Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)

– Руварта? – спросил парень-медик.

– Фойта. Мы братья, одна фамилия.

– Я еще не проснулся, – признал парень-медик. Хинта продолжал обводить их всех вопросительным взглядом. Никого из этих троих он не знал. Очевидно, они были ночной сменой дежурного персонала, в обязанности которой входило вмешиваться, когда что-то идет не так. Но обычно они не заходили в палаты к пациентам.

– Твой брат спит, – сказал второй парень.

– Он не понимает, – сказала девушка.

Но Хинта понял.

– Он не в коме?!

– Да, да, – подтвердили все трое.

– Кома и сон очень разные состояния, – пояснил первый парень. – Мы пришли, потому что наши приборы отреагировали на изменение его состояния. Мы боялись, что он очнулся и будет напуган, или будет нуждаться в помощи – так часто бывает, когда люди выходят из комы. Но он спит – и так даже лучше. Мы не станем его будить. Пусть спит столько, сколько ему хочется.

– То есть, он здоров? – спросил Хинта.

Их лица посерьезнели.

– Мы не можем еще сказать, – покачал головой второй парень. – Надо дождаться, когда он проснется. А он может еще долго не просыпаться. Он может даже обратно впасть в кому. Вне зависимости от того, проснется он или нет, днем с ним будут проводить разные тесты. Это дело его лечащего врача. Пока что мы можем лишь сказать, что его мозг снова активен. Он видит сны.

Хинта запоздало понял, что плачет. При этом он улыбался, а слезы текли по его щекам. Ночная команда отреагировала на его эмоции очень тепло – его обняли, потрепали за плечи, предложили успокоительное. Он отказался. Тогда ему посоветовали вернуться в койку и спокойно спать до утра.

Когда он вошел обратно в палату, брат по-прежнему лежал на боку, и его дыхание по-прежнему было сильным и ровным. А вот Ивара, наоборот, не спал – сидел на постели, настороженно вглядываясь в полумрак.

– Ашайта? – чуть слышным шепотом поинтересовался он, когда Хинта поравнялся с его койкой.

– С ним все хорошо, – так же тихо отозвался мальчик. – Он больше не в коме. Обычный здоровый сон.

Ивара улыбнулся ему в темноте. Хинту вдруг поразила мысль о какой-то новой, тайной, сверхъестественной связи между ними всеми.

– Ты проснулся, как и я, без причины?

– Я очень чутко сплю. Меня разбудил визит нежданных ночных гостей.

Значит, связи не было. Ивара все еще улыбался, но его улыбка неуловимо изменилась. Вероятно, при свете дня Хинта не сумел бы различить этой особенной темной эмоции, на мгновение застывшей в уголках губ учителя, но сейчас он увидел ее – увидел годы, проведенные в ожидании беды. Мужчина не просто чутко спал, он слишком привык ждать, что кто-то или что-то может застать его врасплох.

– Я радуюсь вместе с тобой, – от всего сердца добавил Ивара.

Хинта понял, что у него на щеках все еще блестят слезы, и неуклюже стер их кончиками пальцев.

– Спасибо.

Он уже собирался вернуться в свою постель, когда стало ясно, что своим разговором они разбудили Тави: у того сначала сбился ритм дыхания, а потом он тоже, как и Ивара, сел и сонно заморгал в темноте.

– Шепчетесь? – глядя на силуэт Хинты, поинтересовался он.

– Приходили врачи, – сказал Ивара. – Ашайта спит обычным сном, он больше не в коме.

Новость так поразила Тави, что он даже не смог сразу ответить.

– А почему ты плачешь? – спросил он у Хинты мгновение спустя.

– Кажется, это от счастья, – ответил Хинта и снова стал вытирать с лица слезы, – но врачи не сказали, что все будет в порядке. Это выяснится только днем. Я… я не знаю… не знаю, каким он будет.

На самом деле, у него трепетала на кончике языка совсем другая, куда более мрачная фраза. Он думал, что не знает, будет ли это хрупкое тело, лежащее там, на постели, Ашайтой. Он боялся, что когда оно проснется, из его глаз будет идти страшный свет, а из уст будут вырываться какие-то ужасные пророчества о смерти, золотых вратах, подземельях, событиях древности. Он боялся, что, пробуждаясь, брат вновь издаст жуткий крик и обрушит на них видения. Он боялся, что поворачиваясь с боку на бок, этот маленький мальчик спровоцирует новое землетрясение.

