Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)

Хинта говорил тихо, но чувствовал, что почти кричит. Это сомнение, которое Фирхайф в нем заронил, рвалось из него криком, боролось с силой новообретенной дружбы, которую ему всем сердцем хотелось защитить.

– Он много о себе рассказал?

– Мне показалось, что очень. Ты ведь знаешь, как действует тендра. Мы были пьяны. Я помню не все. Он мог рассказать даже больше, чем мы с Тави помним. И не он начинал. Он отвечал на вопросы. Фирхайф, там или не там, но мы бы от него не отстали. Он стал так интересен для Тави, что мы бы узнали о нем все. Был ли у него выбор?

– Значит, все сложилось.

– Ты что-то знаешь, – вернулся Хинта. – Что?

– Лика не придет завтра вечером. Поведет Атипу к психиатру.

– Да, я знаю.

– Поэтому на завтрашний вечер я пригласил Ивару в гости. Сюда.

Хинта понял, что сидит с открытым ртом, и закрыл его.

– Я позову Тави.

– Нет. Я говорю тебе это именно потому, что не хочу, чтобы ты и твой друг были здесь, когда мы с Иварой начнем разговор. Мы могли бы встретиться в другом месте. Но только дома не будет лишних глаз и ушей. Включая ваши детские глаза и уши.

Хинта обиженно напрягся. В то же время, он понимал старика.

– Ладно.

– Взрослый ответ, – похвалил его Фирхайф, а потом встал из-за стола и начал собираться на станцию.

_____

Через полчаса, в коридорчике у шлюза, Фирхайф вложил в протянутую руку Хинты ключ-карту от дома.

– Доверяю. Еще не давал никому, кроме Нати. – Так звали его младшую дочь – ту, которая пока не завела семьи и работала в офисе шерифа.

– Спасибо, – сказал Хинта. – Удачного пути до Литтаплампа.

Старик ответил знаком «ан-хи» и ушел. А Хинта остался вместе с братом и наедине со своими мыслями. Завтра произойдет разговор, которого они с Тави не смогут слышать. Узнают ли они когда-нибудь его содержание? И не должно ли его, Хинту, в большей мере волновать содержание другого разговора – разговора между его сбрендившим отцом и психиатром?

Но до завтрашнего вечера было еще далеко. А сейчас Хинта был предоставлен самому себе. Он даже не мог припомнить, когда в последний раз чувствовал себя настолько незанятым. Его родители теперь жили сами по себе. Фирхайф еще недостаточно к нему привык, чтобы просить его сделать какие-то дела по дому. Школа была разрушена – ее здание начали строить заново, а это означало, что все дети и подростки в Шарту потеряют начало нынешнего учебного года. Единственной обязанностью Хинты оставалась забота о брате, но он уже так привык к этому бремени, что не ощущал его тяжести. Казалось, можно делать что угодно, пойти куда угодно. Но идти стало некуда и незачем. Ламрайм был закрыт на ремонт. Ходить на станцию в гости к Фирхайфу теперь было глупо – Хинта и так его постоянно видел. А все более простые развлечения вдруг утратили привлекательность, когда обнаружилось, что на них не нужно выкраивать время между работой и учебой. Вот и получалось, что никакой свободы неприкаянная жизнь Хинте не принесла. Весь круг его интересов был замкнут меж двух полюсов, на одном из которых была его семья с ее проблемами, а на другом – его друзья с их мыслями и, опять же, проблемами. Произведя внутреннюю ревизию, Хинта нашел в себе лишь одно желание, которые не увязывалось напрямую ни с первым, ни со вторым – он хотел совершить ностальгическую прогулку по пропавшим местам Шарту. Посмотреть на руины, пройтись по пыльно-мусорным линиям уже несуществующих улиц, посетить теплицы, где он так упорно трудился, пока стихия не разрушила хрупкие купола. Захваченный этой мыслью, Хинта позвонил Тави. Но у того были другие планы.

– Давай завтра. Завтра мы пройдем по всему Шарту и дойдем до твоих теплиц. А сегодня у меня есть дело – и я подумал, что ты мне поможешь.

