Текст книги "Земля в иллюминаторе (СИ)"

Автор книги: Румит Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 58 страниц)

– Кажется, кажется, она немного согнулась, – бормотал Хинта. – Несколько часов назад его мысок был чуть ближе к верху контейнера.

– На сколько? – спрашивал Тави.

– На вот столько, – показывал крошечное расстояние Хинта.

Фирхайф посоветовал ему прекратить.

– Ничего не происходит. А если очень долго ждать, что неподвижная вещь сдвинется, то рано или поздно тебе начнет казаться, что ты это увидел.

На девятый день, придя в гараж, Хинта спросил у Ивары, что же им делать дальше.

– Ничего. Я не знаю, что еще можно сделать прямо сейчас. К тому же, я здесь сегодня ненадолго – пора собираться в дорогу, завтра поездка. Думаю, пришло время вернуть Аджелика Рахна в ячейку хранения. А тебе нужно прибраться в гараже, чтобы, пока нас здесь не будет, никто не нашел следов нашей деятельности – они стали весьма заметными.

– Но ведь его нога шевельнулась в тот первый раз! – почти закричал Хинта. – Дайте мне еще раз его подключить!

– В языке твоего любимого Притака была специальная редкая глагольная форма «брира». Ее использовали, чтобы сказать о событии, случившемся лишь один раз. Такое одинокое событие бывает в отношениях между людьми, когда враги на день становятся друзьями, в творчестве художников, когда вдруг появляется произведение искусства, стоящее в стороне от всех жанров и правил. Бывает оно и у ученых-экспериментаторов. Но если сделаешь ставку на повторение брира – потратишь зря недели, месяцы и годы.

Хинта выслушал его, тяжело дыша.

– Поэтому забудь. Это тот случай, когда «один раз» равно «ни разу». Мы потерпели неудачу. Наша борьба была достойной. Теперь время очистить мысли и перейти к другим вещам. И я хочу, чтобы ты получил удовольствие от грядущего путешествия, отдохнул. Но ты не сможешь этого сделать, если будешь снова и снова рваться в бой, который уже проигран.

В мрачной атмосфере они принялись разбирать свою импровизированную лабораторию. Хинта старался следовать совету Ивары, но почти все его мысли были об Аджелика Рахна, который отверг их усилия и остался мертвым.

_____

Ранним утром дня всеобщей поездки в старый Шарту Хинта стоял на перроне тихоходного поезда и наблюдал, как его брат играет с Иджи. Рядом горбились груды герметичных чемоданов, поодаль шевелилась растущая толпа ожидающих. Фирхайф ушел осматривать состав. Тави и Ивара задерживались. День выдался тихий, безветренный, солнце только взошло, и его золотисто-розовая корона разливала свое великолепное сияние на половину небосклона. Эта красота проникала глубоко в сердце Хинты, но в мыслях он все еще перебирал события прошедшей недели. Из досадливых размышлений его вывел сигнал, предупреждающий о скором отбытии поезда. Его друзья опаздывали, и это заставляло нервничать.

Лагерь, обустроенный на руинах старого Шарту, заселялся в несколько этапов. Переезд на побережье длился весь день, и людям предоставлялась возможность самостоятельно выбрать для себя маршрут и транспортные средства. Кто-то ехал на джипах, остальные проезжали половину пути на тихоходном, сходили на станции рядом с колумбарием и от нее ехали на машинах, либо шли пешком, если были готовы прошагать около двадцати километров. Для тех, кто решался на пешую прогулку, вдоль всего пути были обустроены специальные места, где можно было снять скафандр, отдохнуть и перекусить.

Путешествие на джипах было не бесплатным: фермеры – обладатели личного транспорта в праздник занимались частным извозом, причем платить приходилось не за машину, а за каждое сидячее место. В итоге, поездка стоила дорого и неизбежно происходила в компании чужих людей. А потому Ивара и мальчики решили, что пойдут пешком. У них появился план – следовать значительную часть пути общим маршрутом, а потом свернуть на тропу, идущую вдоль Экватора, и пройти по ней ровно под тем местом, где когда-то располагался лагерь друзей Ивары. Идея была замечательной, но на такой поход требовался почти весь день, так что опоздание на текущий рейс тихоходного могло им все испортить: следующий отбывал из Шарту только через три часа.

