно ничего не узнаешь. Но как партийному руководителю тебе надлежит знать: вклады у старокаланчевцев растут с каждым годом. – Русанов задержал взгляд на Щедрове, подождал. – Но опять же, Антон Иванович, беда! Вклады растут, деньги и у людей имеются, а истратить их с большой пользой негде. Объяви, к примеру, что завтра в магазине будут продаваться автомашины или мебель, и сразу выстроится очередь. А почему? Люди живут богато! Только вот беда – наличных купюр частенько не хватает, а оттого иной раз задерживается выплата заработанного.

– Вот вы, Илья Афанасьевич, живете обеспеченно, можно сказать, хорошо живете, – обратился молчавший до сих пор Колыханов к Очеретько. – А как ваша идейность? Как ваша сознательность? От этого она не снижается?

– Не понимаю. – Очеретько смущенно сдвинул плечами. – Мой дед, Иван Очеретько, всю жизнь батрачил, был гол как сокол. Эта житуха, верно, снижала сознательность и унижала человеческое достоинство. А обеспеченность приподымает и сознательность и идейность.

– Смотри, парень, обрастешь хозяйским жирком и обо всем прочем позабудешь, – сказал Колыханов. – Всякая собственность – это же смертельный яд…

– Силыч, опять ты о своем? – с улыбкой спросил Щедров. – Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.

Колыханов загрустил, а после ужина попросил Щедрова отвезти его в Вишняковскую.

– На ночь глядя? – удивился Щедров. – Оставайся до утра.

– Не могу. Дело у меня…

– Обиделся?

– Скажи Ванцетти, пусть отвезет.

Озаренная фарами дорога темным кушаком убегала под машину. Ни встречного грузовика, ни брички. Пригорюнившись, Колыханов сидел рядом с Ванцетти и, казалось, дремал.

– Антон Силыч, скоро Вишняковская, – сказал Ванцетти.

Колыханов промолчал.

«Очеретько еще молод, что он смыслит в жизни, – думал он, склонив голову на саблю. – А вот как мне быть с Евсейкой? Выходит, пути-дороги наши скрестились сперва возле хутора Надзорного, а теперича, через сколько годов, тут, в Вишняковской. И где именно? В пансионате… Видно, придется пойти да поглядеть. Может, Антон прав, Евсейка уже не тот, что был…» Снова увидел себя и Застрожного в степи. Скачут два всадника – один наперерез другому. И вот уже скрестились шашки, сталь блеснула, заскрежетала. Застрожный выхватил маузер и в упор, на полном скаку, выстрелил Колыханову в грудь.

– Антон Силыч, вот и пансионат, – сказал Ванцетти, остановив машину. – Спокойной вам ночи.

– Рассветает, спать-то уже некогда.

Колыханов прошел по коридору, стараясь не стучать сапогами. «Зараз мы повстречаемся…» Дверь в изолятор была приоткрыта, Колыханов толкнул ее и вошел. На кровати лежал старикашка в полосатой пижаме. Не веря, что это был его давний враг, Колыханов выпрямился, по привычке положил руку на эфес шашки. Старичок проснулся и, поджимая ноги, сполз на пол. «Неужели это он? Неужели с ним я рубился под Надзорным?»

– Кто ты таков? – глухо спросил Колыханов.

– Не губи меня, Антон…

– Чего ты сюда заявился?

– Потянуло… Родные места не забываются…

– А хутор Надзорный не забыл?

– Пощади, Антон… Не губи мою душу…

Колыханов отступил к порогу, стоял и смотрел на лежавшего на полу старикашку. «Зазря я к нему явился…» То ли потому, что на полу лежал этот тщедушный старикашка и всхлипывал, шмыгая носом, то ли потому, что вместо прежней лютой злобы к горлу подпирала горькая досада, то ли потому, что солнце, ничего не ведая о душевном состоянии кочубеевца, поднялось из-за леса и горячим светом заливало всю комнату, – только Колыханов быстро вышел, решительно хлопнув дверью.

Глава 46

Из поездки по району Щедров вернулся двадцать шестого июля вечером. Усталый, опаленный солнцем и горячими ветрами, он вышел из машины и попросил Ванцетти раздобыть обыкновенные конторские счеты. Сам же нетерпеливо поглядывал на крыльцо, ждал, что вот-вот распахнется дверь и к нему подлетит Уленька.

– Может, заодно привезти какого счетовода? – участливо спросил Ванцетти. – Или бухгалтера?

– Нет, нет, нужны только счеты… – «Что это Ульяши нет? Или не слышала, как подъехала машина? Или еще что?..»