– Какое?

– Хочу научиться ходить за продуктами.

– Зачем тебе? – подивился Хинта. Они не видели друг друга с самой выписки – Хинта последние два дня был слишком занят переездом к Фирхайфу, и теперь недоумевал, гадая о скрытом смысле запроса Тави.

– Потому что так делают взрослые люди, – туманно объяснил тот. – Кое-какую работу я уже проделал сам. Я узнал, что в Шарту ввели систему контроля продовольствия. Основные продукты питания больше нельзя просто купить. Каждой семье выдают цифровой кошелек, но не с деньгами, а с УК. Сколько у тебя УК, столько получаешь еды. Я взял такой кошелек нового образца у матери.

– А что такое УК?

– Условные калории. Выводятся из соотношений возраста, пола и роста человека.

– Послушай, через эту систему я и сам еще ничего никогда не получал.

– Но ты хотя бы умеешь ориентироваться на продуктовых складах. Я же ни разу не ходил туда без мамы. А они огромные – я просто не уверен, что пойму, куда там идти. И мама говорит, что они частично разрушены, а в остальной части в панике толпится народ – все пытаются ухватить, что им не положено.

– Понял. Хорошо, я пойду.

– Я знал, что могу на тебя рассчитывать, – обрадовался Тави. – Давай встретимся на центральной площади. Хочу, чтобы ты посмотрел на стройку нового здания гумпрайма – пусть это будет авансом к нашей завтрашней большой прогулке.

Уже через час они стояли вместе перед сетчатой оградой технической зоны. По пути Хинта успел взять Иджи, и сейчас Ашайта привычно восседал у робоослика в кузове, его руки двигались в своем вечном волшебном танце. Утреннее солнце светило сквозь полупрозрачный туман, отчего казалось, будто сам воздух светится, над блестящим металлом Иджи и скафандром Тави поднимались призрачные ореолы. За оградой, растворяясь среди тумана и света, вставали опорные балки будущего здания. Между ними сновали рабочие в робофандрах и крутился восьминогий оранжевый кран, оснащенный многосуставчатой стрелой с крюками и захватами на конце.

– Так вот каким он будет, – выдохнул Хинта, – выше всех нынешних зданий Шарту! Знаешь, я начинаю думать, что мои страхи были несправедливы. Может быть, землетрясение – это не только боль, утраты, руины, работы. Может быть, еще оно несет в себе обновление. Не сейчас, и не для моей семьи. Но, в конце концов, здания станут выше. Гумпрайм будет таким, что вся разросшаяся община сможет в него войти, и никому не придется тесниться в коридоре. Жизнь станет лучше. И правда останется за высмеянным Иварой упрямством здешних людей.

– Вот только он не смеялся, – сказал Тави. – Он очень серьезно об этом говорил. И да, это здание вызывает такие чувства. Вот только когда смотришь на него долго, и на смену первым эмоциям приходят аргументы разума, начинаешь видеть другое. Все эти опоры доставлены сюда из Литтаплампа. И каждая панель, которую водрузят на их каркас, тоже приедет из города. И архитектор тоже живет там, за стеной Экватора. Так что новый облик поселка возникает не в результате победы над стихией. Глядя на это здание, мы видим десятилетия технического развития и перемены мод, происходившие по всей литской ойкумене. Стихия лишь вызывает разрушения в неспособной к естественному развитию инфраструктуре Шарту – а потом на тихоходном сюда приезжают новые вещи, и людям кажется, что они совершили прорыв.

– Ты прав, – опечаленно согласился Хинта, – и я был в плену этой иллюзии.

– Потому что это сильная иллюзия. Но это еще не все. Пойдем, покажу.

Они двинулись вдоль ограды к большому плакату – не голограмме, а обычному щиту из композитной панели для внешней облицовки зданий – с текстом следующего содержания:

ИЗВЕЩЕНИЕ.

Гражданам юрисдикции Шарту. В связи с масштабами последствий землетрясения, и в соответствии со ст. 2 регулятивного кодекса юрисдикции Шарту, на территории юрисдикции Шарту введено чрезвычайное положение.

