Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)

– Мне пора в дорогу. – Иван занялся своим чемоданом. – А ты, Тимофей, надолго забрел в наши края?

– Поживу… Ежели сестра не прогонит.

– Поживи, поживи, – сказала Евдокия Ильинична, повязываясь платком. – Завтра Илюша приедет. Потолкуешь с племянником о жизни… Вот Илюшка тебе все объяснит, не то что я…

– Спасибо, Дуся, за хлеб-соль и за приют. Может, больше и не доведется повидаться… Пойду.

Иван взял чемодан, попрощался и, ссутулясь на пороге, вышел из хаты. Евдокия Ильинична догнала его на улице, спросила:

– Кузьмич, так ты и не сказал, по какому делу заходил?

– Без всякого дела…

– Да как же без дела?

– Так… Заглянул тебя проведать. Ить не чужой?

– Ну, спасибо, что зашел.

– Детям только не говори, что я был… Забыли они меня, так пусть и не вспоминают.

– Ладно, не скажу, – пообещала Евдокия Ильинична. – Возьми вот… В дорогу.

– Что это?

– Харчишки… Кусок сала, хлеб… Пригодится.

– Да что ты, Дуся? Я еще не нищий.

Иван не взглянул на жену и поплелся по берегу. Евдокия Ильинична стояла возле хаты, держала в руках замотанные в полотенце хлеб и сало и горестным взглядом провожала человека, похожего на бродягу, пока он не скрылся за дальними вербами…

– Живешь с Иваном? – спросил Тимофей, когда сестра вошла в хату.

Евдокия Ильинична не ответила, будто и не слышала. Надела фартук, повязалась платком и заспешила через огород по знакомой, давным-давно протоптанной тропе.

Глава 11

У сестры Тимофей гостил больше месяца. Побывал в Зеленчукской у своего дружка Безбородова. Навестил знакомых в Сторожевой, Преградной. Всякий раз в Прискорбный возвращался молчаливым, невеселым.

Однажды под вечер, когда Евдокия Ильинична управлялась на ферме, а Илья был в поле, Тимофей в хорошем настроении вернулся из станицы Сторожевой. На дверях висела цепочка – вместо замка. Сними цепочку и заходи в хату. Тимофей не стал входить в хату: жилье не свое. Поставил у порога посох, положил сумку и присел отдохнуть. Хорошее настроение у Тимофея было оттого, что в Сторожевой он повстречал своего старого дружка, тоже бывшего кулака, лет пять тому назад вернувшегося из ссылки. Друзья распили бутылку водки, всласть поговорили, и Тимофей, вернувшись в хутор, думал сейчас о том, где ему лучше осесть на жительство – в Трактовой или в Сторожевой.

Он так задумался, что не услышал, как у его ног затормозили, издавая жалобный скрип, колеса. Это на мотоцикле приехал Илья. Грязный, как леший, пропыленный, в машинном масле, загорелый, он соскочил с седла, поздоровался с Тимофеем, в сенцах взял полотенце, мыло и пошел к реке умываться. Вытирая мокрую чуприну и насмоленное летним солнцем лицо, Илья сказал:

– Ну вот, Тимофей Ильич, гора с плеч свалилась! Покончили с кукурузой!

– И какой же итог? – поинтересовался Тимофей.

– Завтра поеду в Трактовую подсчитывать. – Улыбка самодовольства цвела на лице Ильи. – Зараз комиссия работает. Все надо учесть и подытожить… Но и без подсчета знаю – есть победа!

– Вижу, племянник, ты сильно обрадовался?

– Как же не радоваться? – Илья весело рассмеялся. – Тут такое на душе творится, что впору пойти в пляс! Сегодня надо позвонить Стеше, пусть и она порадуется… А вы, Тимофей Ильич, укоряли меня, выказывали недовольство. Да я на будущий год знаете что сделаю?

– Ну, то я корил сгоряча, – сказал Тимофей. – Когда показывал свои машины, то мне показалось, что ты сильно расхвастался… Ну, вот я в сердцах и сказал лишнее. – Тимофей подождал, пока Илья сходил в сени и вернулся без полотенца и мыла. – Ну, а как с заработком, Илья? Много деньги гребанул?

