Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 48 страниц)

Глава 12

Утром, еще задолго до начала работы в райкоме, Щедров побывал на станичном кладбище – потянуло к отцу и к матери. Давно он сюда не заявлялся, кажется, с того дня, когда хоронил мать. Небольшое кладбище лежало на отлогой возвышенности, издали темнея крестами и серыми бугорками могил. Старая, с погнившими столбами изгородь повалилась, от ворот не осталось и следа, могилки – какие без крестов, а какие и с крестами – заросли кустарником, лебедой, и по ним бродили чьи-то телята. На всем этом скорбном месте лежала печать заброшенности. Щедров остановился возле еще свежей могилы и увидел на серой каменной плите мокрую, уже с подтеками небольшую фотографию Коломийцева. Коломийцев смотрел на Щедрова грустными глазами.

Место, где покоились его родители, Щедров отыскал с трудом. Две низенькие могилки укрывала, как пологом, густая, полегшая и зачерствевшая за зиму трава. Конусный, сбитый из досок памятник покосился, пятиконечная звезда из жести поржавела. Надпись краской, сделанная на доске, была начисто смыта дождями. «Вот, мамо и батя, я и вернулся…» Щедров снял шапку и низко склонил голову. Когда он ее поднял, то увидел место, где покоился – по соседству с супругами Щедровыми – прах Платона Кондратьевича Богомолова. Его могилу, тоже упрятанную в сухой траве и слегка прикрытую листьями, Щедров узнал по вербе. Вспомнил, как на похоронах он вместе со школьниками сажал эту вербу в изголовье своего учителя. Верба поднялась более чем в два человеческих роста: высокая, стройная, она в печальном поклоне склоняла свои тонкие голые ветки. Щедров грустно смотрел и на вербу и на три упрятанных под травой могилки и думал о том, что те трое, что уже лежали в земле, были ему близки и дороги и что какая-то частица их жизни и того хорошего, что у них было и чем они могли гордиться, передалась ему и теперь продолжала жить в нем…

В станицу он вернулся в подавленном настроении. По пути зашел в райкомхоз. Самочерный и обрадовался и удивился, пригласил в свой кабинет и, не зная, что говорить и как себя вести, участливо спросил:

– Что-нибудь случилось, Антон Иванович?

– Нет, ничего не случилось, но есть к вам важная просьба.

– Какая именно? Я готов!

– Возьмитесь-ка за кладбище и наведите там порядок. Нельзя, негоже нам так относиться к памяти своих же людей. Там нет ни изгороди, ни ворот, а по могилкам ходят телята. На могиле Коломийцева, кроме камня и промокшей фотографии, ничего нет. А ведь там лежит наш и всеми нами уважаемый товарищ.

– Антон Иванович, я вашу мысль досконально понимаю и с вами вполне согласный, – как всегда, живо и энергично отозвался Самочерный. – И с мертвыми все можно сделать и все можно наладить. Но вот беда – нету бюджета. А погост тоже нуждается в бюджете. Как-то намекал Рогову, а он с улыбкой сказал мне, что покойники вполне могут обойтись и без бюджета.

– Вот что, Самсон Ефимович, вместе с Роговым подготовьте предложения и проект решения, – сказал Щедров. – сделайте это побыстрее. Я тоже поговорю с Роговым.

Придя в райком, Щедров пригласил к себе Приходько, Сухомлинова и Рогова.

– Сегодня я поеду в станицы, начну со Старо-Каланчевской, – сказал он. – Как у нас обстоят дела с озимыми?

Сухомлинов, как всегда, мрачный, с сурово сдвинутыми седыми бровями, сообщил о том, что, по данным, какие получены из колхозов и совхозов, а также если судить по тем посевам, какие он видел сам, пшеница в районе, несмотря на бесснежную зиму, находится в удовлетворительном состоянии и что повсюду или уже проведена, или еще проводится весенняя подкормка.

– Дело, Антон Иванович, за дождем, – заключил Сухомлинов. – Очень нужен дождь!

– А что обещают синоптики на апрель? – спросил Щедров.

– Ничего утешительного, – ответил Приходько; он подошел к висевшему на стене барометру, постучал о стекло согнутым пальцем. – И наш предсказатель все еще клонится к суше!

– А как дела на фермах?

