Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

– Нет, не нападаешь. Ты просто ищешь ответ, как тебе поступить. И само собой, ты смотришь на других, в том числе на меня, анализируешь меня, чтобы понять себя. Так все делают.

– Ты прав. Но ответа я не нахожу.

– Так не ищи его. Не мучай себя этикой.

Тави поднял на него тяжелый взгляд.

– Этики здесь нет, – настоятельно сказал Хинта. – Есть твоя жизнь. И тебе нужно ее защищать. Ты не найдешь легенды о том, как поступил бы Джилайси, когда он был мальчиком, а его мать неизвестно чем болела и неизвестно о чем лгала.

– Ирония в том, что Джилайси был жестоким мальчиком, совсем не таким, как я. Из него растили воина-патриота. Он убивал. А когда крови стало слишком много, он сошел с ума. И через свое безумие он сломался и стал моим идеалом. Человеком, который защищает всех.

Хинта примолк. Потемневшие глаза друга гипнотизировали его.

– Мне же любая моя неадекватность будет угрожать обратным. Я хорошо начал, а значит, могу плохо кончить. Я чувствую, что Ивара знает это про меня. Вот почему мне нельзя сильно ошибаться – я и так слишком часто ошибаюсь в мелочах. Мне нельзя делать выбор, который поставит меня вне морали.

– Тави, ты себя мучаешь, и думаю, зря. Давай я посмотрю на терминале брата названия этих лекарств. Там отличный медицинский справочник.

– Ты же не живешь дома.

– Мы с матерью перетащили его терминал к Фирхайфу. Она на этом настаивала, потому что суеверная. Ей кажется, что отец скорее придет в себя, если все обставить так, словно мы уезжаем из дома навсегда. Но в любом случае, Ашайта, возможно, будет одним из очень немногих детей в Шарту, кто не потеряет этот месяц учебы.

– Ладно. Посмотри. Я вечером пришлю тебе файл. И спасибо.

Хинта горячо кивнул.

– Но из всего, о чем мы говорили, я пока так и не понял, как ты пришел к выводу, что Ивара – точно не твой отец?

– Это отдельная история. Помнишь, Ивара сказал, что он, как и я, амбидекстр, и что это не передается по наследству? Вчера, уже после обыска у матери, я пошел в больницу, нашел того медика, который принял нас с Иварой за отца и сына, и попросил его уточнить насчет амбидекстрии.

– И он согласился?

– Он меня пожалел. Когда он понял, что для меня все это значит, он сделал больше: прогнал оставшиеся в больничном архиве образцы моей крови и крови Ивары через генный компьютер. Машина показала, что мы даже не дальние родственники. Но она показала и кое-что еще. При всех наших базовых различиях, кое-какие общие свойства у нас есть. Мы оба – хару. И, что, возможно, даже более значимо, у нас одинаковое окончание модификатора келп-тла в ДНК.

– То есть, ты, как и он, не сможешь позаботиться о себе? Возможно, твоя мать копит лекарства для тебя?

– Хару могут позаботиться о себе. При этом они неизлечимы – копить лекарства нет смысла. И да, к двадцати годам мне, как и Иваре, придется каждые несколько дней показывать свой скафандр специалисту. Но послушай, Хинта, меня здесь волнует другое! Мы с Иварой не родственники по крови, и никаких претензий на этой почве у меня к матери быть не может – она не спала с ним, не от него я был зачат – но мы с Иварой будто бы родственники по келп-тла. Если бы я только лучше понимал природу этого гена!

– Искусственный ген адаптации.

– Да. Это известно. Но даже этот медик – а у него есть образование, о котором мы с тобой можем пока лишь мечтать – даже он только развел руками, когда я его об этом спросил. Никто не понимает келп-тла до конца. И я уже не удивляюсь, что этот ген стал своего рода мифом, хотя он реально есть в крови каждого, и самый обычный генетический компьютер может полностью его просмотреть.

– Ты сказал Иваре?

– Я не могу. Не хочу, чтобы он знал, как сильно я из-за него страдал. Но однажды мы с ним об этом поговорим. Мне не так долго осталось ждать момента, когда хару во мне отчетливо проявится.