Хинта уже собирался звонить друзьям, но те появились сами. Они пришли вместе – в скафандрах, сделанных по одному лекалу, столь похожие на отца и сына. Ивара был лишь на полголовы выше Тави. Еще издалека по их движениям Хинта понял, что они на ходу смеются какой-то шутке. Потом они тоже его увидели, и Тави показал знак «ан-хи», означавший, что проблемы с Эрникой улажены и все их планы на совместную поездку остались в силе. Вслед за ними ехал приземистый походный дрон Ивары. Хинта уже знал о существовании этой машины, но сегодня впервые увидел ее своими глазами. Дрон был желтый, с черными парапластиковыми гусеницами; над кузовом возвышалась гора поклажи, перетянутая крепежным тросом. Хинта включил ближнюю радиосвязь, но сразу поговорить не удалось – поезд уже был под парами, едва хватало времени припарковать дронов на грузовой платформе. Потом Ивара подхватил Ашайту на руки, и они бежали до головной пассажирской платформы, чтобы ехать вместе с Фирхайфом. Почти все места были заняты, но машинист придержал для них четыре передних кресла.

– Я уж думал, не успеете.

– Тави был просто невыносим, – посетовал Ивара шутливо, перекладывая груз ответственности на плечи своего опекуна. – Я думал, мне хватит одного чемодана, а он заставил упаковать три. Будто я снова переезжаю на другую сторону Экватора.

– Тот единственный чемодан, который ты собрал заранее, был доверху набит оборудованием, – ответил Тави. – Его хватило бы, если бы ты был роботом. Без зубов, которые надо чистить. Без щетины, которую надо брить. Без тела, которое нуждается в одежде. Без желудка, который нуждается в еде. Без легких, которые нуждаются в воздухе. Что я забыл упомянуть?

– Если бы я был робо-хару, я бы, вероятно, не взял запасную батарейку, и все закончилось бы столь же плачевно. Но если серьезно, три чемодана – это действительно много. Я раньше ездил в короткие поездки с двумя – один с оборудованием, другой с вещами.

– Мог быть и один чемодан с вещами. Но я же еще не научился… Мне сложно просчитать, что тебе нужно, а что нет. И у нас не осталось времени уложить вещи, пришлось пошвырять их, как попало. Кто присматривал за тобой в Литтаплампе? Ты же и тогда не мог собирать свои чемоданы сам. Даже вне приступов ты наверняка звал кого-то, чтобы этот человек проверил тебя.

– Разные люди. Как правило, наемные. В последние годы это делала одна добрая женщина. Она была младшим техником, занималась хозяйством в историческом корпусе университета Кафтала: дроны-уборщики, лифты, мебель, другие маленькие, но нужные дела. Сначала я договорился с ней, что она будет проверять мое состояние, когда я прихожу на работу. Позже я нанял ее, как сиделку. Потом она попросила, чтобы я подтянул ее сына для поступления в университет – не Кафтал, менее престижный. Когда парень получил стипендию, она отказалась брать с меня деньги и просто присматривала за мной до самого моего отъезда. – В голосе Ивары прозвучало тепло, но не такое, с каким он говорил о своих погибших друзьях.

– Вы с ней были близки? – спросил Фирхайф. Хинта ощутил какой-то взрослый подтекст в этом вопросе.

– В каком-то смысле, в некоторые моменты. Ведь есть доля интимности в уходе за любым больным. Но мы не могли общаться, как равные. Она была на десять лет старше, расцвет ее жизни уже миновал. Она не могла стать моим учеником. А дружба равных и ученичество – это, наверное, единственные формы общения, которые мне по-настоящему доступны.

Шарту остался позади. Тихоходный плыл над зелено-желтыми полями.