– Об этом я еще и не думал, – ответил Илья, сбоку садясь на седло и закуривая. – Некогда было. Все дни такая разгоралась горячка, что и поесть, случалось, забывал. Но то, что мне положено, получу. Об этом я не тревожусь…

«Или опять расхвастался, или он из тех, у каковых в душе нету корысти? – думал Тимофей. – Целый год на таком поле один чертовался, силы надрывал, иссох весь от работы, а о заработке не думал… Человек без корысти в душе? Есть нынче такие, есть повсюду, и там в Узбекистане, и тут, на Кубани… Не только племянник, а и дети мои из породы тех, новых да безупречных…»

– Скажи мне, Илья Иванович, – деловым тоном заговорил Тимофей. – Только скажи честно, как на духу: так-таки о своем кровном заработке ни разу не подумал?

– Ну, что вы, дядя! – удивился Илья. – Думал, и часто, думал и один, и вместе со Стешей… Но, правда, были думки и поважнее…

– Какие?

– Тревожили машины, – ответил Илья. – Дело новое, машины непростые, умные. Вот я и побаивался, и болел душой. А вдруг, думал, мой ум окажется слабее ума машины? Что, если агрегат не сделает того, что делают руки человека? Тогда что? Кричи караул и зови колхозников на подмогу?.. Вот эти думки, Тимофей Ильич, и не давали мне покою. И самое тревожное было время – уборка. Получил новую машину, а как она пойдет по рядкам кукурузы, как будет убирать початки?

– И как же?

– Успешно! – весело ответил Илья. – Побольше бы таких машин. Пойти бы с ними в обнимку, и тогда был бы урожай на кубанской земле. Колхоз без машин – не колхоз, а горе. Будущий хлебороб – это умные машины и на поле и на фермах. А если к машинам пристегнуть химизацию…

– Ну, добре, добре, агитатор из тебя хороший, – с улыбкой перебил Тимофей. – Без тебя все знают, что и машины и химия – дело стоящее. Я тоже еще в своей молодости тянулся к машинам. До сих пор люблю запах мотора. Вот и твой мотоцикл вкусно пахнет… Но я опять к тебе, Илья Иванович, с вопросом. Ты не машина, а человек, и скажи, как это было? Тебя вызывали в район? Посоветовали, подсказали?

– Было, было, – согласился Илья. – И вызывали, и советовали, и подсказывали… А как же без этого? Поначалу меня оторопь брала. А теперь и привык, и на деле убедился – интересная работенка, дух захватывает! И на Кубани я не первый и не единственный. В нашем районе я, верно, первый и пока один. А по всему краю столько нас, кукурузоводов. О Николае Вербицком слыхали? Вот кто шагает по земле, так это Николай Вербицкий! У Вербицкого не сто гектаров, как у меня, а в три раза больше… На будущий год попробую догнать Вербицкого, рискну… А что? Теперь у меня опыт есть… – С улыбкой посмотрел на Тимофея. – Дядя, отчего вы такой… как бы это сказать, сильно отсталый, что ли?

– Не отсталый, а старый, – ответил Тимофей.

– Трудно вам тут будет жить… Придется привыкать…

Тимофей молчал, курил, думал. Молчал и Илья.

С фермы вернулась Евдокия Ильинична и пригласила брата и сына ужинать. За столом говорили о том, что нынешняя осень на Кубани выдалась на редкость сухой и солнечной.

– Теперь пусть льют дожди, Илюша кукурузу убрал, – сказала Евдокия Ильинична. – И природа, Илюша, за тебя, какие деньки стояли!..

Ночью, ворочаясь в постели, Тимофей думал о своем разговоре с Ильей. Почему-то на душе было тревожно. «Мы люди разные, чужие», – лезло в голову. «Трудно вам будет…» Теперь Тимофей и сам понимал, что заново прижиться на кубанской земле будет нелегко, и ему захотелось завтра же покинуть Прискорбный и уже никогда сюда не возвращаться…

Утром он умылся на реке и, вернувшись в хату, сказал сестре, что пора ему уезжать.

– Чего так вдруг заспешил, Тимоша? – спросила Евдокия Ильинична. – Или родимый край не согрел душу, не приласкал? Или помешало что другое?

– Край-то он теплый, свой и сердцу близкий…

– Вот и живи в родимом краю. Поселись в Трактовой. Хатенку поможем поставить, работу найдешь. Много ли тебе одному надо?