Хинта опустил взгляд. Во всем, что с ними случилось, было слишком много боли, и она уже сделалась для него почти невыносимой. Они оба прощались со своим детством, наблюдали крушение своих семей, становились сиротами при живых родителях. Хинта хотел, чтобы все это кончилось: чтобы мать Тави была здорова, чтобы к ней и к ее сыну из Литтаплампа приехал муж и отец, чтобы его собственная семья получила второй шанс. Из оцепенения его вывел голос друга.

– Надо разбудить Иджи. Очередь двигается.

Хинта оглянулся по сторонам и, к своему ужасу, осознал, что нигде не может найти младшего. Он видел лишь ноги, спины, плечи и лица других людей.

– Где Ашайта!?

Теперь Тави тоже посмотрел вокруг.

– Я думал, он в твоем поле зрения.

– Я идиот! Мне надо было послушать тебя, когда ты говорил, что мы его потерям. Я лишь на мгновение забыл о нем, и вот его уже нет.

– И что делать?

– Стой рядом с Иджи. Вдруг брат сам вернется.

– Стою.

Хинта сорвался с места. Он петлял среди людей, машин, грузов, опорных столбов. Кричать и звать брата в голос он пока стеснялся, но знал, что начнет, если не найдет того через пару минут. Его взгляд метался повсюду в поисках детского красно-белого скафандра. В какой-то момент Хинта даже подумал, что видит Ашайту, но мгновение спустя осознал, что это другой ребенок. Он уже сделал почти полный круг вокруг того места, где они с Тави стояли, когда ему повезло наткнуться на знакомого. Это был Вондра, его одноклассник – он скучал рядом со своей большой семьей, а его мать и три сестры щебетали и хихикали, не замечая ни его, ни что происходит вокруг.

– Привет, – резко подошел к нему Хинта. – Я брата потерял. Скажи, пожалуйста, ты его, случайно не видел?

– Привет. А чего ты такой напуганный? Он разве не с твоим отцом?

– Отцом? – ошалело переспросил Хинта. – Ты видел их вместе?

– Ну да. Хинхан, ты вообще как? Где был после землетрясения?

– Прости, давай потом. А где, где ты их видел?

Вондра показал направление, и Хинта рванул прочь.

– Пока, – бросил он на прощание, – все потом…

Вондра лишь проводил его непонимающим взглядом. Хинта шел быстро, почти бежал. Он вернулся в ту часть продовольственных складов, которая была полностью застроена мелкими павильонами, и там внезапно понял, куда идет. Где-то здесь был один из кувраймов поселка – самый дешевый и гадкий. В него поставляли кувак местные фермеры, и они же его здесь в основном и пили. Куврайм, в отличие от множества других заведений, работал – его запасы представляли стратегический интерес только для отчаявшихся мужиков вроде Атипы, но никак не для администрации Шарту. Кроме того, кувак был, пожалуй, одним из немногих товаров, в случае массовой конфискации которых среди шартусского плебса мог вспыхнуть бунт.

Хинта услышал куврайм раньше, чем увидел его. Гул нестройного пьяного хора складывался в знакомые слова:

Через стену, через стену и на волю,

Через стену, через стену и на юг,

Мы уходим в пустошь, чтоб разметить поле –

Чтобы новый-дальний основать приют.

Исполнители дружно отстучали ногами и кружанами, чтобы подчеркнуть конец припева, и сразу затянули снова:

Чтоб не знать нам больше бригадиров,

Чтоб работать на своей земле,

Мы уходим к дикому фронтиру –

В нищий лагерь, к огненной скале.

Эту песню Хинта помнил наизусть. Ее считали своего рода гимном всех южных поселков. Она жила со времен расцвета литской ойкумены, когда люди перебирались в пустошь и бездорожье, чтобы начать на новом месте новое дело. Тогда было другое время – до появления омаров, культивация фрата только развивалась, а главную проблему для начинающих колонистов представлял Экватор – не было тихоходных поездов, чтобы дешево перевозить через него большие объемы грузов. А еще эта песня была любимой песней Атипы и, возможно, вообще единственной, которую тот хорошо знал. Сердце Хинты замерло в нехорошем предчувствии. Должно быть, отец сейчас был в ударе и в угаре.