– Плохо с кормами, – ответил Сухомлинов. – Вся надежда на подножную траву, а она когда еще вырастет.

Рогов склонил голову и вертел в пальцах карандаш. Не нравилось, что Щедров обращался то к Приходько, то к Сухомлинову, расспрашивал их, разговаривал с ними, а его, Рогова, точно бы и не замечал. Вспомнил, как сразу же после конференции передал Щедрову наградные листы, которые просил рассмотреть на бюро, чтобы можно было побыстрее их отослать.

«В этой папке все документы, – сказал он тогда. – Мы слишком затянули отправку. Надо поторопиться».

«Ладно, оставь, я посмотрю», – ответил Щедров.

«Не спросил, не посоветовался, – думал Рогов, рассматривая острие карандаша. – Где сейчас папка с документами? Мне ничего не известно. Щедров же молчит, делает вид, что ничего от меня не получал…»

Зная, что из поездки по району Щедров вернется не скоро, а наградные листы надо было отослать, Рогов спросил:

– Антон Иванович, как же быть с наградными-то? Вчера снова звонили из крайисполкома. Мы ведь и так задержали отсылку.

– И хорошо, что задержали, – ответил Щедров.

– Не понимаю. – Рогов пожал плечами. – Почему?

– Да хотя бы потому, Рогов, что многие лица попали в наградные списки по твоему старанию! – за Щедрова резко ответил Сухомлинов.

– Зачем же так, Сергей Сергеевич! – пожурил Щедров. – Дело тут, как я полагаю, не в чьем-то старании, а в том, что Усть-Калитвинский своими делами, думается мне, еще не заслужил такого к себе внимания. К тому же среди представленных к награде мало рядовых колхозников и излишне много руководителей колхозов и совхозов. Почему им такая честь? Например, мне непонятно, за какие такие выдающиеся заслуги Логутенков представлен к званию Героя?

– Вот-вот! – подхватил Сухомлинов. – Логутенков – это же первый дружок Рогова!

– Сухомлинов без желчи не может, – с видимым спокойствием сказал Рогов. – Отвечу не тебе, Сухомлинов, а Антону Ивановичу. Да, Логутенков Илья Васильевич имеет заслуги. Благодаря Логутенкову хозяйство «Зари» из отстающего стало передовым.

– Какие заслуги? – с усмешкой спросил Сухомлинов. – А урожаи? А беспорядки на фермах? А травля Огууренкова? А сама личность Логутенкова? Это же делец!

– Сейчас эти разговоры ни к чему, – сказал Щедров, вставая и давая понять, что ему надо уезжать. – Одно очевидно: в таком важном деле спешить не будем. Если и представим к наградам, то лишь немногих и самых достойных. Ну, я поехал!

Глава 13

Много раз Щедров говорил себе о том, что встречаться с Зиной ему не следует. «Ни к чему. Сколько лет не виделись, и ничего. Зачем же встречаться теперь?» Однако не думать о Зине он не мог. Мысли возникали сами, ни с того ни с сего, и Щедров помимо своего желания начинал представлять себе, и как он подойдет к Зине, и как они поздороваются, и что при этом скажут.

Щедров понимал, что теперь, когда он жил в Усть-Калитвинской, а совсем рядом с ним, в совхозе с поэтическим названием «Яблоневый цвет», жила Зина, их встреча рано или поздно должна была состояться. Так, может быть, пусть это совершится раньше, нежели позже? Он замечал, что в нем частенько при мысли о Зине возникало такое волнующее чувство, какого давно он уже не испытывал. «Да и что, собственно, в том невероятного, что я увижу Зину, – думал он. – Повидаюсь с ней, поговорю, как с другом юности. Дорога лежит через «Яблоневый цвет». Спрошу, где дом Осянина, и загляну на минутку. Мне бы только увидеть ее».

– До «Яблоневого цвета» отличный асфальт, – сказал Ванцетти, прибавляя машине скорость. – Осянин постарался! И эти молодые тополя по обочинам – тоже его старание. Деревья быстро поднялись и летом уже укрывают дорогу тенью. Антон Иванович, а новое название совхоза тебе нравится?

– Хорошее название.