– Эх, Дуня, Дуня, славная ты сестренка. – Тимофей тяжело, всей грудью вздохнул. – Была у меня думка сызнова прирасти к кубанской земле, а не получилось… Как это говорится: отрезан ломоть…

– А ты постарайся и прирасти к земле, – советовала Евдокия Ильинична. – Земля-то тебе не чужая, тут ты родился…

– Все это, сестра, так. Но, видать, корешки подсохли и сызнова к кубанскому чернозему не прирастут.

– А ты живи без корешков.

– Без корешков жить нельзя. С племянником потолковал. Тоже не советует жить без корешков.

– Опять спорили?

– Нет, говорили мирно. Разумный, сестра, вырос у тебя сын.

– Илюшка всей натурой пошел в меня, – прихвастнула мать. – Мой корешок, моя кровинушка.

– Поездил я по станицам, – в раздумье говорил Тимофей. – Погостил у знакомых казаков…

– И что там видел? Как в станицах люди живут?

– Люди-то живут… – Тимофей помолчал, зажмурив глаза. – Только средь той жизни я как та засохшая хворостина средь зеленого леса. Так что, сестра, поеду к узбекам… Узбеки мне не чужие. Поживу сперва у Андрея, потом побуду у Оксаны… И тебе, сестра, советую, не сиди дома, не карауль хутор. Поезжай к старшим детям, погости у них. И тебе приятно, и им хорошо.

После завтрака Тимофей простился с сестрой и племянником и ушел в Трактовую, чтобы попасть к армавирскому автобусу.

Глава 12

Побывать в гостях у старших детей – давняя мечта матери. К Ольге она хотела поехать, чтобы познакомиться с Левой Нечипуренко и, как она говорила, «воочию повидать Ольгиного приживальца». Это была ее тревога и обида. Обижало мать то, что Ольга, не расписавшись в загсе, жила с Левой Нечипуренко, и жила открыто, как с мужем. Непрошеного зятя Евдокия Ильинична не видела в глаза и знала о нем только то, что скупо писала Ольга. Более подробное письмо пришло от Натальи, давней подружки, вышедшей замуж за попутненского казака Барсукова. Наталья писала, что Нечипуренко нигде не работает и живет у Ольги, как гость, на всем готовом. «Утречком, поверь, Дуся, этот коханый нахлебник хорошенько выспится, позавтракает, – писала Наталья. – После того берет удочку и отправляется на Уруп. Там он купается в свое удовольствие, загорает и рыбку ловит…» И еще писала Наталья: «Сказать, чтобы тот Лева был сильно собой красавец, нельзя. Так себе, смазливенький, и все…»

Никто, разумеется, не знал, что именно письмо Натальи и заставило Евдокию Ильиничну поторопиться с отъездом к детям. «И чего Ольга к нему привязалась? – думала она. – И чего хорошего нашла в этом пришлом человеке? Или, может, подвернулся писаный красавец, такой из себя, что глаз от него нельзя отвести? Или чем приворожил к себе, или какой магнит на баб имеет? Писала же Наталья, что собой тот Лева смазливенький… Так и что же из того? С красоты воды не пить… Эх, дура Ольга, дура!.. У самой заработок невелик, себя бы прокормить, а она еще трутня в хате завела…»

У Антона и Игната она еще никогда не была и не знала, как сыновья живут. Манили к себе подросшие внучата, а поездка все откладывалась. Причина, мешавшая уехать из Прискорбного хотя бы на месяц, состояла, как уверяла себя телятница, в том, что не на кого было оставить телят, свою корову, птицу. Мысленно мать бросала и ферму, и свое хозяйство и мысленно гостевала то у Антона, то у Игната, то у Ольги. Теперь же, когда и Елизавета покинула хутор, а Илью от матери заслонила Стеша, Евдокию Ильиничну все сильнее и сильнее тянуло к старшим детям.

Евдокия Ильинична начала готовиться в дорогу. Отпуск ей, конечно, дадут: заслужила. Да и телята уже выросли. Скоро их определят в стадо, а новые телята появятся только в январе. Так что сейчас самый раз отлучиться с фермы. А за домом присмотрит соседка Анюта. Женщина она сердечная, в просьбе не откажет. О чем Евдокия Ильинична ни думала, к чему ни обращалась, все говорило: да, именно сейчас самое время поехать к детям.