– Я боялся, что ты опаздываешь из-за матери, – сказал Хинта. Тави кивнул.

– У нас с ней был разговор. Не сейчас, вчера, поздно вечером. Она украла четыре часа моего сна: два часа мы ругались, и еще два часа после этого я не мог успокоиться. Но видимо, эта битва зарядила меня такой энергией, что я до сих пор не чувствую недосыпа.

– Я думал, она попытается остановить тебя в последний момент.

Тави качнул головой.

– Вечерний разговор был исчерпывающим. И боюсь, последним. Потому что он был первым нашим честным разговором за все эти месяцы. Мы выложили все карты на стол. Я признался ей, что знаю. – Хинта посмотрел на спину сидящего впереди Фирхайфа. Тави перехватил его взгляд. – Здесь нечего больше скрывать. У меня будет брат. Его отец – Джифой. Мама собирается подписать с ним брачный контракт до того, как родится ребенок, то есть в течение полугода.

– Значит, слухи не врали, – пробормотал Фирхайф.

– Какие слухи?

– Обычные толки-кривотолки-пересуды. О том, что Эрника Руварта ведет себя в совете так, будто у нее вдруг стало в три раза больше власти. И о том, что она скупает в поселке недвижимость.

– Я не знал. По крайней мере, про недвижимость.

– Но это так. Она даже кое-кого разорила ради своих дел. Поговаривали, что она пыталась купить куврайм. Люди гадали, откуда у нее деньги. Версий было две – наследство из Литтаплампа и деньги Джифоя. Я думал, ты об этом знаешь больше остальных, но хранишь ее секреты.

– Нет. Возможно, я оказался одним из последних, до кого дошли эти новости. Теперь я все вижу. Мой главный вопрос вчера к ней был: «Твоя ли это воля, мама? Он заставил тебя, или ты сама захотела?» Она ответила мне, что, во-первых, Джифой – человек чести и ни к чему не принуждает женщин, а во-вторых, что она – не из тех женщин, которых можно к чему-либо принудить. Она была такой гордой, такой бешеной в тот момент! Я все неверно себе представлял. Я думал, она будет такой же, как его прежние жены. Но она будет другой. Она не простушка из фермерской семьи. Она стоит самого Джифоя. И она хочет власти. Я уже даже не знаю, кто из них двоих в последнее время ведет. Может, это мама истинный автор его последней патриотической компании. Только вот ей не везет: ее планы порчу я, землетрясение, «Джиликон Сомос». И кто знает, какая еще вещь в самое ближайшее время испортит ей планы. А такая вещь обязательно появится. – Тави повернулся к Иваре. – Я начинаю понимать, какими были отношения между тобой и твоим братом. Вы вместе мечтали. Но извод этих мечтаний оказался очень разным: один из вас захотел стать героем, другой – правителем. С того момента, как мама ударила меня по лицу, я думал, что наше с ней общее прошлое – ложь, что она как будто не читала вместе со мной всех тех легенд, не смотрела всех тех ламов. Но нет, она читала и смотрела, она, как и я, многое находила в историях о войне. Даже образ Джилайси увлекал ее, только с другой стороны. Она видела в нем другие возможности. Я зря боялся, зря корил себя: моя темная сторона вне меня – и это моя мама. Как и твоя, Ивара, темная сторона вне тебя – и это твой брат.

– Не совсем так. Моя темная сторона – это мой брат, да, но он и во мне. Твоя темная сторона – тоже в тебе, даже если она еще и напоминает тебе твою мать. В этом проблема семьи, радость и горе любви – все они в нас, а мы в них. Мысли, влечения, решения никогда не принадлежат отдельным людям, они всегда влияют на тех, кто рядом. Ты борешься, но во время борьбы противник проникает в тебя. Ты побеждаешь, но он остается в тебе, а ты остаешься в нем. Если борьба была особенно острой, и при этом не аморальной – тогда вы остаетесь друг в друге, как голос совести, как знак сомнения в собственной чистоте и непогрешимости. И это сомнение будет справедливым, потому что чистых воль и непогрешимых людей нет. Воли людей все время смешиваются между собой. Отдельны только наши тела.