– Раньше, небось помнишь, совхоз назывался «Плодоовощсоюз № 13». Как Осянин приехал директором, так сразу дал совхозу название «Яблоневый цвет». Сперва было непривычно, а теперь все люди видят: красиво! – Он кивнул на показавшиеся в пойме сады, еще голые и темные. – Сады Центральной усадьбы. Заедем посмотреть?

– Да, заедем!

Садовый «Беларусь» на своих высоких резиновых ногах пробирался между голыми деревьями и тянул колесницу с бочками и насосом. На колеснице стояли две женщины. Головы замотаны платками, на глазах большие защитные очки, резиновые комбинезоны – издали космонавты, да и только! Женщины поднимали шланги и, направляя их на яблони, рассеивали жидкость лягушачьего цвета, и по стволам, по веткам стекали зеленые капли. Трактор с колесницей удалялся, вслед ему вставали деревья, с головы до ног залитые зеленым дождем. Из-за ветвистой яблони вышла еще одна женщина в защитных очках и в комбинезоне, тоже похожая на космонавта, и направилась к Щедрову. Когда она подошла к нему и, невесело, с болью улыбнувшись, сняла очки, он узнал Зину. Она смотрела на него с такой горечью в глазах и так пристально, точно никак не могла поверить, что это был он.

– А я, видишь, и руку не могу подать, – сказала она, показывая ему руки в зеленых перчатках. – Боюсь тебя испачкать. – И смущенно добавила: – Сады спасаем от вредителей.

– Ты меня не ждала?

– Сам видишь. Хотя и знала, что ты вернулся. Муж был на партийной конференции. Чего же мы тут стоим? Поедем ко мне. С мужем тебя познакомлю.

– Мы уже познакомились на конференции.

– То не в счет. То было без меня.

И в саду, и по дороге на усадьбу, и у нее дома, когда она переоделась и, умытая, причесанная, вышла к нему, Щедров не переставал смотреть на Зину. Ему хотелось узнать, что же скажут ее глаза, все такие же серые со светлинкой, только уже не такие веселые, какими они когда-то были. А глаза, как на беду, молчали. Только один раз он увидел в них навернувшиеся слезы и точно бы услышал: «Зачем, Антон? Зачем?» Что означало это «Зачем, Антон?» – глаза не говорили.

Петра Петровича Осянина дома не оказалось. Двоюродная его сестра, смотревшая на Щедрова сердито (Зина называла ее «няня Люба»), сказала, что Осянин уехал в Николаевскую.

– Это он умчался к Логутенкову насчет племенных телок, – охотно пояснила Зина. – В нашем совхозе не только сады, а и молочная ферма.

Няня Люба еще раз одарила Щедрова строгим взглядом, точно видела перед собой уголовного преступника, сказала Зине, что торопится в магазин, и ушла. Как только за ней закрылась дверь, Зина несмело приблизилась к Щедрову, виновато улыбнулась.

– Ну, здравствуй, Антоша! Как хорошо, что заехал!

– Я на минутку.

– Эх, минутка, минутка! Будем пить чай!

Зина накрывала на стол, уходила на кухню, приносила посуду, не переставая рассказывать о том, что она работает участковым садоводом, что в настоящее время в саду идет обработка деревьев, которая проводится каждую весну. Щедров слушал и смотрел на ее фигуру в коротком, до колен, платье, на ее красивые, легко ступавшие ноги в стоптанных сандалетах, на каштановые волосы, все так же, как и раньше, спадавшие на уши. И вдруг он увидел, что между ним и Зиной уже нет ничего того, что было, когда они, взявшись за руки, уходили на кубанскую кручу. И то странное чувство, которое волновало его все эти дни, неожиданно куда-то пропало. Да, напрасно он сюда приехал. Что искал и чего ждал? И когда они сели пить чай, Щедров, боясь молчания, спросил:

– Как поживаешь, Зинаида?

– Когда-то, помню, называл Зиной.

– Да, было, все было.

– Зови так и сейчас… А живу – как видишь. – Она помолчала, не глядя на Щедрова. – Большая квартира, муж-директор. Весь день провожу в саду. Что еще надо? А весной и летом у нас хорошо! Какой воздух! Зелень, Кубань рядом. Прекрасно!

– Дети есть?

– Не обзавелась.

– Что ж так?