Была еще одна весьма важная причина, заставлявшая ее отправиться к Антону. Эту причину она скрывала от всех, даже от Ильи: ей хотелось избавиться от щербины. «Надоело шепелявить, пусть Надя поставит мне зубы молодые, может, я через то помолодею». И она решила завтра же пойти в Трактовую к Онихримчукову просить отпуск. Могут сказать: зачем же к Онихримчукову? А почему не к бригадиру? Если по правилу, то нужно бы, конечно, пойти сначала к бригадиру. Но, с тех пор как Василий Васильевич не по своей воле стал ее сватом, отношения у них были не то что не соседские, а прямо-таки враждебные. Бригадир никак не мог смириться с мыслью, что его дочь стала женой Ильи Голубкова. Разве тут можно идти к бригадиру с просьбой об отпуске? Да он и говорить не пожелает.

И как же удивило и поразило Евдокию Ильиничну то, что Василий Васильевич вечером сам пожаловал в ее хату. Никогда раньше не заходил и вдруг пришел. Худющий и злой, он остановился возле порога. Смотрел молча, и в тоскливых его глазах показались слезы.

– Проходи, сват, садись на лавку. Люди говорят, что в ногах правды нету…

– А где она есть, эта правда? – спросил Василий Васильевич. – У сына твоего или у моей дочки?

– Не злись, Василий, на детей. Что мы, старые, тут можем поделать? Слюбились, женились, и хоть злись, хоть не злись…

Василий Васильевич присел на лавку, закурил, помолчал.

– Ездил Илья к Стеше?

– Был, – ответила Евдокия Ильинична. – Такая, сват, у них любовь, что каждое воскресенье Илюша Стешу навещает.

– Как она там?

– Ничего, учится хорошо… Веселая. А что еще надо?

– Какая теперь у нее будет специальность?

– По сыру да по маслу… Специальность хорошая. Да ты порасспроси Илюшку. Он-то знает лучше меня.

– В город Илья не собирается перебираться жить? – помолчав, спросил Василий Васильевич. – Антон мог бы помочь брату… Механики всюду нужны.

– Чего Илья в городе не видал? – удивилась Евдокия Ильинична. – С кукурузой-то у него какой успех! И еще мне известно, что Илья и Стеша собираются поселяться на Щуровой. Вот куда их тянет.

– И ты с ними?

– И осталась бы тут, да боюсь… Унесет Кубань и хату и меня.

– Вчера было заседание правления. Ох и злющий был Онихримчуков! – доверительно сообщил Василий Васильевич. – И все через наше переселение. Онихримчуков требует, чтоб к празднику все мы перебрались на Щуровую… Досталось и мне на орехи.

– Значит, насильно разлучат с Прискорбным, – заметила Евдокия Ильинична. – Хочешь не хочешь…

– Кубань нас насильничает…

– Неудобства в тех домишках будут. Ни садочка, ни огорода, да и на работу бегать несподручно… Тут у меня своя стежка-дорожка.

– Онихримчуков обещал автобус.

– Будем мы ездить на ферму, как на ярмарку? Как те наши доярки.

– И поедем. – Василий Васильевич скривился, как от острой боли. – Беда в другом…

– В чем же?

– Как поднять хуторян… Чтоб без крику и без слез. Одна твоя соседка Анюта взбаламутит весь хутор.

– У Анюты малые дети. Анюте еще труднее трогаться с места.

– У одной малые дети, у другой садок, привычка или еще что. – Бригадир подошел к дверям, загремел щеколдой. – А Кубань – она все старается, знай себе точит и точит берег, и нету ей ни до чего дела. Это еще хорошо, что плотину поставили. – Погремел щеколдой, постоял. – Похвалили тебя, сваха, на правлении за старания. Славные у тебя вышли телята – и по росту и по упитанности. Опять назначены тебе самые большие старательные…

– А мне зараз как раз денежки нужны, – весело сказала Евдокия Ильинична. – Детей собираюсь проведать. Не откажешь в отпуске, сват?

– Я-то не откажу. А как Онихримчуков?

