Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 48 страниц)

Глава 52

Давно и по-хорошему Рогов завидовал Калашнику. Ему нравилось и то, что Калашник носил красивые казачьи усы и выделялся в Южном крае казачьей одеждой; и то, что Калашник занимал большую квартиру; и то, что у Калашника была домработница – тихая и ласковая Васюта, молодая и лицом похожая на Машу. Нравилась Рогову и устоявшаяся тишина красиво обставленных комнат, и учтивость Васюты, и та любезность, с которой она, открывая дверь, попросила войти:

– Евгений Николаевич, вас ждут…

Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, – сделаю.

Нравился Рогову выходивший в сад балкон – просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! – невольно подумал Рогов. – Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, – думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. – На службе в сапогах и в галифе, а дома – и этот халат, и эти изысканные манеры…»

– Так что, любезный Евгений Николаевич? – спросил Калашник. – Как она движется, расстроенная жизнюшка?

– Плохо, Тарас Лаврович.

– Отчего же плохо?

– Ты же знаешь. Причина все та же.

– Доложи обстановку. Только кратко, так сказать, языком протокола.

– Короче не скажешь: Щедров не отпускает!

– На каком таком основании?

– Без всякого основания. Издевается!

– Кто позволил? – строго спросил Калашник, и казачья хустка загуляла по бритой голове. – Или без позволения?

– Вот именно! – поддержал Рогов. – Бесчинствует!

– Да, кстати, ты слушал доклад Щедрова? – вдруг спросил Калашник. – Сам ты на собрании был?

– Присутствовал один надежный человек. Ему можно верить.

– Вот что, Евгений! Вернешься домой и скажешь своему надежному человеку, что он врет, а если по-нашему, по-кубанскому, – брешет! Так и скажи!

Калашник вышел из-за стола, стоял, спиной прислонясь к ограде, о чем-то думая.

– Евгений Николаевич, я часто задаю себе вопрос: что такое профессия руководителя и с чем ее можно сравнить? – вдруг заговорил он совсем не о том, о чем надо было бы говорить. – Ее можно сравнить с полноводной рекой, на которой есть быстрины и есть затишки. Руководитель – это человек смелый, и он обязан шагать по быстрине. – «Что же скажет мне завтра Дорогой друг? – думал Калашник закусив кончик уса. – И как это понимать: разговор будет и длинный и весьма серьезный».

– Тарас Лаврович, как же мне вырваться из рук Щедрова? – напомнил о себе Рогов. – Надо же что-то…

– На чем я остановился? – спросил Калашник. – Да, на быстрине. Возьмем меня – хвалиться не буду да и не умею. Кто я? Выходец из народа. Мой дед, Игнатий Прокофьевич Калашник, жил на хуторе Соломенном и был сторожем на баштане. Отец, Лавр Игнатьевич Калашник, работал на том же хуторе трактористом. Во мне не ищи показной учености. Ее у меня нет, и слава богу! Но зато во мне живет природный организатор. Евгений Николаевич, ты знаешь меня и можешь засвидетельствовать. Я умею работать и люблю работу. Правильно я говорю? – «Не Рогова следовало бы спросить, а Румянцева, – подумал Калашник. – О чем он будет завтра со мной говорить?»

– Тарас Лаврович, все правильно, и я могу засвидетельствовать, – с грустью в голосе заговорил Рогов. – Но ведь Щедров упорствует… Умоляю, помоги. Возьми к себе, на любую должность. Вызволи из Усть-Калитвинского, выручи из беды!

– Добре, добре, Евгений Николаевич, и помогу и выручу, ибо люблю тебя, как родного брата. – Калашник растроганно обнял Рогова. – Дорогой Евгений, я сделаю все, что от меня зависит, и твое положение изменится. Но это случится не вдруг. Придется малость потерпеть. Как это говорится: терпение и труд все перетрут! Пока оставайся в Усть-Калитвинском. Я не стану забегать вперед и что-то сулить и обещать – сие не в моем характере. Но говорю твердо: в обиде не останешься! Вот поправлюсь, пойду к Румянцеву…

– Сердечное спасибо, Тарас Лаврович! Твое слово, Тарас Лаврович, для меня дороже всего!