– Не знаю. – Невесело улыбнулась и потупила глаза. – Я как-то об этом не думала.

– Любишь мужа?

– Глупый, Антоша, вопрос.

– Значит, любишь?

– А как же! Конечно, люблю! – А в ее глазах: «Зачем, Антон? Лучше не будем об этом. Что тебе от того: люблю или не люблю?»

– Да, это верно…

– А как ты? Кончил учебу?

– Кончил.

– Не женился?

– Парубкую.

– Что ж так долго?

– Невеста не подросла…

Разговор оборвался, и они, смутившись, понимали, что им сказать-то друг другу нечего. Им не хотелось говорить ни о своей прежней любви, ни о Зинином замужестве, ни о том, что было у них на кубанской круче. Вспомнили о школьных друзьях – где они и как живут, кто женился и кто вышел замуж, говорили об Усть-Калитвинской и о тех переменах, которые произошли в их родной станице, о школе и о своих учителях и снова надолго умолкали.

Зина проводила Щедрова до машины, и в глазах ее снова был виден все тот же непонятный вопрос: «Зачем, Антон?»

– Антоша, теперь ты знаешь, где я живу.

– Я и раньше знал.

– Приезжай еще, если будет время. Обещаешь?

– Трудно обещать.

– Почему?

Щедров не ответил, а Зина и без ответа все поняла. Он пожал ее руку и уехал. «Да, видно, надо было мне побывать в «Яблоневом цвете» и повидать Зину, чтобы уже больше никогда с нею не встречаться, – думал Щедров по дороге в Старо-Каланчевскую. – Как я до этого не понимал, что юношеские увлечения ушли безвозвратно и ни мне, ни ей жалеть о них нечего. А что за странный вопрос в ее глазах? Очевидно, что-то запало ей и душу и осталось там, и скрыть это «что-то» глаза ее не могут…»

– Антон Иванович, мы как? – Ванцетти повернул к Щедрову лицо. – Сперва заедем в Старо-Каланчевскую? Или махнем прямо на поля?

– Заедем в правление «Октября», – ответил Щедров. – Надо повидать Крахмалева или Русанова.

Глава 14

Вечером в дом главного бухгалтера «Зари» Нечипуренко были приглашены счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Это были коренастые, плотно сбитые молодцы и как раз в том возрасте, когда здоровье отменное, не пожалуешься, а силенки хоть отбавляй. Возле освещенной калитки их поджидал сам Нечипуренко, высокий, с сутулыми плечами. Молча пожал гостям руки, молча проводил в новый, только что поставленный дом – добротный, из кирпича и под белым оцинкованным железом. К угловой комнате, выходившей окнами во двор, прикрыл дверь, щелкнул внутренним замком. Осьмин и Яровой заметили, что походка у Нечипуренко была тяжелая, усталая, как у больного, что небритое лицо выглядело мрачным и вся его тощая фигура выказывала какую-то внутреннюю тревогу.

– Что с вами, Никифор Андронович? – озабоченно спросил Осьмин. – Или прихворнули? Или выпили лишнее?

– Со мной, дорогие друзья, ничего не случилось, я здоров, – невесело отвечал Нечипуренко. – А вот со всеми нами, как я полагаю, дела плохи.

– А если яснее?

– Садитесь к столу, примем сперва по рюмке. – Нечипуренко кивнул на стоявшую на столе водку и закуску. – Я побеспокоил вас, ребята, для того, чтобы сказать: хорошо вам известный Огуренков опять поднимает голову!

– Это что же? – У Ярового округлились глаза. – Выходит, мало ему того, что он уже получил?

– Мало – много, не в том, Гриша, печаль. – Нечипуренко наполнил рюмки, волосатые пальцы его руки, державшей графин, мелко дрожали. – Дело, друзья, в том, что Огуренков не желает сдаваться. Вчера он отправил в Москву – заметьте, не в Степновск, а в Москву! – новую порцию клеветы.

– Откуда вам известно? – спросил Осьмин.

– Да, да, откуда? – поддержал Яровой. – Говорите.

– Сорока на хвосте принесла. – Нечипуренко силился улыбнуться и не мог; полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо листы. – Вот точнейшая копия грязного навета. Переписано слово в слово… Ну, выпьем по-деловому, без тоста.