Неожиданно Тави соскользнул с койки, шагнул к Хинте и крепко его обнял. Хинта смутился – ткань их пижам была очень тонкой. Несколько мгновений он стоял в растерянности. Но потом он ощутил тепло и хрупкость этого момента, понял, что тоже должен обнять в ответ, и обнял, и притиснул Тави к себе еще плотнее. И только тогда, уткнувшись лицом в его тонкое плечо, Хинта до конца понял, насколько переломный это момент. Что было бы, если бы этой ночью показания приборов изменились в другую сторону, если бы его брат не вышел из комы, а умер в ней? Кем бы теперь был он сам, если бы это произошло? Он представил себя из этой параллельной вселенной – мальчик, похожий на Двану, с омертвелым взглядом застывший на перроне тихоходного поезда. Черная платформа, на которой лежит маленький саркофаг. Какого героя вписали бы в лицо Ашайты? Хинта не мог этого придумать. Теперь он заплакал по-другому, сотрясаясь всем телом, впиваясь пальцами в спину Тави. Они стояли у окна, их лиц касался прозрачный отсвет сторожевых прожекторов Шарту. А на горизонте росла светлая полоса подступающего рассвета.

_____

Никто из них так и не уснул. Они наблюдали, как восходит солнце, втроем присматривая за тем, как просыпается Ашайта. Еще никогда Хинта не вглядывался в другого спящего с таким пристальным вниманием, еще никогда не замечал, как поэтапно человек всплывает к поверхности сна. Он слышал, как дыхание брата меняет свой ритм, видел, как тот переворачивается во сне, как двигаются его глаза под прикрытыми веками. Когда пробуждение было уже очень близко, малыш начал сопеть, по привычке подтягивая слюну. Потом он выпростал руку из-под одеяла и пошарил ею по поверхности постели. Хинта с трепетом и восторгом угадал смысл этого жеста – брат искал свои мягкие робоигрушки. Найти их он не мог, ведь никто не догадался принести их к нему сюда, в больницу. Вскоре рука Ашайты запуталась в медицинских проводках-электродах, которыми была обвита его голова. Он подергал руку, понял, что та застряла, и что рядом нет его зверей – на личике отразилось горькое разочарование. Но он еще не проснулся, лишь глаза быстрее задвигались под веками.

– Он такой нормальный, – прошептал Хинта, – словно спит дома, словно совсем ничего не произошло. Неужели с ним все будет в порядке?

– Мне кажется, – тихо отозвался Ивара, – ты бы знал, если бы с ним была беда. Ты бы видел ее, она бы лежала грузом на твоем сердце. Но ведь этого нет.

– Мне страшно.

– Потому что ты его любишь, – сказал Тави. – И перестань на него смотреть. Своим взглядом ты ускоряешь его пробуждение. Он чувствует внимание, и оно его беспокоит.

– Возможно, я хочу его разбудить. Я боюсь того, каким он проснется. Но еще больше я боюсь того, что он совсем не проснется. Так что пусть уже он проснется, и тогда этот страх так или иначе пройдет.

Ашайта проснулся, когда по палатам развозили завтраки. Его сон к тому моменту был уже очень поверхностным, но последней каплей стало появление робокоридорного: въезжая в палату, тот чуть сбился с курса и резко звякнул подносами. От этого звука он вздрогнул, открыл глаза – и увидел Хинту. Как и предупреждала ночная команда медиков, малыш испугался. Вот только испугался он не за себя. Он даже не обратил внимания на обстановку, на опутывающие его проводки – его исполненный ужаса взгляд застыл на лице старшего брата.

– О… то… бой!? О… то… бой!? – дважды воскликнул Ашайта.

Хинта понял его вопрос, но несколько очень долгих секунд не находил в себе сил, чтобы ответить. Он просто смотрел в широко раскрытые, огромные, бесконечно синие глаза брата. Они были как окна в небо мира до катастроф. Глаза самого Хинты были точно такого же цвета, но он редко над этим задумывался. А вот глаза брата порой поражали его – и сейчас было одно из таких мгновений. Бездонные, светящиеся отраженным светом, они были единственной бесспорно красивой частью этого с рождения изуродованного лица.