Хинта свернул в ближний закоулок складского лабиринта и увидел куврайм. Заведение было переполнено, толпа вывалила наружу. Над сгрудившимися людьми мерцала надпись-голограмма с обескураживающе простым посылом: «раз еда бесплатно, потрать деньги на выпивку».

Отца Хинте искать не пришлось: пели именно те, кто стоял на улице. Атипа был среди них – танцевал-раскачивался в кругу людей, сцепившихся руками. Ашайта танцевал между ними – радовался, наверное, что столько поглупевших взрослых кружатся вместе с ним.

Через стену, через стену и на волю,

Через стену, через стену и на юг,

Мы уходим в пустошь, чтоб разметить поле –

Чтобы новый-дальний основать приют.

От законов Лита мы устали –

Корпорации нам жить там не дают.

Мы уходим в солнечные дали,

Общим-равным будет здесь крестьянский труд.

Хинта вклинился в танцующий круг и попробовал просто увести Ашайту. Малыш послушно последовал за ним. В это мгновение Атипа вывалился из цепочки танцующих и радостно возопил:

– Хинхан, сынок, да это ж ты! А я-то думал, чего младший один ходит?

Он был совершенно пьян.

– Ты его увел, – стараясь отстраниться от напирающего отца, отозвался Хинта. Толпа сомкнулась за спиной Атипы. Собутыльники продолжали отплясывать и петь.

– А я, – совершенно не обращая внимания на тон сына, сообщил Атипа, – угощаю людей. Смотри, смотри! – Одной рукой он схватил Хинту за плечо, а другой широким жестом указал на весь окружающий их бедлам. – Смотри! Они все мои друзья! А все потому, что я угощаю людей.

– У тебя нет на это денег, – сказал Хинта. – Иди домой.

– А вот и нет. Твой учитель – он мне их дал. Деньги дал. Знаешь, что он сделал? Благородный человек!

Хинта в немом удивлении смотрел в пьяное, расплывшееся лицо отца. Он чувствовал, что вот сейчас ему станет стыдно. Но стыда еще не было – тот запаздывал, как запаздывает к восприятию слишком сильная боль.

– Благородный человек! Он знаешь что сделал? Он заплатил за лечение его! Да! Вот его! – Мужчина указал на младшего. – И мы богаты, Хинхан, мы снова в порядке. Надо только отстроить теплицы, ага!

– Как ты мог просить у него денег? Почему у него?

– А он приезжий. Он дал. Благородный человек! Возвращайся, Хинхан, возвращайся домой, ага! Ты должен жить со мной!

Хинта, наконец, ощутил, как на его щеках вспыхивает жар. Он не знал, что тут можно сказать, не знал, как обращаться к этому расплывшемуся лицу, а потому просто отступал все дальше и дальше, в полутьму большого прохода, где уже не было пьяной толпы. Когда отец в очередной раз потянулся к нему, он оказался слишком далеко, и Атипа упал, глупо растянувшись на заплеванной и забрызганной пойлом земле. Это был конец их маленькой встречи. Хинта подхватил младшего на руки и унес прочь. Они вернулись к Тави, чтобы забрать Иджи и уйти – Хинта боялся, что Атипа, поднявшись на ноги, последует за своими детьми, а этого ему не хотелось. Тави попросил людей в очереди запомнить его место и отправился проводить его. Они обогнули помещения складов по широкой дуге – шли так, чтобы все время быть как можно дальше от куврайма. Всю дорогу у Хинты в глазах стояли слезы.

– Худший поступок, который совершила моя семья… Отец нашел самого беззащитного человека, чтобы попросить у него денег. Ивара же болен! Взять у него вещи или деньги – это как ограбить несмышленого ребенка… Приди, попроси – он и даст, даст тебе что угодно из того, что у него есть. Я даже примерно не представляю, какие там были счета, если их хватило, чтобы они стали одной из причин безумия отца…

– Мы с тобой еще дети, – задумчиво ответил Тави. – Мы, особенно я, захотели дружить с этим взрослым. Но мы не свободны, не предоставлены самим себе. А потому, волей-неволей, он получил вместе с нами наши семьи. И все проблемы наших семей легли на него. Моя ссора с матерью. Болезнь твоего брата. Это нечестно. Но, Хинта, что мы теперь можем с этим сделать?