Возбужденный поездкой и желая побыстрее увидеть Ульяшу, Щедров не вошел, а вбежал в свою комнату и зажег свет. Уленьки не было. В дверях появилась тетя Анюта.

– Анна Егоровна, где же Уля?

– Ах, милый, подольше бы ездил, – ответила тетя Анюта, нарочито тяжко вздыхая и по-матерински ласково глядя на Щедрова. – Оставил молодую жену, улетел в степь и как в воду канул. А она тут измучилась, тебя поджидаючи. Жена-то она молодая, к разлукам не приучена. Ночь не спала, бедняжка, да все тебя выглядывала… А зараз она на дежурстве.

– Анна Егоровна, а нельзя ли Уленьку позвать?

– Позвать-то можно, да ить явится-то на минутку. – Снова тот же притворный вздох и те же матерински ласковые глаза. – Хоть бы дал о себе знать. Где пропадаешь и когда возвернешься? Теперь у тебя жизнь не холостяцкая, надобно думать о тех, кто тебя ждет.

– Дела в поле задержали, – сказал Щедров, принимая от шофера счеты. – Вот хочу подсчитать.

– Есть небось хочешь?

– У елютинцев обедал. Хорошо бы стакан чаю.

Щедров положил на стол счеты, свой дорожный измятый блокнот, чистые листы бумаги и задумался. Мысленно рассуждал так: «До того, как районные статистики дадут точные данные по урожаю отдельно по колхозам и совхозам, хорошо бы уже сегодня знать, сколько же в среднем по району получится зерна с гектара. А как у соседей? Как у Холодова?» Отложил счеты и позвонил в Марьяновскую. Холодов был весел, отделывался шуточками, говорил обо всем, а об урожае не сказал ни слова.

– Николай Васильевич, ты о зерне скажи!

– Чего же о нем говорить? – самодовольно смеясь, спросил Холодов. – Зерно-то еще не в амбаре! Вот закончим обмолот, тогда и подведем итоги. А пока ничего, сосед, мне не известно.

Чтобы Холодову не было известно? Трудно поверить.

– Разумеется, кое-что мне известно. Только не в моей привычке говорить гоп, не перескочивши. Вот завершим обмолот, учтем, подытожим, а тогда – пожалуйста!

– Мудришь, Николай Васильевич, скрытничаешь!

– Ничуть! Антон Иванович, а позволь узнать, что получается с центнерами в Усть-Калитвинском?

– Так ведь и у нас зерно тоже еще не в амбарах!

– Вот то-то!

И оба рассмеялись.

«И зачем мне надо было интересоваться чужими урожаями? – думал Щедров, положив трубку. – Надо подсчитать, что получилось с зерном у нас… Но сперва надо с дороги умыться…»

Он разделся до пояса и долго плескался, подставив под кран голову с заметно отросшим чубом. Вытерся полотенцем и так, не надевая рубашку, худой и жилистый, сел к столу. Просматривал свои записи. На отдельном листе выписывал – нет, не фамилии трактористов, комбайнеров и шоферов, не факты их трудовых подвигов, а одни только цифры. Раньше он полагал, что математика – предмет сухой и скучный, что она не дает ничего ни сердцу, ни чувствам, и, оказывается, ошибался. Теперь, когда сперва на счеты, а затем и на бумагу ложилась цифра за цифрой, и одна важнее другой, Щедров понимал, что математика тоже может быть и не сухой и не скучной. И когда цифры вдруг заговорили, когда они сказали как раз то, что он хотел от них услышать, то есть, что урожай озимой пшеницы в среднем по району превзошел все ожидания, Щедров уже не мог сидеть за столом, потому что обрадовался так, как может радоваться человек, в жизни которого произошло что-то исключительно важное.

«На круг получается по тридцать восемь и шесть десятых центнера с гектара… Более двухсот пудов! Ура устькалитвинцам! – думал Щедров, отложив счеты. – Уборка прошла организованно, потери зерна сведены до минимума, через два дня район завершит продажу хлеба по плану. Вот и сделал Усть-Калитвинский свой первый шаг на пути к успеху…»

Дверь распахнулась с таким громом, точно ее толкнула взрывная волна, и в комнату ворвалась Уленька. Запыхавшись, не в силах перевести дыхание и вымолвить слово, она подбежала к мужу и, еще не веря, что видит его, остановилась, не зная, обнимать или только глядеть на него.

Он сам привлек ее к себе, чувствуя разгоряченное бегом тело, ее прерывистое дыхание.

– Бежала?

