Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 58 страниц)

Такси медленно поехало по объездному кругу. Хинта увидел, что незнакомцы едят фрукты. Слуга с подносом неподвижно стоял рядом с ними. Мужчины держали в руках веточки с какими-то ягодами. Инка ждала немного в стороне. Хинту поразило ее лицо – она словно окаменела, вся жизнь ушла из нее, все эмоции; ее взгляд был направлен мимо подъезжающей машины, мимо гостей.

– Как ужасно мы все изменились, – тихо сказал Ивара.

– Бедная моя жена, – в тон ему произнес Лива. – Видимо, она приняла экстракт Пирала.

– Из-за меня или потому, что здесь Квандра?

– Нет. Она спорила со своими родителями об эвакуации тела Амики. Это они ее довели. Ты знаешь, какие они. Раньше она умела с ними сражаться, но смерть Итаки сделала ее совсем хрупкой. Ей часто приходится употреблять наркотики. Не жди от нее ничего. Сейчас она тебя едва узнает. А через пару часов снова станет собой.

Пора было выходить из машины. У Хинты были готовы сорваться с языка вопросы, но он уже не мог их задать. Он успел лишь переглянуться с Тави, и вздрогнул от напряжения во взгляде друга. Мальчики оказались позади взрослых. Хинта смотрел на незнакомцев в зазор между плечами Ливы и Ивары. Он ожидал, что не увидит здесь ни одного знакомого лица, но, к своему неприятному удивлению, заметил, что один из мужчин ему знаком. Этот человек приезжал в Шарту с делегацией «Джиликон Сомос»; он выступал тогда на гумпрайме, и это его высмеяли фермеры. Сейчас он был все таким же – наголо бритая голова, скучное бледное лицо. Через несколько мгновений Хинта даже сумел припомнить имя – Димора Сайда. В отличие от остальных, Димора не ел фруктов и не вел светской беседы. И вдруг Хинта понял, что этот профессиональный управленец, который был таким властным на трибуне Шарту, здесь является просто слугой. Его статус сейчас был лишь немногим выше, чем у официанта с подносом. И сразу после этого Хинта узнал Квандру. Еще секунды назад ему казалось, что он не сможет отличить его. Однако Димора оказал ему помощь, потому что все свое подобострастие транслировал лишь в одном направлении. Он не смотрел на Квандру, но даже не глядя на своего хозяина, отдавал тому всю свою волю, слушал и слушался только его, весь был сосредоточен только на нем.

Как и его брат, Квандра был светлоглазым. Волосы у него тоже были русые, но более темного оттенка. Однако различий обнаруживалось больше, чем сходств. Рожденные от одной матери, они несли в себе гены разных отцов. Квандра был немного ниже ростом, а его лицо отличалось какой-то особенной некрасивостью: глаза посажены слишком близко, скулы чрезмерно жесткие, подбородок и линия челюсти – каменно-тяжелые, резкие, прямые. И вообще весь он был словно высечен иным скульптором, из иного материала.

Ивара тоже был очень сильной личностью, и рядом с ним можно было испытывать разные, порой неприятные чувства. Хинта еще помнил время, когда тот ему не нравился. Но даже тогда, оказываясь рядом с учителем, он был предоставлен самому себе, имел свободу выбора, мог думать что-то свое. Рядом с Квандрой выбора не оставалось: он приковывал к себе чужое внимание, его лицо навсегда врезалось в память. Он был как магнит, центр тяжести, ось планеты, как один из тех волноломов, которыми Литтапламп защищал свое побережье от цунами. В предшествующие часы Хинта все время ощущал, как открываются двери, как распадается реальность, слышал шепот волшебства и голоса мертвых. В присутствии Квандры все это исчезало. Оставался только материальный мир – единая простая вещь, подчиненная строгой иерархии. И у этой иерархии, по крайней мере, в ее социальном аспекте, была своя вершина. Этой вершиной был Квандра Вевада. И он сам это знал, создавал и давал понять; все вокруг него были вынуждены это чувствовать.