– Я заставлю их все вернуть.

– Ты не сможешь, пока не расскажешь им про его болезнь – она главный аргумент к их совести. А разве Ивара хочет такой огласки? Нет, думаю, он предпочтет заплатить. Думаю, он даже рад был заплатить, Хинта. Он ведь платил за хорошую вещь.

– Чтобы мой отец пропивал эти деньги?

– А если все не так? Может, сегодня твой отец пьет в последний раз? Ты же знаешь, как Ивара понимает людей. Что, если он сделал ровно то, что было необходимо для спасения твоей семьи?

На это Хинта мог ответить лишь тяжелым вздохом. Тави был прав, что-то изменилось; не было уже той страшной пропасти между Атипой и Ашайтой. Означало ли это, что Атипа идет на поправку? Неужели все сводилось к деньгам? Неужели тот не мог принять жизнь сына, если та обходилась в слишком большие расходы? Как бы Хинта ни раскидывал эту ситуацию в голове, он понимал лишь одно: отец сделал дело, за которое сын не сможет его простить. Каждая из сцен, устроенных Атипой после землетрясения, была ему отвратительна.

За разговором мальчики дошли до шлюзов. Тави был полон решимости уйти вместе с Хинтой и провожать того до самого дома, но Хинта убедил его, что это лишено всякого смысла. Так они и расстались: Тави пошел назад к своему месту в очереди, а Хинта увез Ашайту домой к Фирхайфу. Там он маялся – ему хотелось позвонить Иваре, попросить прощения, но стыд был так велик, что он не знал, как говорить. Еще больше он боялся, что учитель тоже не поймет его, отмахнется, скажет, что деньги не имеют значения – как это было в больнице, с компасом. Наконец, Хинта принял решение поговорить об этом позже, когда он сам сможет спокойно сформулировать свои мысли.

Во второй половине дня Тави, как обещал, прислал ему список, а Хинта в ответ исполнил свою часть уговора и извлек из терминала Ашайты описания десятка перечисленных лекарств. Сам он постарался все это не читать – не хотел узнавать что-либо прежде друга. Он лишь проверял заголовки файлов, а затем переправлял их Тави. Переписка вышла краткой и сугубо деловой. В конце Тави ответил скупым благодарным письмом – говорил, что все получил, и что все очень аккуратно подобрано.

Ближе к вечеру вернулся с работы Фирхайф, и зашла мать Хинты. Он эмоционально рассказал им о встрече с отцом и о деньгах, которые тот получил от Ивары. Мать, к вящему стыду и раздражению Хинты, восприняла новость скорее с оптимизмом.

– Наконец-то он сделал хоть что-то, чтобы нам помочь, – имея в виду Атипу, сказала она. После этого Хинта с ней почти поругался – а такое в их жизни происходило очень редко. Но Тави был прав: как бы Хинта ни старался, он не мог, не упоминая тему болезни Ивары, объяснить, почему поступок отца был таким плохим. На все его выпады мать отвечала ему одним и тем же аргументом – о доброй воле учителя. К концу спора Хинта был на грани слез. Ужин прошел во взаимном обиженном молчании, которое Фирхайф тщетно пытался заполнить разряжающими обстановку шутками. При этом старик ни единым словом не упомянул, что завтра сам собирается встретиться с Иварой. Хинта тоже не говорил об этом – даже после того, как ушла мать.

А потом была ночь, и Фирхайф видел новый кошмар, и Хинта снова под утро разбудил его – потного и кричащего.

_____

На следующий день, созвонившись, Хинта сразу ощутил в настроении Тави перемену. Тот был подавлен, задумчив и сам этого не скрывал.

– Ты узнал?

– Да

– И?

– Будет время – много времени – весь наш путь через Шарту, вся наша большая круговая прогулка. Вот и поговорим.