– Тут вот еще что, говоря сугубо между нами. – Калашник понизил голос. – За последнее время мы с Румянцевым во многом расходимся, в частности во мнениях о Щедрове. Сам понимаешь, это обстоятельство может усложнить твое и без того сложное положение. Раньше говорить о тебе с Румянцевым мне было легче, нежели теперь. Так что придется, набравшись терпения, долго ждать. Быстро тут ничего не сделаешь.

– Значит, ждать долго? – с тревогой в голосе спросил Рогов. – А что же сейчас? Как мне быть?

– Поезжай домой, успокойся и жди. Только не вздумай вступать в конфликт с Щедровым!

– Где же мне работать?

– Пока, временно, где-нибудь потрудись. – Калашник снова задумался, зажав в кулаке усы. – Тут, Евгений, что важно? Выдержка! Во-первых, надо выиграть время. Во-вторых, не дать Щедрову в руки козыри. Если ты заупрямишься и начнешь конфликтовать, – а ты на это способен, я твою горячую натуру знаю, – да и еще откажешься от рядовой работы, то этим ты сыграешь на руку Щедрову. Он поднимет шум, а шуметь вокруг твоей персоны сейчас нельзя. Понял? Поэтому повторяю: выдержка и терпение! Ну, а теперь будь здоров, дорогой Евгений Николаевич! Привет семье! А мне пора принять лекарство и полежать… Что-то усиливается озноб в теле…

Глава 53

Грузовик катился и катился, и вслед ему тянулся и тянулся черный от моросящего дождя асфальт. Громыхал пустой кузов, и скрипели рессоры. В углу, возле кабины, лежал скомканный брезент, от одного борта к другому каталась, громыхая, пустая железная бочка. На брезенте, согнувшись, сидел Рогов. Кутаясь в синтетический плащ, он тоскливо смотрел то на шумно катавшуюся по кузову железную бочку, то на тянувшуюся из-под грузовика мокрую дорогу. Ветер с дождем бил в спину, посвистывал в ушах. Рогов поплотнее прижимался к кабине, боялся, как бы бочка не придавила ему ноги.

«Вот и все… Ветер, дождь, мокрая дорога, и я один в кузове попутного грузовика, сижу, согнувшись, как заяц, и боюсь, как бы не навалилась на меня железная бочка, – думал Рогов. – Никогда я еще не ездил на грузовике. Перед глазами лежит серая, по-осеннему унылая степь и висит низкое, в тучах небо. И что же дальше? Неужели всему конец? Сижу, поджав ноги, и никому я не нужен. Что меня ждет, когда я доберусь в Усть-Калитвинскую и оставлю этот грохочущий кузов с железной бочкой? Ничего! Так что же делать? Принять предложение Щедрова и ехать в Елютинскую? Ведь с Калашником у меня разговор не получился. А со Щедровым, выходит, получился? Калашник был мне не рад, это я видел. А Щедров, выходит, был рад? Калашник ничего лучшего придумать не мог: терпи, Рогов, и жди! А чего ждать? У моря погоды? Легче всего сказать: терпи и жди… Не помог, ничего для меня не сделал. А как рассуждал, как рисовался! Я ему о своем горе, а он развел теорию. А что мне сказал и как ко мне отнесся Щедров? Не разводил теорию? Что тут сравнивать и зачем сравнивать?..»

Ладонью Рогов вытер залитое дождем лицо, глаза, тяжело вздохнул. Ветер и мелкий косой дождь, казалось, били еще сильнее, и кузов трясло и раскачивало с невероятной силой. Рогов снял промокшую, с обвислыми полями шляпу, чтобы ее не сорвало с головы. Сердце щемило и болело. А железная бочка все гуляла по кузову, перекатывалась, как на волнах, ударяясь о борт и громыхая.

«Что же получается? Я невольно, сам того не желая, сравниваю, что было у Щедрова и что было у Калашника. А зачем я это делаю? – думал Рогов, не чувствуя, как за воротник течет вода. – Выходит, что я теперь стою между Калашником и Щедровым, стою и решаю для себя: с кем пойти и к кому приклонить голову? Нет, теперь уже для меня ясно, что с Калашником не пойду. Не нужен я ему. А Щедрову нужен? И со Щедровым не пойду. Тогда как же быть? Остаться одному, вот как сейчас один я нахожусь в этом подпрыгивающем кузове? «Поднимись, Рогов, на том месте, где упал». Щедров, выходит, прав, нужно мне подниматься. Одному оставаться никак нельзя, совсем пропаду. Надо искать выход. Нужно что-то делать. А что? И где, в чем выход?»