На время чрезвычайного положения администрация юрисдикции Шарту получает: (1) право по своему усмотрению принимать любые решения, касающиеся финансирования и снабжения юрисдикции Шарту; (2) право изменять планировку поселка и возводить на территории юрисдикции Шарту любые необходимые постройки, а также проводить любые необходимые работы, связанные с изменением формы ландшафта; (3) право предпринимать любые необходимые действия для защиты граждан юрисдикции Шарту и границ юрисдикции Шарту; (4) право по своему усмотрению вмешиваться в частную жизнь граждан Шарту, в той мере, в которой это необходимо для осуществления пунктов (1), (2) и (3).

Чрезвычайное положение будет автоматически отменено, при исполнении одного из следующих условий: (1) завершение строительства и открытия нового здания гумпрайма; (2) восстановление физической инфраструктуры поселка до такой степени, чтобы стало удобным проведение гумпрайма на улице; (3) восстановление информационной инфраструктуры поселка до такой степени, чтобы стало возможным проведение виртуального гумпрайма.

Администрация юрисдикции Шарту.

– Администрация, – сказал Хинта. – Это всего шестнадцать человек. Среди них Джифой, Киртаса, твоя мать…

– Это диктатура, – кивнул Тави. – Простые люди больше не имеют права голоса. Все решают богачи, управленцы, военные и ученые.

– Никто не будет всерьез возражать, поскольку точно такое же решение было принято после удара цунами.

– А я и не говорю, что это плохо. Еще нет. Все будет зависеть от того, какие решения эти люди примут в своем кругу. И думаю, самое главное решение они уже приняли. Его последствия перед нами.

Хинта снова взглянул на щит.

– Не понимаешь?

– Честно говоря, нет. Они строят гумпрайм, чтобы вернуть власть народу Шарту. Это их решение?

– Они строят роскошное здание. Здание, в котором минимум три этажа, а, возможно, и все четыре. Зал будет занимать лишь два. Но для чего еще этажи? И откуда у них деньги, Хинта? Почему Литтапламп согласился поставить все это сюда? Эти конструкции, они же наборно-модульные. То есть, это здание будет закончено за считанные дни. Через две недели его торжественно откроют. И этот робокран – он же специально для того, чтобы собирать такие конструкции. То есть, его привезли сюда вместе со стройматериалами. А это добавляет зданию цену. Был ли смысл везти сюда такую машину, если нет планов построить еще многих зданий с ее помощью?

– Хочешь сказать, когда гумпрайм откроют, на нем будет эмблема «Джиликон Сомос»? – Хинта сам не мог понять, что чувствует в этот момент. Нет, он не был ни разочарован, ни напуган. Но и рад он тоже не был. Он чувствовал в своей крови адреналин – жестокую энергию перемен.

– Ты перепрыгнул через несколько посылок в рассуждениях, но да, я хочу сказать, что это не просто гумпрайм. Это наполовину гумпрайм, а наполовину сомос-офис. Видно, мало кто замечает это, иначе бы толпа уже громила стройку.

– Неужели Фирхайф…

– Да, он все это возил. Я не знаю, понял ли он, в чем подвох, и подписывает ли он какие-то соглашения о неразглашении, когда везет грузы такого значения.

– Подписывает. Потому и не сказал. – Хинта снова вспомнил ночные кошмары старика. Тот знал слишком много, слишком много нес на своих плечах. – Думаю, мы должны сообщить Иваре, что корпорация его брата едет сюда.

– Ивара догадался первым. Он не стал мне говорить прямо, но намекнул.

– Ты его видел?

– Кратко, вчера. Я зашел к нему в гости, но он в тот момент уже уходил за минералами. Тем не менее, мы чуть-чуть поговорили.

– И как он там? – Смотреть на стройку больше не было нужды, и они двинулись в направлении продовольственных складов.

– Ну, у него много работы. Он думает, что землетрясение могло открыть какие-то новые вещи, и боится их упустить.

