Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 48 страниц)

Глава 49

Неожиданно в дверях появился Осянин, в дорожном плаще, в запыленных сапогах. Он снял картуз, обнажив широкую лысину, и подошел к Щедрову походкой делового человека. Пожал Щедрову руку и сказал:

– Антон Иванович, я по делу. Разрешите сесть?

«Если бы можно было не разрешить не только сесть, а и входить сюда, то я бы это сделал с великим удовольствием, – думал Щедров. – Не только говорить с тобой, а видеть тебя не хочется…»

– Да, прошу, Петр Петрович! Присаживайтесь. Что у вас?

– Антон Иванович, я зашел насчет пойменной земли. – Осянин осторожно присел на стул, погладил лысину. – Помните, еще в мае на исполкоме было принято решение.

– Помню. Так что же?

– Пора сажать молодой сад. По плану там у нас должна быть черешня, ранние сорта. А лесничество уперлось…

«Вижу, вижу, не пойменная земля и не черешня ранних сортов привели тебя сюда, – думал Щедров, слушая Осянина. – Вот он передо мной, кого Зина избрала себе в мужья. Когда я увидел его в феврале на конференции, он показался мне не таким старым. По всему видно, нелегко ему живется…»

– Сколько там, в пойме, земли? – спросил Щедров.

– Если по-хозяйски раскорчевать и расчистить от кустарника, то наберется гектаров двадцать.

– Что же лесничество?

– Запретило раскорчевку.

– В исполкоме, у Сухомлинова вы были?

Ответа не последовало. Осянин молчал, как бы вспоминая, был ли он у Сухомлинова или не был. Лысая его голова поникла и покрылась росинками.

– Да, верно… Надо бы, конечно, к Сухомлинову.

– Петр Петрович, зачем нам играть в прятки? – спросил Щедров. – Ведь вас привели ко мне не пойменные земли, а что-то совсем другое.

– Да, вы правы… Другое, это верно… Я виноват перед вами. Мое письмо в ЦК…

– Зина к вам вернулась?

– С Зинаидой у меня все кончено.

– Где же она сейчас?

– Теперь это уже не имеет никакого значения. Кажется, куда-то уехала. Насовсем… – Не поднимая головы и ладонью поглаживая мокрую лысину, Осянин умолк. – Я пришел извиниться… Я понимаю, что мои обвинения были нелепы и напрасны. Сам я во всем виноват. Да, сам… Так что извините, Антон Иванович, великодушно. – Он поднялся и направился к выходу; в дверях задержался. – А насчет пойменных земель я зайду к Сухомлинову.

«Какой у него жалкий вид, – думал Щедров, проводив глазами Осянина. – Видно, горе сломило. А кто в этом виноват?..»

Взволнованная, с лицом бледным, испуганным, в дверях стояла Любовь Сергеевна.

– Антон Иванович, к вам ходоки!

– Кто и откуда?

– Из Елютинской.

– А почему – ходоки?

– Так и сказали: мы – ходоки! Ходоков у нас никогда не было, и я не знаю, что с ними делать.

– Они пришли ко мне? Что же вам еще?

– Они же приехали на двух грузовиках, – виноватым, тихим голосом говорила Любовь Сергеевна. – Их столько, что и в кабинете не поместятся. Может, впускать по одному?

– Ничего, пусть входят все сразу.

Нежданную делегацию Щедров встречал у дверей, каждому пожимал руку, улыбался – так обычно на приемах у входа встречают званых гостей. Входя, мужчины приглаживали чуприны, оправляли пиджаки, женщины перевязывали косынки, и все шли и шли. Щедров уже начал побаиваться, что кабинет и в самом деле всех не вместит.

– Здравия желаем, Антон Иванович! – Коренастый мужчина энергично потряс Щедрову руку. – Вашей секретарше для пущей убедительности сказали, что мы ходоки, а на самом деле мы ездоки, потому что прибыли на грузовиках. Моя фамилия Якимчуков Михаил Семенович.

– Якимчуков, Михаил Семенович? – переспросил Щедров. – Помню, помню Якимчукова, встречались на ферме. Агитатор Якимчуков?

– Он самый! И еще встречались мы на собрании.

– Ну как агитируешь?

– Помаленьку!

– Андрианова Мария Федотовна, птичница!

– Рад видеть вас, Мария Федотовна.

