Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 58 страниц)

– Они мертвы. Они мертвы. Это ложная надежда. Не нужно было так.

– Тогда не надейся, – сказал Тави. – Сделай все как нужно, положи компас среди даров мертвым. Но не надейся, ни на что.

– И не показывай его никому, – добавил Хинта. – Это должно быть тайной.

– Я помню, что с ним делать, я помню… – Двана снова захлебнулся в слезах. В этот момент в комнату вошла Кифа.

– Что вы с ним сделали? – всполошилась она. – Что вы ему сказали?

– Ничего, – ответил Тави.

– Как же ничего?

– Они… они ничего не сказали, – всхлипнул Двана, – я просто вспомнил… вспомнил… родителей.

Ярость Кифы мгновенно пропала, она бросилась на колени перед мальчиком, а он уткнулся лицом ей в плечо. Но Хинта видел, что одной рукой Двана тайно прижимает футляр с компасом к животу. Его истерика постепенно переходила в оцепенение. Хинта и Тави попрощались, высказали свои последние соболезнования и ушли.

На улице, когда они подходили к перекрестку, мимо них проехал кортеж из трех небольших пассажирских машин. Это были внедорожники-полуджипы, способные и ездить на колесах, и ходить на ногах. В черте поселка они держали свои суставчатые конечности сложенными и прижатыми к корпусу.

– Куда это они? – удивился Хинта. – Здесь неудобно выезжать из Шарту.

– Это Джифой. Я знаю его машины. Думаю, они туда, откуда мы.

– Даже не верится. – Они замедлили шаг и оглянулись назад, чтобы увидеть, как полуджипы тормозят около дома Дваны.

– Ничего особенного. Они были его работниками. Хотя есть что-то неприятное в том, что, будь они живы, он бы никогда не посетил их дом. Мне кажется, он бы не пришел даже в том случае, если бы они умерли как-то иначе.

Дальше они шагали молча, не в силах обсуждать то, что сделали для Дваны. Погода окончательно испортилась, начался дождь. Ветер бросал мелкие капли в стекла шлемов, среди темно-фиолетовых туч яростно-белыми разломами вспыхивали первые зарницы.

– Пойдешь на большую церемонию? – спросил Хинта, когда они добрались до площади, откуда надо было расходиться по домам.

Тави запрокинул голову, посмотрел на небо.

– Да. Я хочу жить с открытыми глазами, хочу видеть все, что происходит в Шарту. Не только хорошее, но и боль, и ненависть, и бурю; все, что в людях, и между людьми, и вокруг.

Хинта кивнул.

– Тогда после обеда увидимся снова. Церемония начнется на платформе. Там будет толкучка. Подходи к домику Фирхайфа.

– Договорились.

И они расстались на два часа.

_____

Хинта пришел на церемонию вместе с отцом – Лика решила, что для нее это будет физически тяжело, и осталась дома присматривать за Ашайтой. Когда Хинта и Атипа поднялись на перрон тихоходного, тот был заполнен скорбящими. Стихия продолжала бушевать, но это не отпугнуло селян, желающих проводить мертвых в последний путь. Люди сбивались в плотные группы, поворачивались спиной к ветру, держались за поручни. Погрузочный терминал отмыли от фрата, а что не смогли оттереть рабочие, домывал проливной дождь. Тихоходный, непривычно чистый, темной лентой тянулся вдоль погрузочной полосы. Часть его ячеек изменила цвет с синего на черный; в них были установлены саркофаги погибших и пропавших без вести. Над перекрашенными бортами хлопали мокрой тканью ритуальные флаги.