– Что ты, бежала – летела! – Глаза ее светились восторгом, а щеки, милые щеки смеялись так, как еще никогда раньше. – Чего так долго ездил?

– Разве долго? Всего восемь дней.

– Это же так много!

– Хотел побыстрее вернуться, но не смог.

Он подвел ее к столу, думая показать свои подсчеты, и не решился. Ульяша смотрела не на усыпанные цифрами листы, а ему в лицо, улыбающаяся, счастливая, и он, понимая ее улыбку, не стал говорить ни об урожае, ни о своей поездке по району.

– Антон, а ты загорел! И шея и плечи потемнели. Ой, что это? У тебя чуб? Как отрос! – Она пальцами шевелила отросшие на его голове волосы. – Красиво! Пусть растет! – Она поцеловала его в щеку. – Антоша, а у меня радость!

– Что такое?

– Получила вызов из института. Поеду в Степновск, попытаю еще раз счастья.

– Я рад за тебя! Очень рад!

– Ну, побегу! Меня ждут!

Ульяша исчезла так же быстро, как и появилась. В комнате стало тихо и пусто. «А была ли она здесь? – Щедров смотрел на дверь. – Может, Ульяша вообще не приходила? Может, мне привиделось?»

Через неделю Щедров записал в своей тетради:

«Усть-Калитвинский выполнил план продажи хлеба государству и завершил обмолот. Вчера звонил Румянцев. Поздравил. Высокий, можно сказать, небывалый для Усть-Калитвинского урожай пшеницы, успешно проведенная уборка и продажа хлеба, поздравление Румянцева. Казалось бы, что еще нужно секретарю райкома? Радоваться бы… А у меня ни радости, ни душевного удовлетворения. А почему? Вот это «почему» и тревожит меня…»

– Привет, Антон!

В дверях стоял Приходько, белея выгоревшим на солнце чубом.

– Анатолий, ты откуда?

– Прямо из Вишняковской. Смотрю, у тебя огонек. Ты один? А где же молодая хозяйка?

– Что-то не ладится у нас с Ульяшей семейная жизнь. То я неделями не бывал дома, а теперь она уехала в Степновск сдавать экзамены.

– Ничего, со временем все обкатается и наладится, – уверенно заявил Приходько, давая понять, что ему, давно женатому человеку, известны всякие семейные неурядицы. – Разлука – это еще не самое страшное.

– Что в Вишняковской? – спросил Щедров, желая переменить тему разговора. – Готов «Эльбрус» к севу озимой?

– Николай Застрожный уверял, что все у них готово, что сеять начнут первого сентября. – Приходько не в силах был сдержать улыбку. – Есть еще новость. Евсей Застрожный покинул-таки пансионат ко всеобщему удовольствию.

– Сам ушел?

– Говорят, что после того, как у него побывал Колыханов, старик на другой же день перебрался к какой-то старухе Давыдовне. Они были знакомы еще в молодости, и старуха, говорят, приютила Евсея… – Приходько присел к столу, вынул пачку сигарет. – Разреши подымить? Я тут, возле окна… Ну, а что нового у нас? – спросил он, прикуривая сигарету. – Как встретили в крае наши успехи на хлебном фронте?

– Газеты, ты знаешь, похвалили, – сказал Щедров. – Сегодня звонил Румянцев. Поздравил и пообещал занести Усть-Калитвинский на краевую Доску почета.

– Вот это здорово! А ты, вижу, не сияешь от счастья?

– Рано нам, Анатолий, и сиять и приходить в восторг.

– А я радуюсь! Лиха беда – начало!

– Начало, верно, сделано, вернее, сделана заявка на настоящий успех.

– А ты знаешь, нас похвалил даже Холодов!

– Откуда тебе сие известно?

– Позавчера я случайно встретился с ним на дороге. Холодов возвращался из Степновска, а я ехал в Вишняковскую.

– Ну и что же он сказал?

– Хвалил за урожай, за успехи на уборке и хлебосдаче.

– Мы же намного больше продали хлеба, нежели Марьяновский, – заметил Щедров.

– И, конечно, поучал, без этого он не может, – продолжал Приходько. – Моя статья ему не понравилась. Дело секретаря райкома, говорит, не статьи писать, а побольше давать стране хлеба, мяса, молока. И Щедров, говорит, любит речи произносить. Я возражал, сказал, что и статьи писать и речи произносить секретарь райкома обязан. Кончилась наша встреча на том, что Холодов пригласил нас приехать в Марьяновский. Приезжайте, говорит, со Щедровым, посмотрите, как мы живем.