На несколько мгновений Квандра остановил свой взгляд на Хинте. Под этим взглядом мальчик ненадолго забыл обо всем важном, что любил, чем жил. Он забыл Вечный Компас, Аджелика Рахна, своего мертвого брата, друзей рядом. Он просто стоял и смотрел в глаза власти. В эту минуту внутри у Хинты не осталось революции, не осталось храбрости. Нет, он не струсил, не поддался – все было даже хуже: он словно бы погрузился в страшное равнодушие к самому себе. Легко было бросать обвинения в лицо Ливы, возможно было даже противостоять такому, как Димора Сайда. Но с Квандрой все оказывалось по-другому. Споры и конфликты здесь не поддерживались; возражения и жалобы не принимались; говорить дозволялось только тогда, когда тебя спрашивают.

Ивара, Лива и мальчики замедлили шаги на нижних ступеньках террасы. Остальные смотрели на них сверху. Возникла странная пауза – никто не произносил приветствий, и на мгновение Хинтой овладело ужасное чувство, что у Ливы отняли его дом. Теперь это был дом Квандры, теперь все вращалось вокруг Квандры, теперь тот встречал здесь своих гостей, и сам Лива был всего лишь гостем. Инка по-прежнему стояла в стороне, только перевела взгляд на лицо Ивары, и что-то в ней изменилось, какое-то тепло прихлынуло к лицу, хоть она и была под действием антидепрессанта.

Губы Квандры едва заметно блестели от ягодного сока. Он отложил веточку, которую крутил в пальцах, поднял с подноса белую салфетку и аккуратно вытер рот и пальцы – все в молчании. По саду плыл запах цветов. Растения качали разлапистыми листьями на искусственном ветерке.

– Утихает шум прошлых битв, но начинаются новые битвы, – наконец, произнес Квандра. – Старые раны превращаются в шрамы, но открываются новые раны. Между тем тайны сами берегут себя, а значимые дела совершаются в надлежащей им тишине и аккуратности. И вот, годы спустя, величайшие умы эпохи снова стоят лицом к лицу. Дом все тот же, но сад вокруг стал богаче.

Он говорил громко и отчетливо – так, чтобы слышали все, даже охранники, занявшие посты на боковых дорожках сада. Его голос не имел интонации – каждое слово казалось значимым, но не было подчеркнуто. Невозможно было понять, насмехается Квандра, злится, радуется, сопереживает, приветствует давнего знакомого или просто повествует об окружающей очевидности. И еще невозможно было понять, кого он имеет в виду: включает ли он в список величайших умов Ливу и своих спутников, или говорит только о себе и Иваре.

– Спорные слова, – ответил Ивара, – потому что величайшие умы эпохи, возможно, погибли и лежат сейчас на дне океана, по ту сторону Экватора. И кто в этом виноват, если не мы с тобой?

– Вина абсурдна. Она не знает пределов, не подчиняется разуму. Винить можно кого угодно и в чем угодно, потому что все события имеют причинно-следственную связь. Вина – взгляд, обращенный назад, она не дает ответов и советов, не помогает в делах. Обвини нас с тобой хоть в смерти тысяч; зачем выбирать троих из столь огромного множества?

С невольным содроганием Хинта узнал в словах Квандры свою собственную мысль. Разве не это он думал и говорил вчера вечером, когда хотел прекратить спор с Ливой и перестать нападать на своих друзей, когда он искал способ примириться со смертью брата? Означало ли это, что он согласен с этим человеком, согласен с ним с самых первых его слов? Он испугался.

– Вина вела меня, как сигнальный маяк, – сказал Ивара. – Она осветила мне путь – с давних лет, с момента гибели Вевы. Все, что я нашел, узнал, открыл – все это лежало на пути искупления.

– И где же конец твоего искупления?

– Надеюсь, там, где спасение планеты.

Квандра спустился на ступеньку ниже, слегка развел руки в стороны, изображая незавершенное подобие объятия.

– Брат, мы были соратниками. Ты был нашим лидером, хоть и давно. Потом мы спорили и ни к чему не пришли. Почему бы нам не забыть старый раздор? Сегодня, когда ты чудом вернулся после стольких лет, я не хочу быть с тобой по разные стороны. Давай я признаю, что твой путь искупления тебе подходил. И у меня тоже было своего рода искупление, хотя я никогда не мог сделать вину за чью-то смерть мотивом моих действий. Однако и я боролся с собственной неправотой, и я немало сделал, чтобы лучше тебя понять. Мне даже кажется, что я продвинулся в том, к чему призывал именно ты. Давай отринем неприязнь и попытаемся найти общее поле. Прошу тебя.