Вопросы остались без ответа. На площади в Усть-Калитвинской Рогов соскочил с грузовика и зашагал домой, радуясь тому, что перед глазами больше не гремела катавшаяся бочка. Открыл дверь и увидел Галину. Она или знала, что войдет именно он, и ждала, или случайно оказалась в прихожей.

– Женя? Что с тобой?

– Малость промок…

– Ты болен?

– Здоров, здоров…

Рогов поставил чемодан, снял мокрую шляпу, плащ, грязные сандалеты. Надел пижаму, шлепанцы и стоял, словно чужой, не зная, куда ему идти.

– Чаю хочешь? Продрог весь.

– Можно, можно…

– Ну что там, в Степновске?

Галина усадила мужа за стол и налила чаю.

– Что в Степновске? – Рогов подумал, глядя в стакан. – Город стоит на месте. А еще что?

– Удачно ли съездил? Женя, я серьезно спрашиваю. Посмотри на себя. Что с тобой?

– А что? Со мной все то же… Только прошу без сочувствий и расспросов.

– У Калашника побывал?

– Был, был, имел честь…

– Ну и что?

– Так… побеседовали.

До вечера крепился, отмалчивался. То брал на руки сына, играл с ним, даже пробовал шутить, смеяться, то разговаривал с тещей, наигранно, шутливо.

– Женечка, а Илью Васильевича посадили, – сказала теща певуче и так спокойно, точно говорила о чем-то обыденном. – А за что? Говорят разное, а толком никто ничего не знает.

– Так, так… Посадили. Ольга Петровна, может, и мне туда, следом за Логутенковым? Как, а?

– Господь с тобой, Женечка! Как можно такое говорить!!

– Значит, докатился… Так оно и должно быть. Посадили!

Ночью Рогов ворочался, вздыхал. Вставал, курил и снова ложился. Не спала и Галина. Лежала и думала: что же у него на душе и почему молчит?.

– Женя, чего играешь в молчанку? Вижу, душой болеешь, а сказать ничего не хочешь. Почему? Ведь я – то для тебя не чужая.

– Нечего сказать. Все уже сказано.

– Что у тебя на сердце?

– Одна сплошная боль… Теперь тебе стало легче?

– Дурак ты, Евгений, вот что я тебе скажу… Когда у мужа горе – у жены тоже горе, и жена всегда рядом. И стыдно так ей отвечать… Говори, что у тебя? Калашник ничем не помог? Так?

Рогов поднялся и, сидя на кровати, рассказал Галине о том, что было у Калашника.

– Мучит, Галя, вопрос: как мне теперь жить? Куда податься? Надо же что-то решать… Посоветуй, Галя.

– Один у меня совет: иди к Щедрову.

– Как же к нему пойду. С повинной?

– Так и пойди. Скажи, что тебе нужна работа, что из района ты никуда не уедешь.

– Значит, отправляться в Елютинскую?

– А что тут такого? Если нужно, поедем и в Елютинскую. Иди к Щедрову и ничего не бойся.

– Я не боюсь. Но я не могу… Трудно мне!

– Знаю, не легко. А ты пересиль себя и пойди. Ведь если ты захочешь, все сможешь. А тебе надо суметь. Пойми, Женя, надо! Если тебе трудно пойти к Щедрову завтра, сходи в другой день или через неделю. Но обязательно пойди! А пока все обдумай и успокойся. Если жена говорит, если жена советует…

Галина не досказала. Ей было жалко мужа, и она не знала, что бы ему еще сказать и какими словами утешить. А в окно светила луна. В белом ее свете Галина видела, как Рогов склонил на колени голову и порывисто отвернулся, прижав кулаки к глазам.

Глава 54

Хмурый ноябрь, клочковатые тучи сползли с гор и серым пологом укрыли станицу. Крыши мокрые, деревья голые, скучные. Наверное, уже с месяц днем и ночью, не переставая, сыпал мелкий нудный дождь. На улицах лужи. Листья желтыми лоскутками липли к сырой земле.