– А что? Надо бы поехать. Соседи же!

– Но когда? – спросил Приходько. – Надо же найти время.

– Я полагаю так: до того, как поехать в Марьяновский, нам нужно провести общестаничные собрания и выступить на них с обстоятельным докладом. Придется тебе, Толя, взяться за написание этого доклада.

– Вместе напишем. – Приходько вынул из кармана записную книжку, полистал ее. – Есть у меня тут пометки на память, в частности я записал о Рогове. Он был у меня, просил отпустить из района. Не просил, а умолял.

– Ну и что ты ему сказал?

– Ничего не сказал, но, по-моему, надо отпустить. Как говорится, насильно мил не будешь. Пусть уезжает на все четыре стороны. – Смуглое лицо Приходько снова озарила улыбка. – Марсова тоже намерена покинуть Усть-Калитвинский. Говорит, что скучает по столице. И ее не надо удерживать.

– Вот Марсову я отпустил бы охотно, – сказал Щедров. – Птичка залетная, как и зачем прилетела в Усть-Калитвинский, она и сама толком не знает. Да и делать тут ей нечего. Пусть улетает. Совсем иное дело – Рогов. Его отпускать нельзя, он здесь вырос, и мы обязаны помочь ему встать на ноги.

– А если отпустить?

– Ему же хуже будет. Следом за ним пойдет нелестная характеристика.

Приходько взглянул на свои ручные часы.

– Уже поздно. Пойду, а то мое семейство заждалось меня. – Постоял у дверей. – Значит, готовить доклад?

– Сколько тебе потребуется дней?

– Я сперва подготовлю общие тезисы и покажу их тебе.

– Необходимо поторопиться, – сказал Щедров, провожая Приходько. – Времени у нас мало.

Когда Приходько ушел, Щедров снова сел к столу, раскрыл тетрадь и начал читать.

«Люди, живущие или жившие в одно и то же время, именуются современниками. Приходько и я, Калашник и Рогов – современники. Ими являются Иван Павлович Румянцев и Антон Силыч Колыханов, Евсей Застрожный и Илья Васильевич Логутенков. Их отличает не только возраст, образование, жизненный опыт, а и их мировоззрение и их идейная убежденность. С Приходько мы говорили о деле, и он понимает меня, а я понимаю его, мы – единомышленники, нам нет нужды что-то друг другу доказывать или что-то объяснять, потому что наши убеждения не вступают в противоречие… Иное дело – Калашник и я. Когда-то мы были друзьями, а теперь не понимаем один другого. Как это могло случиться?

Вот в чем суть вопроса…»

«Помню, еще в Москве мой друг, шутник и балагур Костя Фролов, говорил мне: «Антон, дружище, не будь дураком! Ты только что получил ученую степень и сразу же, да притом добровольно, решил отправиться, как говорится, в глушь, в Саратов! Что тебе нужно в этом сельском районе? Высокие урожаи? Молокопоставки? Или хочешь научиться, как надо жить? Смешная затея! Тут же, в столице, тебя ждет превосходная жизнь ученого. У тебя имеется комната в центре Москвы, в комнате тепло, светло, постоянно есть горячая вода, лифт в доме работает исправно. Чего тебе еще нужно? Молодой, подающий надежды ученый, впереди – блестящая карьера, а ты все это бросаешь и уезжаешь в какую-то свою Усть-Калитвинскую». Тогда я принял это за очередную шутку друга и рассмеялся. Почему же теперь в минуты душевных невзгод, когда мне бывает тяжко на сердце, я вспоминаю Костю Фролова? Может, он говорил не шутки ради? Может быть, мне и в самом деле не надо было приезжать в Усть-Калитвинскую? А если же я приехал сюда, то, возможно, необходимо жить как-то иначе? А как? Без борьбы и без тревог? Прожил день и хорошо? Наглядный пример – Тарас Лаврович Калашник. Его житейская философия – потише, поспокойнее, поэластичнее. И живется ему легко, и по службе продвигается успешно. Он никого не обидит, ни за кого не заступится, там, где нужно сказать веское слово, отойдет в сторонку и промолчит. Помню, Калашник меня предупреждал: не трогай Рогова, не мешай ему. А я тронул, я помешал. Помню, Калашник поучал меня: живи сам и дай жить другим! Я этот совет не принял. Может быть, и мне, приехав в Усть-Калитвинский, не надо было трогать ни Логутенкова, ни Рогова, ни Листопада? Жили бы мы мирно, спокойно. И никаких волнений. А то ведь прошло немного времени, а сколько я уже испытал неприятностей? Так что же? Повернуть к Калашнику?.. Э, нет, Антон Щедров, и еще раз нет! Ты иной закваски, и такая жизнь не для тебя. Никогда не видать тебе покоя, ибо иначе жить ты не сможешь…»