– Коленова Фрося, доярка.

– Здравствуйте, Фрося! Проходите, садитесь на диван.

– Привет вам, Антон Иванович, от животноводов «Кавказа»! Лиходубов Павел Акимович, завфермой.

– А! Лиходубов! Ну как в твоем хозяйстве?

– Маленько лучше, а только похвалиться еще нечем. Стараемся, особенно насчет кормов, чтоб весной о них не думать.

– Емельянов! Помните, ночевали у меня?

– Как же, помню! Андрей Павлович, как поживаете?

В хлопотах. Особенно их прибавилось после собрания. Все думаем, мозгуем, как делу подсобить.

– Прошу, товарищи, рассаживайтесь, – сказал Щедров, предлагая Емельянову стул рядом с собой. – Кабинет маловат для такого форума. Но ничего, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Любовь Сергеевна, нужны стулья. Скажите Митрохину, пусть сам придет и захватит стулья.

Пока елютинцы, гремя стульями, усаживались рядами, как усаживаются на совещаниях, Щедров стоял возле стола и с любопытством смотрел на знакомых и незнакомых ему мужчин и женщин, на их лица, то задумчивые, то веселые, и думал о том, что заставило этих людей приехать к нему. «Не позвонили, не предупредили, а взяли да и прикатили на двух грузовиках. Не ходоки, а ездоки… Но что им нужно? Вот сидит птичница Андрианова. Помню, как она горячо и толково выступала на станичном собрании. Что она теперь хочет мне сказать? А доярку Фросю вижу впервые. Миловидная, с приметными бровями. Сидит скромно, только чуть заметно улыбается. И у Фроси есть ко мне дела. А кто этот усач и что ему нужно? А рядом с ним сидит плечистый детина. Кто он?»

Чтобы не гадать и не раздумывать, Щедров еще немного подождал, пока елютинцы уселись, и сказал:

– Дорогие товарищи, рад видеть вас в райкоме! И так как вы приехали неожиданно, то, надо полагать, не ради того, чтобы повидаться со мной, а ради какого-то важного дела. Какое это дело? Выкладывайте!

– Совершенно верно, – за всех ответил Якимчуков. – Дело, Антон Иванович, и важное и неотложное. Кто начнет излагать?

Молчание.

– Так кто же начнет? – спросил Щедров, – не станем терять времени.

– Начинай, Якимчуков, – сказал Емельянов. – Только без юмора.

– Можно и без юмора, – согласился Якимчуков, вставая. – Антон Иванович, желая поддержать райком, мы приняли решение. Мы – это партбюро и актив.

Заговорили, загалдели разом.

– Товарищи, тише! – крикнул Емельянов, и голоса умолкли. – Кто желает высказаться по существу вопроса – попроси слово. А пока, Якимчуков, поясняй дальше.

– До коллективизации, как это всем известно, в Елютинской сильно был развит бычий транспорт, – продолжал Якимчуков, усмехаясь одними глазами. – Гей, цоб-цобе! В те годы можно было наблюдать такую картину: два бычка-трехлетка спарованы одним налыгачом, и так они, связанные, ходят вместе. Куда тянет один, туда идет другой – неразлучные! Вот с таким налыгачом ходили у нас Черноусов и Ефименко. А теперь пришла пора разлучить тех связанных налыгачом бычков!

Сухими листьями прошумел смех. Улыбнулся и Щедров.

– Не можешь, Якимчуков, без иронии? И смех, товарищи, тут ни к чему. – Емельянов раскрыл перед Щедровым папку. – Вот оно, Антон Иванович, наше решение, изложенное по пунктам. Пункт первый: партбюро с активом отстранило Ефименко от должности и записало ему строгий выговор. Пункт второй: Черноусова оставить на год, записать ему выговор и предупредить: если через год дела в «Кавказе» не изменятся к лучшему, то Черноусов поплатится партийным билетом.

– Почему же с вами не приехал Черноусов?

– Мы говорили: поедем! Не пожелал, стыдно показываться в райкоме. Но на партбюро дал твердое слово…

– Якимчуков правильно подметил: ходили они, как сналыгованные! – Это заговорила Андрианова. – И мы так рассудили: рядом с Черноусовым поставить другого, не похожего на Ефименко. Поглядим, что из этого получится.