– Да, мы поговорим. И я прослежу ход твоих мыслей, как делал это много лет назад, в дни нашей юности. Но я не верю, что твои мысли будут и вправду подобны моим. Нет, Квандра, мы слишком разные. Когда ты до конца раскроешь свое видение вещей, там будешь только ты, там не будет и призрака меня. Мы можем начинать с похожих исходных точек – мы так делали уже тысячу раз. Но придем мы к очень разным выводам.

– И вот снова сошлись две стихии. Но какая из них огонь, а какая – лед? Кто различит?

Ивара не стал отвечать на это иносказание, и на несколько мгновений в группе людей, остановившихся на ступенях террасы, вновь повисло молчание. Его неожиданно нарушила Инка.

– Ивара, – тихо произнесла она. Ивара перевел на нее свой взгляд.

– Я очень рад тебя видеть, – улыбнулся он. Она едва заметно склонила голову. Лива подошел к жене, будто пытаясь ее защитить. Квандра отступил в сторону, словно хотел представить Иваре своих спутников, однако не произнес ни слова – очевидно, потому, что представлять этих людей друг другу не было нужды. Первым заговорил человек, который до этого стоял между Квандрой и Диморой – высокий брюнет с прилизанными волосами и красивым, тонким, моложавым лицом, на котором выделялись темные глаза, острый нос и маленький рот.

– Здравствуй, Ивара, – сказал он резким, слегка надломленным голосом. – Тяжело видеть тебя. Слишком много обид пролегло между нами.

– Здравствуй, Киддика. Да, обид было столько, что они почти стерли все прежнее, хорошее.

– Здравствуй, Ивара, – приветствовал его другой из спутников Квандры. – Можно ли было вообразить, что все выжившие из числа основателей нашего клуба еще раз в жизни встретятся вместе?

– Здравствуй, Прата, – кивнул ему Ивара. Прата был ниже Киддики и примерно такого же роста, как Квандра. Его рыжеватые волосы слегка вились и лежали мягкой волной, глаза были редкого светло-карего, почти желтого оттенка. Единственный из всех присутствующих здесь мужчин, он выглядел спортивно: развитое тело, мощные плечи – но в его осанке чувствовалась грузность, а в движениях некоторая неповоротливость: должно быть, сказывался возраст или какая-то травма.

– Пойдемте в дом, – пригласил Лива, и они всей группой двинулись через террасу. Лива обнимал Инку за плечи и что-то шептал ей на ухо. Та несколько раз тихо кивнула, а потом закрыла глаза, словно засыпая на ходу. Уже у самого входа Хинта заметил, что Квандра исподтишка смотрит на Тави. Это был очень странный, глубокий, задумчивый взгляд. Хинте сделалось не по себе. Он тоже осторожно посмотрел на друга. Но тот, казалось, не замечал в это мгновение, что находится в поле чужого внимания, потому что сам был сосредоточен на другом – наблюдал за Иварой.

– Я четверть часа назад попросила слуг открыть зал для совещаний, – сказала Инка.

– Да, да, ты молодец, – похвалил ее Лива. Потом он обратился ко всем. – Где нам лучше говорить? За круглым столом или в гостиной?

– В гостиной, – ответил Квандра. – Ведь это не деловая встреча.

– Нет, в зале, – сказал Ивара. – Ведь это не светский раут, и мы уже не друзья.

– Я теряю надежду, что смогу сегодня произнести хоть одно слово, которое не встретит возражений.

– Мой зал для совещаний похож на беседку, – попытался примирить их Лива, – и туда принесут еду. Это будет наилучший промежуточный формат.

– Пусть все будет так, как пожелает мой брат, – решил Квандра. – К чему все эти мелкие придирки? Тот ли ты Ивара, которого я знал? Или другой, кто одел его лицо и кожу?