Выпили. К закуске никто не притрагивался: было не до нее. Осьмин и Яровой с удивлением смотрели на листы и чего-то ждали. Нечипуренко снова попробовал улыбнуться, и снова у него ничего не получилось.

– Зачем упустили письмо? – спросил Яровой. – Надо было изничтожить!

– Извини, Гриша, но ты еще дурак! – откровенно и по-дружески сказал Нечипуренко. – Письмо заказное, и уничтожать его нельзя. Пусть оно идет себе в Москву… Хотите послушать одно место? Вот этот кусочек, обведенный красным, прочитай, Яша, вслух.

«С благословения всемогущего Логутенкова, – читал Осьмин, – за счет колхоза «Заря» наживаются его дружки и собутыльники, такие, как главбух Нечипуренко, секретарь партбюро Листопад, счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Как и сам Логутенков, все они воздвигнули себе дома, и какие! Залюбуешься! Не дома, а особняки, и построены они на ворованные, колхозные деньги. Самое страшное то, что в настоящее время у нас в «Заре» нет руководителей, а есть шайка воров во главе с Логутенковым. Кто они, этот Логутенков и его подручные? Каково их истинное лицо? Опишу каждого…»

– Хватит! – крикнул Яровой. – Нечего нам читать эту злобную клевету. Как он посмел, подлец, описывать, я уже не говорю – нас, а и Илью Васильевича Логутенкова?

– Спокойно, Гриша, побереги нервы, – сказал Нечипуренко. – Тут горячность ни к чему. Ведь в одном Огуренков все же прав: дома-то мы построили.

– Верно, построили. Но как? Есть ли у него обличающие документы?

– Это, Гриша, вопрос другой, – все так же спокойно отвечал Нечипуренко. – Благодаря моему опыту у Огуренкова нет и не будет ни одного обличающего документа. В этом пункте мы спокойны.

– Но ведь обидно! – сказал Осьмин. – Знает ли об этом письме Илья Васильевич? И о том, что мы сейчас у вас, Никифор Андронович?

– Зачем же лишний раз волновать и расстраивать Илью Васильевича? – Нечипуренко двинул худыми сутулыми плечами. – Мы и сами, без Ильи Васильевича, знаем, что нужно делать. А доложить ему я успею.

– Нам что-то надо делать! – глухо, с хрипотой в голосе сказал Осьмин. – Правильно я понимаю?

– Верно! Для этого я вас и пригласил. Но сперва давайте обдумаем ситуацию, обменяемся мнением. – Нечипуренко пожевал губами, что он делал всегда, когда у него побаливало сердце. – Как вы знаете, Огуренков давно выведен из состава ревизионной комиссии и исключен из комсомола. И ты, Гриша, прав, выходит, что всего этого ему мало. Так, может, пришла пора иными мерами проучить праведника?

– В кавычках?

– Обойдемся, Яша, без научных тонкостев!

– Но как проучить? – спросил Яровой.

– Обыкновенно, – за Нечипуренко ответил Осьмин. – Поймать где-нибудь и так всыпать, чтобы и деткам своим заказал заниматься писаниной.

– Зачем ловить? Пойти к нему в дом.

– Такое, Гриша, делается не дома. Да и ловить его не придется, сам придет в руки. – Наконец-то Нечипуренко сумел не только улыбнуться, но и посмотреть на Ярового и Осьмина своими добрыми глазами. – Завтра он будет в кино – мне это точно известно. Вот ваши билеты, берите. Сеанс кончается в десять. В это время улицы безлюдны. Чтобы пройти к себе домой, он возле магазина свернет в переулок.

– Никифор Андронович, разрешите в порядке уточнения.

– Говори, Гриша, что у тебя?

– Как я полагаю, дело должно быть чистое, а мы с Яшей неузнаваемы в том смысле, что должны быть переодетыми, – пояснил свою мысль Яровой. – Папаха, как у чабана, замотана башлыком и прочее одеяние. В таком наряде, сами понимаете, в кино не пойдешь, и потому билеты на сеанс нам не нужны. Мы подождем Огуренкова в переулке. Так будет вернее и надежнее.