Атипа почти сразу встретил каких-то знакомых и остановился поговорить. Хинта пошел вдоль всей платформы к домику Фирхайфа. По пути он считал саркофаги: девять пропавших, пять убитых омарами, еще двое умерших в госпитале Шарту от ран – итого шестнадцать. Лица полугероев-полулюдей под бурным небом. Мать и отец Дваны лежали последними. Сам Двана, в черном полускафандре с голубыми и золотистыми вставками, стоял у края перрона и смотрел на отлитые из металла лики родителей. Через плечо у него был перекинут небольшой вещевой мешок, и по напряженно-бережливой позе Дваны Хинта вдруг ясно понял, что компас там. Он думал подойти, но вокруг Дваны плотным кольцом стояли другие люди, включая Кифу, и Хинта решил, что будет лишним в этом кругу. Он прошел мимо, и уже через минуту обнаружил Тави: тот ждал у головного вагона рядом с Фирхайфом. Машинист угрюмо подбоченился, повернувшись в полкорпуса к ветру; его грузная фигура казалась несокрушимой, как скала, вокруг прозрачного шлема проф-скафандра непрерывной вертушкой мельтешили механические дворники, так что дождь не успевал заливать стекло. Он разговаривал с Тави на громкой связи.

– Я почти всех их помню. И все, кроме одного фермера, были моложе меня. А семерых я знал ребятками. Вот уж не думал, что повезу их сам из мира живых в мир мертвых… Привет, Хинхан. Как ты?

– И Вам привет, Фирхайф. – Хинта неловко тронул старика за плечо, и тот в сердцах притянул мальчика к себе. – Не так плохо. А Вы?

Фирхайф прищурился и отвернулся.

– Буря.

– Тяжело будет ехать? – спросил Тави.

– Поезду и мне – нет, а вот пассажирам придется стоять на грузовых платформах. Сильно потреплет ветром. Но тут уж ничего не поделаешь – народу много, а сидячих мест всего сорок шесть. – Он обратил неожиданно ставшее измученным и по-детски печальным лицо к небу. – Для мертвых это хорошо. Из-за молний весь Шарту полон теней и вспышек. Солнце скрылось, сумерки сгущаются средь бела дня. Вода пеленой застилает обзор. И это все означает, что двери в другой мир открыты очень широко.

– Религии прежних веков были такими разными, – сказал Тави, – но все сходились на том, что мертвые любят особую темноту – темноту, полную огней, темноту, которая нужна затем, чтобы в ней что-то сияло. Молнии в грозу. Толща льда, сквозь которую пробиваются всполохи огня. Горящие плошки, плывущие по воде. В доме, где кто-то умирает, мы создаем искусственную ночь, но оставляем в одной комнате включенными все лампы.

– В Притаке делали то же самое, – вспомнил Хинта. – Они вообще не верили в жизнь души, но считали, что после смерти человека от него остается энергия, которую можно использовать для создания призрака. И он – этот призрак – выходил из света в темноту и там вселялся в тело особой машины, которую для него готовили жрецы.

– Да, может быть и такая темнота, с машиной внутри. С другой стороны, темнота, полная огней, вообще бывает очень разной. Звездная ночь – совсем не то же самое, что небо, закрытое черной грозовой тучей. В литской ойкумене осталась лишь принятая в Лимпе религия льда и огня. Гроза с ее водой и молниями отлично подходит этой религии. Но мне нравится думать, что, покидая тело, мы не остаемся здесь и не проваливаемся вниз, а уходим вверх по лучу.

– Так ты веришь в джиданский ветер мертвых? – уважительно спросил Фирхайф.

– Звездный ветер. Он не для мертвых, потому что он – само отрицание смерти. Он для всех живых существ. Приносящий нас сюда и уносящий нас отсюда, он обеспечивает странствие душ через миры. – Тави глубоко вздохнул. – И нет, я не верю в это по-настоящему. Ведь невозможно по-настоящему исповедовать религию, последнего прямого носителя которой расстреляли шесть веков назад. Просто мне нравится эта мертвая религия мертвого народа. По-моему, она лучше нашей.

Фирхайф не стал возражать.

– Все получат свое, – обещал он, – вот увидишь. После бури будет звездная ночь.

Так они разговаривали еще около получаса. Хинта вставлял в разговор лишь отдельные реплики, но при этом ощущал, что по-настоящему участвует в общении. Его сердце было кроваво разорвано и развернуто навстречу каждой истине, которую он слышал, и он снова ощущал благодарность: к Тави – за то, что тот своими словами делает смерть красивой, и за то, что они вместе подарили Дване компас; к Фирхайфу – за его стариковские слезы и за то, что тот поведет особый рейс тихоходного поезда.