– А моей темной стороной был отец, – неожиданно сказал Фирхайф. – Когда он напивался, он приказывал мне надеть скафандр, выводил из дома, ставил на скалу над морем – так близко к краю, что камни сыпались из-под ног – и заставлял так стоять. Иногда часами. А сам ходил за спиной и нес всякую чушь. В девять лет я прыгнул вниз, чтобы это прекратилось. Повезло: отделался переломами ног. С тех пор он больше так не поступал. Став постарше, я поклялся, что никогда не буду жесток с детьми. Думаю, у меня получилось. Все проходит; рана превращается в шрам, шрам становится меньше. Потом о нем почти не вспоминаешь. Но нужно четверть века, чтобы почти перестать вспоминать.

Хинта, конечно же, не слышал этой истории раньше, как не знал и об обстоятельствах развода Фирхайфа с женой, и о страхе, который тот пережил, пока хранил у себя Аджелика Рахна. Было так сложно представить, что этот шутливый, добрый, уверенный в себе человек прошел через такие беды в своей жизни. Но он был здесь, привычно вел поезд. И это означало, что раны действительно заживают.

Некоторое время они молчали. Все сказанное крутилось и повторялось у Хинты в голове, и постепенно там выкристаллизовался вопрос. «А где же моя темная сторона? Кто моя темная сторона? Неужели отец? Но он никогда не был со мной жесток, и между нами не было борьбы. Он не калечил мне тело или душу. Я лишь изредка содрогаюсь от отвращения, когда нахожу в себе его худшие черты: слабость, трусость, глупость, желание приспосабливаться, стремление быть в стороне. Но кто, если не он? Неужели Тави? Ведь именно с ним я чаще всего спорил о сложных вещах, с ним дольше всего боролся. Но ведь он мой лучший и единственный друг. И хотя были дни, когда я его ненавидел, но, в конце концов, мы остались вместе. Мы не стоим по разные стороны баррикад, как он со своей матерью, или как Ивара со своим братом. Но если это не Тави… Неужели моя темная сторона – Ивара? Хотя нет. Это уж совсем глупо. Он лучший из людей, кого я знаю. Так, может быть, моя темная сторона – Круна? Вот его я по-настоящему ненавижу. Но и здесь не то. Мы не расставались, не спорили, не уходили в разных направлениях от одного начала. Мы всегда были врагами, Шарту сделал нас врагами; из-за негласных законов поселка мой брат всегда был мишенью для чужих издевок. Мой брат… Но он точно моя светлая сторона, а не темная. Сколько раз он утешал меня, сколько раз я утешал его? Тогда, может, у меня вовсе нет темной стороны? Или она есть, но нет человека, который бы ей соответствовал? Или… или я сам чья-то темная сторона, и именно поэтому нет никого, кто был бы ею для меня?»

Последняя мысль ранила Хинту. Где-то рядом дремало заглушенное и полузабытое чувство вины. А он не хотел испытывать вину. Он уже привык ощущать себя правым, спорить, нападать. И потому он не решился озвучить свои вопросы и сомнения. Мимо проплывали залитые солнцем поля, в нескольких местах были видны серьезные последствия землетрясения – трещины в земле, места, выгоревшие из-за разливов магмы. На повороте монорельса мальчики изо всех сил вывернули головы, чтобы увидеть оставшийся позади Шарту. Хвост поезда изгибался синей лентой; поселок был уже так далеко, что превратился в пестрый штришок в море золотисто-зеленых фратовых полей. И Хинта нащупал другую тему для разговора.

– Я помню, как мы ехали этой дорогой в прошлый раз, на погребальную церемонию. Тогда была бурная ночь. Поля тонули во тьме. Тьму разрывали молнии. Хлестал дождь. И разговоры были о мире мертвых.

– А теперь они о ранах живых, – сказал Тави.