– Ни одной мелкой придирки еще не было к тебе с моей стороны. Я не хочу говорить с тобой, сидя на подушках. Я хочу, чтобы ты был по другую сторону ярко освещенного стола. Я хочу видеть всех, видеть ваши лица. Так мы быстрее поймем друг друга.

– Надеюсь, эти миловидные юноши останутся с нами? Как я слышал, они теперь вплоть до неприличия сопровождают тебя почти повсюду.

Хинта даже не сразу понял, что Квандра говорит про них с Тави.

– У меня нет от них тайн. Они будут там, где пожелают.

Они прошли нижний этаж дома, свернули направо от парадной лестницы и оказались в помещениях, где Хинта еще не был. Зал для совещаний, сам круглый и с круглым столом в центре, был устроен внутри малого стеклянного купола посреди сложно организованных теплиц, терявшихся в гуще сада. К нему вел прозрачный коридор. Сверху, далекий, пригашенный ярусами стекол, падал свет солнца; его тусклые лучи были компенсированы маленькими матовыми лампами дневного света.

Когда все расселись по своим местам, Хинта обвел присутствующих взглядом. Здесь были его друзья: Тави, Ивара и Лива. Инка незаметно ушла – видимо, ей нужно было прилечь. Напротив сидели Квандра, Киддика и Прата. Димора, в порядке субординации, занял свое место последним. Однако сам этот круглый стол словно отрицал субординацию: все восемь присутствующих оказались здесь в равном положении, в одинаковых креслах. Центр стола был полым, оттуда поднимались проекторы маленького трехмерного театра, сейчас отключенного. Так получилось, что Квандра был ровно напротив Ивары. Димора занял место напротив Хинты. Тави сел между Хинтой и Иварой, по правую руку от Ивары – напротив него оказался Прата, который сел по правую руку от Квандры. Лива сел по левую руку от Ивары, и напротив него оказался Киддика, который сел по левую руку от Квандры. В этом была какая-то безумная зеркальность узора: рядом с Хинтой было пустое кресло, а по ту сторону от пустого кресла сидел Киддика, и еще одно пустое кресло с противоположной стороны замыкало круг.

Квандра уже не смотрел на мальчиков – ему хватило времени, чтобы увидеть все, что можно. Теперь его взгляд был направлен прямо на брата.

– Смерть побеждается лишь тогда, когда жизнь обретает смысл. Я бы хотел сделать это лозунгом, манифестом нашей сегодняшней встречи. Трудно найти слова более мудрые и проницательные. Ты помнишь, кто сказал нам это, помнишь, откуда они взялись, брат?

– Наша мать, – ответил Ивара. Квандра моргнул – что-то изменилось в нем, словно он утратил частицу своей мощи.

– Да. А ты помнишь, когда и как она это сказала?

– Помню. Помню очень ясно, хотя это было давно. Тебе исполнилось одиннадцать, а мне девять, и наша мать, холодная великосветская шлюха, к тому времени как раз закончила уничтожать жизни наших с тобой отцов и избрала себе третью цель. Это был мужчина из аристократического рода Нилтава, старый вдовец, владелец несметного состояния и очередной обладатель прав на «Джиликон Сомос» – тех, что, в конце концов, достались тебе.

Квандра убрал руки со стола и откинулся назад.

– Ты настоящий, – без выражения произнес он. – Ты – действительно ты, теперь я узнаю тебя.

– Она приезжала в его дом вместе с нами, потому что мы были нужны ей как прикрытие. Мы должны были играть с его детьми, пока она проводила с ним время в покоях на втором этаже. Его дети были старше, и они ненавидели нас. Но у них, как и у нас с тобой, не было выбора, и мы вчетвером играли вместе. В доме был музей. Там играть нам не разрешалось, но, вопреки запрету, мы иногда приходили туда, пока никто за нами не следил. Я, если нам удавалось пробраться в музей, садился за терминал и читал старые сказки, которые можно было найти только там. А ты, поскольку был старше, защищал меня от детей Нилтава и брал на себя все пари, которые они выставляли против нас двоих. Помещение музея было двухэтажным. Ты полез по перилам второго этажа, упал вниз, пробил витрину и напоролся на стенд со старинными ледорубами.