_____

Колумбарий был расположен за границами поселка – относительно прежнего Шарту он находился на западе, относительно нынешнего оказался на востоке, ровно на полпути между поселком и морем. Монорельс выписывал среди полей сложную петлю. Хинта и Тави были вынуждены расстаться с Фирхайфом – все сидячие места заняли взрослые, и им пришлось искать себе место на одной из грузовых платформ. Там они и стояли, вцепившись руками в борт, удерживаясь под шквалом дождя. Поезд, сияя огнями, летел над темным болотом размокших фратовых полей. Когда поселок остался позади, монорельс начал делать плавный поворот, и Тави показал рукой на уплывающую вдаль светлую линию улиц.

– Какой маленький наш Шарту. Совсем крошечное место, а вокруг темнота.

Хинта протер ладонью экран шлема, тоже посмотрел на этот исчезающий вдали свет, и его вдруг поразила страшная в своей цельности мысль.

– Даже наши поля фрата для нас слишком велики, не говоря уже про пустоши. Не говоря уже про мир. Я не знаю, принадлежат ли души умерших звездному ветру, но думаю, что точно нет того отдельного ледового чертога, куда, как принято верить, уходят умершие.

– Почему?

– Потому что он не нужен. Теперь я это вижу. Мы возделываем отравленную землю. А она не прощает нам ни одной ошибки, калечит и убивает нас. Мы маленькие перед огромной хищной пустотой. Смерть всегда у нас на пороге. Все вокруг смерть. Все принадлежит смерти. Зачем отдельный мир смерти и мертвых, когда наш мир и есть мир смерти и мертвых?

– Ты прав и не прав. Это игра слов. Мы живем в мире, где умрем, и в этом смысле мир смерти – здесь. А во всех религиях так называемый мир мертвых – это мир, заселенный мертвыми, мир вечной жизни, где уже никто не умрет. Ледовый чертог нужен, просто он называется неправильно.

Хинта задумался. Поезд летел вперед, и далекий свет становился все меньше. Ветер и дождь не могли проникнуть сквозь герметичный материал полускафандра, и все же было страшно в этой ревущей ночи уноситься в темноту и вдаль от дома.

– Тогда мир мертвых следовало бы называть миром живых, а мир живых – миром мертвых?

– По этой логике – да. Ну, или скорее, тот мир следует называть миром мертвых, а наш мир – миром смерти. Видишь, оба этих мира связаны со смертью, но по-разному. Наш мир – это мир смерти, но он точно не мир мертвых. Он вовсе не принадлежит мертвым. Они здесь ничто – просто разлагающиеся тела. Все, что с ними здесь происходит, все, что они будут означать – все это зависит от нас, живых. Это мы выбираем вести себя достойно или омерзительно. Мертвые не ропщут на нас. Они стерпят любое обращение, как стерпел плевки тот омар.

Поля неразличимой массой проносились внизу; лишь иногда их озарял белесый отсвет молнии. И было такое чувство, что поезд уже вырвался в жуткую даль, ушел далеко за пределы своего маршрута и просто летит во тьме – летит над самим океаном. А потом впереди и в стороне забрезжил новый источник света. Это был терминал колумбария.

– Я сейчас пытаюсь представить, каково быть одним из тех, кто уходит на юг и на запад, в охранные посты, – сказал Хинта. – Там ведь тоже дождь и тьма. А за ними могут быть омары.

– Страшно, – ответил Тави. Они замолчали, наблюдая, как растут огни. Несколько минут спустя тихоходный подошел к терминалу. Толпа схлынула с поезда и по каменному накату двинулась вниз с перрона. Мужчины подняли саркофаги на плечи – со стороны казалось, что те плывут по человеческому морю. Дождь продолжал лить. Горели софиты станции. Метались лучи ручных фонариков. Сверху долетал свет грозовых зарниц. Мокрые скафандры сотен людей блестели, как пестрая чешуя.