И еще эти глаза были совершенно нормальными. За их красотой не таился фиолетовый свет подземелья врат.

Мгновения молчания Хинты напугали Ашайту еще больше, и он начал действовать так, как действовал с чужими людьми, если ему очень надо было с ними объясниться, а те совсем не понимали его речи: младший перешел на язык жестов. Он плавно обвел свое лицо руками – раз, другой, третий – пытался показать на все те места, где кожа Хинты сгорела от тендра-газа.

– Я в порядке, – наконец, сказал Хинта. Тут он не выдержал и опять заплакал, хотя понимал, что этим еще больше пугает брата. Он рванулся с койки, шагнул к младшему, притиснул его к себе. Тот тут же обслюнявил пижаму Хинты, но Хинте было все равно. Ашайта заплакал вместе с ним. – Мы в больнице, – сквозь всхлипы начал объяснять Хинта. – Мы оба болели, но по-разному. Ты заболел раньше меня. А сейчас уже все хорошо. Мы оба выздоравливаем. Мы почти совсем здоровы.

– Уом заоэли ии отью?

– Утром заболели или ночью? – Ашайта закивал, стукаясь лбом ему в плечо. – Мы болеем много дней. А ты долго-долго спал. Ты что, совсем ничего не помнишь?

Лицо младшего дернулось, потом он отрицательно помотал головой.

– Ица и Иджи… Иджи… ка… найтжитика-тика… не?

– Да, мы были в теплице, и Иджи тоже там был, и тебе нельзя было играть с ним, потому что он был занят делом. И там ты заболел.

– А… е… оню… ать, – притихая, сказал Ашайта. Это означало: «я не помню, как ложился спать». Хинта справился с новым, подступившим к горлу комком слез, потом отстранился, нашел салфетку и привычными движениями начал вытирать слюну с подбородка брата. Когда рот младшего снова был сухим, Хинта оглянулся на друзей. В их глазах он прочитал, что они все услышали и поняли: Ашайта не хранил в себе тайн, не помнил, а может быть, и не видел никакого видения, подобного тому, которое увидел сам Хинта. А может быть, Ашайта просто не отличал его от тех снов, которые приснились ему за последние часы.

_____

Потом все было трогательно и время от времени забавно. Ашайта пытался играть с больничной техникой так, как он играл с Иджи и со своими терриконами. Взмахами рук он совершенно сбил с толку робокоридорного, так что, в конце концов, Хинте пришлось кормить брата самому, как он делал это дома. Хинта даже радовался этой обязанности – она утешала и успокаивала его; привычно посылая ложки в рот младшего, он чувствовал, что все в порядке, снова почти так же, как раньше.

Приходили врачи: много, целый консилиум. Ашайта не очень понимал, что с ним делают, но не сопротивлялся – к медицинским процедурам он привык. Чтобы брат не боялся, Хинта сопровождал его почти на все обследования. Вместе они катались на одной робокаталке по длинным коридорам, на специальном лифте на первый этаж, а потом до кабинетов энцефалоскана, пиктогена и изотопной томографии. Пока брат сидел в сложных медицинских машинах, Хинта мог наблюдать за переливающейся всеми цветами голограммой его мозга.

Между Ашайтой и Иварой возникло странное подобие дружбы. Это было необъяснимо, потому что раньше Ашайта не реагировал ни на одного взрослого. Но учитель явно чем-то его привлекал. Когда малыш пускался танцевать по палате, очередной пируэт обязательно приводил его к койке Ивары. Иногда Ашайта прятался под ней – это доставляло ему необъяснимое удовольствие. Когда ему была нужна какая-то простая вещь – вода или салфетка – он шел за ними именно к Иваре.

– Почему он это делает? – недоуменно спросил Тави, когда маленький мальчик в очередной раз забрал стакан учителя и утанцевал с ним в противоположный угол палаты.

Мужчина пожал плечами.

– Я нравлюсь почти всем детям. Это просто обстоятельство моей личности. Возможно, по какой-то причине я сам выгляжу, как ребенок. Или наоборот, я собрал в себе все то, что дети хотят видеть в персоне взрослого. Не знаю – еще одна загадка.