– Было б твое согласие…

– Все-таки Онихримчукова не обходи… Скоро праздники, может, будем переселяться. Поезжай в станицу и поговори с ним.

Утром, управившись на ферме, Евдокия Ильинична начала собираться в Трактовую. Надела серенькую, из тонкой шерсти кацавейку, которую обычно надевала только по праздникам. Застегивая пуговицы и наклоняясь, она смотрела в окно и видела мотоцикл и стоявшего возле него Илью в подпоясанной фуфайке и в кирзовых сапогах. Приятно было сознавать, что вот она, мать, принаряжается, готовится поехать в станицу, а ее сын уже стоит возле машины и поджидает ее, а потом она сядет в коляску и умчится. Нарочно, чтобы в станице заметили, голову повязала шалью с крупными маками. Маки были такие натуральные, что от их ярких цветов лицо казалось и молодым и веселым. Не столько по необходимости, сколько по привычке заглянула в зеркальце. Послюнявила брови и расправила их пальцами, особенно старательно приглаживала ту бровь, что с родинкой. Взяла кошелку для магазина и вышла из хаты.

Нетрудно было понять самочувствие матери. Сидеть в качающейся, как лодочка, коляске, сознавать, что этим быстроногим бегунком управляет твой сын, – вот она, настоящая радость! И Евдокия Ильинична сидела, гордо подняв голову, словно повязанная яркими маками, – так может сидеть разве только какая царица! Весело поглядывала по сторонам: пусть хуторяне посмотрят, как тетя Голубка выезжает в станицу. Она видела коренастую, пригнутую к рулю фигуру сына, его сильные, крепко державшие руль руки в перчатках, и ей хотелось, чтобы из каждой хаты выходили люди и смотрели на нее и на ее сына и вместе с нею радовались. Но хутор был пуст. Как на беду, даже детишки не бегали по улице. Правда, какая-то старуха, кажется богомольная бабка Анастасия, закутанная черной шалью, выползла на порог. Опершись на посох и совочком приложив ладонь к глазам, она посмотрела на мотоцикл и перекрестилась.

– Трудно тебе будет одному дома, – сказала мать, когда они выехали за хутор. – Но я попрошу Анюту. Пусть посмотрит за коровой, за курами.

– Сам управлюсь, – ответил Илья, глядя на убегавшую под колеса дорогу. – И корову подою, и кур накормлю… Что тут такого хитрого, мамо? Да и Стеша к праздникам приедет.

– Знаю, сынок, знаю, что ты молодчина, все умеешь, – сказала счастливая мать. – А все же без женских рук нельзя. Кружки;´ на кадках с солкой помыть… Сумеешь?

– Сумею и кружки;´ помыть, не святые горшки обжигают.

– Все ж таки Анюта пусть подсобит, – стояла на своем мать. – Может, из дому отлучишься. Разве мало у тебя разных дел? А когда Стеша вернется, тогда тебе легче станет. Кем же она будет?! И батько ее интересовался.

– Лаборанткой на сырзаводе, – ответил Илья. – Сыр варить или масло делать – вы думаете, так просто? Это, мамо, наука и большая.

Мать смотрела на сына, и снова радость переполняла ее сердце. Радовалась она и тому, что утро выдалось солнечное, по-осеннему свежее, с обильной росой на траве, на кустах; и тому, что она скоро побывает в гостях у старших детей; и тому, что Стеша научится сыр делать; и тому, что Илья был такой деловой и хозяйственный – парень, что называется, на все руки. Подумать только: мужчина с виду обычный, каких немало и на хуторе и в станице, а решительно всякую женскую работу умеет делать. И как умеет! Иная хозяйка позавидует! И корову подоит, и обед сготовит – все Илюшке нипочем. Надевает фартук, подсаживается к корове и доит так умело и так быстро, как самая умелая доярка. Борщ сварит с курятиной, картошку поджарит на сале или на подсолнечном масле, и все у него получается ловко и вкусно. Как-то мать прихворнула. Захотелось ей оладий из кислого теста. Рассказала сыну, как и что делается. К утру Илья приготовил оладьи, да такие румяные и так они легко снимались со сковороды, будто сами спрыгивали! Счастливая Стеша, с таким мужем только жить да радоваться!

