Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

– Толя, а отчего у него глаза тоскливые?

– Не знаю. Может, устает. Может, много думает. А может, оттого, что живет один, без семьи. Холостяцкая-то житуха не из легких!

– Чего же он не женится?

– Не спрашивал, не знаю.

Еще долго, уже лежа в постели, они говорили тихо, вполголоса, и все о том же – о статье и о Щедрове.

Глава 27

Во второй половине мая дни выдались сухими и по-летнему знойными. Сады, крыши домов, палисадники – все было залито светом. Воздух пропитан теплом и запахом нагретой полыни. Акация стояла в цвету, нарядная, как невеста в подвенечном платье. С утра и до вечера над станицей висела горячая синь неба, и ни тучки, ни ветерка. Только к вечеру, когда уже загустевали сумерки, из-за Кубани, от ледников тянуло прохладой, и к полуночи она так остужала землю, что пастухи в горах, чтобы согреться, натягивали на себя бурки или разводили костры. С восходом же солнца прохлада исчезала и над всем кубанским верховьем снова разгорался майский день, сухой и жаркий, как в июле. Каждое утро из-за лиловых отрогов Кавказского хребта выплывали облака, похожие на белые папахи: казалось, что там, за горной грядой, прятался эскадрон всадников. Днем облака-папахи, расползаясь по небу, бесследно исчезали. Сегодня же они не расползлись, не раздвинулись вширь, а набухли и снизу почернели. К полудню на месте сизых папах поднялась огромная бурка, так размашисто раскинутая над всем предгорьем, что ее темные полы обняли полнеба и закрыли солнце. И уже то там, то тут молния старательно прострачивала бурку своими огненными нитями, и тогда где-то далеко-далеко, как вздох облегчения, дружелюбно погромыхивал гром.

Как бы предчувствуя ливень, Усть-Калитвинская станица притихла, насторожилась. Домашняя живность, боясь надвигавшейся грозы, попряталась в закуты. Улицы опустели. Закрылись наружные ставни, на трубы легли заслонки. В иных дворах, по старому поверью, за порог выбросили кочергу или рогач, чтобы ими отвести град. А ветер не то что дул, а падал с неба, наваливался на крыши, на сады, трепал акацию, и по улицам метелью кружились белые лепестки. И вдруг среди дня потемнело, да так быстро и так сильно, что не понять было, ночь ли наступила или тучи так плотно укутали землю. И в ту же минуту молния ослепила дома, сгибаемые ветром деревья, пустынные улицы. Гром невиданной силы ударил и раскатился над Усть-Калитвинской, тотчас хлынул косо, дождь, и хлынул так, что над укрытой тучами станицей поднялась водяная пыль. Майский дождь! Пришел-таки! Первый в этом году и как раз тот, которого давно все ждали.

В то время, когда темная водяная стена навалилась на станицу, мокрая «Волга», разбрызгивая лужи, подкатила к воротам. Из машины выскочил Щедров и, шлепая туфлями по пузырившейся воде, побежал в дом.

Как ни торопился проскочить расстояние от машины до крыльца, плечи и спина промокли, брюки снизу – хоть выжми, в туфлях – вода. Щедров снял пиджак, отряхнул его и повесил на спинку стула. Полотенцем вытер голову, лицо, шею. Переоделся в пижаму и, стоя у раскрытого окна, слушал радующий сердце шум ливня, повлажневшими глазами смотрел на залитый водой сад. Деревья нахохлились, ветки отяжелели и клонились, касаясь земли, а водяная стена еще яростнее обрушивалась на крыши, сады, и шум, тягучий и ровный, как рокот водопада, не умолкал ни на минуту. Раскаты грома – то совсем близкие, могучие, казалось, от них вздрагивала земля, то отдаленные, приглушенные, – пахнущая дождем, распаренная, теплая земля, и мокрая, промытая дождем зелень садов приводили Щедрова в восторг, его охватило чувство душевного ликования, так хорошо знакомое хлеборобам, когда идет проливной дождь. Хотелось выбежать на улицу, как выбегал, бывало, еще мальчуганом, и, подставляя лицо дождю, притопывая от счастья, закричать: «Дождик, дождик, припусти!» А ливень все шумел и шумел, и Щедров, точно опомнившись, взял телефонную трубку и сказал телефонистке голосом торжествующего человека:

– Милая девушка! Это Щедров! Поздравляю с дождем!