– Да, все так и было, – сказал Квандра. – Мне было очень больно, но я никак не мог потерять сознание. Я лежал там, насаженный на древние острия, чувствовал их у себя в груди и в животе. Мне казалось, что моя голова расколота. Все вокруг было в моей крови. Я стонал, кричал. Слуги вызвали медиков, но тех все не было. И нашей матери все не было, хотя она не могла не слышать этих криков, разносившихся на весь дом. И тогда ты стал читать мне сказку – сказку про строительство Экватора и про Аджелика Рахна, которые помогли это строительство закончить, и про безумного ученого Джаджифу Гугайру, у которого был больной сын.

Хинта бросил испуганный взгляд на Ивару, но тот был совершенно спокоен – ни одна черточка не дрогнула в его лице.

– Да, я читал тебе эту сказку. И сам тогда впервые ее читал. И ты начал бредить; сквозь стоны ты звал золотого человечка, чтобы тот спас тебя, как он спасал того больного мальчика из сказки. Но потом я дочитал до места, где мальчик умер. И я начал плакать, а ты попросил, чтобы я все равно дочитал конец. И я прочитал место, где люди механического народца прощаются с Джаджифой и говорят, что будут искать средство победить смерть. Тогда появилась наша мать – не знаю, сколько минут она стояла наверху и слушала все это, пока всполошившиеся слуги пытались остановить твою кровь, а я читал тебе сказку. И она сказала, что смерть побеждается лишь тогда, когда жизнь обретает смысл.

– И добавила, что такое ничтожество, как я, – закончил Квандра, – может умереть в любой момент именно потому, что моя жизнь никогда не обретет смысла. В одном ей нельзя было отказать – она умела подобрать меткое словцо.

Над столом повисло молчание. Казалось, абсолютно все здесь чувствуют смущение, кроме двух братьев, занятых страшными воспоминаниями детства.

– Это был один из худших поступков за всю ее ужасную и полную преступлений жизнь – оскорблять и ломать тебя словами в минуту, когда ты действительно мог умереть. Должно быть, она ненавидела тебя, потому что твой отец не принес ей ни новых денег, ни нового статуса. Он сам оказался авантюристом – таким же, как она, только менее удачливым.

– Или своими воплями я просто сорвал ее адюльтер, да к тому же облил кровью драгоценные экспонаты ее ухажера. А сама она была под действием наркотиков и видела в своих планах больше смысла, чем в моей жизни. – Впервые за этот разговор на губах Квандры появилось некое подобие улыбки. – Все наше детство мы с тобой не были равны: дети одной матери, но слишком разных отцов. Она избавилась от них, и мы слишком рано получили на себя все их долги и почести. Слуги слушались только тебя. Пути были открыты только перед тобой. И даже когда она умерла, это тянулось за нами. В Дадра, будучи старше тебя по возрасту, я был ниже по положению. Ты мог создать наш клуб, а мне до поры было дано лишь следовать за тобой, оставаясь в твоей тени. В отличие от матери, ты всегда был ко мне справедлив, поддерживал меня, давал мне возможности, которых я заслуживал. Ты не забывал, что я старше, ты видел между нами разницу. Плохо, когда младший брат защищает старшего, а не наоборот. Только мать в те годы могла бы это изменить, только она могла сделать нас равными. Но она никогда этого не хотела, никогда не дарила мне ничего, кроме унижений и обид. И все же, она оставила мне наследство, хотя это и не входило в ее планы. И я сейчас имею в виду не «Джиликон Сомос» – я имею в виду это зерно мудрости, эту ее фразу, которой она сама, должно быть, не придала тогда особого значения. Смерть побеждается лишь тогда, когда жизнь обретает смысл. Я навсегда это запомнил и навсегда соединил с той чудесной сказкой. Что толку побеждать смерть, если жизнь остается просто биологическим процессом? Нет, жизнь – она, словно драгоценный камень, нуждается в огранке. Необходимо удалить все слабое, сточить все трещинки, вкрапления, дефекты. И тогда останется сияющий острыми гранями кристалл. Свет, играющий в этом кристалле, и будет смыслом, ради которого все затевалось. Но свет не преломляется в лишенных огранки камнях.

Ивара медленно кивнул.