– Будем заходить в колумбарий? – спросил Ивара. – Хинта, у тебя ведь есть предки, который жили в старом Шарту? Кто-то из них наверняка погиб от цунами.

– В колумбарии у меня только бабка по материнской линии. Она умерла от болезни за год до цунами. Дед и бабка по отцовской линии похоронены в скале, которая раньше стояла на территории их фермы. Много лет назад эта земля перешла к другим собственникам. Мы с отцом один раз туда ездили. А от цунами из всего старшего поколения моей семьи погиб только дед по материнской линии. Его смыло в море, тела не нашли, а средств, чтобы хоронить пустые саркофаги, не было. Он так и остался без погребения. Но я бы зашел в колумбарий.

– Он сильно пострадал во время землетрясения, – вмешался Фирхайф. – Вы не знали? Вся та часть зала, где ледник становится толще, закрыта. Часть мемориальной стены разрушена, многие саркофаги упали. И газ перестал идти из-под земли. Придется нам в Шарту менять традицию погребения. А ведь прежняя была очень красивой! Но зайти можно.

Хинта и Тави переглянулись – оба подумали про Вечный Компас.

– Надо зайти, – решил Тави. – Хоть там и нет моих мертвых, но пусть мое уважение будет с мертвыми Шарту.

– Так тому и быть, – заключил Ивара. – Раз мы успели на поезд, времени должно хватить на все.

Через несколько минут поезд замедлил ход и начал втягиваться на станцию. Друзья тепло попрощались с Фирхайфом. Старик пообещал, что приедет на руины старого поселка, но не сейчас, а позже, ночью или ранним утром следующего дня.

_____

Приблизившись к колумбарию, они поняли, о чем говорил Фирхайф: землетрясение обрушило почти все нерукотворные арки, ранее обрамлявшие вход в грот. Никто не занимался уборкой упавших камней, и оттого дорога стала почти непроходимой.

– Я подожду здесь, – сказал Ивара, – с роботами и Ашайтой. А вы можете пробираться дальше.

– Спасибо, – поблагодарил Хинта, и они с Тави углубились в нагромождение валунов. Люди здесь уже ходили, среди камней вилась тропинка, впрочем, не слишком утоптанная – рыхлый грунт и острый щебень. Отдавая дань уважения мертвым, мальчики перестали разговаривать. Они молча преодолевали препятствия, пока не оказались под растрескавшимися сводами грота. Все здесь стало другим – огни больше не озаряли подземелье, тонувшее в сумраке, свет проникал только от входа. На краю подиума сидел мортейра, черный хранитель разрушенного склепа. Хинта поклонился ему, Тави последовал его примеру.

– Не ходите за флажки, – предостерег мортейра по громкой связи. Его измененный голос был все еще величественным, но уже не таким мощным, как на погребальной церемонии. Они прошли дальше, до линии флажков. Лишь краешек ледника был доступен здесь, и они, по традиции прикоснувшись к нему, тут же распрямились и начали вглядываться в окружающий мрак. На сводах грота почти не осталось минеральных отложений: все они откололись и упали вниз. Целые ряды саркофагов выпали из ячеек и разбились; по полу ровным слоем стелился серо-черный прах, особенно четко заметный на фоне льда. Но пострадали не только саркофаги – сами ячейки были разрушены, и дарохранительницы тоже. Из них высыпалась красивая церемониальная рухлядь, местами были видны вещи, которые родственники сочли нужным отдать своим мертвым: устаревший портативный терминал, пожелтевшая от времени губка фрата. Сколько ей было лет? Какого года это был урожай? Еще из одной дарохранительницы высыпались статуэтки героев вперемежку с боевыми патронами. В глубине грота, за флажками, перекрывая обзор части пещеры, лежала рухнувшая опорная колонна.

– Ты видишь погребение родителей Дваны? – спросил Тави.

– Да. Смотри, вон оно. Как странно.