В такую слякоть Рогов выходил из своего двора и сапогах, в брезентовом плаще, на голове – капюшон. Обходил лужи, сбивал сапогами прилипшие к земле листья, направляясь на площадь. Не спеша проходил мимо Дома Советов, останавливался, как бы кого-то поджидая или о ком-то думая, закуривал папиросу и так же не спеша уходил. Через день снова брел по лужам в своих кирзовых сапогах и в брезентовом, потемневшем от дождя плаще, и из-под капюшона смотрели тоскливые, ко всему безучастные глаза. Так же остановился перед Домом Советов, так же закурил. Постоял, выкурил папиросу и опять повернул к своему дому.

Дома Галина сняла с него мокрый плащ, грязные сапоги.

– Женя, ну чего ты бродишь по площади? – спросила она грустно. – Что тебя туда тянет? А домой приходишь – молчишь. Поговори со мной по душам.

– Не сегодня.

– Когда же? Завтра уйдешь в лесничество.

Рогов промолчал.

На другой день, вернувшись рано утром с дежурства, он ничего не сказал жене. Позавтракал и начал бриться. Стоял перед зеркалом и тщательно выбривал свои впалые щеки.

– Галя, приготовь темно-коричневый костюм, – сказал он, продолжая бриться. – Тот, что пошили к Октябрьским праздникам. Надену новые ботинки, белую рубашку, ту, что с запонками, галстук тоже.

– Чего ради вздумал наряжаться?

– Надо. Достань из шкафа бобриковое пальто.

– В дождь? Ты что задумал? Мог бы жене сказать?

Рогов не ответил, вытирая лицо полотенцем.

В осеннем пальто и фетровой шляпе Рогов вышел со двора. Дождя, казалось, не замечал, лужи обходил и шел быстрыми шагами. Приблизился к Дому Советов и не остановился, не замедлил шаги. Решительно, как это он делал раньше, взошел на лестницу и быстро поднялся на второй этаж. Любови Сергеевны в комнате не было. Рогов оставил на вешалке пальто, шляпу, одернул пиджак, выпрямился и, не раздумывая, открыл дверь знакомого ему кабинета.

– Антон Иванович, можно войти?

– Да, входите! Кто там? – Щедров писал, склонившись над столом; поднял голову и удивился: – Рогов? Прошу, садись. Вот сюда, в кресло. Погодка-то! Мечта хлебороба! – Щедров отложил в сторону бумаги и вышел из-за стола. – Льет, и как льет! Отличная погодка для озимых! Ничего лучшего и придумать нельзя. Вчера я побывал на полях, проехал до Елютинской. Озимые всюду такие зеленые, густые, смотришь – и сердце радуется!

– Что тут важно? – в тон Щедрову заметил Рогов. – Обильная влага и плюсовая температура. Дождь теплый, какие бывают в июле. В лесу грибов полно!

– Для животноводов тоже благодать, – продолжал Щедров, глядя на залитые дождем темные тополя. – Отава так пошла в рост, что хоть пускай косилки. Скот все еще на подножном корму.

– Отава, верно, завидная, – охотно подтвердил Рогов. – Деревья уже сбросили листья, а трава зеленеет и поднялась повыше щиколоток. Коровы «Яблоневого цвета» весь день пасутся в лесу. Как-то я встретил Осянина. Хвалился, говорит, что удой увеличился.

– Как у него с раскорчевкой? – спросил Щедров. – Уладил Петр Петрович свои разногласия с лесничеством?

– Уладил, это я точно знаю, – ответил Рогов. – Уже работают бульдозеры и трактора.

«Странно, чего это мы вдруг завели разговор о хозяйственных делах? – думал Щедров. – Говорим об озимых, об отаве, словно бы вообще ничего не случилось. А ведь Рогов пожаловал ко мне не для того, чтобы поговорить со мной о погоде и сообщить о том, что в «Яблоневом цвете» повысился удой молока и начата раскорчевка пустоши…»

– Евгений Николаевич, я рад видеть тебя в райкоме, – сказал Щедров. – Но давай оставим в покое и озимые, и отаву, и раскорчевку, и теплый дождь. Говори, зачем пришел? Выкладывай.

– Антон Иванович, ты прав, разговор об озимых и теплом дожде нам сейчас ни к чему. – Рогов задумался, и его худые щеки тронул мелкий тик. – С чего начать? Не знаю.

– Любое начало есть начало.

– Я долго не приходил к тебе, очень долго. Не мог. А сегодня решился… Больно, вот тут. – Рогов положил ладонь на грудь. – Вот теперь я знаю, что такое душевные муки. Хотя, видишь, я говорю спокойно. Но зачем я пришел? Вот вопрос!