Тави почему-то погрустнел – возможно, его смутила мысль, что Ивара ставит их с Хинтой в ряд тех детей, которым он нравится.

– Вокруг тебя слишком много загадок. Больше, чем вокруг кого-либо еще. Твоя судьба. Твой путь. Твоя болезнь. Твое внешнее сходство со мной. Твои друзья. Твой брат. И вот еще детская любовь. Почему их так много?

– Загадки приумножают друг друга. Их или совсем нет, или они сразу возникают без числа. Но я никогда не хотел быть загадочным человеком. Каждый раз, когда это в моих силах, я раскрываю для себя и других столько загадок, сколько могу.

Хинта хотел вмешаться в их разговор и заявить: нет, неправда, не всегда Ивара раскрывает все загадки – но успел вовремя устыдиться. «Ответ на мои претензии будет простым, – подумал он. – Ивара скажет, что не раскрывал перед нами каких-то вещей, потому что не мог. И это будет правдой. Ведь я же понимаю: тема Аджелика Рахна настолько сложна и опасна, что неподготовленному человеку нельзя в нее глубоко погружаться».

– Но Ашайта не самый обычный ребенок. Почему именно он так к тебе привязан?

– Если бы я только понимал, – тихо сказал Ивара. – Если бы я только мог быть рядом с ним неделю назад, когда у Ашайты случился тот приступ, а Хинта получил свое видение.

Потом они замолчали, наблюдая, как малыш несет отпитый стакан назад. Руки больного мальчика были такими ловкими, когда он создавал ими узоры в воздухе, но вещи он брал с большим трудом. И сейчас, танцуя через палату, ему приходилось обеими руками держать стакан прижатым к груди. Удивительно, но вода не проливалась; она лишь шла воронками – с такой скоростью он кружился.

_____

Родители братьев прибежали в больницу при первой возможности. Лика плакала от счастья, а вот Атипа повел себя странно. Он вошел в палату осторожным, неуверенным, болезненно-шаркающим шагом – и двинулся не прямо к младшему сыну, а как бы по дуге вокруг него. Ашайта в этот момент был уже в объятиях матери. Но Атипа не торопился к ним подходить.

– Привет, Тави, – хрипловато воскликнул он.

– Здравствуйте, – слегка удивленно ответил Тави.

– Рад, рад Вас видеть, Ивара, – продолжал Атипа. Раньше они лишь кивали друг другу, и этого было вполне достаточно, учитывая, что семья Фойта, пусть ненадолго, но почти каждый день собиралась в больнице в полном составе.

– И я тоже рад Вас видеть.

– Как поживаешь, Хинта? Скоро, видать, уже выписка?

Хинта не ответил. Он смотрел на отца и сначала думал, что тот снова пьян. Но теперь, когда они встретились взглядами, он осознал, что видит в глазах отца какую-то жутковатую новую пустоту. Как будто это с Атипой случилось то, что, как Хинта боялся, могло случиться с Ашайтой.

– Не отвечаешь? Ну, не отвечай. Это ж я так – шучу.

Теперь уже и Лика смотрела на Атипу, при этом продолжая прижимать Ашайту к своей груди. Ее лицо вдруг сделалось испуганным, и для Хинты это было даже страшнее, чем пустота в глазах отца. Что-то было совсем не так; все эти дни Атипа становился все дальше, дела шли все хуже, и Лика знала что-то такое, о чем, само собой, не стала рассказывать поправляющемуся сыну.

– Он здоров, – обращаясь к Атипе, напомнила она. – Ашайта здоров. Успокойся и скажи ему доброе слово.

– А, Ашайта, – будто о чем-то вспомнив, но не глядя на Ашайту, отреагировал Атипа. – Да, да, про него я все знаю. – Его губы растянулись в неживую улыбку. – Про него я все знаю. Хороший мальчик. Скоро отправим его в школу, как Хинту. Как считаешь, потянет он роботехнику?

На лице отца вдруг отразилось бешеное возбуждение, и он посмотрел на жену. Сына, застывшего в ее объятиях, он все еще не замечал. А Ашайта тем временем заплакал – тихо и как-то сдавленно, словно ему делали больно.