– Завтра вечером у него будет большой разговор с Фирхайфом, – сообщил Хинта. Тави вскинул голову. – Мы не приглашены. Точнее, Фирхайф категорически против нашего присутствия. Мне кажется, он что-то знает и из-за этого думает, что Ивара ставит нас под удар, втягивая в свою жизнь.

– Может, Фирхайф знает что-то про связь «Джиликон Сомос» с исчезновением друзей Ивары? А теперь он также знает, что они…

– Будут здесь. Да, это повод испугаться.

– Но Ивара не напуган. Впрочем, он ведь говорил нам, что его брат и так знает, где его найти. Тогда чего ему бояться? Будет здесь офис корпорации или нет – те в любом случае нашли бы способ его достать.

С минуту они шагали молча. По правую руку от них лежал мертвый город покинутых и полуразобранных руин, по левую стояли новые дома: красивые, но слишком одинаковые.

– Итак? – спросил Хинта. Тави понял его с полуслова и достал из кармана простенький электронный кошелек. Хинта нажал на кнопку, и устройство засветилось, показывая количество УК, отведенных на семью Руварта.

– Твоя мать сама его тебе дала?

– Да. Я пытаюсь с ней помириться.

Хинта удивленно поднял брови.

– Я думал, это уже невозможно.

– Два дня назад и я так думал. Но за эти два дня много чего произошло. Даже не знаю, с чего начать. Я ведь как-то показывал тебе объемный снимок моего отца?

– Давно еще.

– Если ты помнишь, он не очень на меня похож.

– Пожалуй.

– А Ивара очень на меня похож. Нет, сейчас я точно знаю, что он не мой отец. И я верю, что тот человек с изображений, имеющихся у мамы – мой отец. Но представь, каково мне было в те дни, когда мы только повстречались с Иварой, и я еще не знал точно. Я начал почти сходить с ума.

– Ты не говорил. То есть… Я что-то понимал. Потому что тоже видел вашу схожесть. И я знал, что ты видишь ее не хуже. Но прямо ты не говорил ни разу.

– Да, не говорил. Но пойми, я был не в себе. Наверное, во мне есть какая-то рана, связанная с неполнотой моей семьи. А в эти каникулы, по мере того, как я расходился с матерью, и особенно после того, как мы встретили Ивару, эта рана открылась и снова начала кровоточить. Я просто не мог об этом говорить. Что-то во мне сломалось. Понимаешь?

– Как в моем отце? Только он не мог признать, что Ашайта жив.

– Да, а я не мог признать, что мне больно из-за того, что мой отец по ту сторону Стены живет какой-то совсем другой жизнью, в которой меня совсем нет… Мы теряем наши семьи, Хинта, и остаемся с друзьями. Я не знаю, почему это так, но вижу, что в последнее время все к этому катится. У каждого из нас. Мы все время на грани, а значит, однажды окажемся за гранью. Так вроде бы и должно быть: чтобы родители выпускали детей в мир. Но с нами это происходит слишком рано.

– И все же, как ты наверняка выяснил, что Ивара – не твой отец?

– Ради этого я вчера вернулся в больницу. Но давай я постараюсь рассказывать хоть немного по порядку. Встреча с Иварой и мои чувства по его поводу – это как бы первое начало того, о чем я хочу сказать. Второе – это слабость и болезнь.

– Как это может быть началом? Ведь это конец всего.

– Любая вещь может стать началом, если о ней хорошенько подумать. Знаешь, я ведь никогда не болел так сильно, как после нашего отравления тендра. Боль в груди, тошнота, слепота, отсутствие кожи. И дурнота, которая спутывает все мысли.

Хинта вдруг понял, что для него самого эти дни не стали опытом. Он просто пережил их, позволяя своему крепкому телу цепляться за жизнь, бороться. А как только оно при помощи врачей справилось с этой задачей, он начал забывать, как все это было. Слушая друга, Хинта заново все вспомнил, и поразился тому, как Тави говорит об этом – да, тот действительно обдумал свою болезнь.