– Нужна работа?

– Я работаю лесничим. Сутки отдежурю, а двое суток свободен. Так что есть время для раздумий… Зачем же я пришел?

– Может, нужна какая помощь?

– В том-то и штука, что ничего мне не нужно. Много я думал в эти дни о себе, слишком много. Думал и о том, как я жил, к чему стремился и так ли жил, как надо было. С кем дружил, кому подражал, у кого учился? Сам я себе судья и сам я себе адвокат.

– Говори поточнее и пояснее, – попросил Щедров.

– Извини, не могу, трудно мне… Все во мне перевернулось, перепуталось. Мало мы знаем о людях, очень мало. – Рогов долго сидел молча, с поникшей головой. – Вот, к примеру, Антону Ивановичу Щедрову, что ему известно обо мне? Ничего не известно.

– Сам расскажи о себе, вот я и буду знать.

– Мысль свою, главную, не могу выразить, нету у меня таких слов. Как рассказать о том, что не так давно я находился в этом кабинете, один, со своими мечтами… Это было еще тогда, когда, помнишь, я приехал в Степновск и мы встретились у Румянцева. – Рогов усмехнулся, поднял полные тоски глаза. – Смешно вспоминать! А ведь это было… Я хорошо помню твои слова: поднимись, Рогов, на том месте, где упал. Справедливый совет. А знаешь ли ты, почему я упал? Нет, никто об этом не знает! А ведь надо было не только подняться, выпрямиться – если бы ты знал, Антон Иванович, как это трудно! Но еще труднее – понять, осознать самому, где, на каком месте споткнулся и почему упал. Долго я искал и место и причину. И не находил. Самое трудное: кто повинен в том, что со мной случилось? Сам я или кто? Ты скажешь: потворствовал Логутенкову? Это не то! Скажешь: бюрократ, находился в кабинете, а секретарша говорила, что меня там нету? Нет, не то! Скажешь, зажирел Рогов, отвернулся от людей, зазнался, лишнее о себе думал? Тоже не то! И все ж таки я дознался, сам до всего дошел и скажу тебе. В последние пять-шесть лет самым страшным в моей жизни было то, что я не был самим собой. Понимаешь, не было Рогова! Вместо меня была тень одного человека – ты хорошо его знаешь. Я учился у него жить, работать, я подражал ему во всем, я завидовал ему, я хотел быть похожим на него, даже, смешно, однажды хотел было отрастить усы. Дурак! Его я росточек, и в этом причина моей беды… Разумом и сердцем понять это было не легко, а как же трудно мне начинать все заново, как трудно вернуть себя к тому, что было во мне в юности… Я переболел душой, перестрадал и перемучился, и теперь мне уже легче, и я, видишь, могу говорить.

Перед вечером Щедров пришел домой в приподнятом настроении. В сенцах снял мокрый плащ, вошел в комнату и, не в силах сдержать свои радостные чувства, обнял тетю Анюту и поцеловал ее морщинистую щеку.

– Да ты что это, Антон, взялся меня обнимать да целовать? – удивилась тетя Анюта, разведя руками. – Никогда такого с тобой не было. Отчего бы вдруг?

– Анна Егоровна, от радости!

– Жена вторую неделю не подает весточки, а он радуется.

– Ульяша звонит по субботам, а сегодня пятница. Сегодня я сам ей позвоню. – Улыбка не сходила с обрадованного лица Щедрова. – Эх, Анна Егоровна, если бы ты знала, что у меня на сердце! Хоть песню пой!

– Да я вижу, весь сияешь. Отчего бы? Никак не могу уразуметь. Что с тобой стряслось? Или опять ездил любоваться озимыми?

– Анна Егоровна, что озимые! Их поливает дождь, они растут, зеленеют… Вернулся! Понимаешь, вернулся!

– Кто таков?

– Человек! Сам встал, поднатужился и пошел!

– Антоша, попил бы чайку, – с удивлением глядя на Щедрова, сочувственно сказала тетя Анюта. – Садись к столу, заварка свежая. Есть у меня ватрушки.

Щедров пил чай, в потемневшее окно стучали крупные капли, по стеклу текла вода. К ночи дождь усилился.

Москва – Жаворонки

1966–1973