Встречный холодный ветер бил в лицо, из-под платка с красными маками вырывал седые пряди. Евдокия Ильинична поправляла платок, подбирала волосы и смотрела на дорогу. На пригорке виднелась Трактовая, а за станицей вставали знакомые очертания гор в солнечном сиянии. Евдокия Ильинична любовалась горами в утреннем ярком свете, а думала о том, как она войдет в кабинет к Онихримчукову и что ему скажет.

Глава 13

Онихримчуков Степан, светлочубый, рослый и статный кубанец, родом был из Трактовой. Его родители – бугаятник Игнат и птичница Варвара – души не чаяли в младшем сыне. Да и было за что любить Степана: в учебе прилежный, с отцом и матерью вежливый, обходительный. «Младший наш, мать, по всему видно, пойдет в те, в интеллигенты», – не без гордости говорил Игнат.

Родители видели в Степане своего кормильца, с кем им доведется век доживать. Старшие сыновья – Петр и Василий – давно покинули станицу, жили в городах и к родителям приезжали лишь в гости, да и то редко. Бугаятнику Игнату нравилось, что еще в школьные годы Степан тянулся к земле, к посевам. Со своими сверстниками ездил в бригады на прополку, на уборку. Только не мог старик понять, почему домой Степан возвращался скучным, задумчивым, не по годам серьезным. Отец не знал, что его семнадцатилетнего сына беспокоило то, что земля в «Рассвете» обрабатывалась без знания дела и без любви к ней; что на фермах из года в год не хватало кормов и каждую зиму от бескормицы падал скот; что тракторы, автомашины, прицепной инвентарь из-за частых поломок выходили из строя; что трудодень у трактовцев каждый год был дешевый и что люди к труду относились, как к повинности. «Ну, можно ошибиться и не запасти кормов один год, но нельзя же, чтобы эта ошибка повторялась каждый год, – думал Степан. – Ну, можно плохо вспахать и плохо посеять один раз, но нельзя же это делать второй и третий раз… И почему люди так нехотя работают?..» Многие вопросы мучили юношу, и найти ответ на них он не мог.

Как-то поздно вечером, вернувшись с поля, Степан умылся, подошел к отцу и спросил:

– Батя, отчего так плохо в нашем «Рассвете»?

– Кто его знает, сынок, отчего наш «Рассвет» не рассветает, – ответил отец. – Да разве это моего ума дело? Мое дело – бугаи-производители…

– Вот это, батя, плохо… Если не ваше дело, то чье же оно?

– Начальству, сынок, виднее… Да и тебе нечего об этом печалиться, – сказала мать, подавая ужин. – Молод еще, Степа…

В «Рассвете» часто меняли председателей. Одного снимали за бесхозяйственность, другого – за грубость и пьянку, третий сам просил освободить. Приезжали из района новые председатели, за их избрание колхозники поднимали руки на собрании. «За кого ни голосуй, а все одно толку нету». И в самом деле: у нового председателя все оставалось по-старому. «Ну почему, почему?» – думал школьник и не находил ответа. Тогда-то Степан для себя решил: он поступит в институт и получит образование агронома. «Может, хоть тогда, – успокаивал себя, – работая агрономом, я докопаюсь, в чем же тут корень зла…»

Из института Степан вернулся в Трактовую и стал работать агрономом в «Рассвете». И ему было приятно, что мечта его сбылась, и родители были рады, что младший сын не покинул станицы. В тот год зимой в «Рассвете» было отчетно-выборное собрание. Снова меняли председателя – этот попросил сам не избирать его по старости и по болезни. Повторилось то, что уже было: в президиуме сидел привезенный из района новый председатель. Это был мужчина пожилой, с лысиной до затылка; на шумевшее собрание, на незнакомых ему людей он смотрел тоскливо, исподлобья. Когда стали голосовать, то заговорили, закричали все разом, и тут случилось неожиданное и для Трактовой непривычное: Поднялся лес рук, и председателем избрали не хмурого, привезенного из района мужчину, а молодого агронома Онихримчукова Степана.