Последний, пеший путь было принято совершать в молчании, и мальчики не посмели нарушить это правило, хотя знали, что никто не услышит их радиоканал. Хинта не заговорил с Тави даже тогда, когда понял, что прямо впереди них идет Джифой вместе с матерью Тави и другими людьми из своей свиты.

Колумбарий был сооружен в просторной скальной каверне, вход в которую украшала галерея мощных нерукотворных арок из выветренного красного сланца. Они тянулись одна за другой, словно окаменевшие ребра огромного древнего животного, все разные – одни разрастались в темной вышине причудливыми соляными полипами, другие опускались над дорогой так низко, что высокий человек мог бы в прыжке тронуть их свод рукой, третьи обрушились во время прежних землетрясений, и об их форме можно было судить лишь по обломкам, сдвинутым на край дороги. Сама каверна представляла собой длинную широкую залу, наклонно уходящую в глубину. Полвека назад, в годы процветания прежнего Шарту, ее укрепили с помощью динамических гидро-распорных столбов. Со временем те срослись с соляными отложениями и стали выглядеть как причудливые деревья-сталагнаты, увитые кривыми сосульками из ржавчины и белой слюды. Искусственный свет в пещере был почти не нужен – из земли выходил горючий газ, и в нескольких местах пол залы был покрыт сетью глубоких черных трещин, над которыми плясали язычки редкого, неугасающего пламени. Вокруг огней дрожал раскаленный воздух, но потоком сквозняка его мгновенно вытягивало наружу. Всего в десяти метрах от вечного огня начиналась зона аномального холода, где лежал ядовитый ледник. По преданию, этот лед таял и не мог растаять до конца с самой Столетней Зимы.

Вдоль стен колумбария, на металлических стеллажах, стояли сжатые саркофаги. Они были в три раза меньше своих изначальных размеров. Их устанавливали в четыре ряда, друг над другом, чтобы барельефы мертвых складывались в единый иконостас. Под каждым саркофагом была небольшая, закрытая от посторонних глаз ниша для даров. По центру зала шла лента шарнирного конвейера. Саркофаги от легкого толчка могли сами катиться по ней вниз и до самого конца залы. Под конвейером располагались зоны тепла и зоны холода. Местами сквозь механизм было видно танцующий огонь – языки пламени облизывали шарниры, но те не теряли своего ртутного блеска.

Вся толпа уместилась в первой половине залы, настолько большой та была. Началось медленное ритуальное движение: люди подходили к леднику, вставали на колени, клали руку на лед. Никто не торопился, давки не было.

– Что нужно делать? – спросил Тави, когда они с Хинтой оказались у края ледника.

– Скажи «льда, по которому ступали мои предки, касаюсь я».

Они прикоснулись к леднику и хором произнесли эти слова. Их ладони оставили в краю ледяной плиты истекающие паром отпечатки.

Пока скорбящие прикасались ко льду, мужчины, взявшие на себя функцию рабочих, установили саркофаги в ряд у начала конвейерной ленты. А у входа в пещеру на маленький каменный подиум поднялся специальный человек, которого называли «мортейра» – Забирающий. Поверх скафандра он носил ритуальный черный плащ, сколотый у ворота золотой брошью. В обязанности ему подобных входило почти все, что было связано с мертвыми: заказывать саркофаги, обмывать и укладывать тела, следить за состоянием колумбариев, кладбищ и дарохранительниц, вести погребальные церемонии.

– Память, память, память, – произнес мортейра. Динамики его скафандра были настроены так, что проходивший через них голос звучал низко и мягко, раскатываясь по пещере густым баюкающим эхом. Мортейра ждал, пока к нему не повернутся все лица, а потом заговорил снова. По традиции, он должен был рассказать особую легенду-свидетельство – одну из тех, которые вспоминают только на подобных церемониях.

– Когда Мильпала, столица Лимпы, была охвачена огнем, когда рушились своды ее чертогов, а на улицах, некогда чистых, царили смерть и насилие – мальчик по имени Танрик успел надеть скафандр и бежать на поверхность в поисках спасения. Но там не было спасения – лишь ветер и снежная пыль. Два дня он пытался дойти до соседнего города, но когда в третий раз наткнулся на собственные следы, понял, что мучить себя бесполезно. Он лег и уснул, зная, что сон будет означать смерть.