– И вас тоже! – бойко ответила девушка.

– Прошу, соедините меня, пожалуйста, со всеми колхозами и совхозами. Начнем хоть с николаевской «Зари».

– Небось хотите узнать про дождь?

– Красавица, вы угадали! Именно этого я и хочу!

Через минуту Щедров уже говорил с Логутенковым.

– Привет, Илья Васильевич! Ну как? И к тебе пришла радость?

– Какая там еще радость? – с тоскою в голосе ответил Логутенков. – Не радость, а горе навалилось на мои старые плечи.

– Что так?

– Орьев замучил допросами.

– А… ты о своем, а я о дожде. Как у тебя? Поливает?

– Шумит.

– Сильно шумит?

– Укрыл все поля.

– Отлично! А града нет?

– Не знаю, как на полях, а в станице пока благополучно.

– Позвони по бригадам и узнай, что там у них.

Только положил трубку, а уже соединили со Старо-Каланчевской.

– Ну, что у вас, Русанов? Льет?

– Вовсю! Наконец-то и над нами прорвалось небо!

– Ликуешь?

– А то как же! Настроение – хоть танцуй!

Черноусов, сдерживая волнение, говорил глухо:

– Пришла, Антон Иванович, и в Елютинскую благодать! Теперь елютинцы, считайте, с урожаем. Так что ругать нас не придется.

– Урожай-то надо еще вырастить и убрать.

– Было бы что выращивать и убирать.

– Град есть?

– Пока спокойно.

На проводе Вишняковская. Голос у Застрожного грустный.

– Ты что, Николай, такой хмурый?

– Обидно! Вокруг Вишняковской поливает, а у нас и не капает. Грохочет, со всех сторон нахмурило, кажется, вот-вот польет, и ничего… Беда!

– Надо покричать: «Дождик, дождик, припусти!» Обязательно поможет.

– Уже кричали. Хором, всем правлением – не помогает, – шуткой на шутку ответил Застрожный. – Из окна вижу: от вас, от Усть-Калитвинской, ползет лиловая громадина. Слышите, гремит! – И тут же Застрожный заорал, как очумелый: – Ура! Полил! Ах, какая сила!

Напевая, Щедров вышел на крыльцо и воочию убедился, что грозовые тучи, черно-лиловые, громоздятся в стороне Вишняковской. «Ну, вот и у Застрожного напьется землица досыта, – думал Щедров, возвращаясь в комнату. – Значит, по всему району поливает, и как поливает!»

Тем временем над Усть-Калитвинской начинало светлеть. Дождь переставал, то припуская, то утихая. Уходили, отдалялись раскаты грома. Тучи рвались, расползались, и солнце, яркое, веселое, уже заполыхало в лужах и на мокрых листьях. Вся станица так была залита водой, точно она только что вышла из-под теплого душа и теперь блестела и курилась легким парком.

Стук в дверь. Тихий, осторожный. Кто бы это? Тетя Анюта, когда входит, не стучит. Тогда кто же? Может, Ульяша? Щедров крикнул:

– Да, да! Входите!

Дверь отворилась, и вошла не тетя Анюта и не Ульяша, а Зина. Подхваченное пояском платье, цветная косынка на плечах были сухими. Видимо, Зина переждала ливень где-то в укрытии. Туфли она держала в руках, босые ноги чуть ли не до колен были грязные и мокрые. Она смотрела на Щедрова, грустно улыбалась ему, и эта ее нерадостная улыбка и светившиеся тревогой глаза как бы говорили: «Знаю, не ждал, а я вот пришла, а теперь стою и не понимаю, зачем я шла сюда и что мне здесь нужно…»

– Зина? Откуда?