То, что открылось, действительно выглядело необычно. В нескольких местах от стен и потолка откололись особо крупные валуны. Падая, эти глыбы разнесли все на своем пути. Но саркофаги родителей Дваны остались целы и стояли нетронутыми в своих нишах, а по сторонам от них все было сметено обвалом.

– Это компас, – сказал Тави. – Это он уберег их. Я не могу быть на сто процентов уверен, что он может вернуть к жизни. Но я точно уверен, что он спас это место. Пещера опускается в глубину. Какое же чудо должно было случиться, чтобы сюда не проникла магма, и не вышла та фиолетовая дрянь?

Через несколько минут в пещеру добрались другие люди с поезда. Они все останавливались и пораженно смотрели на разоренные погребения своих предков. Мальчики, уставшие от тьмы склепа, вернулись назад, на солнце, в человеческий мир. Там Тави, не называя имени Дваны, сообщил Иваре, что компас лежит именно здесь, и рассказал о чуде сохранившихся саркофагов.

– Может ли он такое делать? – спросил Хинта.

– Пойдемте. Нам предстоит дальний путь. По дороге я как раз хотел рассказать вам свои новые мысли. Возможно, в них будет ответ на этот вопрос.

– Хорошо, – обрадовался Тави. Они зашагали по проселку, словно вырезанному в толще фратовой губки – с обеих сторон их обступили пористые стены. Выше фрата к небу тянулись треупсы; при каждом порыве ветра с них летела яркая желто-зеленая пыльца, от которой над полями и плыл этот особый, сверкающий туман-марево. Раз в десять минут мимо проползали аграрные дроны. На горизонте белой точкой было видно фермерский хутор, подготовленный в качестве первой станции для отдыха путников.

– Когда я увидел Аджелика Рахна, – сказал Ивара, – моей первой ассоциацией стал Образ. Но я слишком увлекся исследованием деталей узора. Это был легкий путь, и он увел нас немного в сторону.

– Ничего себе легкий, – сказал Тави.

– Да, легкий, потому что заниматься деталями всегда проще, чем удерживать в уме целое. Находка моих друзей оказалась бесконечно богатой – любая крошечная часть Аджелика Рахна способна соблазнить ученого. Если однажды маленький человечек станет всеобщим достоянием, то уже очень скоро кто-нибудь не постыдится посвятить диссертацию лишь одному завитку растительного узора на его левом виске. Другие напишут об устройстве сервоприводов в его ногах, третьи – о законах внутренней организации интегральных схем, четвертые – о спектральных параметрах кристаллов на его печатных платах… Я тоже попал в эту ловушку, потому что мне не чужды все слабости ученых. Все мое внимание уходило на те вещи, которые были у меня перед глазами.

– Но ведь вы с Тави не напрасно делали всю свою работу? – спросил Хинта.

– Нет, не напрасно. Все, что мы нашли, оказалось полезным – но по иронии, я сумел подобрать истинный ключ ко всему этому только тогда, когда нам пришлось прерваться и мое внимание, наконец, оказалось свободно. Это произошло вчера днем. Мы свернули нашу лабораторию, я вернулся домой, поел под присмотром Тави, остался один, начал собирать чемодан… И в этот момент мне в голову пришла одна простая мысль.

– Какая?

– Терпение. Прежде чем я подойду к сути, мне бы хотелось прояснить один немаловажный лингвистический вопрос. Мы говорим «Образ», и для нас это слово исполнено определенного смысла даже вне контекста мифологии. К примеру, мы понимаем, что «образы» наших друзей и близких хранятся в нашей памяти. Мы понимаем, что «образ» и «облик» – это почти синонимы, но при этом видим разницу между ними.

– Образ всегда связан с идеализацией? – предположил Тави.

– Верно. Облик принадлежит самой вещи. Образ – это ее проекция где-то еще: в мыслях, в памяти, в тексте, в творении художника. Образ можно отделить от вещи. Он может принадлежать множеству. Например, мы скажем, что люди некоей культуры имеют свой «образ мышления».

– А какое это было слово в Джидане?