– Дурнота. Впервые за мою сознательную жизнь я потерял в самом себе нить рассуждений, нить сознания. Остаться без этой вещи было для меня хуже, чем любое другое одиночество. Каждый раз, когда сердце меня подводило, я понимал, что меняюсь, что теряю одного себя, а затем нахожу немного другого. Понимаешь?

– Знаешь, а я, наверное, вообще так живу. Оттого мне и не страшно болеть. Погоди, а как же ты спишь? Ты что, засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью?

– Почти. То есть, обычно я просыпаюсь со следующей мыслью, но помню ту, с которой засыпал. Я жил так ясно, пока не случилась эта болезнь. И только после нее я понял, что другие люди могут жить не так. И мне стало намного легче их простить.

– Вы с Иварой не как все люди. Именно поэтому вы так похожи. Вы живете по другому закону внутри себя. Может быть, вы вообще единственные, у кого внутри есть этот закон. Все остальные лишь время от времени возвращаются к своему внутреннему содержанию, потом снова теряют его, снова ищут. И тратят на это почти все время своих мыслей.

– В больнице и я сорвался. Когда эта ниточка мыслей во мне оборвалась, я больше не мог сдерживать чувств, они меня буквально разрывали. Мне приходили в голову безумные мысли. Я думал, что моя мама и Ивара… Если я – их ребенок, не могут же они не знать друг друга. Я думал, что они надо мной издеваются, специально играют незнакомцев.

– Знаешь, я верю, что внутри у тебя был ад, но снаружи ты выглядел собой. По тебе ни разу нельзя было понять, что ты думаешь такие вещи.

– Даже когда я закатывал истерики и плакал?

– Ты ругался только с матерью, а с Иварой вел себя ровно.

– Мне казалось иначе. Но я рад, если все выглядело именно так, как ты говоришь. В больнице я уже понимал, что распадаюсь, но не перенес этого знания на других людей – было не по силам думать о них. Я думал лишь о себе, жалел себя, испытывал горе и страх. И наивно верил в свои безумные мысли – а оттого мучился еще больше. Когда я выписался, моим первым побуждением было вывести мать на чистую воду. И я сделал то, от чего мне ужасно стыдно – позволил себе обыскать ее вещи. Я убедил себя, что имею на это право, если от меня злостно скрывают правду.

– И ты что-то нашел? Доказательства, что Ивара – не твой отец?

– Я ничего нового не нашел о своем отце. Зато в нижнем ящике стенного шкафа в комнате матери я нашел капельницу и целый склад лекарств.

– Выходит…

– И тогда я подумал: если моя болезнь так изменила меня, почему бы не представить, что какая-то другая болезнь еще больше изменила мою мать? Я понял, что должен с ней помириться. Она могла не по своей воле стать другой, не по своей вине потерять себя.

– Как же ты мог не замечать?

– Не знаю. Наверное, я был слишком здоровым, чтобы видеть чужую болезнь. А еще я был бесконечно и бескомпромиссно строг к людям. Я требовал от них, чтобы они были идеальными, но забывал, что наши души живут в телах, забывал, как много в нас от этих тел зависит. Я просто не мог понять, почему люди порой не владеют собой. Теперь понимаю.

– Теперь я понимаю, почему мы идем на продовольственные склады, – тихо резюмировал Хинта. – Ты простил ее и заново ищешь способ стать ее другом. А еще ты боишься, что она слишком слаба физически – моя мать тоже болела, я знаю, как это бывает.

Они уже подходили. После землетрясения почти вся эта часть поселка превратилась в пустырь; сквозь очертания прежних дорог, рассекая их жутковатой молнией, шел тектонический разлом, вдоль него длинными черными языками тянулись дорожки застывшей и обратившейся в пемзу лавы. Через них, как дополнительный знак упрямства местных жителей, был перекинут удобный пешеходный мостик – люди быстро и методично обживали изменившийся ландшафт – и Хинте пришлось проследить за Иджи, чтобы тот не споткнулся на ступенях. Дальше начинались склады – одно из самых больших зданий поселка, чей парадный терминал тянулся на сотни метров. Во многих местах, где крыша не выдержала удара стихии, шлюзы были запечатаны, а колонны портика обтянуты предупреждающей оранжево-синей лентой. Однако значительная часть терминала все еще оставалась в рабочем состоянии, и там деловито сновал народ с робоосликами и гусеничными роботележками.