– Кого же вы решили поставить рядом с Черноусовым? – спросил Щедров. – Нашли достойного товарища?

– Еще не подыскали, – за Андрианову ответил Емельянов. – Прибыли к вам за советом. Может, райком кого пришлет?

– Надо подыскать кандидатуру в самом «Кавказе», – ответил Щедров. – Какие у вас есть на сей счет соображения?

Разговор оживился. Назывались фамилии – и Емельянова, и Якимчукова, и бригадира четвертой бригады Поликарпова.

– Вот видите, сколько в «Кавказе» достойных товарищей, – поднявшись, сказал Щедров. – Так что давайте подумаем вместе: вы у себя дома, а мы тут, в райкоме, и после этого примем согласованную рекомендацию.

Довольные своим приездом в райком, елютинцы уселись в грузовики и умчались. Щедров остался с Митрохиным, молча сидел за столом, как бы прислушиваясь к удалявшемуся шуму грузовиков.

– Василий Иванович, завтра поедем в «Кавказ», – сказал он, подойдя к окну. – Надо помочь елютинцам. Что скажешь, если нам остановиться на Емельянове?

– Кандидатура вполне подходящая. А как быть с мастерскими? Где мы найдем замену Емельянову?

– Заведующего мастерскими найти легче, – сказал Щедров, глядя в окно. – Поищем инженера у нас в районе.

– А если поискать у нас секретаря партбюро?

– Зачем же? Да вот что, принеси-ка мне личную карточку Емельянова. Я как-то у него ночевал. По-моему, он толковый человек.

Глава 50

Отношения у них были настолько равными и дружескими, что Петрович приходил к Румянцеву и уходил от него тогда, когда ему было нужно. В своих мягких, с низкими каблуками сапожках он ступал совершенно неслышно. Вот и сейчас Петрович тихо приблизился к столу, слегка наклонился и положил перед Румянцевым папку с объемистой рукописью. Отыскал нужную, им же подчеркнутую красным карандашом страницу и сказал:

– Ваня, доклад называется «Итоги и перспективы поднятия экономики и культуры в Усть-Калитвинском районе». Написан Щедровым и Приходько, обсужден и утвержден на бюро. Прочитан на собраниях не только Щедровым. Идентичный текст на других собраниях читали Приходько и Сухомлинов.

– Ну и что? Отыскал какую-нибудь крамолу?

– Кое-что подчеркнул. Прочти.

– Петрович, а надо ли?

– Советую. В целом доклад любопытен. Посмотри хотя бы отмеченные мною места.

Перед самым приходом Петровича Румянцев говорил по телефону с секретарем ЦК.

«Иван Павлович, Южный получил высокий урожай зерновых, успешно провел уборку, перевыполнил план продажи хлеба государству, – говорил секретарь ЦК. – Напишите статью для «Правды», расскажите о тех, кто добился таких успехов, поделитесь опытом».

«Хорошо, постараюсь», – ответил Румянцев.

– Петрович, звонили из ЦК, просят статью для газеты, – сказал Румянцев, радуясь в душе, что его просят выступить в печати, как, бывало, просили не раз. – Говорят, необходимо поделиться опытом.

– Когда нужна статья? – как всегда, деловым тоном опросил Петрович.

– Как можно быстрее.

– Моя помощь потребуется?

– Непременно. Вот что, Петрович, готовься, поедем в районы. Начнем с Усть-Калитвинского. Вот и соберем для статьи самые свежие материалы. – Румянцев посмотрел на Петровича вдруг помолодевшими, улыбающимися глазами. – А доклад Щедрова оставь. Прочитаю.

Понимая без лишних слов, что разговор окончен, что теперь нужно готовиться к поездке по краю, Петрович ушел. Румянцев некоторое время смотрел в большое, выходившее в парк окно, протирая замшей очки, и, казалось, забыл о докладе. И вдруг, как бы вспомнив, что ему непременно надо узнать, о чем говорил в докладе Щедров, он надел очки и наклонился над столом. Долго смотрел на первый лист – по нему, сверху донизу, протянута красная линия, ровная, точно ее Петрович положил по линейно, а слова «Владимир Ильич завещал…» почему-то подчеркнуты дважды.