– «Ахана». В наших устах оно звучит грубовато. Но изначальные носители языка произносили его легко, почти как вздох. Оно означает массу вещей: лик, подобие, начало…

– Ахана, – попробовал на вкус Хинта.

– Выходит, «образ» – весьма точный перевод, – оценил Тави.

– Кроме одной мелочи. Еще «ахана» говорили про оригинал, с которого делаются реплики – в случае, если речь шла о предметах вроде Вечного Компаса. В нашем языке мы бы сказали уже не «образ», а «образец». Там такой границы нет, и будет употреблено одно и то же слово. И вот теперь мы доходим до моей мысли. Я предположил, что могут существовать старинные тексты, в которых слово «Ахана», написанное с заглавной буквы, используется не для обозначения того Образа, который вышел из лучезарного центра вселенной, а для обозначения того образца, репликами которого были представители народа Аджелика Рахна.

– То есть, получается, – сказал Хинта, – что если мы скажем «народ образа», будет непонятно, какой смысл мы в это вкладываем? Это может быть народ по образцу первого Аджелика Рахна, а может быть народ самого Великого Образа?

– Именно. Ты привел сейчас отличный пример. И самая большая путаница могла бы начаться, если бы оба эти значения использовались в текстах двух очень близких групп людей, которых затем все прочие начали принимать за единую секту, в то время как сект могло быть по меньшей мере две, и поклонялись они двум разным Образам.

– Но здесь возникает и другая возможность, – возразил Тави. – Ведь может оказаться, что кто-то не признавал разницы между этими значениями, потому что видел мифический вселенский Образ в реальном лице Аджелика Рахна. И тогда это снова была бы одна и та же группа людей, имеющая одну общую систему представлений.

– Да, – ничуть не смутившись, согласился Ивара, – это тоже верно. Это даже более простой вариант. Но пока нам придется рассматривать все варианты вместе.

– Полагаю, после появления этой гипотезы чемодан был забыт?

– Увы, так и было. Я продолжил его укладывать только глубокой ночью. Практически все время с обеда и до позднего вечера я листал источники.

– Это объясняет наши утренние трудности. Но они, в сущности, ничтожная плата за прорыв в нашем деле.

– Прорыв, несомненно, есть. До сих пор мне казалось, что я неплохо помню весь корпус текстов, посвященных Образу. Но вчера, когда я снова в них заглянул, я почти сразу заметил кое-что, чему раньше никто и никогда не придавал большого значения: есть две разные традиции, два разных способа говорить об Образе.

– Их различает дистанция? В одной образ – далекий метафизический символ, а в другой он присутствует здесь, рядом, на Земле?

– Близко, но все немного сложнее. Поэтому сначала я бы предпочел сказать о том, что эти традиции роднит. В каждой из них об Образе рассуждают как о философском принципе и как об одной из метафизических сил, конституирующих устройство вселенной – в этом смысле дистанция одинаковая. В каждой говорится, что Ахана повлиял на облик всех или почти всех живых существ во всех или почти всех мирах. В каждой упомянуто, что Образ приходил, приходит и будет приходить в мертвые или полуживые миры, дабы исполнить их содержанием и жизнью.

– И в чем же тогда разница? – не выдержал Хинта.

– В каждой из них появление человека возводится к Образу – а разница в том, как именно Образ приходит. В каждой из традиций говорится, что Образ сейчас воплощен на Земле, и что этим воплощением является человек. Но одна традиция утверждает, что Образ снизошел прямо в качестве человека. А другая традиция утверждает, что Образ снизошел на Землю, чтобы сделать людей подобными себе. И вот это уже похоже на то, о чем сказал Тави. Образ в любом случае распространяется по вселенной, меняя ее обитателей, давая им свое лицо. Но во втором случае он делает это как бы во плоти.

– Интересно, – пробормотал Тави. – Получается, если все это правда, были те, кто верил, будто мы – творение Аджелика Рахна, а не наоборот?