Новый председатель с первых шагов своей деятельности встретил два неожиданных препятствия. Как их изжить, какую повести с ними борьбу, Онихримчуков не знал, потому что ни на лекциях в институте, ни в учебниках, ни на семинарах в районе об этих препятствиях ничего не говорилось… Первое препятствие, которое особенно огорчило Онихримчукова, было равнодушие трактовцев к общественному труду. Молодому специалисту трудно было понять, откуда это равнодушие пришло сюда и каковы его первопричины. Люди не отказывались от тех нарядов, которые им выдавали в бригадах, выходили в поле, на фермы, становились к машинам, но работали нехотя, без старания – не работа, а отбывание повинности. Как застаревшая, запущенная болезнь порождает недуг, так и равнодушие порождало лень, пьянство, картежную игру. Требовалось срочное лечение. Но Онихримчуков не знал, какие нужны были радикальные лекарства и где их взять. Удивляло, что в «Рассвете» мало кого волновали и потери зерна при уборке урожая, и падеж скота, и поломки машин. С этим злом смирились, к нему привыкли, как к чему-то неизбежному.

Вечером, оставаясь в бригаде или на ферме, Онихримчуков пробовал вызвать станичников на откровенный разговор. Слушали его безучастно, как бы по необходимости. Одни усмехались, другие отводили глаза, третьи курили, отойдя в сторонку.

– Нечего нам, Игнатьич, стараться да жилы надрывать, – сказала немолодая казачка, перебирая пальцами бахрому платка. – Сколько годов старались, а что получали? Не знаешь? Шиш с маслом, вот что!

– Мы вам не Дуся Голубка! Это Голубка может и без всякой выгоды надрывать силы, а мы не можем!

– Пусть стараются хозяева!

– А вы кто? – спросил Онихримчуков.

– Мы колхоз.

– Мы труженики полей, а хозяин ты!

– И до тебя были хозяева, и после тебя будут.

– На наш век хозяев хватит!

– Послушай, Игнатьич, моего совету, как ты есть не пришлый, а наш доморощенный казак, – сказал водовоз Балябин, подойдя с кнутом к Онихримчукову. – Я человек небольшой. Моя хата с краю – подвози водичку трудящимся, и все. И ты, Игнатьич, знай, никому свою думку не высказал бы, а тебе выскажу по доверию. Как казак казаку. Как у нас развивается хозяйство? С верхов на нас глядят и с верхов указуют нам хлеборобскую линию – что пахать, что и как сеять. Будто мы тут дурни дурнями, ничего не смыслим. И так как все нам преподают с верхов готовенькое, бери и исполняй, то мы таким путем от колхозной жизни сами по себе отстранились. А такое дело, Игнатьич, не годится. И еще с оплатой – твердость должна быть. Чтоб все мы знали: вот до сих пор, – он начертил кнутовищем на земле линию, – государству, а все, что уродилось и расплодилось свыше, – все наше. И чтоб эта линия была нерушима. Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, гордость у них появится через то, что они тут хозяева, и дело колхозное, Игнатьич, попрет, только держись… Ить мы душой поизболелись, видим же, не слепые, как жизнь наша сильно расстроена… И через то, Игнатьич, у людей получается алпатия…

– Апатия, дядя Балябин! – поправила молодая, с озорными глазами казачка. – Слово правильно сказать не можете, а беретесь поучать…

– А я, девка, никого не поучаю, – возразил Балябин, помахивая кнутом, – я только говорю…

«Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, – думал Онихримчуков, поздно ночью возвращаясь в станицу. – Молодец Балябин, правильно подметил: нельзя терять веру в себя и в свои силы… Как это он еще говорил?.. Мы таким путем от колхозной жизни сами отстранились. У людей получается апатия… А такое дело не годится… Да, прав Балябин, не годится. Завтра же поеду в район».