– Неужели ты согласен?

– Не совсем. Но спорить еще рано. Ты говоришь много слов, брат. Я забыл, каково вести с тобой беседу, поэтому пытался спорить со словами. Но теперь я хочу дослушать тебя. И тогда, возможно, оспорю само содержание твоих мыслей. Это будет быстрее и легче, чем сражаться с легионом твоих неточных и скользких метафор. Веди нас дальше, плети свою сеть.

В помещение вошли слуги, бесшумно и быстро водрузили на стол блюда с мясом и фруктами, расставили сосуды с напитками.

– Моей первой целью было убедить тебя вести разговор. А сейчас я считаю, что достиг второй цели – заинтересовал тебя.

– Возможно.

Квандра притронулся к металлическому ободу одной из чаш, провел пальцами по тонкой огранке.

– Когда заканчивалось наше обучение в Дадра, мы ощущали это так, словно заканчивается время самих наших жизней. Нам необходимо было что-то показать другим, что-то привнести в мир. А у нас все еще не было ничего готового. Наши юношеские проекты выгорали один за другим. Мы убеждали себя, что со дня на день увидим яркий свет – но всюду был тупик. И вот наступила депрессия, этот страшный плод чрезмерных амбиций. Мы приняли на себя ответственность за вещи, которые не были нам тогда подвластны, и вместе с ней – вину за гипотетическую гибель человечества, за умирание планеты. А вина, как я уже сказал, лишь некоторым дает силу, для других она – яд.

– Здесь я согласен с каждым твоим словом. Все это правда, все так и было.

– Хорошо. Ты тоже, возможно, прав, когда говоришь, что самые великие из нас уже погибли и лежат на океаническом дне, прямо по ту сторону Экватора. Нам тогда казалось, что мы потерпели неудачу во всех наших самых важных начинаниях. А то важное, что было у нас на руках, казалось нам тогда неважным. Но, вероятно, самым важным из всего, что у нас было, являлись расчеты Кири, которые показывали смещение центра масс Земли. Когда он поделился ими с нами, мы не заинтересовались в должной мере. Тогда он попросил, чтобы мы помогли ему достать Вечный Компас. Он думал, что этот прибор поможет проверить его теорию. И он был прав. Но поначалу мы все ему отказали, а точнее, отложили исполнение его просьбы на неопределенный срок…

Хинта бросил осторожный взгляд на Тави. Но тот ничем не выдавал себя, хотя компас прямо сейчас лежал у него в кармане.

– …и достали ему компас только тогда, когда нам показалось, что это важно по другим причинам. Я помню: помню, как ты первым из нас предположил, что Вева намерен совершить самоубийство. И тогда мы придумали игру. Мы решили, что можно придать компасу новое символическое значение, захотели верить, что он будет способен указать для Вевы путь к истине. Мы знали, что компас в том проклятом музее. Наша мать уже была мертва, но дело свое сделать успела – ее стараниями от рода Нилтава тоже ничего не осталось. Дом и музей пустовали. Мы пошли туда вчетвером: я, ты, Вева и Кири. Мы с тобой воспользовались нашим правом наследников, чтобы преодолеть охрану, и забрали компас. Кири проверил на нем свои расчеты. А Вева, вопреки нашим глупым попыткам поднять его настроение, покончил с собой.

– Мы все многое помним, – вдруг вмешался Киддика. Его резкий голос напугал Хинту – до такой степени мальчик был сосредоточен на словах Квандры и Ивары, втянут в их гипнотический обмен мыслями и воспоминаниями. – Как мы сидели в клубе ночью, за считанные часы до самоубийства Вевы. Мы сидели там и обсуждали открытие Кири, подтвержденное данными компаса. И в этот момент Вева смотрел на компас в руках Кири. А потом он заплакал и начал говорить страшные вещи – что смысл жизни в смерти, что за компасом нет ответа о смысле жизни, только ответ о природе смерти. Да, вы двое виноваты больше, чем кто-либо из нас. Вы своими играми, своими спорами и ссорами, своей необузданной манией величия убили его. А он только пытался быть вам нужным.

– И все же ты не сбежал, как некоторые, – ответил Квандра. – Ты остался, потому что понимаешь, к чему здесь причастен.