– Не возражаю, – согласился Нечипуренко. – Только вот что, друзья, прошу вас без этого… без особого старания. Не горячитесь и не давайте волю своей силенке. Особенно ты, Григорий. Я же знаю, как ты в кладовой по утрам играешь пудовой гирей. И чтоб в руках у вас не было никаких твердых и режущих предметов – запрещаю категорически! И чтоб без свидетелей. Понятно?

– Предупреждать нас не надо, – сказал Осьмин. – Понимаем.

– Вот и хорошо. Будем считать, что все нами обговорено и утрясено – полнейший баланс.

Глава 15

Прошло три дня, как Щедров уехал по району, а Рогов все еще не мог успокоиться. Тревожил один и тот же вопрос: как вести себя со Щедровым? «А тут еще эта бестия Сухомлинов, – думал Рогов, стоя у окна в своем кабинете. – Собирался же уходить в тихую заводь. Не ушел, остался. Если говорить откровенно, то страшен не Щедров, а Сухомлинов. Щедров молод, вежлив, к нему найду дорожку, а вот с Сухомлиновым…»

Подошел к телефону. Позвонил в Старо-Каланчевскую.

– Крахмалев слушает! – послышался в трубке бодрый голос Крахмалева. – Я приветствую тебя, Евгений Николаевич!

– Что нового, Степан Петрович?

– Есть одна новостишка! – Веселая нотка звучала в голосе Крахмалева. – У нас был Щедров!

– Ну и как?

– Молодой, а скажу тебе, с огоньком! Все поля изъездил, побывал на фермах. Умеет и поговорить и поднять настроение.

– А нагоняй был?

– Нет, нагоняя не было, а была поучительная беседа.

– О чем же вы беседовали?

– О жизни и о текущих делах нашего «Октября». Разговор был серьезным и полезным.

– А сейчас Щедров где?

– Вчера после заседания правления мы с ним распрощались. Уехал к Логутенкову.

Через некоторое время позвонил Логутенков. Голос у него глухой, удрученно-грустный.

– Илья Васильевич, ты что такой сонный? Плохо спал?

– Евгений, нам надо повидаться.

– А что случилось?

– Разговор не по телефону. Дело исключительное. Зараз сажусь в машину и еду к тебе. Жди!

Еще никогда Рогов не видел Логутенкова таким измученным и таким расстроенным. Не было в нем ни прежней располагающей к себе приветливости, ни знакомой Рогову милой усмешки в глазах. Небритое лицо обрюзгло, под глазами синела припухлость. В помятом костюме, седой, непричесанный, он вяло протянул руку и сказал, как о чем-то обыденном и привычном:

– Заезжал к тебе на квартиру. Оставил две корзинки.

Какие корзинки? Что в них? Зачем и кому они были привезены? Такие вопросы и раньше не возникали ни у Рогова, ни у Логутенкова. И все же на этот раз Рогов, хмуря брови, сказал:

– Илья Васильевич, твоя щедрость всем известна. Только я уже однажды просил о корзинках докладывать не мне, а моей теще.

– Ольга Петровна и без доклада меня отлично понимает.

Логутенков снял пиджак, повесил на спинку стула, расстегнул воротник. Рубашка под мышками потемнела от пота, широкая в плечах спина горбилась.

– Так что же случилось, Илья Васильевич? Садись, рассказывай.

– Что случилось? – Логутенков пододвинул стул ближе к столу и сел. – Случилось, Евгений Николаевич, то, что мы дождались все-таки деспота!

– Ты о ком?

– Известно, о новом хозяине. Наорал, нагрубил улетел.

– Щедров орал? Щедров грубил? – искренне удивился Рогов. – Что-то на него это не похоже.

– Еще как похоже! Беда! Беда!

– Да говори толком, что случилось?

– Приехал он во второй половине дня. Побыл немного в правлении, и мы поехали с ним смотреть озимые, а потом на фермы. Пшеница у нас, ты же знаешь, с зимы вышла слабой, для подкормки не успели завезти удобрения, а на фермах плохо с кормами. – Логутенков искоса посмотрел на тяжелую двойную дверь: хорошо ли прикрыта. – Видел бы, как он обозлился и с какой руганью набросился на меня. Ты говоришь, такое на него не похоже? Еще как похоже! – Логутенков снова покосился на дверь. – Я хотел свозить его в Домик рыбака, угостить как следует. Отказался. Говорит, что соблюдает диету. А я вижу – врет! Не маленький, понимаю: дело не в диете.