Толпа слушала внимательно – мортейра выбрал редкий сюжет, который ни разу не слышали даже старики, побывавшие на десятках других погребальных церемоний.

– Он уснул. Его воздух кончался, холод пробирался в скафандр. Он потерял себя. А потом ему показалось, что он проснулся, проснулся бодрым и легким, и вдруг сразу понял, куда нужно идти. Он встал и пошел. Он шел несколько часов и оказался там, откуда вышел – у одного из надледных терминалов Мильпалы.

Забирающий сделал выразительную паузу, откинул в сторону плащ. Его лицо было скрыто маской, и присутствующим оставалось лишь следить за жестами его темной фигуры.

– И вот Танрик спустился в город. Там было тихо и чисто – он не увидел ни разрушений, ни мертвых тел. Ему показалось, что он все еще наблюдает отсвет пожарищ, однако тот был изменившимся, далеким, не способным обжечь. Этот неведомый свет проникал сквозь лед, и в городе царили огненные сумерки, каждое здание будто бы светилось изнутри. Всего несколько шагов сделал Танрик, и к нему вышли его родители. Они помолодели, стали счастливее, чем были раньше. Втроем они пошли по улицам, слушая тишину, внимая покою и созерцая счастье других.

– Кажется, я знаю, к чему он ведет, – шепнул Тави.

– Да, я тоже, – ответил Хинта. Но ни один из них не испытывал в этот момент разочарования, потому что такой и должна была быть эта легенда – ее суть заключалась не в интриге, а в надежде.

– Но чем дальше они шли, тем больше Танрик задумывался над тем, что видит. И вот он уже перестал верить, что это его город – слишком красивым и нетронутым тот был, слишком странно выглядели сполохи огненного света, сверкающие сквозь толщу льда. «Почему стоят эти колонны?» – спрашивал Танрик отца. «Почему живы те люди?» – спрашивал он мать. Отец ответил ему, что колонны пали; а мать возразила, что люди мертвы. И тогда Танрик заплакал – но все же он хотел остаться в тех чертогах

Толпа шевельнулась: все получили то, чего ждали, и напряжение истории спало.

– Однако, ему суждено было очнуться во второй раз – уже не внутри смертного сна, а от смертного сна. Так случилось, что его обнаружил спасательный отряд, посланный за другими людьми. И это была судьба, ее знак, потому что иначе он бы не рассказал живым то, что увидел мертвым.

Забирающий снова откинул свой плащ и повел рукой, единым жестом указывая на все стоящие перед ним саркофаги.

– Они еще не знают, что мертвы. Их души здесь. Им кажется, что они спаслись и могут снова вернуться домой, исполнить составленные при жизни планы. И они правы. Потому что их смерть, столь страшная для нас, незаметна для них.

Хинта заморгал, ощутив, как ему на глаза наворачиваются невольные слезы – такой эффект на него оказывала эта утешительная речь.

– Но чертог, в который они войдут, не будет их прежним домом. То будет место, где нет боли, где заживают все раны, где любимые вещи и любимые люди встречаются в вечности запечатленного мгновения. Мальчик Танрик прожил еще тридцать лет. Он вырос в мужчину, героя, и погиб младшим командиром в одном из последних сражений Великой войны. Умирая от ран, он был очень спокоен. Когда друзья спросили его, почему он так спокоен, он ответил им, что все прежние годы были для него лишь временем ожидания. Он ждал, когда снова проснется внутри сна, и вот сейчас он просыпается. Его сердце остановилось, а на устах была улыбка самого счастливого из людей.

Мортейра подобрал плащ, скрестил руки на груди и стал похож на спящего пещерного мутокрыла.