«Из головы моей не уходит Андрей Алферов. Его персональное дело все еще лежит в райкоме. Что-то странное и что-то непонятное стряслось с этим парнем. А что? Какая тайна хранится у него на уме и какой камень лежит у него на душе? Когда он говорил со мной, то не мог смотреть мне в глаза. А почему? Видно, совесть не чиста. Может, тут беда не только в утере партбилета, а в чем-то другом? Жаль, что Митрохин не разузнал все, что нужно было разузнать… Все эти дни мысли об Алферове не давали покоя, и я решил повидаться с его женой. Поехал на хутор Орловский. Отыскал ее на ферме. Это была дебелая бабенка, в белом халате и в белой косынке, повязанной на манер шлычки. Лицо опалено солнцем, суровые глаза на меня смотрели недоверчиво. В комнате, где стояли пустые дойницы и пахло парным молоком, собрались доярки. Я им сказал, что со всеми поговорю позже, а что сейчас мне нужна одна Мария. Когда мы остались одни, я спросил: «Скажите, Мария, что случилось с вашим мужем?» – «Все, что случается с людьми, – отвечала она, понуря голову, – известно одному господу богу». – «О чем он с вами говорил? На что жаловался?» – «Если на что и жаловался, то не мне, а богу. На все божья воля…» Разговор с Марией ничего мне не дал. На мой вопрос следовали один и те же ответы: «Известно одному богу…», «На все божья воля». Когда вместе с доярками я осматривал ферму, меня взяла под руку молодая женщина и, наигранно улыбаясь своим товаркам, сказала, что хочет со мной посекретничать. Послышались возгласы: «Ну и Шурочка! В своем репертуаре!», «Антон Иванович, остерегайтесь, Шура сильно влюбчивая! Ишь, как липнет к чужому локтю!» «Не шумите, девчата, – сказала Шура, – и о моей влюбчивости помолчите. У нас будет разговор серьезный…» Мы прошли в конец коровника. «Антон Иванович, мы сразу догадались, что вы приехали насчет Андрюшки Алферова, – сказала Шура. – Попался, бедолага, в баптистские сети. С виду Маруся тихоня, а когда ей что нужно, зубами вцепится и хоть кого с ног свалит. И Андрюшку свалила. И вы не верьте ему. Ничего он не терял. Это Мария подстроила. Надо ее вызвать в милицию…»

Обращаться в милицию не пришлось. Через три дня, когда я вернулся из поездки по району, Любовь Сергеевна протянула мне что-то завернутое в бумагу. «Антон Иванович, это партбилет Алферова». – «Как он к вам попал?» – «Вчера принесла какая-то женщина, положила на стол и ушла». Я раскрыл партбилет, посмотрел на фотографию, прочитал фамилию, и мне стало грустно…»

«Как-то вечером, не предупредив, не позвонив, ко мне на квартиру заявилась Марсова, веселая, подведенные глаза блестели. Из сумки извлекла бутылку, поставила на стол.

«Черный мускат» по возрасту мой сверстник! – сказала она, наигранно смеясь. – Сюрприз из массандровских погребов. Добрые люди раздобыли и прислали».

«Зачем же вы принесли ко мне то, что раздобыто вашими друзьями для вас?»

«От доброты моего женского сердца! Антон Иванович, давайте хоть в этот вечер забудем «кто есть кто» и выбросим из головы все обиды. Ну что вы так смотрите? Не согласны?»

«Не согласен. Извините, ваше вторжение…»

«Да полно вам! Мы же с вами интеллигентные люди и находимся сейчас не на заседании. Уж кто-кто, а мы-то можем отделить служебные дела от личных».

«А я не умею отделять».

«Но ведь я скоро покину Усть-Калитвинский, и кто знает, доведется ли нам когда-либо еще встретиться».

«Раиса Альбертовна, для меня худой мир не лучше доброй ссоры… Поэтому прошу вас: забирайте свой крымский сюрприз, и всего вам хорошего!»

Вдруг она умолкла, покосилась на меня, сунула бутылку в сумку и ушла, не простившись. Вспоминая визит Марсовой, я невольно задаю себе вопрос: что это – злая шутка? Или желание с помощью муската обрести со мной мир?.. Как-то я все еще не соберусь рассказать об этом Приходько. А надо бы…»