– Здорово ведь будет, – с горящим взглядом рассуждал Атипа. – Купим второго ослика. Восстановим теплицы. Да не четыре, как было, а сразу восемь. Ведь теперь у нас в семье больше рук…

Лика приоткрыла рот, но так и не успела ничего сказать – внезапно Атипа, будто его переключили, рванулся и выбежал из палаты. Наступила тишина, разрываемая лишь тонким плачем младшего. Лика, казалось, впала в ступор.

– Мама, – шепотом спросил Хинта, – мама, он ведь не повредит ни нам, ни себе?

– Я ему не позволю, – без выражения ответила Лика. Она передала Ашайту в объятия Хинты и неуклюже выбежала вслед за мужем. Вернулась она лишь к ночи, совершенно измотанная, с подбитым глазом, и ни слова не говоря, обняла старшего сына – а уже потом стала объяснять, что произошло. Тави и Ивара, чтобы не мешать, поступили дипломатично – нашли правдоподобный повод надолго выйти в больничный коридор.

– Он где-то далеко, – сказала она. – В другой реальности… Все, что я делала, было бесполезно.

– Он ударил тебя?

– Нет, это я его ударила. Я его серьезно побила, прежде чем он дал мне сдачи. И даже тогда он пытался строить из себя этакого глупого добряка…

– Где он сейчас?

– В куврайме Прана Парарана, где же еще? Он ходит туда почти каждый день. Прелесть этого заведения в том, что туда не пускают… разгневанных жен. Мужской клуб. Я ходила за ним весь день. Он пытался уйти от меня в поля. Но я нагнала его даже там. Потом мы вернулись домой. Там подрались… И он ушел в единственное место, где ему совсем нельзя сейчас быть, и где я бессильна его достать.

– Он сошел с ума?

– Не совсем. Не до конца. Он просто потерялся во времени… в разных временах… в других версиях нашей жизни… в своем «а если бы»… Ашайта мертв – Ашайта здоров, я мертва – я здорова, других вариантов он больше не видит… Он слишком переживал за нас… И сломался…

Мать физически всегда была хрупкой, но еще никогда Хинта не ощущал, что должен поддерживать ее в моральном плане, подбадривать и утешать. Теперь они поменялись местами, как будто он был уже чуть-чуть сильнее, чем она.

– Ему нужно к доктору. На терапию импульсных прерываний. И все станет в порядке.

Лика покачала головой.

– Может, и так. Но как его туда загнать? Думала я об этом. Он не верит, что с ним беда. Только силой мы его туда отправим – но тогда об этом узнает весь поселок. А он такой… такой маленький. И что потом? Его вылечат, но он больше нигде не найдет работу. Кому нужен сумасшедший? Кто доверит ему технику, кто позволит ему без присмотра, одному, ходить по полям?

Хинта растерялся. Он вспомнил про болезнь Ивары. Даже такой мелочи, как небольшая рассеянность, было достаточно, чтобы человека сделали изгоем – а нынешний бред отца выглядел намного хуже.

– И что мы будем делать? – спросил он.

– Завтра вас выписывают, – сказала Лика. Для Хинты это было новостью. – Да. Какая… насмешка. Все закончилось. И сегодня первый день, когда… когда я не хочу, чтобы вы двое были дома. – На ее лице отразилась решимость. – Мы не будем с ним жить. Я не позволю ему превращать Ашайту… в мертвеца. Завтра вы двое не пойдете домой. Вас приютят Риройф или Фирхайф…. Я все устрою… Я с ними поговорю…

– А ты?

– Я буду по большей части с ним, пока он не придет в себя. И еще… я уговорю Риройфа – я даже заплачу ему! Чтобы только он с Атипой ходил в куврайм… и вытаскивал его из этого… проклятого… места.

На том они и порешили. Хинта хотел сообщить друзьям новость о выписке, но когда те вернулись в палату, оказалось, что они и сами уже знают. Так закончился их последний полный день в больнице. Он был радостным, потому что не умер Ашайта, и ужасным, потому что что-то умерло в Атипе.