Хинте пришлось унять свое нетерпение и согласиться. Они договорились, что встретятся после обеда, чтобы Хинта и Ашайта не успели вернуться домой в те часы, когда там будут Фирхайф и Ивара. В качестве места встречи они избрали тропу, идущую вдоль Экватора. На этот раз они не собирались далеко по ней уходить, просто с ее высоты открывался вид на весь поселок. Это было лучшее место, чтобы разом подметить все основные перемены и определиться с маршрутом.

Когда Хинта и Ашайта на Иджи поднялись наверх, Тави уже был там. Он сидел на красном валуне, вросшем в землю у самого края откоса. Взгляд Тави был направлен поверх Шарту, в зеленоватую даль, где раз в полвека счастливчики могли увидеть мираж далекого Акиджайса.

– Ты в порядке? – спросил Хинта, когда они установили радиоканал.

– Не знаю.

– Она умрет?

Тави усмехнулся.

– Однажды, как и все мы. Но, вероятно, не от этого физиологического состояния.

Хинта замолчал, не понимая.

– Строго говоря, она вообще не больна. Ведь ношение плода – это не болезнь. Это нормальный этап жизни женщины. Просто со времен Великой Катастрофы и Столетней Зимы наша Земля стала слишком трудным местом для людей. А оттого женщинам приходится принимать немало лекарств, чтобы плод сформировался здоровым.

Смысл слов Тави доходил до Хинты настолько медленно, будто цедился сквозь какую-то медицинскую капельницу.

– Она беременна? – наконец, спросил он. Тави кивнул, поежился.

– Не знаю, брат у меня будет или сестра, но очевидно, что отцом ребенка является Джифой.

– А? – выдохнул Хинта.

– Больше некому. – Тави подвинулся, Хинта спустил Ашайту с Иджи и сел на камень рядом с другом. Шарту расстилался под ними. Поселок выглядел незнакомо: новые крыши и пустыри, длинные руки трудолюбивых робокранов, белый парок над центральной станцией очистки воздуха.

– А как же… – В голове у Хинты выкристаллизовался первый разумный вопрос. – Тави, если все это так, то что теперь будет делать сам Джифой?

– У него четыре дочери от двух жен, но все еще нет сына.

– То есть, если у нее мальчик…

– То он попытается сделать все, чтобы она вошла в его дом, как и две предыдущие жены. Вошла и уже не вышла.

– Не вышла?

– А ты не знал? С первой женой он формально развелся, но никуда ее не отпустил. И со второй он, если захочет, разведется, но тоже никуда не отпустит. Кто ему помешает, кто станет перечить? Все женщины у него живут богато. Дети получают великолепное литское образование через терминалы. Слуги делают за них всю работу. Законов он не нарушает, а во многом сам стал здесь законом.

– Ну ты и влип.

– Ты еще не понял. Я тоже мальчик. И я уже есть. Меня не надо рожать. Я достаточно взрослый – мне осталось каких-то шесть лет до совершеннолетия. Но я еще достаточно молод, чтобы попытаться изготовить из меня свою марионетку. Если у мамочки что-то не получится с этим новым ребенком, у нее в любом случае есть я. И вот теперь, только теперь, я до конца понимаю, за что была та пощечина в гумпрайме. Тогда она еще не могла знать, будет у нее мальчик или девочка – плод был слишком крошечным. Значит, тогда, в условиях неопределенного расклада, я был для нее еще важнее. Но я все испортил, так как полез возражать Джифою.

В голосе Тави была бесконечная горечь.

– А девочки? – спросил Хинта. – Почему бы ему не отдать наследство им?

Тави усмехнулся.

– Это же Джифой. Он мыслит себя последним мужчиной патриархального клана. Да, девочки получат свое. И если других вариантов не будет, то он оставит все именно им. Кстати, возможно, это будет к лучшему для всех в поселке. Но сейчас он мечтает о сыне. И это буду либо я, либо мой еще не родившийся брат.

– Если он заберет тебя…

– То это будет долгий ад. И я не знаю, чем такое может для меня закончиться. Но даже при наилучшем раскладе, если я сам останусь относительно свободен, матери у меня больше не будет. Ее Джифой точно отберет. Весь ее спектакль – оттого, что она не могла сказать, что с ней случилось. А я даже не знаю, как на это смотреть. То ли она предала меня и саму себя. То ли она попала в беду, понравившись не тому человеку, но не нашла в себе сил вовремя от него сбежать. Впрочем, какая уже теперь разница? Пойдем.