– Где же он обедал?

– Купил в магазине булочку и бутылку молока. – Платком старательно Логутенков вытер лоб, шею. – Ну, шут с ним, с его диетой. Отказался поехать в Домик рыбака – беда невелика. Сегодня отказался, а завтра, глядишь, и не откажется. Самое неприятное, Евгений, – это то, что вчера вечером, когда Щедров уже собрался уезжать в Елютинскую, известного тебе Огуренкова избили и исполосовали ножами…

– Кто?

– Яровой и Осьмин. – Снова старательно и долго вытирал платком шею, лицо. – И надо же было тому случиться, что драка затеялась в тот момент, когда по улице проезжал Щедров. Ванцетти и он сам выскочили из машины и побежали на крик… Полуживого Огуренкова с медсестрой Щедров отправил на своей машине в Степновск. Сам позвонил в краевую больницу. А Ярового и Осьмина приказал арестовать. Из района вызвал прокурора Орьева и начальника райотдела милиции Мельчакова… Ну и началось.

Рогов стоял у окна, смотрел на пустую станичную площадь. Затем сел рядом с Логутенковым и, глядя ему в глаза, спросил:

– Как же это могло случиться?

– Разве я знаю как? Случилось, и все!

– Почему Яровой и Осьмин затеяли драку?

– Черт их знает почему. Не иначе как по пьянке. Такие тихие, порядочные ребята. И на тебе – драка.

– Значит, снова всплывает дело Огуренкова? – спросил Рогов, обращаясь не столько к Логутенкову, сколько к самому себе. – Как же ты допустил до этого?

Логутенков молчал, и капельки пота, как слезы, катились у него по щекам.

«Дело Огуренкова» уже имело двухлетнюю давность. Состояло оно в том, что член ревизионной комиссии колхоза «Заря» тракторист Василий Огуренков писал в район, в Степновск и в Москву о преступлениях Логутенкова и его приближенных. В частности о том, что арбузы грузовиками вывозились в Степновск, Кисловодск и в Донбасс, продавались там на рынках, а вырученные деньги в колхозную кассу не поступали; что однажды под видом отправки на мясокомбинат были проданы на сторону, неизвестно кому, более двадцати бычков-трехлеток, а деньги в кассе тоже не оприходованы; что на ворованные деньги Логутенков и его дружки построили себе капитальные дома из кирпича, использовав для строительства этих домов лес, цемент, стекло, кровлю, которые предназначались для детского сада; что в «Заре» процветает пьянка, круговая порука; что Логутенков на колхозные деньги устраивает в Домике рыбака обеды для своих многочисленных гостей. В числе этих гостей Огуренков называл и фамилии Коломийцева и Рогова.

Те станичники, что постарше и в житейских делах поопытнее, советовали Огуренкову «не накликать на себя беду». «Известно ли тебе, Василий, что слабому не свалить с ног сильного и что Логутенкова тебе не одолеть?» – говорили они. «А я не слабый и не испугаюсь ни Логутенкова, ни его дружков, потому что правда на моей стороне», – ответил Василий. «Бывает, Вася, когда и правде рот затыкают кляпом, и тогда тот, кто сильнее, оказывается правым». – «А мне рот не заткнут!» – «Пойми, Василий, что плетью обуха не перешибить». – «А я ударю обухом по обуху, и я не один, нас много». – «Эх, Вася, Вася, лучше всего жить бы тебе тихо да мирно, как другие живут…» – «А я не хочу и не буду жить мирно, когда вижу преступления…»

Уверенного в своей правоте Огуренкова удивляло и обижало то, что его письма из Степновска и из Москвы направлялись в район и попадали в руки Рогова. Тот пересылал их в прокуратуру. В свою очередь прокуратура вызывала Огуренкова на беседы. Этими «беседами» парня замучили, и все кончилось тем, что «дело Огуренкова» было прекращено и отправлено в архив с резолюцией следователя: «При проверке факты не подтвердились».