– Прошу тебя, Киддика, не встревай, – попросил Прата. – Пусть они разберутся между собой. Это должно закончиться. И тогда все остальные, кто собрался здесь, получат шанс перестать быть секундантами этой затянувшейся дуэли.

Кушанья стояли нетронутыми. Квандра потянулся, взял ягоду, перекатил ее по ладони, но не стал есть. На своих соратников он ни разу не посмотрел, его взгляд по-прежнему был прикован к лицу брата. Хинта с содроганием подумал, что Ивара, наверное, единственный человек в мире, который способен выдерживать его на протяжении стольких минут.

– Я нахожу во всем этом некую значимость… – сказал Квандра. – Как все удивительно сплелось… В зале, где ты, брат, впервые читал сказку, в которой упоминается ковчег – в этом же зале много лет лежал оригинал Вечного Компаса Тайрика Ладиджи. Вещь, о которой в мифах говорилось, что она спасает жизни. Эта вещь не помогла спасти Веву, но помогла погубить его.

Он поднес ягоду ко рту, надкусил ее и громко высосал сок. Хинту бросило в озноб – уже в третий или в четвертый раз за этот день, день, который едва дошел до своей середины, но уже казался более длинным, чем ночь разрушения Шарту. Значит, компас был настоящим, единственным в мире.

– Для меня очевидно, почему компас не спас Веву. Мы дали ему подмену, обманку вместо того, чтобы дать смысл. В следующие дни ты выдвинул гипотезу, что смещение центра масс Земли может быть связано с ковчегом – с его огромными размерами и весом, с тем, что он накапливает в себе безмерную энергию. Ты вцепился в эту сказку, потому что с того дня, когда ты читал ее мне, пока я был при смерти – с этого самого дня ты привык верить, что эта сказка помогает в самые тяжелые минуты. Но в этой сказке не было главного. Она сама по себе не давала ответа на вопрос о смысле жизни, не наполняла жизнь смыслом; она лишь давала некое смутное обещание, что жизнь может быть спасена. И вектор поисков, который мы с тобой могли предложить Веве – все это было очень далеко от обнаружения искомого смысла.

– И ты считаешь, что нашел смысл? – спросил Ивара. – Что огранил алмаз? Что увидел, как в нем преломляется свет?

– Да. Нашел. И все, что происходило в те дни, оказалось ключами. Даже слова нашей матери. И твои слова тех дней тоже были верны. Только все те вещи, о которых тогда думалось и говорилось, нужно было подтянуть друг к другу, собрать в ином порядке. А смысл нужно было выцеживать по капле.

– Я слушаю, – подстегнул Ивара, и Хинте его голос показался бесприютным, словно долгий ветер, разгоняющий ядовитые туманы над мертвыми южными пустошами.

– Смысл жизни в управлении красотой природы, – сказал Квандра. – Это и предназначение жизни, и ее постоянная интенция. А к природе можно отнести всю вселенную, включая всю мертвую и живую материю, и пустоту между атомами. Жизнь – начиная с одноклеточных ее форм, Лива это подтвердит – представляет собой иерархии взаимозависимости и управления. Одни молекулы повелевают другим, другие – третьим, целое складывается в сложнейший механизм, который выстраивает и копирует сам себя, соблюдая строжайший порядок.

Впервые за долгое время он оторвал взгляд от лица брата и внимательно посмотрел на надкушенную ягоду, которую все еще держал в руке.

– Ну а мы, люди, распространяем наше желание управлять и конструировать на каждую из доступных нам сфер. Мы приводим в порядок мир, общество, историю; даже сферы абстракций и вымыслов мы стремимся привести в порядок. Мы – классификаторы, коллекционеры, творцы. Мы – маленькие боги. Наше предназначение в том, чтобы увеличивать свое могущество, нести еще больший порядок дальше в природу, создавая ее новые облики, распространяя стройность и красоту наших построений на все вещи.

Он снова посмотрел на брата.