– Да вот… прямо из дождя.

– Это хорошо, если из дождя! Дождь принес людям радость.

Извинившись и сказав, что ему нужно переодеться, Щедров прошел на веранду. Вскоре он вернулся, на ходу поправляя и застегивая еще не успевший просохнуть на плечах пиджак.

– Значит, из дождя? – спросил он весело. – Ах, какой дождь! Чудо, а не дождь! Благодать! – С решимостью заботливого хозяина Щедров пододвинул к столу стул, указал на него рукой. – Ну, проходи!

– Так ведь наслежу…

– Как же быть? – Щедров приоткрыл дверь и крикнул: – Егоровна!

– В дверях появилась тетя Анюта, улыбнулась Зине, как старой знакомой.

– Ноги помыть? Пойдем к крану, касатка.

«Что случилось? – подумал Щедров. – Откуда и зачем она пришла? Странно и непонятно. Не предупредила…»

Зина помыла ноги, присела на стуле у порога и начала вытирать их тряпкой. Худенькая, гибкая, она напомнила Щедрову ту Зину-школьницу, которую он когда-то любил. Умытая, с росинками на ресницах, она что-то искала глазами.

– Антон, да у тебя и зеркала нет?

– Никак не соберусь приобрести.

Она подошла к окну, выходившему на веранду, и начала перед ним причесываться.

– Как твои сады, Зинаида?

– Опять Зинаида?

– Ну хорошо, не Зинаида, а Зина.

– Сады, Антон, давно отцвели.

– Как с урожаем фруктов?

– Завязь хорошая. Особенно много будет черешни и абрикосов… А как ты в Усть-Калитвинской? По Москве не скучаешь?

– Скучать-то некогда.

Не постучав, деловито, как и полагается хозяйке, вошла тетя Анюта. Напомнила Щедрову, что он еще не обедал, а обед давно готов, и в глазах ее притаилась хитроватая усмешка.

– Антон Иванович, сегодня ради воскресенья у меня борщ с курятиной. – Тетя Анюта все с той же хитроватой усмешкой поглядывала то на Щедрова, то на Зину. – И Зинаида Алексеевна пообедает с тобой.

– Спасибо, Анна Егоровна, я уже обедала.

– То ты где-то обедала, а теперь пообедаешь у нас. – Тетя Анюта посмотрела в сад, с мокрых деревьев которого еще капало. – Славный пришел к нам поливальщик! Досыта напоил землю. – И снова обратилась к Зине: – Зинаида Алексеевна, вот этой скатертью застели стол, а я принесу обед.

Когда тетя Анюта так же деловито ушла, Зина застлала скатертью стол и, краснея, сказала:

– Антон, я зашла на минутку и обедать не буду.

– Обидишь Егоровну… Лучше пойди и помоги ей.

«Зинаида Алексеевна… А для меня она была просто Зина», – думал Щедров, когда Зина ушла помогать тете Анюте.

После обеда тетя Анюта убрала посуду и уже не появлялась. Женщина пожилая, многое на своем веку повидавшая, понимала: там, где двое, третий чаще всего бывает лишним. Зина уселась на диване, уютно, по-домашнему поджала ноги, и короткое платье не прикрывало ее округлые колени. Зина была грустна и молчалива. Ей хотелось сказать что-то важное, нужное, а решиться она не могла. Склонила голову, натягивала на колени и никак не могла натянуть узкое платье, и казалось, что в эту минуту ничто ее так не беспокоит, как желание во что бы то ни стало прикрыть колени. А солнце уже опустилось так низко, что лучи, пробиваясь сквозь мокрые листья, рябили веранду. Из сада веяло запахами мяты, листьев смородины – той особенной отсыревшей свежестью, какая бывает на сенокосе после дождя.