Вот и оказались правы те, кто давал совет жить тихо и мирно. Огуренков не только не свалил Логутенкова, а и сам был сбит с ног. Как клеветника и склочника, Огуренкова исключили из комсомола и вывели из ревизионной комиссии, и сделано это было с согласия района. Ни Рогову, ни покойному Коломийцеву не хотелось предавать огласке те преступления в «Заре», в совершении которых косвенно были повинны и они.

Прошло два года. Казалось, что «дело Огуренкова» было забыто. Забыл о нем и Рогов. И вдруг эта безрассудная драка. Да еще и в ту ночь, когда, как на беду, в Николаевской оказался Щедров. Рогов снова подошел к окну. Пустая площадь, и тучи над станицей. Низкие, косматые, казалось, вот-вот хлынет дождь, а дождя все не было. Рогов смотрел на тучи с синим отливом, на пустую площадь и думал: «Да, Щедров – это не Коломийцев, и Логутенкову следовало бы об этом знать. Если Щедров вызвал в «Зарю» Мельчакова и Орьева, то все обстоятельства драки будут расследованы самым тщательным образом. И Орьев постарается показать на деле, как он умеет работать: в ходе расследования обязательно раскроет те самые факты, о которых в свое время писал обвиненный в клевете, а теперь еще и избитый Огуренков».

Думая об этом, Рогов не знал, что сказать молчаливо сидевшему Логутенкову и как его утешить, понимая, что главное сейчас не успокоить Логутенкова, а найти пути, которые помогли бы избавиться от нависшей опасности. Мысль работала напряженно. Из многих приходивших на ум путей для себя Рогов остановился на двух. Первый путь – не отмежевываться от Логутенкова и сделать все, что только можно, чтобы доказать его невиновность. Он еще не знал, как это сделать, но знал, что именно так поступают истинные друзья. Невольно подумал и о том, как могла прийти Щедрову мысль не представлять Логутенкова к высокой правительственной награде. «Или там, на учебе, у него выработалось такое острое и безошибочное чутье на людей, или перед нами совершенно случайное совпадение фактов, – думал Рогов. – И все же мне непонятно, как же мог он заранее знать или предвидеть, что в «Заре» случится драка, и как раз тогда, когда он туда приедет, и что ему самому придется выручать из беды Огуренкова? Такое и придумать невозможно! Знал или не знал, чутье или что другое, а только не он, а я оказался в дураках, и Щедров может, и теперь уже не без основания, обвинить меня в политической близорукости… Вот о чем мне надо подумать. Не о Логутенкове, а о себе…»

Второй путь состоял в том, чтобы сразу же, нисколько не заботясь о Логутенкове, встать на сторону Щедрова, то есть занять позицию справедливую и принципиальную. Короче: пусть за все отвечает один Логутенков. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай. Но этот путь, хотя он и казался смелым и верным, Рогов отверг потому, что опять подумал о том же: нехорошо, не по-товарищески оставлять друга в беде. «Если разобраться, то какой же я ему друг? – думал Рогов, глядя на тучи и не видя их. – И тут дело не в дружбе, а в том, что оставлять в такой сложной ситуации Логутенкова одного просто опасно: он может все разболтать, сам утонуть и других утопить. Поэтому надо искать выход и вместе уходить от ответственности. Но как от нее уйдешь? Вот Логутенков уже раскис, насмерть перепугался, сидит как в воду опущенный…»

Рогов резко повернулся и сказал:

– Ну что, Илья Васильевич, долго еще будем играть в молчанку?

– Думки мучают, – тихо ответил Логутенков, не глядя на Рогова. – Всякая чертовщина лезет в голову.

– Что же лезет тебе в голову, позволь узнать? – Рогов не стал дожидаться ответа. – Сознайся: не думки тебя мучают, а страх. А ведь ты еще не знаешь, что Щедров, как бы предвидя «чепе» в «Заре», решительно отказался представлять тебя к награде и, выходит, правильно поступил. – Помолчал, хотел дождаться, что скажет Логутенков, и не дождался. – Приходится удивляться: человек ты немолодой, как говорится, воробей стреляный, жизнью тертый, а оплошал. Откуда у тебя этот страх и эта растерянность? Чуть только на горизонте начала вырисовываться опасность, как тебя уже не узнать. Куда девалась твоя веселость? Где твоя страсть к анекдотам? Молчишь? Вместо того чтобы показать пример нам, молодым, ты готов сам побежать к Орьеву…