На следующее утро Хинта, завершив процедуры с медицинскими ваннами, стоял перед зеркалом в туалете их палаты и окончательно узнавал прежнего себя. На лице почти исчезла разница между кожей, обгоревшей от тендра-газа, и кожей, уцелевшей под защитой маски, не было больше ни струпьев, ни шрамов. Лишь по цвету новая кожа чуточку отличалась от прежней – но эта деталь была уже вопросом косметики, а не медицины. Волосы тоже отрастали. Лечение было окончено.

^{Глава 9}
КРУГ С СЮРПРИЗАМИ

Фирхайф спал тяжело. Снова и снова мальчиков будили его громкие стоны и вскрики. Хинта и Ашайта гостили у него уже два дня, и прошлой ночью было то же самое: кошмар длился около получаса, потом старик затихал и пару часов лежал спокойно, а после затишья буря начиналась снова. До сих пор Хинта не решался его будить, однако в этот раз не выдержал и спустил ноги на пол.

– Еу ольо? – спросил Ашайта.

– Нет, ему не больно. Он просто видит плохой сон. Утром он не вспомнит.

Они с Ашайтой спали на толстых надувных матрасах, таких же больших и высоких, как настоящая постель. Хинта зажег фонарик-ночник, нежно подтолкнул младшего, чтобы тот лег обратно, а сам пошел в комнату старика. На самом деле он вовсе не был уверен, что сказал правду – кто знает, как устроены чужие сны. Фирхайф и вправду мог страдать. Именно поэтому Хинта шел его будить – он хотел, чтобы страдание прекратилось.

Он убеждал себя, что это просто сон, и все же ему было немного боязно, когда он открывал дверь в чужую спальню. Вблизи крики звучали громче и страшнее, а потому Хинта сразу прикрыл дверь – не хотел, чтобы младший еще больше испугался. Ночник выхватил из темноты сверкающую сталью систему тренажеров – они были необходимы для человека, который полный рабочий день носит тяжелый профскафандр, к тому же они помогали старику в его годы сохранять отличную форму. Хинта прошел мимо них и оказался у постели Фирхайфа. Тот ворочался во сне. Вот он снова вскрикнул. В свете ночника была видно пот, струящийся по его лицу. Хинта уже наклонился к нему, чтобы начать будить, но тут, между стонами, с губ Фирхайфа сорвалось ясное слово.

– Вещь… Вещь…

Хинта набрался решимости и потряс его за плечо. Мужчина был слишком тяжелым, его тело, туго обернутое одеялом, даже не шелохнулось от толчков мальчика. Тем не менее, Фирхайф проснулся – перестал стонать, резко и глубоко вздохнул, открыл глаза.

– А? Хинхан? Что? – Его взгляд еще туманился поволокой сна. Потом он зажмурился – даже свет ночника был для него слишком ярким.

– Ты кричал. Как и прошлой ночью. Я решил разбудить.

Старик медленно освободился от одеяла, приложил ладони к мокрому от пота лицу, потом резко выдохнул и сел на постели.

– Время?

– Не знаю. Середина ночи. Прости.

– Это ты прости, что я тебя разбудил. Кто знает, сколько кошмаров я вижу? Живу я один. Нет ушей, чтобы услышать храп, крики или ругань. Есть люди, которые ругаются во сне, ты ведь знаешь?

Хинта удивленно поднял брови. На лице Фирхайфа появилась легкая усмешка, будто он пытался показать, что все в порядке и не стоит принимать его кошмары всерьез. Но глаза говорили другое.

– Я говорил что-нибудь?

– «Вещь». Ты дважды сказал «вещь». Возможно, и что-то еще, но остального я не слышал. А ты помнишь свой сон?

Старик призадумался, потом нахмурился.

– Смутно.

– И что там было?

– Разное. Иди спать, Хинхан. И прости еще раз за неудобство.

– Как я могу быть против, когда это твой дом? Где бы мы с братом были без тебя?

– Ерунда. Сейчас это и ваш дом.

Фирхайф снова лег. Хинта был уже на полпути к двери, но потом остановился.

– А отчего такие сны?

– От старости и тревоги. Всех что-нибудь тревожит. Спасибо, что разбудил, но теперь пора спать дальше, всем нам. – И Фирхайф отвернулся лицом к стене.