Как бы вспомнив, что главное для нее не то, прикроет она свои колени или не прикроет, а что-то совсем другое, Зина соскочила с дивана, кивком головы отбросила спадавшие на лоб локоны, засмеялась и спросила:

– Антон! Есть ли в этом доме гитара?

– На что она тебе?

– Хочется петь… Наверное, уже забыл, как я пела под гитару?

Она оправила под пояском платье, грустно посмотрела на Щедрова и вдруг пошла, подбоченясь, по кругу, глухо выстукивая о деревянный пол босыми ногами. Улыбалась через силу, казалось, она вот-вот заплачет.

– Сядь, Зина, – сказал Щедров, видя на ее глазах слезы. – Ни к чему эта твоя веселость. Говори, что случилось?

– Ничего особенного… я ушла от Осянина.

– Когда?

– Какое это имеет значение?.. Выходила замуж, думала, дура, что пожилой человек станет ценить мою молодость. – Она подняла голову, и слезы мелкими капельками потекли по щекам. – Ничего он не оценил. Я терпела, думала, раз сама взвалила на себя этот крест, то и должна его нести. После твоего приезда, тогда, в марте, он поднял на меня руку… Я собрала свои вещи и уехала в Усть-Калитвинскую к маме… Вот и вся история. – Она смотрела на пылавший за садом закат мокрыми, ничего не видящими глазами. – К тебе я пришла, чтоб сказать: Осянин послал в Москву на тебя жалобу… Он считает, что ты загубил его семейную жизнь. А ее, семейной-то жизни, у него не было. – Она оправила волосы. – Ну, мне пора. Скоро начнет темнеть, а мне идти далеко.

– Я вызову машину.

– Нет, нет, не надо.

Щедров проводил ее до калитки. По забурьяневшему переулку разлилась целая река, так что из воды торчали метелки пырея и стебельки лебеды. Взяв в одну руку туфли, а другой подобрав платье, Зина побрела по глубокой луже. Вышла на Красную, оглянулась, помахала рукой и зашагала по залитому водой асфальту.

Глава 28

«Так вот почему она была то наигранно веселая, принялась было даже танцевать, то так грустна, что слезы потекли но щекам, – думал Щедров, зажигая настольную лампу. – Ушла от мужа… И сказала она об этом, как о чем-то обыденном. Да и для меня эти слова ничего уже не значат. Она ушла от Осянина, а Осянин написал на меня жалобу. Пусть пишет. Это сообщение меня не огорчило и не обрадовало. Я смотрел на нее, слушал ее, и одна мысль неотвязчиво преследовала меня: ничего того, что было, между нами уже не осталось. Чужие мы друг другу…»

Щедров прошел на веранду. В саду уже было темно и сыро. От мокрых листьев тянуло теплым парком.

– Поеду к Зине! – вдруг сказал он сам себе. – Мы же друзья детства, и разве я имею право оставлять ее в беде… Поеду! Разыщу ли ночью дом Зининой матери? Давненько я там не бывал. Кажется, она живет в Кубанском переулке. Второй дом от угла.

Он подошел к телефону, чтобы позвонить Ванцетти, и в нерешительности остановился. Он не чувствовал ни радости, ни волнения, и снова мысль о том, что ни он не нужен Зине, ни она не нужна ему, засела в голове.

«Все же я обязан поехать к ней, – думал он. – Что было, то быльем поросло, его не вернуть. Но есть же чувство товарищеского долга».

Он взял трубку и позвонил Ванцетти.

– Ванцетти, нужна машина! Здесь, по Красной.

– Антон Иванович, к твоему дому не подъеду, – сказал Ванцетти. – Колеса увязнут.

– Жди меня на Красной.

В резиновых ботфортах, мокрых и грязных, в брезентовой, ремнем затянутой куртке, с непокрытой головой Щедров, похожий на охотника, влез в машину.