«Владимир Ильич завещал нам, коммунистам, свято хранить свое кровное родство с народом, – читал Румянцев на первой странице. – Следуя заветам Ленина, коммунист обязан ничем, кроме как своим трудолюбием и своим поведением, не выделяться. Ему нельзя зазнаваться или кичиться своим высоким положением; нельзя извлекать из своего положения никаких личных благ и личных выгод; нельзя ставить себя в особое привилегированное положение. Преданность народу, демократизм, бескорыстие, скромность и доступность – вот те непременные достоинства, которыми обязан обладать член ленинской партии, на каком бы посту он ни находился. В нашем же районе, и мы об этом говорим открыто, есть еще коммунисты – их фамилии я назову позже, – которые забывают о заветах Ильича, отходят от этих заветов, заботятся о собственном благополучии и часто, чего греха таить, живут не так, как учит жить Ленин…»

«Что же тут, собственно, испугало Калашника? – глядя на страницу, думал Румянцев. – Мысль правильная, хотя в общем-то и не новая. Может, Калашника испугало что-то другое… Ну-ка, вот здесь…»

«То, что у нас хорошо, то хорошо, и оно, это хорошее, заслуживает всяческой поддержки, а то, что у нас плохо, то плохо, и умалчивать об этом плохом, делая вид, что ничего плохого вообще не существует, мы не имеем права, – читал Румянцев на другой странице. – В своей повседневной жизни и деятельности мы обязаны постоянно сверять свои дела и свои поступки по Ленину, как сверяют часы или измерительные приборы по тончайшему эталону, и тогда мы всегда будем знать, что у нас хорошо, а что плохо. Великое наше счастье, товарищи, что у нас имеется ленинский эталон жизни и что мы, сверяя по этому высокому образцу свою жизнь и свои дела, сумеем дать правильную политическую оценку не только таким очевидным позорным явлениям, как пьянство, чинопочитание, карьеризм, но и всякого рода иным антипартийным проступкам».

«И тут Щедров, безусловно, прав, и о Ленине сказано хорошо, – думал Румянцев, переворачивая страницу. – Да, именно так: это наше великое счастье, что у нас есть верный и нестареющий эталон жизни – Ленин…»

«Частенько бывает так, – продолжал читать Румянцев. – Избирают товарища секретарем партийного бюро, не подумав: а имеет ли он талант политического организатора, призвание партийного вожака? Умеет ли он руководить людьми, то есть способен ли повести за собой других, увлечь их на большие дела и во всем послужить для них примером? Всерьез этим никто не интересуется. С виду хороший человек часто оказывается плохим партийным работником. Для примера назову Листопада из «Зари» и Ефименко из «Кавказа», кстати, оба они по образованию ветеринары. Вот Листопад и Ефименко как раз и служат наглядным примером того, что политическая деятельность – не их призвание. Лечить животных, возможно, они умеют, ибо этому их, надо полагать, научили в институте, а вот стоять во главе партийной организации – это им явно не по плечу. На Украине говорят: «Не по Савке свитка!» Для Листопада эта «свитка» кончилась печально… Хочу подчеркнуть: партийная работа – самая трудная и самая ответственная, и от тех, кто ее исполняет, она требует таланта организатора и вожака, человека не только политически зрелого, – что весьма важно! – а и человека беспредельно честного в своих делах и поступках…»

«Не понимаю, что тут могло не понравиться Калашнику? – думал Румянцев. – Талант организатора и вожака – явление в жизни не такое уж частое, и быть настоящим партийным вожаком дано не каждому».

«У некоторых председателей колхозов нет ни бессонницы, ни душевных тревог. Они любят жизнь тихую, спокойную. Кое-кто обожает веселье, да чтоб оно было с песнями и плясками под гармонь, и лучшими предлогами для этого они считают свадьбы и именины. Среди весельчаков видное место в районе занимает Черноусов из «Кавказа», а среди почитателей тихой жизни – Крахмалев из «Октября», мужчина, скажу вам, редкого душевного спокойствия. Он умеет ладить с начальством, на угощения за колхозный счет не скупится, грубым словом никого не обидит, а колхозников почему-то принимает только по пятницам с двух до шести – в остальные дни знать никого не желает. А послушайте на совещании Черноусова или Крахмалева. В их речах уже установился известный стандарт: «Недостатки, конечно, у нас имеются, ибо их не имеет только тот, кто ничего не делает».

«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. – Румянцев перевернул страницу. – Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»

Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.