– Мы не решили, куда.

– Я тебе устрою круг по Шарту с сюрпризами. Поверь мне, ты не пожалеешь.

И Хинта действительно не пожалел. Они начали с исследования западной окраины поселка, где им обоим приходилось бывать, наверное, реже всего. Здесь было много стратегически важных технических сооружений, и здесь же была наибольшая угроза атаки омаров, так что заводы и склады чередовались с траншеями и песчаными брустверами импровизированной оборонительной линии.

Сперва они прошли мимо предприятия по переработке фрата. В сравнении с индустрией «Джиликон Сомос» это производство было крошечным, но выдаваемого им топлива хватало, чтобы обеспечить энергетическую независимость Шарту. Во время землетрясения некоторые цистерны с горючим лопнули, и теперь заводик был закрыт. Земля во дворе приобрела ровный и густой кислотно-зеленый цвет, по протравленному горючим грунту тянулась маслянистая пленка. Огнеопасную жижу разгребали рабочие в скафандрах с повышенной химической защитой.

После завода они увидели не менее захватывающее зрелище – траншеи, доверху заполненные застывшей лавой. Хинту впечатлила мысль, что оборонительная линия неожиданным образом исполнила свое назначение – спасла Шарту от беды, хотя этой бедой оказались вовсе не омары. Если бы лава свободно разлилась по поверхности, а не ушла в траншеи, она могла бы добраться до поврежденных баков с горючим, и тогда произошел бы взрыв непредсказуемой разрушительной силы.

Затем они прошли вблизи электростанции. Это было угрюмое черно-серое здание, почти лишенное окон и дверей, каждую стену которого облепили, наподобие строительных лесов, технические галереи и лестницы. Электростанция героически работала даже сразу после землетрясения. Теперь она выглядела залатанной и покосившейся, но из ее черных, укрепленных растяжками труб по-прежнему вырывались небольшие джеты пламени – это мощные генераторы сжигали идущее под давлением фратовое топливо. Они издавали ровный, ни на мгновение не затихающий гул.

За электростанцией раскинулась подстанция-распределитель – целое поле трансформаторов и опутанных проводами мачт. Мимо распределителя Тави и Хинта дошли до заводов по очистке воздуха. Здесь снова были огромные цистерны, только не с топливом, а со сжиженным водородом, кислородом и азотом. Между гигантскими цилиндрами тянулись переплетения труб, дальше шумели огромными лопастями турбины, нагнетающие атмосферный воздух в угловатые махины очистительных камер. Земля под камерами была вечно мокрой – излишки водорода и кислорода соединялись в конденсат. За очистителями было большое, но мелководное озерко. Здесь Хинта спустил Ашайту с ослика, чтобы брат мог покружиться вдоль берега. Некоторое время они стояли и наблюдали, как отражения облаков плывут по темно-зеленой мертвой глади ядовитой воды.

– Примерно сейчас, – подумал вслух Тави, – Ивара пришел к Фирхайфу.

– А мои родители – к врачу. Момент истины. Мы можем только ждать. Взрослые с таким трудом верят друг другу. Это главная причина, по которой так сложно предугадать, чем закончатся их разговоры.

– За Ивару и Фирхайфа я больше спокоен, чем за твоего отца.

– Согласен. Ивара и Фирхайф – самые добрые и благоразумные взрослые во всем Шарту. Только в них сейчас и получается верить. – Некоторое время они молчали, потом Хинта заговорил о другом. – Мы так редко ходим к этому озеру…

– Потому что здесь тоскливо. Это всего лишь прокисшая вода на задворках технической зоны. А по другую сторону – голые красные холмы.

– Да, ты прав. То ли дело море: оно огромное, красивое, иногда бурное. За бегом волн можно наблюдать часами. Я понимаю, почему люди все еще любят селиться у моря, хотя прошли века с тех пор, как там умерла жизнь, и рыболовство стало фактом древней истории. Но море в любом случае чище этого озера. В нем можно плавать. А эта вода, кажется, способна растворить скафандр.