– Все получилось непросто, – продолжал Тави. – Вчера у нас с мамой был большой разговор. Я предложил ей свою помощь – вероятно, в столь настойчивой форме я сделал это впервые за всю мою жизнь. Сначала она посмеялась надо мной – очередной грубый и абсолютно нелогичный жест с ее стороны, ведь она весь последний год требовала от меня, чтобы я стал взрослее. Но я стерпел, потому что очень хотел, чтобы мы, наконец, просто нормально поговорили. Хотел понять, какую именно часть ее способности к мышлению и общению со мной разрушила болезнь. Раньше она не была как все. А за последний год она скатилась вниз, стала думать о жизни и мире самые обыденные, самые пошлые вещи. Но пока я не знаю даже, больна ли она. И не буду знать точно, если она сама мне об этом не скажет.

– Лекарства…

– Да, это свидетельство. Но откуда мне знать, чего? Может быть, она уже закончила болеть. Или думает, что начнет болеть. Или это не ее лекарства. Или эти лекарства и есть ее болезнь – потому что она наркоманка. Или она была наркоманкой, но изменилась, потому что перестала употреблять. Откуда мне знать, Хинта? Да, может показаться, что я избегаю самого очевидного объяснения. Но именно с него я начал. Я предполагаю, что она больна. Но пока это остается лишь предположением. Мне нужно, чтобы она перестала молчать и лгать. Тогда я буду знать наверняка.

– Если болезнь делает с каждым человеком то же, что и с тобой, то есть, если болезнь разрывает эту внутреннюю ниточку мыслей, то я понимаю, почему твоя мать стала такой. Пошлые и обыденные вещи легче найти, легче запомнить. А внутренний мир человека, наверное, не терпит вакуума. Когда для нее стало слишком трудно возвращать свое прежнее высокое содержание, она заполнила свой внутренний мир простыми мыслями – вроде того, что тебе надо взрослеть.

– Да, так может быть. Но знаешь, эта ситуация с ее требованием моего взросления – она интересна сама по себе, даже вне контекста ее возможной болезни. Смотри, как все было. Она мечтала, чтобы я стал взрослым, но не хотела, чтобы я вел взрослую жизнь. Она требовала, чтобы я умозрительно освоил какие-то жизненные установки, которые она считает взрослыми. При этом она блокировала все мои попытки начать самому о себе заботиться. Ее вполне устраивало, что я веду образ жизни богатенького ребенка.

– Глупо и неправильно. Взросление связано с тем, что человек умеет и может. Это способность позаботиться о себе и о других. И ничего больше.

– Именно. Поэтому я теперь тоже буду заниматься хозяйством. Это часть моего нового мирного соглашения с мамой. Мне надоело быть самым беззаботным ребенком в Шарту, надоело, что она делает для меня все, что я ей всем обязан, что мы ужасно неравны в наших социальных позициях. Так что для начала я буду покупать продукты и готовить на нас двоих. Она бы сама никогда такого не предложила, но ведь на самом деле ей это нужно. Из-за последних событий у нее, как и у твоих родителей, хватает проблем. Если она хотела, чтобы я стал взрослее, я покажу ей, что я уже стал взрослее. Ей кажется, что взрослая жизнь начинается с изменения взгляда на мир. Я докажу ей, что это не так. Я начну с домашних дел. Но потом, возможно, даже найду какую-то маленькую работу – из тех, которые могут доверить подростку.

– Тебе будет трудно. Ты ведь никогда этого раньше не делал. Ты, наверное, единственный, кто сам взваливает на себя такое, когда никто от тебя этого не требует.