– Сейчас снова идет война. Она не такая большая, как прежние, но она – наша, и только нам в ней умирать. Мертвые призывают нас сражаться и мстить, но со спокойными сердцами. Живые, будем же полны веры в то, что надежда на другую жизнь есть даже тогда, когда нет надежды на эту. Заплачем же, как Танрик, узнавший, что находится в чертогах мертвых. Улыбнемся, как Танрик, узнавший, что возвращается в чертоги мертвых. Пусть слезы и улыбки будут на наших лицах, пусть печаль и радость будут в наших душах в эту минуту, когда мы предаем льду и пламени тела тех, чьи души уже постигли лед и пламя.

Он воздел руки вверх – его плащ взметнулся трепещущей черной полусферой – и это было знаком для рабочих: они толкнули первый саркофаг, и тот через весь зал поплыл по шарнирной ленте.

– Тиба Джишай! – выкрикнул мортейра имя умершего. Он жестом вызвал кого-то из толпы, и на каменный подиум взошел мужчина средних лет в неброском сером скафандре. Несколько долгих мгновений он смотрел вслед удаляющемуся саркофагу.

– Он был моим братом, и он сражался за Шарту. Омары ранили его, когда мы прижали их к берегу. Я… Нет, не то… Я просто хотел сказать, что когда он лежал в больнице… когда он умирал… я вспомнил, какое у нас было потрясающее детство…

Он согнулся, будто сам был застрелен; динамики скафандра теперь передавали лишь рыдания. Мортейра осторожно поддержал его и помог сойти вниз. На трибуну поднялась девушка.

– Он был моим отцом, – тихо сказала она. А саркофаг уплывал все дальше. Когда он прошел над газовыми огоньками, его специальный термодинамический металл вспыхнул красным светом, а изнутри вырвалась струя пара. Этот белый пар означал, что из тела умершего во время кремации выкипает жидкость. – И еще он был хорошим человеком, простым хорошим человеком; заботился о других, и даже в свой последний день думал только о нас с мамой…

Она не знала, что еще сказать, и замерла, глядя на саркофаг. Тот скатывался дальше и уже добрался до зоны холода. Металл начал остывать, красное свечение исчезло, и он с тихим потрескиванием стал уменьшаться. Девушку на трибуне сменил другой человек, потом третий. Саркофаг изменял свое состояние всякий раз, как проходил через зоны жара и холода: то краснел и плевался паром, то с треском сжимался. Пока он проделывал свой путь, прощальное слово успели произнести все друзья и родные погибшего. Когда саркофаг достиг другой стороны зала, он стал уже таким маленьким, что мог встать в ячейку. Его торжественно подняли и перенесли к ряду, где хранились предки умершего. Родственники подошли, чтобы наполнить дарохранительницу. Потом на конвейер въехал следущий саркофаг, и мортейра выкрикнул новое имя. Так повторялось еще пятнадцать раз, пока очередь, наконец, не дошла до саркофагов четы Лакойф. Они были последними. Их столкнули на конвейер вместе, и они поплыли вдаль друг за другом.

– Виджра Лакойф! Имара Лакойф!

Несколько семей уже ушло, в зале стало немного свободнее, и Хинта с Тави смогли приблизиться к подиуму. Они подошли ровно в тот момент, когда Забирающий помогал Дване взойти наверх. Хинта смотрел на Двану, а потом заметил, что внимание Тави направлено в другую сторону. Он проследил за его взглядом и увидел, что тот сквозь толпу испепеляет глазами свою мать. Она отвечала сыну тем же. Они стояли по разные стороны от опустевшей ленты конвейера, между ними вспыхивали газовые огни, и какое-то мгновение это выглядело как начало какой-то страшной дуэли – одной из тех, которыми обычно завершаются зрелищные ламы. А потом Тави разорвал зрительный контакт с матерью и, как все, повернулся к подиуму.

– Они были мне отцом и матерью, – произнес Двана. После этих слов он замолчал, и Хинта улучил момент, чтобы обратиться к другу.

– Что это было? Я еще при сходе поезда увидел ее с Джифоем.

– Да, я тоже. Потом объясню.

Двана молчал слишком долго, и мортейра наклонился к нему, чтобы помочь. Но мальчик в ответ отрицательно повел плечами. Он стоял на подиуме, прижимая к себе сумку с Вечным Компасом, низко опустив голову, и следил, как от него удаляются саркофаги его родителей.