– Ты плавал в море?

– Маленьким – да. Потом уже было как-то неловко делать это при других. А ты разве нет? Мне даже казалось, что ты когда-то давно плавал со мной.

Тави покачал головой.

– Я и не знал, что это вообще возможно.

– Странно. Наверное, я этого хотел и оттого придумал себе ложные воспоминания. Или это был кто-то другой. Одноклассник из младшей школы? – Хинта задумался, пытаясь найти в себе ответ. Но это была одна из тех маленьких случайных ошибок памяти, которые хоть и нервируют, но на самом деле ничего не означают и не имеют никакой разгадки. – Есть свои фокусы в настройках скафандра, но это вполне возможно. Как же мы это упустили?

– Я бы хотел попробовать, – с неожиданной жадностью пожелал Тави. – Я бы многое хотел попробовать – наверное, оттого, что моя жизнь из-за Джифоя как будто кончается.

– Слушай, – сказал Хинта, – а ведь осталось около недели до даты прошлой катастрофы! Многие поедут на побережье. И мы тоже.

– Джифой наверняка найдет повод толкнуть одну из своих отвратительных речей.

– А мы его можем не слушать. Мы втроем с Иварой будем ходить и искать какие-нибудь безумные, интересные вещи, подойдем к Экватору в том месте, где он уходит в море. И, возможно, найдем время поплавать. Это будет весело.

– Хорошо. – Впервые за сегодняшний день Хинте показалось, что он слышит в голосе Тави улыбку.

От озера они повернули на запад, прошли через скучноватую часть южной окраины, с тыльной стороны обогнули продовольственные склады, посмотрели на мощные тектонические разломы – в некоторых местах, где треснула земля, возникли уровни высотой в человеческий рост. Каждый разлом был как бы запаян поднявшейся из глубин лавой. На месте старых дорог трудились рабочие, разравнивая каменистый грунт, чтобы по нему снова могли свободно проехать тяжелые машины.

Там же, на южной окраине, они увидели открытый парк рабочих машин. Тави потянул Хинту к тем, которые выглядели самыми новыми, и не прогадал: мальчики нашли на колесах одного из бульдозеров маленькие пометки с аббревиатурой и фирменной символикой «Джиликон Сомос». Если их теория о сделке администрации поселка с корпорацией еще нуждалась в каких-либо доказательствах, то вот они, пропечатаны на пыльном металле. Было поразительно, что деятельность «Джиликон Сомос» в Шарту ведется почти открыто, и при этом по поселку еще не пошел никакой слух.

А сразу после визита в автопарк они наткнулись на тела омаров.

_____

Это произошло в юго-восточной части поселка, где находился комплекс административных зданий, которые мало кто хотел видеть в центре поселения – офис шерифа, тюрьма и морг для людей, умерших не в больнице.

Трупы висели на крюках старого, давно сломанного двурукого робо-погрузчика. Чтобы картина выглядела симметрично, машину заставили раскорячить свои ржавые клешни. Так она и стояла, воздев к небу стальные конечности. Трупов было четыре, расположили их ровно в ряд. Кишки и трубки из тел размотались до земли. Глаз не было, почти не было и самих лиц – одно сплошное месиво из крови и металла. На земле под телами клочьями застыла белая пена давно погибших и засохших нанитов.

– Я не знал, – чуть слышно произнес Тави.

Хинта понял, что его тошнит. Зрелище этой расправы, этих давно убитых и уже разлагающихся тел, казненных, превращенных в освежеванные туши – это было слишком для него. Убитый омар в гумпрайме почему-то не вызывал такого отвращения. Его было жалко – да, и было неприятно, когда люди над ним глумились. Но он еще не сгнил, у него еще была форма. А здесь, на крюках, висела жизнь, распущенная на веретено капилляров, разъеденная тендра-газом, распадающаяся на свои пра-элементы. Вид этой смерти вызывал ужас, от него мутнело сознание и хотелось бежать. А потому Хинта просто взял Тави за руку и увел его прочь от ужасного зрелища. Некоторое время они шагали, будто в тяжелом опьянении. В какой-то момент Хинта оглянулся на Ашайту – но брат был спокоен. Малыш, похоже, просто не воспринял то, на что они смотрели, как останки живых существ, для него это были мокрые штуки на крюках – ничто, часть слишком сложного мира.