– Да, но выбора у меня нет, точь-в-точь, как и у тех, от кого работать требуют. Это легко, когда от тебя требуют. Тогда ты просто делаешь то, что тебе сказали. Я долго размышлял и, наконец, понял, понял все, что она мне говорила за последний год. Понял, но не принял. Она, как и многие люди, почему-то уверена, что прежде обретения ответственности и самостоятельности человек должен проделать у себя внутри какую-то ужасную разрушительную работу, снести все, на что опирается душа ребенка. На мой взгляд, это странный, ни к чему не ведущий этап. Его можно миновать и просто стать более самостоятельным, оставшись при этом неизъязвленным внутри. Делая взрослую работу, я буду по-прежнему любить ламы, думать о людях, чтить идеалы героев.

– Ты всегда говорил, что останешься таким. И я, надеюсь, буду как ты.

– Ты уже такой. Если я был самым беззаботным ребенком в Шарту, ты, возможно, был и все еще являешься одним из самых загруженных. Ты всегда восхищал меня этим! Ты столько всего делаешь, так заботишься о своем брате, столько тянешь на себе – и оно тебя не разрушает.

– Спасибо, – смутился Хинта.

– Это просто правда. Не надо за нее благодарить. И не переживай, если тебе кажется, что я неприкаянно и праздно за тобой хожу – это не так. Я смотрю, как ты работаешь, чему-то учусь. Я хочу стать немножко больше на тебя похож. И думаю, эти наблюдения мне помогут.

– Я думал, это я тобой восхищаюсь, а не ты – мной.

– А разве так не должно быть всегда? Чтобы друзья восхищались друг другом даже в те минуты, когда они не согласны и ссорятся?

– Должно бы. Но, наверное, редко бывает.

– А по поводу первых трудностей – ты ведь поможешь мне сориентироваться на складах?

– Конечно, – улыбнулся под маской Хинта, и они вошли в тень портика парадного терминала складов.

_____

Внутри склады представляли собой единое техническое пространство с проходами для людей и проездами для грузовой техники. До последней катастрофы здесь процветала розничная торговля с рук и лотков, но также имелись оптовые магазины фермеров-крайняков, лавки перекупщиков, дешевый сбыт почти просроченных продуктов из обновляемого стратегического запаса Шарту и пункты выдачи закупок из Литтаплампа. Большую часть пищевых продуктов Шарту производил для себя сам; фермеры, которым не удавалось конкурировать в культивации фрата с Джифоем, а таких было большинство, находили свои ниши в других областях сельского хозяйства. В результате, здесь можно было найти продукты самой разной цены и качества, и даже семейство Фойта раз в год ненадолго арендовало маленький прилавок, чтобы сбыть урожай, выращенный в своих теплицах. Склады были одним из центров жизни Шарту – торговые ряды пестрели мигающими голограммами и намалеванными краской вывесками, мельтешили лучи света всех цветов радуги, под потолком, по невидимым в темноте рельсам, доставляя к торговым точкам контейнеры с продуктами, скользили легкие желтые кран-балки. Это была стихия, которую Хинта не любил, но знал. Теперь все изменилось. Практически все маленькие торговые площадки были закрыты. Предметы за уцелевшими витринами валялись так, как их раскидало землетрясение. В некоторых местах на липучках висели микропроекторы, чьи голограммы кричали одно и то же: «Вероятность обрушения! Вход закрыт!»

– Мама на один поход за продуктами тратит от двадцати до сорока галов, так она сказала, – рассеянно отметил Тави. Хинта замер, оценивая эту сумму. – Что?

– Моя семья покупает недорогие продукты. Насыпную вему мы берем редко, но оптом. Чаучи в пакетах. Еще есть лавка Тутрога – он перепродает специи с самой маленькой наценкой. Но у него я покупаю редко, мы чаще сами продаем ему – ему нравится качество нашего харума. Обычно на все уходит около пятнадцати галов – и это продукты на семью из четырех человек.

– Мама любит деликатесы из Литтаплампа, – хмуро сказал Тави, – хотя теперь, похоже, ей придется временно ограничить себя… Ну и разнесло же здесь все! Догадываешься, куда идти?

– Наверное, да. У Шарту есть неприкосновенный стратегический резерв. А поскольку любые продукты постепенно портятся, резерв регулярно обновляют. В конце открытой для посетителей части складов есть специальный терминал – раньше там продавали по дешевке трехлетние консервы. Думаю, именно там теперь работают окна выдачи.