– Их часто не было рядом со мной, потому что они работали землемерами на краю пустошей. Но они… составляли весь мой мир. Больше, чем кто-либо из людей. Они любили друг друга и меня. Когда они пропали, я понял, что никого, кроме них, я по-настоящему и не знал. Они были веселыми и умными. Я всегда понимал, что у них опасная работа. Но привык жить, ожидая, что они вернутся.

В его голосе появились слезы, он часто задышал. Но Хинта и без того был поражен тем, как долго Двана говорит. Это был не тот уничтоженный, равнодушный мальчик, которого они с Тави пытались разговорить шесть часов назад. Поначалу Хинта решил, что все дело в дающем надежду компасе. Он даже испугался, что Двана сейчас скажет «и я все еще жду, что они вернутся». Но тот произнес совсем другие слова.

– Теперь я жду, когда сам смогу отправиться в пустоши, – звенящим, полумальчишеским-полувзрослым голосом заявил он, – чтобы мстить со спокойным сердцем, как Танрик. И чтобы умереть за Шарту, если это будет необходимо!

Последние слова вырвались из груди Дваны почти на крике. Хинта нутром ощутил, как на все сказанное прореагировал Тави. А Двана, чуть отдышавшись, заговорил снова.

– Я знаю, что не принято делать такие вещи на погребальной церемонии. Но она уже подходит к концу, мои родители – последние, и я хочу отступить от правил. Я прошу Листу Джифоя подняться сюда. Он имеет на это право, потому что давал моим родителям работу, и потому что спонсировал большую часть этой прекрасной церемонии. И еще потому, что от него теперь зависит наш следующий шаг в пустошах.

Толпа зашевелилась. Вероятно, она бы уже шумела, если бы голоса людей не блокировались скафандрами.

– Его подучили, – с яростью в голосе сказал Тави.

Землевладелец уверенно поднялся на каменный подиум. Мортейра не остановил его, он просто стоял рядом, пустив события на самотек. Возможно, такой поворот был ему по душе, а, возможно, он с самого начала знал, что церемония должна закончиться выступлением Джифоя.

– Они были моими подчиненными, – громко возвестил тот, – и я бы не посмел подняться сюда, если бы их сын не позвал меня. Ведь это я послал их на то роковое задание, о чем не прекращаю жалеть! Я послал их на смерть! А когда они пропали, не забил тревогу вовремя!

Он сделал сокрушенную паузу. Даже сквозь экран шлема было видно, как багровеет его лицо, когда он говорит.

– Ублюдок все спланировал заранее, – сказал Тави, – и устами беззащитного сироты превратил святилище в дополнительную трибуну.

– Я не знаю, как это возможно. Ты же видел, в каком Двана состоянии.

– Впрочем, как бы ни страдало мое сердце, я не думаю, что на мне или хоть на ком-то из нас лежит настоящая вина. Это могло произойти в любой момент, в любой стороне, с любым жителем Шарту. Но смерть этих прекрасных людей не была напрасной! Если бы они не вступили в неравную схватку с омарами…

– Не было же никакой схватки, – вставил Хинта. Тави ему не ответил. Он смотрел на Джифоя и сжимал кулаки.

– …то мы бы до сих пор ничего не знали о дырах в нашей обороне. И кто знает, сколько жертв понес бы Шарту, если бы у омаров осталось больше времени на подготовку? Но я не о том говорю. – Землевладелец резко отмахнул рукой, потом приобнял Двану за плечи. Мальчик покачнулся под тяжестью его хватки. – Посмотрите на него! Это наш новый воин! Он – настоящее доказательство того, какими прекрасными людьми были его отец и мать. К чему нам слова, когда перед нами стоит этот юноша! Он не будет сидеть здесь, сжавшись от страха! Он не такой, как некоторые! Вы помните, помните, как он бросился на омара в гумпрайме? Да, это был именно он.

Хинта слышал в динамиках своего шлема дыхание Тави.

– Только не надо, – прошептал он, – пожалуйста, не пытайся остановить его, не сейчас.