– Очевидно, эта картина не настолько проста. Разумная жизнь в своем стремлении к управлению красотой бытия встречает сопротивление мира. Чтобы обойти это сопротивление, нам приходится порождать конкурирующие представления о том, каким должен быть порядок, как должно осуществляться управление красотой. Мы создаем разную красоту, находим множество возможных путей достижения гармонии. Когда конкуренция обостряется, начинаются войны. Они могут показаться актами разрушения всякого порядка, но они служат нашему самосовершенствованию, помогают найти сильнейшее из решений и сохранить именно его.

– Или уничтожают нас, – сказал Тави.

Квандра обратил свой взгляд на мальчика. Хинта внутренне сжался. Повисло молчание. Выступление Тави было слишком неожиданным и теперь все смотрели на него – все, кроме Ивары, который смотрел на брата.

– Или уничтожают нас, – повторил он.

– Но мы здесь, живые вопреки всему. После ядерных дуэлей последних сверхдержав, правивших миром, в котором замерзли океаны, а воздух стал ядом… После всего этого мы сидим здесь, за красивым круглым столом, и едим фрукты. Война нас не убила. Природа нас не убила.

– Но мы ослабли, – сказал Тави.

– Разве? А я думаю, что мы сильны как никогда ранее. Человечество уменьшилось количественно, однако закалилось с помощью генетических модификаций келп-тла и других, менее известных. Слабые выбыли. Технологии продолжали развиваться. Наш мир не столь красочен, как когда-то, но у нас сейчас лучшие технологии для выживания, чем были за всю историю. Мы больше не строим деревянных хижин; хибары бедняков нашего времени по уровню технологий, примененных в их обшивке и шлюзах, напоминают космические корабли времен Золотого Века. Задумывался ли ты об этом, мальчик?

– Мир был прекрасен тогда. А сейчас он – поле смерти.

– Ты меня невнимательно слушал. То была красота, не созданная нами. В ней не было ценности. Она была неуправляемой, дикой, чуждой разуму. И сами люди были в той красоте подобны животным. А теперь, когда мы создаем мир заново, своими руками, в этой ойкумене – это наша красота. Наша интенция в том, чтобы жить именно так, как мы живем сейчас. Поля фрата для меня прекраснее, чем неведомые зеленые кущи древнего мира, наши поселки – чем города Золотого Века, наши тела – чем тела древних людей. Наша история теперь длиннее и богаче, чем их история, а наши души и разумы – на полпути к божественному могуществу, к тому моменту, когда мы сможем построить для себя новый мир здесь и где угодно еще во вселенной. И этот мир будет полностью под нашим контролем, он будет таким, каким мы его запрограммируем.

– А теперь послушай меня, – произнес Ивара. И сразу же все внимание присутствующих сосредоточилось на нем. На Тави люди со стороны Квандры смотрели как на диковину, но слов Ивары они ждали с уважением, с нетерпением. – Жизнь не мимолетна. Она пронизывает всю вселенную. И ее смысл всегда был при ней. Я бы не стал сравнивать жизнь с холодным камнем-кристаллом. Но, если угодно, я могу ответить тебе в духе твоей метафоры. Жизнь не нуждается в том, чтобы ее огранкой занимались ты, или я, или все население этой планеты. Нет – жизнь уже обработана, усовершенствована до предела. Жизни даны дух, Образ и сияющий свет центра вселенной. Жизнь – это квинтэссенция всего ценного, что есть в мирах. Уже множество эонов жизнь является чем-то большим, нежели просто биологической формой существования материи. Теперь, после всех своих превращений, жизнь сама стала смыслом; в ней ценность тех миров, в которые она приходит. Ты прав в том, что она не только является смыслом, но и сама порождает новый смысл. Да, мы, люди, можем – или даже должны – давать, дарить смысл всем вещам вокруг нас. Потому что только мы, разумные, живые, заинтересованные и радостные, можем это делать. Мы – смысл вещей и миров, потому что Образ, живой и живущий во всех нас, делает это и существует только для этого. Итак, мы – смысл, но это не значит, что мы должны разорять прежний, исконный, самообразовавшийся порядок природы, нарушать его, взрывать, и строить на его месте свою технократическую империю. А если этот порядок был разорен не нами, а извне, чужеродной силой, нам следует защищать его, потому что мы его часть и он наш дом, и только у нас есть инструментарий, которым сама биосфера без нас не обладает.