– Лишь отчасти. Религия Джидана утверждала, что мы – творение богов. Народ богов называли алилайла радиджа – в отличие от людей, адана риса. По легенде, они явились сюда с первым порывом звездного ветра, чтобы принести жизнь в наш мир. Тем самым они исполняли волю сияющего центра вселенной. Поэтому в определенной мере мы – творение самого первоисточника света и жизни. Еще, в какой-то мере, мы обязаны своей жизнью звездному ветру и всему устройству вселенной. Сектанты, верившие в Образ, не спорили с религией Джидана в ее основных постулатах. Они лишь дополняли ее своими еретическими подробностями и уточнениями. То есть, если они подразумевали под Образом именно Аджелика Рахна, то выходит, что те вмешались на определенном этапе, чтобы дать людям нечто важное. А если они верили в далекий Образ, то выходит, что он сам проник в людей, пока боги нас творили, поскольку боги были покорны воле лучезарного центра вселенной, от которого происходил Образ.

Хинта тряхнул головой, пытаясь все это в нее вместить.

– А может все-таки быть так, что верно и первое, и второе? – спросил Тави. – Образ вошел в людей еще в эпоху творения, но затем явился сам, чтобы изменить людей еще раз? Я настаиваю на этом по двум наивным причинам. Первая: наши лица похожи на Образ. А это значит, что либо мы были созданы по подобию Образа, либо миф об Образе появился специально, чтобы объяснить нас и именно нас. Вторая причина – мне хочется, чтобы твоя гипотеза была не пустой, а для этого нужно верить, что Аджелика Рахна действительно упомянут в качестве Образа, явившегося ради вмешательства в жизнь людей. Вот и получается, что наилучший для меня вариант – это когда верно все в целом.

– Хорошая позиция, – в голосе Ивары прозвучала улыбка, – и, знаешь, я сейчас сопоставляю в уме еще кое-какие вещи и начинаю склоняться к мысли, что ты прав. Но обо всем по порядку. Было несколько фрагментов, которые проще зачитать, чем пересказывать.

Он извлек из кармана портативный терминал.

– Ты можешь читать на ходу? – удивился Хинта.

– Я часто так делал во время прогулок по паркам Кафтала. Это несложно, если идешь по прямой, и еще проще, если с тобой два спутника. Вот, например, один из сохранившихся фрагментов писаний Тиджа Талилуна: «Особенная трудность при общении с Образом состоит в том, что язык Образа изначально письменный, в то время как наши земные языки изначально устные. Говорить мы учимся во младенчестве, писать же начинаем много позже. Образ ощутил потребность говорить лишь после знакомства с нами. Верно ли, что лишь он менял нас? Или мы меняли его так же, как и он нас?»

– Ого, – прошептал Тави, – а ведь в той первой сказке, из которой мы узнали об Аджелика Рахна – в ней человечек был нем и изъяснялся только жестами!

– Да, так и есть. Здесь может быть связь. Но я бы не хотел сейчас об этой сказке вспоминать. Мы уже ушли от нее бесконечно далеко. Как я уже говорил, само используемое нами название Аджелика Рахна пришло из закрытой субкультуры алхимиков. Если немногочисленные представители малого народца скрытно существовали на протяжении веков, то могло так случиться, что совершенно разные люди через случайные промежутки времени сталкивались то с одним, то с другим из них. И каждая группа людей понимала бы эту встречу по-своему. Так и получилось, что у одной вещи появилось много разных имен, а вокруг нее – много разных слухов, измышлений, легенд, верований. Это меня больше не удивляет. Мог быть ученый из того века, который нашел одного Аджелика Рахна и каким-то образом сделал его своим другом или слугой. Этот ученый выдал маленького человечка за свое собственное творение. Возможно даже, он сделал это из наилучших побуждений, дабы защитить тайну от плохих людей. Так появилась эта сказка. Но она – лишь одна из множества вешек в этой огромной истории. В зачитанном мною фрагменте меня больше интересует другое. Задайтесь вопросом, какие разумные существа могут прийти к письменности прежде, чем к устной речи? Какие разумные существа мыслят текстом?