Хинта вернулся в свою постель. Он пытался представить ту вещь, о которой бормотал старик, которая могла настолько сильно тревожить и пугать этого спокойного человека, чтобы тот кричал от нее во сне каждую ночь. Но сколько бы Хинта ни гадал, ничего не приходило ему в голову.

_____

В раннем детстве Хинта верил, что Фирхайф не только работает, но и живет в домике на разгрузочной платформе тихоходного поезда. Разумеется, это было не так. Сейчас они гостили в настоящем доме Фирхайфа. Он тоже был небольшим, меньше, чем их родной, но уж точно больше, чем домик на станции. В нем было три комнаты: спальня, гостиная-кабинет, на время превратившаяся в спальню для мальчиков, и маленькая кухонька. Это была одинокая берлога человека, уже прожившего свою жизнь, но еще не сдавшегося. Фирхайф объяснил Хинте, что купил этот дом шестнадцать лет назад, когда решил, что новой семьи у него уже не будет.

С женой Фирхайф расстался, когда их дети уже стали взрослыми. Распавшаяся семья в полном составе жила по эту сторону Экватора, но в разных домах и даже в разных поселках. Бывшая жена Фирхайфа была мелкой сошкой в правлении Шарту. Сын стал инженером на электростанции. Одна из дочерей работала оператором в офисе шерифа. Другая начала учиться на барельефиста, но пропала для профессии, когда вышла замуж за парня из фермерской семьи. Ее избранник обладал характером предприимчивым и необузданным. Он все время хотел большего и попытался присвоить участок фронтира, который Джифой уже разметил для себя. Джифой с очень серьезными обвинениями вызвал его на гумпрайм. Молодые люди испугались суда, побыстрее продали свою землю и предпочли сбежать в соседний Чидру. Там им удалось обосноваться, и там же у Фирхайфа родились внуки, которых он, к своей печали, еще ни разу не видел лично.

Барельефы родных Фирхайфа вперемежку с героями Лимпы висели на стенах гостиной, и Хинта невольно начинал рассматривать их, когда просыпался. Здесь были все, кроме бывшей жены – старик совсем не любил о ней вспоминать. Барельефы отчетливо делились на хорошие и посредственные. Хинта уже понял, что все посредственные принадлежат авторству старшей дочери Фирхайфа – она не много потеряла, когда променяла эту работу на семейную жизнь. Глядя на аморфные очертания лиц, вытравленных ече рукой, Хинта невольно вспомнил свой разговор с Тави, случившийся в самом конце каникул – да, лучше было вовсе уйти со скульптинга, чем вырасти в художника, который будет творить такое и так.

Большую часть истории семьи Фирхайфа Хинта узнал за вчерашний день. Обдумывая жизнь старика, он задавался вопросом, как могли они так долго общаться и дружить, что при этом он не знал всех этих вещей? Неужели дело было только в том, что он никогда не приходил в гости к Фирхайфу домой? Или в том, что еще несколько месяцев назад Фирхайф общался с ним, как взрослые общаются с чужими детьми: много добра, улыбок, сладостей, шуток, капелька жизненной мудрости – но никакой по-настоящему важной, личной информации? Теперь все стало иначе. Хинта изменился. После разговоров с Иварой он понял, что значит знакомство между взрослыми людьми, и ему уже было недостаточно просто приходить, перехватывать что-нибудь вкусненькое и болтать о том, как здорово сидеть за штурвалом поезда. Теперь он иначе задавал вопросы, иначе обдумывал то, что ему говорят, учился наблюдать в людях узоры их судьбы, сопереживать их истинным проблемам. И Фирхайф, соответственно, начал относиться к нему по-другому. Впрочем, это не означало, что эпохе сладостей резко наступил конец: за завтраком старик выложил на стол неожиданное угощение – желе с залитыми в него листиками типра.

– Ин е? – воскликнул Ашайта.

– Да, тебе в первую очередь, – понял его Фирхайф.

– Спасибо, – помогая брату, поблагодарил Хинта. – Почему на завтрак? Почему сейчас?

– Потому что позавчера я не знал, что у меня будут такие гости. Купил вот вчера, а домой вернулся много позже вашего ужина.