«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции – это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, – говорит он спокойным голосом. – Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»

«Нет, тут Щедров неправ, ибо виновным чаще всего бывает не кресло, а тот, кто в нем сидит, кто не умеет и не хочет натягивать собственные вожжи и усмирять свое желание, а таких единицы, – думал Румянцев, глядя на прочитанную страницу. – В этом кресле я тоже просидел немало, пересел в него, можно сказать, прямо с кавалерийского седла… Да, докладчик перестарался и наговорил лишнего. Но хорошо уже то, что в докладе есть знакомое мне беспокойство. Помню, в молодости вот так же горячился и я, хотя и не умел, подобно Щедрову, писать доклады, – так горячится молодой скакун перед взятием препятствия, кусает удила и просит повод. Значит, горячие скакуны не перевелись да, видно, никогда и не переведутся, и это меня радует…»

Снова склонился над докладом. Читал подряд, страницу за страницей. Когда поднял голову, перед ним стоял Калашник, улыбаясь и ладонью подправляя усы.

– Доброго здоровья, Иван Павлович!

– А! Тарас Лаврович!

– Вы так углубились в чтение, что не слышали, как я вошел.

– Прошу, присаживайся.

Калашник с достоинством уселся в кресло, спросил:

– Что хорошее читаете?

– Доклад Щедрова.

– Ну и как?

– Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?

– Читал…

– Тогда возьми и прочитай еще раз внимательно.

– Я хотел бы…

– Завтра приходи, поговорим. – Румянцев сурово сдвинул толстые брови. – Разговор у нас будет и длинный и весьма серьезный.

Калашник встал, пожал плечами, взял папку с докладом и, учтиво поклонившись, ушел.

«Снова и снова передо мной встают все те же вопросы: почему Щедров и Калашник такие разные? Где и в чем кроется причина этого различия? Ведь ровесники, росли и воспитывались в одних и тех же условиях… Где и на чем разошлись? И почему Калашник, не зная, о чем говорилось в докладе, затрезвонил в колокола? И получается: ничего толком не слышал, доклад и в глаза не видел, а шум поднял. Нехорошо… Придется завтра поговорить с ним обо всем и начистоту…»

Глава 51

По Красной в толпе горожан шел Рогов. В отлично сшитом светлом костюме, в новых сандалетах, в фетровой шляпе и с легким плащом на руке он выглядел настоящим франтом. А над городом уже загустели сумерки, улица полыхала неоновыми огнями, и Рогову радостно было оттого, что он видел эту озаренную огнями и запруженную людьми шумную улицу, и что он был в Степновске, а станица Усть-Калитвинская осталась где-то далеко, и что завтра он встретится с Калашником и решится наконец его судьба. Он шел и думал о том, что хотя свой чемодан он оставил у родителей, заночевать ему лучше всего у Маши. Последний раз он был у нее в тот вечер, когда объявил ей об их разрыве. Возможно, затаив обиду, Маша не встретит так, как она, бывало, умела встречать. «Все бабы обидчивы и не любят разлук, – думал Рогов, шагая по тротуару. – А Маша – самая обыкновенная баба, только красивее других. Да, это точно, она на меня обиделась. Но чем же я ее обидел? Тем, что сказал правду, то есть сказал то, что обязан был сказать. Ну, ничего, обойдется, у Маши сердце отходчивое».

Потом он думал о том, что сейчас главное для него не Маша – в Степновск он приехал не ради встречи с ней, что хорошо бы уже не возвращаться в Усть-Калитвинскую и больше не видеть Щедрова и что помочь ему в этом сможет только Тарас Лаврович Калашник. Рогов отыскал телефон-автомат и, набравшись смелости, позвонил Калашнику на квартиру. «Не обидится, он же меня очень уважает», – подумал он.

Трубку взяла Нина. Говорила невесело, вздохнула и сказала, что Тарас Лаврович заболел.

– Нина Павловна, а мне так бы хотелось услышать голос Тараса Лавровича, – говорил Рогов. – Я приехал специально… Попросите, я хоть поприветствую и скажу всего только два слова. Очень прошу вас!

– Хорошо, я ему скажу.