– Да, я знаю, – выдохнул Тави, – знаю, как нелепо и оскорбительно будет сейчас звучать мое обвинение в том, что все это подстроено.

– В нем столько ярости, – гремел Джифой, – сколько нет ни в одном из нас! И я считаю, что только он знает, что нужно делать со своим горем! Из горя надо ковать меч! На этом все.

Он сошел вниз, потянув Двану за собой. После них двоих на подиум взошла Кифа.

– Имара была мне сестрой, и я, женщина, не буду говорить о битвах, потому что чувствую сейчас только боль. Она была…

Но ее уже почти никто не слушал. Ее речь, как и речи всех остальных, потерялись после выступления Джифоя. Ритм церемонии сбился, и людям пришлось договаривать, когда саркофаги семьи Лакойф доехали до конца залы.

– Сегодня случилось то, чего раньше еще не было, – сказал Тави.

– Ты про Джифоя?

– Нет, я о моей маме. Мы с ней впервые прямо солгали друг другу в лицо. Не знаю, может, с ее стороны это происходило и раньше. Но тогда я об этом не знал.

– Солгали о чем?

– Она сказал, что не пойдет на церемонию. И я тоже сказал, что не пойду. Но вот мы оба здесь. Я знаю, это полное безумие, но после выступления Дваны мне кажется, что Джифой крадет у меня людей. Именно у меня.

– Но он положит компас в дарохранительницу.

– Это уже неважно. В душе каждого человека есть больше, чем один штрих. Только очень маленькая часть Дваны хочет, чтобы его родители вернулись назад. Ее достаточно, чтобы он правильно обошелся с компасом. И я надеюсь, что компас сработает и его родители действительно вернутся. Но весь остальной Двана принадлежит к худшей части Шарту.

– Он же был в таком горе. Я не понимаю, как его подговорили. Я не спорю с тобой. Я думаю, что так и есть. Но я просто не понимаю, не понимаю, как он мог так долго говорить после всех этих слез? Как он не сорвался?

– А он всегда был таким. Он любит насилие. И это большая часть Дваны. Знаешь, почему мы с ним ходили в ламрайм всего два раза? Я видел, как он улыбается во время лама о Риджи Птаха, и не захотел после этого близко с ним дружить. Что-то радуется в нем, когда люди теряют друг друга и когда горе превращается в месть. И его собственное горе – оно было ненормальным.

– Но ты отдал ему компас.

– Потому что я хотел все изменить. Какое у меня право пытаться изменить человечество, если мне плевать на одного человека? Я хотел спасти душу Дваны этим компасом. И я думаю, мы почти это сделали. Но Джифой его у нас украл. В речи Джифоя был яд. Да и без нее, само по себе, это нападение омаров на людей заставило ожесточиться многие сердца. И вот мы видим последствия. Так быстро. Так глупо. Так прямолинейно. Они не могут дотянуться до настоящих омаров. Но могут заставить Ашайту плакать.

– Ашайта не омар.

– Здесь нет справедливости, и правды тоже нет. Просто я начинаю понимать, что такое война, что такое общество во время войны. Это общество крика, слез, самосудов, страха и ненависти. Глупые люди подпадают под его влияние первыми. Вот моя мама – она не глупа. Но ее сердце, возможно, однажды тоже будет с ними до конца. Потому что она уже встала на этот путь.

– Моя семья, – сказал Хинта. – Наш сосед Риройф. Я не скажу, что он блещет умом. Тогда, в день гумпрайма, после наших разговоров я испытывал сложные чувства. А все взрослые рядом со мной – только ненависть. Но ведь они не ненавидят Ашайту. Он там, в гумпрайме, сидел на руках моей матери. Никому даже в голову не пришло его обидеть, никто не смотрел на него со злобой.

– Значит, ненависть существует по определенным законам. Ненавидят далекое и то, чего не знают. Если бы у Круны был такой брат или сестра, как у тебя – он был бы нашим с тобой другом. Но случайность распорядилась иначе, и теперь он наш враг, потому что не может вообразить в своей жизни никого вроде Ашайты.