Они возобновили разговор лишь, когда место казни осталось далеко позади.

– Следовало догадаться, что они сделают нечто подобное, – мрачно сказал Хинта. – Думаю, только волей Киртасы эта экспозиция не оказалась на центральной площади, куда ее поставил бы Джифой. Знаешь, думаю, я понял, почему саркофаги некоторых погибших не открывают. Живые вообще не должны такое видеть. Это убивает что-то внутри. И, наверное, нет ничего хуже, чем увидеть такое, если лично знал человека.

– А я вот пытаюсь представить: что чувствовал тот, кто вешал? – сказал Тави. – Какая у него была душа? Вот опять наступает день, когда я понимаю, как мало знаю о людях. Может, попасть в дом Джифоя – не такое уж бессмысленное событие. Да, мне будет плохо, но я научусь понимать до конца всю эту пустоту и ненависть…

– Нет, Тави, – испугался Хинта, – не каждую дверь нужно открывать, не каждую вещь понимать. Ты можешь стать умным, добрым и даже великим, не заходя в этот дом.

– Возможно. Но можно ли судить, не поняв? Если я осуждаю Джифоя и ему подобных, как я буду знать, что прав, пока не пойму их?

Занятые этим спором, они постепенно дошли до тех мест, где когда-то стояли теплицы Шарту. Они еще не знали, что там им предстоит сделать открытие, перед которым сцена с омарами померкнет.

_____

Со слов отца Хинта почему-то представлял теплицы просто разгерметизировавшимися. Но они выглядели много-много хуже. Тектонический разлом прошел прямо сквозь их хрупкий стеклянный город, а из разлома, само собой, поднялась лава. На ее пути все горело, стекла не только бились от встряски, но и лопались от ужасного жара, соединительные конструкции рвались и плавились, превращаясь в хаотические скульптуры из закопченного и деформировавшегося металла. Впрочем, даже там, куда лава не дошла, купола все равно выгорели из-за тендра-газа: убивая растения, тот их чернил, сжигал в медленном подобии огня.

Тави и Хинта шли мимо этих разрушений в скорбном молчании. Если весь остальной Шарту уже немного пришел в себя, стал по-новому обжитым, сюда заботливая человеческая рука еще не успела вернуться – все были слишком заняты восстановлением домов, срочным ремонтом критически важной инфраструктуры. На фоне других вещей теплицы могли подождать, и они ждали, оставаясь памятником катастрофы.

– Ты уверен, что хочешь идти туда? – спросил Тави. – Это ведь грустно, слишком грустно. Там лишь руины нашего с тобой труда и труда твоих родителей.

– Знаешь, – ответил Хинта, – моя семья ведь совсем меня бросила. Никаких больше дел. Это ты, Тави, привык жить мыслями. А я так не могу. Я слишком привык к тому, что мои руки заняты работой. Вдруг там что-то осталось, что-то, что можно перетащить в гараж, что еще нуждается в починке?

Когда они дошли до теплиц семьи Фойта, те оказались одними из наиболее сильно разрушенных. Разлом прошел прямо под ними, распался жутковатой пятипалой лапой. Казалось, эти кривые трещины не просто так стремились сквозь поверхность земли, а что-то искали, скрючиваясь-закручиваясь вокруг теплиц, пытаясь сжать их в кулак. Шлюз той теплицы, где рос харут, был настежь открыт, и они прошли прямо сквозь него. Тонкая корка пемзы гудела и похрустывала у них под ногами. Растяжки, на которых когда-то зеленой стеной висели вьющиеся растения, превратились в призрачную сеть – пепел и прах, лишь несколько обугленных листьев трепещут на ветру, готовые рассыпаться в ничто. Уровень пемзы было видно по вплавившимся в нее полурасплавленным металлическим бочкам. Тави был прав – здесь не было ничего, что можно спасти, починить, восстановить. Все живое погибло, все вещи перекорежило от нестерпимого жара земных недр. Хинта сломленно опустился на колени и положил ладонь на скукоженный борт одной из бочек.