– Спасибо, – еще раз повторил Хинта. Его благодарность была слегка приправлена чувством неловкости и стыда. Многие в Шарту сейчас гостили у друзей и родственников, так как их дома были повреждены во время землетрясения. Но положение братьев Фойта казалось куда более странным. Их дом был цел. Ничто не угрожало их жизни. Оба их родителя были живы и даже оставались мужем и женой. И, тем не менее, по настоянию матери, они бежали от отца, от его маленького безумия. Мало кто в поселке согласился бы это понять. Фирхайф поступил как святой, когда приютил их.

– Ерунда, – отмахнулся старик. Казалось, одним движением он пытается отмести прочь всю боль и сомнения мальчика. Хинта кивнул и положил в рот листик типра. А Фирхайф неожиданно заговорил о другом.

– Я хотел прямо задать тебе один сложный вопрос. Что ты думаешь об этом Иваре Румпе?

Хинта вскинул удивленный взгляд на старшего. Несколько мгновений ему казалось, что ответ уже готов, трепещет на кончике языка. Но он так и не смог вымолвить ни слова, только вздохнул. Фирхайф кивнул, будто такой реакции и ожидал.

– Может, вопрос слишком общий, ты ведь, наверное, много о нем думаешь. Ты веришь в его историю?

– Да, верю. Верю всему, что он говорит. Но так было не всегда. Вначале он меня тревожил – незнакомец из города. Потом я его терпеть не мог – мне казалось, он разрушает мою дружбу с Тави. Но вышло наоборот: он ничего не разрушил, скорее дополнил, как бы занял то место, на котором у Тави должен был быть… – Хинта замялся, поняв, что говорит о слишком личных отношениях своих друзей. Но Фирхайф и сам мог закончить за него.

– Отец?

– Да.

– Они очень похожи.

– Ты это тоже видишь?

Фирхайф кивнул.

– Первое, чего я не могу понять, это почему он втянул вас двоих в это дело? Он имел полное право уехать из Литтаплампа, прибыть сюда, рисковать чем угодно. Это его жизнь. Но вы двое – вы слишком молодые, слишком неопытные. Уж прости мне, но ты, Хинхан, не умеешь держать язык за зубами. Иначе бы ты не стал со мной в больнице об этом говорить. И твой друг, ругавшийся со своей матерью – он тоже только ребенок. И вот я не понимаю, кем же надо быть, чтобы втянуть вас двоих в такое дело?

– Ты что-то знаешь?

– Во мне ли дело. Ну подумай сам. Для паренька твоего возраста здесь все пахнет приключениями. Но попробуй посмотреть на это моими глазами. Это история о трех пропавших людях. Да и люди эти были не простые. Как знать, сами они пропали, или им кто помог? Как знать, кто разграбил их лагерь? Как знать, почему этот Ивара Румпа оставил поиски с той стороны Экватора и перешел на эту сторону? Быть может, здесь, в Шарту, живет вор или убийца, который будет защищать свои интересы. Я знаю, что чужак об этом подумал. А вот ты и твой друг – вы об этом не подумали.

Хинта и сам когда-то называл Ивару чужаком – если не вслух, то в мыслях. Теперь, из уст Фирхайфа, это резануло его как никогда.

– Пойми, я не хочу говорить о нем плохого слова. Я лишь хочу знать, действительно он дорожит тобой и твоим другом? Ведь не может же он не понимать, что своими словами и действиями ставит вас двоих в опасность.

Фирхайф был напуган, теперь Хинта это понял. Вот отчего старик не спал по ночам. Этот страх ознобом перешел в тело мальчика.

– Ивара странный, – сказал он. – Он не плохой. Но порой он странный. Он не очень здоровый человек. Мне кажется, он, не желая нам с Тави зла, мог и не подумать о таких вариантах. Либо он вовсе в них не верит, отбросил их давным-давно.

– Может быть, – задумчиво согласился Фирхайф. Хинта ожидал, что тот захочет знать, о какой именно странности Ивары идет речь, но старик тактично не стал спрашивать.

– Он рассказал нам об этом на руинах школы. Тогда казалось, что мы там и умрем. А могло выйти так, что умер бы лишь один из нас. Или двое из троих. Что, если он не захотел умирать с тайной? Я не знаю, стал бы он при другом раскладе говорить так много. А если и стал – он, возможно, годы бы ждал с этим.