Хинта оказался прав: через пару минут они с Тави вышли на просторную площадку, где шумели две очереди, одна длиной в два десятка семей, другая значительно короче. Люди стояли большими и маленькими группами, почти каждая была со своим робо. Хинта сначала подошел к короткой очереди, но оказалось, что она им с Тави не подходит.

– Это получать компенсацию за конфискованный товар, – объяснил незнакомый толстяк. – А конфисковали почти все. Теперь все продукты принадлежат общине.

Мальчики перешли к длинной очереди. Та двигалась настолько медленно, что выглядела мертвой, поэтому Хинта приказал Иджи лечь на землю и спустил Ашайту с ослика.

– А он не уйдет далеко? – встревоженно спросил Тави.

– Не здесь. Он понимает, что склад – не лучшее место для игр. Ну и потом, мы не задержимся здесь надолго. А пока мы здесь, мы его все время видим.

– Людей слишком много. Можем потерять его за толпой.

– Толпа стоит неплотно и почти не двигается. Многих я знаю в лицо. И они знают, что это мой брат. – Хинта устало сел на борт кузова Иджи. Он не делал этим утром никакой работы, но тревожные разговоры – сначала с Фирхайфом, теперь с Тави – словно высосали из него вдруг все силы. – Вот, видишь, все просто. Веселого тут мало, это долгое и скучное дело.

– Я бы изрядно поплутал без тебя. Так что спасибо, что довел.

На складах царила полутьма, лишь высоко под потолком мерцали редкие лампы. Поблескивал грубый металл опорных балок. Земляной пол был ржаво-красным, пропитанным специальными составами, которые делали грунт непроницаемым для тендра-газа.

– На самом деле, мое открытие ставит меня в ужасное положение, – сказал Тави. – Я сейчас покривил душой. Я могу узнать больше про болезнь матери, даже если она сама никогда не заговорит об этом. Просто мне кажется, что доводить сейчас это дело до конца еще более отвратительно, чем рыться в ее вещах.

– И как бы ты узнал?

– Лекарства. Я выписал их названия. Файл теперь у меня в портативном терминале. Если найти к ним описание, я буду знать, от чего они, и можно ли их использовать как наркотики. В любом случае, если я это сделаю, то масса вариантов отсеется. Но могу ли я? Я уже влез в ее личное пространство, в ее личную жизнь – туда, куда она меня не пускала, и, возможно, не пускала именно потому, что любила. Хинта, как я могу и дальше нарушать эту границу?

– А жить, не зная – это ты сможешь? Что, если ей нужно больше твоей помощи? Что, если она скрывает от тебя, что умрет в скором времени? И не важно, по какой благой причине она бы стала скрывать подобное – ты же не сможешь ничего делать, ничего планировать, пока не узнаешь правду! Ты привязан к ней. А она – и не важно, почему – не общается с тобой, как с равным, как с взрослым, в то время как ты уже взрослый.

– Ты думаешь, что посмотрел бы.

– Да. Обязательно.

– Ты пытался встретиться со своим отцом с тех пор, как тот устроил странную сцену в больнице?

– Это не одно и то же.

– Почему?

Хинта не сразу сумел найти ответ. Они стояли, мучительно вглядываясь в глаза друг другу. Ашайта кружился метрах в пяти от них. Кое-кто из людей за ним наблюдал, но на их лицах был только интерес и никакой враждебности, а потому Хинта не мешал брату танцевать.

– Это, – наконец, произнес он, – как если бы ты в лоб спросил свою мать, чем она больна. Но ты ведь не спросил. Если бы я мог лучше понять маленькое безумие отца, не встречаясь с ним – я бы так и сделал. Если бы я мог заранее узнать ближайшее будущее своей семьи… я бы его узнал.

– Извини, – попросил Тави. – Кажется, я стал злым, сам немного обезумел от всего этого. Я будто нападаю на тебя. А я этого вовсе не хочу. Свое горе не мешает хорошему человеку сочувствовать чужому.