– В конец Красной, – сказал он. – Там есть Кубанский переулок.

– Верно, Кубанский там имеется, – подтвердил Ванцетти, включая скорость. – Когда-то был первым от конца Красной, а теперь стал третьим, потому как рядом выросли новые строения и образовалось еще два переулка.

Рассекая фарами влажную тьму, «Волга» неслась по мокрой улице, и лужицы на побитом асфальте вспыхивали зеркальцами. Колеса налетали на эти зеркальца, разбивали, и брызги от них, взлетая и искрясь, падали на смотровое стекло.

– Вот он, Кубанский, слева. – Ванцетти затормозил и выключил фары. – Только туда нам не проехать. Утонем!

– Я проберусь вдоль плетня. Посвети фарами.

Щедров вышел из машины, подтянул голенища.

Держась за плетень, Щедров переступал осторожно, скользил и погружался в жидкое месиво. Из окон падал тусклый свет, но Ванцетти, направляя на Щедрова яркие лучи фар, видел, как он остановился возле калитки второго от угла дома и загремел щеколдой.

Истошно затявкала собачонка, и послышался женский голос:

– Кто там собаку дразнит?

– Свои.

– Иногда бывает, что и свои коней уводят. А кто такие – свои?

– Михайловна, это я, Щедров.

– Антон? Откуда же ты взялся? Входи, входи смело, собака у нас хоть и звонкая, а не злая.

Хлопнула калитка. Умолкла собачонка. Ванцетти выключил свет. Темень и тишина. На обочине Красной темнела «Волга». В мокром асфальте подфарники отражались тройным красным светом. Ванцетти курил, стоя возле машины. Откуда-то из темноты подкатил мотоцикл с пустой коляской. За рулем, в шлеме, похожий на пожарника, сидел Самочерный. Приподнялся в седле, спросил:

– Дорогой Ванцетти, кого поджидаешь?

– Кого нужно, того и поджидаю.

– А все-таки? Антона Ивановича? Или еще кого?

– Тебе-то что за печаль?

– Да так, спросил из любопытства.

– Поезжай своей дорогой, любопытный!

Мотоцикл зарябил по улице красным глазком. А время тянулось медленно. Но вот снова заголосила собачонка и хлопнула калитка. Щедров, держась за плетень, быстрыми шагами прошел мимо освещенных окон.

– Домой! – сказал он, садясь в машину.

Круто развернувшись, «Волга» умчалась, и под ее колесами опять заплескались лужицы.

Ульяша вернулась с дежурства и в сенцах услышала, как в комнате у Щедрова разговаривала женщина. «Странно, кто это? – думала Ульяша, а сердце почему-то щемило. – Раньше никто к нему не приходил».

Потом из окна Ульяша видела, как Щедров провожал свою гостью до калитки, а через некоторое время и сам куда-то ушел. Когда Щедрова не было дома, Ульяша смело входила в его комнату, всякий раз находя для этого предлог. Сегодня таким предлогом была простокваша. Уленька поставила на блюдце стакан и пошла смелыми быстрыми шагами. Ей нравилось вот так, одной, находиться в его комнате, нравилось мечтать о чем-то своем, сокровенном. Вот и сейчас она так размечталась, что уже видела себя младшей сестрой Щедрова. Как всякая заботливая сестра, она подумала о том, что, пока любимого братца нет дома, нужно убрать его комнату. И она занялась сперва постелью. Сняла покрывало, напушила подушку, поправила пододеяльник, и теперь ей казалось, что она уже не сестра Щедрова, а его жена, и от этих мыслей Ульяша покраснела. Взволнованная, румяная, она подошла к его столу, разглядела какие-то исписанные мелким почерком бумаги и его тетрадь. Не утерпела, раскрыла и на первой странице увидела написанное крупно: «Как жить?» «Может, для себя записал, на память, чтобы знать, как ему жить в Усть-Калитвинской? – думала Ульяша. – Но неужели он, такой грамотный, не знает, как надо жить? А что в тетради? Вот бы прочитать…»

Она услышала шаги в сенцах и быстро отошла от стола. Стояла и смотрела виноватыми глазами на вошедшего Щедрова, на его грязные сапоги, теперь уже краснея оттого, что ей было не под силу скрывать свою радость видеть его. Эта радость всякий раз при встрече с ним вот так же, как и сейчас, наполняла сердце странной тревогой.