В трубке слышались шаги и шелест платья. Но Рогов, разумеется, не мог видеть, как Нина подошла к лежавшему на диване Калашнику, и не слышал, о чем она говорила. «Тебя просит Рогов». – «Значит, примчался? Сказала бы, что меня нету дома». – «Врать я не умею». – «Но я же болен…» – «Возьми трубку, Тарас, нельзя так относиться к товарищу». – «Хорошо, если ты хочешь, то я даже приглашу Рогова в гости…»

Опять в трубке послышались шаги и голос Нины:

– Одну секунду.

Калашник пробасил охрипшим голосом:

– Привет, страдалец! Ты в Степновске?

– Только что из Усть-Калитвинской.

– Вырвался? Насовсем?

– Никак нет!

– Почему? – Калашник закашлял.

– Щедров уперся…

– А-а… Да, да.

– Специально приехал тебе доложить…

– Где остановился? В гостинице?

– У родителей.

– Да, да, у тебя же здесь отец и мать. Ну, как старики? – Калашник опять закашлял. – А я вот прихворнул.

– Тарас Лаврович, помоги моему горю. Без тебя, без твоей поддержки…

– Врачи приказали лежать… В эти дни на работе я не буду. Так что приходи ко мне завтра. Прямо к утреннему чаю. Не надо благодарить и не надо стесняться. Дело есть дело…

После разговора с Калашником обрадованный Рогов, не мешкая, направился к Маше. Нежданного гостя Маша встретила таким удивленным взглядом и так холодно, точно перед нею, сняв шляпу, стоял не Рогов, которого она когда-то любила и всегда ждала, а совершенно чужой ей мужчина. Она не улыбнулась, как, бывало, улыбалась всякий раз, когда он появлялся в дверях, не протянула к нему свои ласковые руки, как протягивала их раньше. Он же, и вида не подав, что его мужское самолюбие оскорблено, оставил плащ, как оставлял прежде, на вешалке и сам, без приглашения, своей уверенной походкой прошел в комнату.

Та же скромная и хорошо знакомая ему обстановка. Тот же старый диван. Тот же столик с зеркалом, и тот же телевизор на высоких ножках. И так же, как и раньше, убрана кровать, и тот же узенький коврик для ног. Только Маша была не такая, как прежде. Молчаливая, скучная. В домашнем ситцевом платье и фартуке. «Не ждала меня и поэтому не переоделась, скорей всего управлялась на кухне, – рассуждал про себя Рогов. – Может, лепила вареники с творогом. Как вкусно она их готовит! А я как раз голоден как волк. Только вот беда: в ее красивых и всегда таких милых глазах тоска и уныние. И почему так грустно смотрит на меня?»

Желая нарушить тягостное молчание, Рогов уселся на диван, закинул ногу на ногу, улыбнулся Маше какой-то вымученной улыбкой, сказал:

– Милая Маша! Что с тобой? Или не узнаешь?

– Узнать-то узнала…

– Отчего же такая скучная?

– Не от чего быть веселой.

– А вспомни, какой бывала!

– Что вспоминать? Что было, то давно быльем поросло.

– У меня, Маша, неприятности в жизни. Но мои чувства к тебе…

– Перестань, Евгений! – Она прислонилась упругим плечом к дверному косяку и, скрестив под фартуком руки, зло посмотрела на Рогова. – О чувствах заговорил. Да были ли они у тебя вообще?

– Были? Да и как же иначе?

– Уже забыл, как оно было иначе? Хочешь, напомню? – Она с болью, через силу улыбнулась. – Заявился… Как же тебе не стыдно?! В то утро ты бросил с порога, что между нами все кончено. Много я пролила слез, нелегко мне было… Ох как нелегко. Теперь же, когда все выплакано и выброшено из сердца, ты заявился. Зачем? По какому праву? – В ее глазах заблестели капельки слез. – Думаешь, что я снова брошусь тебе на шею? Усажу за стол, как бывало усаживала, накормлю, напою да еще и обласкаю? Нет, Рогов, не жди и не надейся. Той Маши, которую ты знал, давно уже нет…

– Клянусь искупить свою вину. Ты же видишь, я пришел…

– Напрасно трудился, – перебила она. – Я тебя не ждала и приходить не просила!

– Маша, не злись, не надо!

Он приблизился к ней, хотел обнять. Она отстранила его руки.

– Уходи, Рогов! Слышишь? Уходи!

Маша открыла дверь. Рогов взял с вешалки свой плащ, шляпу и ушел, не простившись.