Другое препятствие было как раз со стороны района, а точнее сказать, со стороны тех руководителей, кому Онихримчуков обязан был во всем подчиняться. Это были люди и образованные и культурные, в житейских делах и в руководстве сельским хозяйством не новички. Но они или не могли, или не хотели понять то, что понимал и что говорил им Онихримчуков. А он говорил, как ему казалось, о деле насущном и понятном: пора освободить колхозы от мелочной опеки. Такая опека лишает людей достоинства, инициативы, смелости, а главное, ответственности. Онихримчуков не знал, как в других колхозах, а в «Рассвете» именно такая мелочная, никому не нужная опека существовала испокон веков. Тут и полуночные звонки, и повелительные голоса: «Ну что, друг, как идет ночная косовица? Давай, давай, шуруй, жми! Только вот что, слышишь! Сперва сваливай те участки, что поурожайнее, чтобы побыстрее тебе рассчитаться по хлебу… Как не созрели? Ну, ну, брось самочинствовать и пороть отсебятину! Должны созреть, и все…» Тут и частые вызовы в район для «накачки», и опять те же повелительные голоса: «Брось самовольничать и увиливать, а исполняй то, что тебе говорят…» «Лучше, лучше!» А откуда тебе известно, что это лучше? Вот то, что тебе говорят, это и есть лучше…» Тут и приезды в Трактовую инструкторов, уполномоченных, и их указания; если уполномоченные приезжали, то и должны были что-то делать, кого-то поучать, кому-то давать указания. Для этого они имели полномочия и инструкции. Каждый приезжий считал своим прямым долгом вмешиваться в повседневную работу председателя, говоря ему тоном приказа: сегодня делай то-то, а завтра то-то, такие-то культуры сей, а такие-то не сей, такие-то машины ремонтируй, а такие-то не ремонтируй. Иногда, войдя во вкус, приезжий заслонял собой председателя, начинал поругивать его, покрикивать на него и на бригадиров. «Равнодушие, говоришь? Откуда оно взялось? Ну, ну, брось, Онихримчуков, молоть чепуху. Равнодушие! И надо же такое придумать! Ты вот что, выбрось эту глупость из головы и запомни: у колхозников не может быть плохого настроения, а тем паче равнодушия… Смешно! В институте, по всему видно, ничему тебя по научили. И стыдно председателю плестись в хвосте отсталых настроений и не видеть у людей радости, энтузиазма. Вон доярка в Прискорбном, тетя Голубка какая энтузиастка. Вот на кого надо равняться! Понятно? Ох, смотри, Онихримчуков, поймешь, да будет поздно! А я не угрожаю, я предупреждаю…»

Еще в декабре 1952 года, набравшись смелости, Онихримчуков выступил на районном совещании и рассказал о неполадках в «Рассвете» и о том, как, по его мнению, эти неполадки можно устранить. Его перебили репликой из президиума:

– Загибаешь, Онихримчуков! Надо усилить соцсоревнование, массово-политическую работу, а не разводить гнилую теорию!

– Усиливаем, стараемся…

– Плохо усиливаете и плохо стараетесь! – Это голос секретаря райкома Сагайдачного. – Плохо! По тебе и по твоему настроению, Онихримчуков, видно, что политическая работа в «Рассвете» запущена… Вся беда именно и этом, а не в том, Онихримчуков, что планируешь не ты, а вышестоящие органы… Ты кончил? Слово имеет директор совхоза Садовников…

После совещания Сагайдачный пригласил Онихримчукова в кабинет. Попросил присесть к столу, угостил папиросой «Казбек» и, облокотясь на стол, сощурил усталые глаза.

– Я постарше тебя, Степан, и понимаю: молодости вообще свойственна горячность, – сказал он, глядя сощуренными глазами. – Сам когда-то был и молод и горяч… Это понятно. Но то, что ты выкрикивал с трибуны, все это выдуманное тобой равнодушие колхозников и планирование снизу, извини, понять невозможно… Так могут рассуждать фантазеры и демагоги, а ты человек реальный, от земли… Не могу понять, Степан: куда ты гнешь и что тебе нужно? Есть, конечно, у нас лодыри, нерадеи, симулянты, но зачем же обобщать? Хочешь прослыть оригиналом, не похожим на других председателей? Помолчи и послушай… Что получается: вся рота идет не в ногу, а один сержант шагает в ногу? Так, а? Скажи мне без обиняков и без запальчивости – мы тут одни, – что тебе мешает спокойно жить и работать?

– Мешает, Аким Павлович, то, что экономика «Рассвета»… – И запнулся: та смелость, с которой он поднялся на трибуну, куда-то пропала. – Как бы это попонятнее сказать… Ведь нам, Аким Павлович, на месте виднее что сеять выгоднее и как сеять, какой скот разводить, и сколько. Получается, что и колхозники, и я, как председатель, и бригадиры делаем все по чужой подсказке, как малые дети, и не отвечаем за ту работу, которую каждый день выполняем на полях и на фермах… Я понятно говорю?