– А! Уленька! Привет медицине! – Щедров на пороге стащил облепленные грязью ботфорты. – Ну как, Уля, идут дела в больнице?

– Спасибо, дела идут хорошо.

– Крыша не протекала? Ливень-то какой был!

– Она у нас железная… Антон Иванович, а где это вы так отделали свои сапоги?

– Бродил по улицам.

– Чего ради?

– Ради хорошего настроения. После такого дождя радость какая!

– А вы неправду говорите.

– Почему же я говорю неправду?

– А потому, что глаза у вас грустные. И ходили вы не по воде, а по грязи.

– А вы, оказывается, наблюдательная.

– Антон Иванович, а кто та женщина, что была у вас?

– Много будете знать, Уля, скоро состаритесь.

– Вы всегда со мной говорите несерьезно. А почему?

– Хорошо, скажу правду: ко мне заходила моя знакомая. Мы когда-то вместе учились в школе.

– А почему она так быстро ушла?

– Не пожелала быть у меня.

– Антон Иванович, а что означает: «Как жить?»

– Вот читать мою тетрадь я никому не разрешал.

– Я не читала, я только взглянула. А скажите, вы что, не знаете, как жить?

– А вы знаете?

– Да я как-то об этом еще и не думала.

– Уленька, а почему вы бываете то такая веселая, что у вас даже щеки смеются, то вот такая, как сейчас, задумчивая, серьезная? Даже не улыбнетесь.

– Не знаю.

– А когда вам бывает особенно грустно и отчего?

– Когда я вижу Эльбрус…

– Вот как! Это почему же?

– Если бы я знала… Утром, когда всходит солнце, а небо чистое-чистое, из станицы Эльбрус виден очень хорошо. Стоит великан, будто вот тут, за Кубанью. Снизу багряный, точно охваченный пламенем, а сверху белый с синими прожилками. Я смотрю на Эльбрус, а он манит к себе, к чему-то неизвестному, и мне становится грустно… Антон Иванович, вам приходилось бывать вблизи Эльбруса?

– Приходилось. А что?

– Счастливый вы…

Из сенец донесся грозный голос тети Анюты:

– Ульяна! Спать пора!

– Иду! – Ульяша посмотрела на Щедрова с мольбою во взгляде. – Горе с этой бабусей. Даже поговорить не даст… Ну, я пойду. Спокойной вам ночи, Антон Иванович!

«Милая девушка со смеющимися щеками, твои мечты и желания просты и непосредственны, как у детей, – думал Щедров, оставшись один. – Мечтает побывать вблизи Эльбруса. Она еще не знает, что искрящийся по утрам снежный великан только издали кажется таким манящим и прекрасным. Надо сказать Уленьке, что вблизи Эльбрус так похож на тот, каким она видит его по утрам из Усть-Калитвинской, как мечта бывает похожа на реальную действительность… Вот и у меня сегодня получилось что-то вроде своего Эльбруса. В мечтах все было прекрасно. Думал, поеду, поговорю, утешу друга юности. Ничего из моих добрых намерений не получилось… Видно, всему свое время. А я размечтался, вызвал машину и уехал. А Зина даже не пожелала и говорить со мной… Еще раз убедился: то, что разбилось, не сложить и не склеить, а той юношеской дружбы, которая когда-то у нас была, уже нет и не будет ни в мечтах, ни наяву».